И мне кажется, что я слышу гомерический хохот за кадром. Это судьба опять прикалывается надо мной.
8
9
10
8
Суриков Аркадий Владиславович был по образованию филологом, по профессии – удачным банкиром, по жизни – моим хорошим другом, а сегодня ночью неизвестный пробрался в его квартиру, зарубил беднягу топором и помочился на труп. Хотя милиция не исключает тот факт, что Суриков мог обмочиться сам. Такое бывает, сказал мне опер. У умирающей жертвы расслабляются все мышцы, и в том случае, если мочевой пузырь полон, зловонный поток выходит наружу.
Я сижу в машине, курю и пытаюсь набрать номер жены Сурикова. Она сейчас отдыхает где-то в жарких странах вместе с дочерью. Почему именно я должен сообщать ей, что ее муж уже битых три часа лежит бездыханный посреди холла их двухэтажного дома в луже, возможно, собственных испражнений, весь изрубленный финским топором, который он сам же и покупал.
Когда я задал этот вопрос Сергею, тот ответил:
– Она меня не любит, – пожал плечами. – Она думает, что я вечно таскал Аркашу по бабам.
– А ты таскал? – устало спросил я.
– Было пару раз.
И вот только из-за того, что Суриков был не самым честным мужем, я должен сейчас сидеть и сгрызать губы в кровь, подбирая нужные слова для его жены. Интересно, чем она сейчас занимается? Плавает с дочкой в бассейне или лежит на пляже? Возможно, они поехали на экскурсию или решили прогуляться по магазинам. Хотя, наверняка, она сдала ребенка няньке при гостинице и сейчас трахается с каким-нибудь здоровенным негром.
В окно машины стучит только что подошедший опер. Я опускаю стекло.
– Ну, мы здесь закончили, – говорит он и продолжает: тело увозим в морг. Семью оповестили?
– Нет еще, – я отвечаю и трясу мобильником. – Не могу никак дозвониться, линия перегружена.
– Понятно, – добро кивает головой опер. – Вы сможете к нам завтра подъехать? Нужно побеседовать об убитом, попробовать установить мотивы, составить список подозреваемых лиц. Для этого нам нужно знать все детали жизни покойного.
– Конечно, – говорю я и протягиваю визитку. – Позвоните мне днем, и мы договоримся о встрече.
Опер уходит, оставляя меня один на один с долбаным мобильником. Суриков был отличным другом, должен заметить. Он всегда выручал меня: не глядя, подписывал документы на кредит, всегда давал хорошую отсрочку по платежам и низкие проценты. Частенько мы посещали его личную баню, напивались там текилой, дискутировали на темы французской поэзии начала XIX века, а затем играли с проститутками в водное поло.
Кто и за что мог прихлопнуть такого классного парня, как Суриков? Вряд ли это были конкуренты по бизнесу или что-то еще в этом роде: подобные убийства не совершаются топором. Такое мог сотворить только очень больной придурок. Слишком много сумасшедших для одного месяца, я думаю.
Так никуда и не позвонив, я выхожу на улицу немного размяться: жутко затекли ноги. Начинает светать, я слышу предутреннюю тишину. Это такое едва различимое гудение, сопровождаемое звоном капель, падающих с крыши. Где-то вдалеке собирается с мыслями рассвет. Я познакомился с Суриковым в начале девяностых. Тогда он еще не был крупным банкиром и торговал лесом. Можно сказать, что ему очень сильно повезло: какими-то удивительными путями он получил доступ к потоку деревьев, которые вырубали во время разработки месторождений драгоценных металлов. Древесина стоила больших денег, и, понятное дело, Суриков всеми правдами и неправдами старался пристроить свой товар.
Нас свела Маша Кокаинщица. Я иногда брал у нее кокаин, Суриков иногда брал у нее кокаин, и вот однажды мы столкнулись на ее тесной кухне. Мне сразу понравился этот крепкий мужчина с острым взглядом. Во всем его внешнем виде было что-то заставляющее уважать. Как я позже узнал, во время службы в армии он случайно подорвался на якобы учебной гранате и получил контузию. Именно то происшествие сделало лицо моего друга по-настоящему мужественным. Филолог с внешностью боксера – очень интересное сочетание.
После короткого разговора, двух дорожек кокаина и повторного короткого разговора мы поняли, что наши интересы пересекаются: у Сурикова был лес, а у меня был знакомый, у которого был знакомый, который мог бы подыскать покупателя на этот лес. Так пошла наша первая сделка. Я, правда, подумывал о том, чтобы кинуть Сурикова и удержать существенную часть денег, сославшись на временные трудности, но Маша Кокаинщица поведала мне одну историю.
Как-то раз некий человек (об имени его она решила умолчать) решил поступить с Суриковым подобным образом: задержал оплату, ныл про какие-то налоговые проверки и так далее. Прошла неделя, вторая, а в понедельник третьей Суриков приехал к нему в офис да и вышвырнул беднягу в окно. Офис этот находился на пятом этаже, и кидальщика спасло дерево, росшее прямо под его окном. Через несколько дней Суриков получил свои деньги, а кидальщик поставил на окна решетки. Я же пришел к выводу, что с человеком, обладающим стол взрывным характером, лучше не ссориться, и выполнил все обязательства, чем заслужил его доверие, а впоследствии и вовсе стал другом.
Сейчас я замерзаю, как последний идиот, с мобильником в руке и смотрю на погасшие окна его дома. Они похожи на почерневшие глаза большого зверя. Так получилось, что мне выпала участь быть крайним. Я проклинаю все на свете и звоню жене Сурикова. Раз гудок, два гудок, три гудок, затем в трубке раздается щелчок, и тихий женский голос с легкой хрипотцой отвечает:
– Алло, – томно говорит голос в трубке.
Жена Сурикова – это отдельная история. До встречи с ним она была порноактрисой и привыкла все делать с придыханием и похотливым взглядом. – Я вас слушаю, – говорит голос в трубке, а мне слышится: я вас трахаю.
– Анжела, привет, – говорю я, тщательно подбирая слова.
– Саша, это ты? – удивленно стонет Анжела. – Зачем звонишь?
– Да, это я. Кое-что случилось, и ты должна об этом знать.
Я представляю, как Анжела сейчас лежит под палящими лучами южного солнца и медленно покрывается загаром. Думаю, она предпочитает загорать топлесс: порноактрисам чуждо смущение. Я рисую в воображении картину голой Анжелы, развалившейся на шезлонге, и говорю:
– Аркаши больше нет.
Молчание. Затем:
– Как? Не может быть!
Этого я больше всего и боялся: придется объяснять. Что я и делаю.
– Анжела, Аркашу убили, – говорю и добавляю: мне очень жаль.
– Какой кошмар, – еле шепчет она, а мне слышится: какой оргазм.
Анжела в трубке начинает плакать, до меня доносятся через много сотен километров ее всхлипывания на другом конце земного шара.
– Что я скажу Сонечке? – плача, говорит она. – Как нам теперь жить? Саша, что мне делать?
– Успокоиться и немедленно приезжать сюда, – отвечаю я.
Анжеле предстоит пережить еще очень много часов несчастья: допросы в милиции, похороны, девять дней, сорок дней. На черта люди понапридумывали столько поводов для поминок, если они доставляют так много горя?
– Как это случилось? – спрашивает Анжела и повторяет: Саша, скажи мне, как это случилось.
Я не хочу ничего объяснять. Я хочу домой под теплое пуховое одеяло и не просыпаться дней пять. Поэтому говорю:
– Что? Анжела, тебя плохо слы… – кладу трубку и отключаю телефон на случай, если Анжела решит перезвонить.
Все, долг исполнен – теперь можно возвращаться домой. Я подхожу к машине, последний раз смотрю вокруг, чтобы собраться с мыслями, и неожиданно замечаю темный силуэт невдалеке от входной двери дома Сурикова. Лица или других деталей не разобрать: слишком большое расстояние и очень мало света, но это определенно человек. Я щурю глаза, различая движение силуэта: он еле покачивается из стороны в сторону, как если кто-нибудь нетерпеливо ждал и переминался с ноги на ногу.
Мне вдруг становится страшно: там, в глубине, может стоять убийца. Вполне вероятно, что он забыл на месте преступления обличающую улику и вернулся за ней. В горле у меня образовывается неприятный комок, который я стараюсь быстрее сглотнуть, все еще внимательно наблюдая за силуэтом. Он начинает перемещаться от двери к углу дома по тропинке, ведущей на задний двор. Я слышу хруст талого снега.
У него наверняка есть оружие. Нож, молоток или пистолет. Хотя навряд ли пистолет: он не стал бы рубить Сурикова украденным топором, если бы имел возможность пристрелить. Намного проще вначале пустить пулю в лоб, а уже после вдоволь поглумиться над трупом. Я понимаю, что раз у неизвестного нет при себе огнестрельного оружия, то для меня он не представляет никакой опасности. И с чего это я так испугался? Я же разорву эту мразь в клочья, если будет необходимость!
– Эй! – кричу я и открываю багажник «Ауди», где мирно отдыхает бейсбольная бита. Если честно, то я храню ее там больше для залихватской бравады, чем из соображений безопасности, но вот представился случай.
Силуэт вздрагивает и ускоряется. Я хватаю биту и, не захлопывая багажник, быстрым и решительным шагом направляюсь в сторону дома. Я кричу:
– Эй, стой! – спотыкаюсь о сугроб, но, удержав равновесие, продолжаю: стоять, кому сказал!
Я крепко сжимаю биту в руке и, поскальзываясь на оледеневших лужах, продолжаю приближаться к дому. Силуэт также не останавливается, и в одно мгновение скрывается за поворотом. Это не самый лучший вариант, так как тактически там он в лучшей позиции, чем я. Спрятавшись, противник может напасть неожиданно, и тут уже меня не спасет ни бита, ни кулаки, ни ноги. Он просто всадит мне отвертку в горло сзади, и все будет кончено. Поэтому я замедляю шаг.
– Слышь, ты, – говорю я, постоянно осматриваясь. – Ты кто?
Слева раздается шорох, но это лишь ветер шуршит сухими ветками о снег. Я делаю глубокий вздох и говорю:
– Ну-ка, выходи, – взываю я, но не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы сбить внимание противника. – Давай поговорим.
Ответа нет. Я держу биту обеими руками, как заправский бейсболист, и неотвратимо приближаюсь к углу дома. Все мое внимание – это один большой прицел, наведенный на неизвестность, скрытую тьмой на заднем дворе.
– Я только хочу поговорить, – объясняю я скорее сам себе, чем силуэту. Хотя, конечно же, ни о каком разговоре не может быть и речи: как только я увижу малую частичку таинственного противника, моя бита со всей мощью рухнет на цель.
Я в одном метре от поворота, и я говорю:
– Давай выходи, не бойся. Просто мне интересно, что ты тут делаешь, – я прижимаюсь спиной к стене, готовясь сделать последнее движение, и продолжаю: уверен, мы в состоянии придти к консенсусу. Я всю жизнь только и занимаюсь, что ищу удобоваримые решения.
Но вокруг лишь тишина, поэтому я одним резким прыжком преодолеваю расстояние поворота и оказываюсь посреди заднего двора. Хуже ситуации не придумать: здесь так темно, что ничего не видно дальше полуметра от себя. Я предстал голой мишенью и стараюсь не дышать.
– Здесь есть кто-нибудь? – задаю вопрос в пустоту. Вдруг мне просто примерещилось?
Так, наверное, заканчивают свои дни лучшие из худших: с бейсбольной битой в руках, стоя на заднем дворе несколько часов назад убитого друга. В этот момент я думаю о жене, о наших неродившихся детях, о сестре-растении, прикованной к постели собственным безумием, о родителях в урне и еще много о чем. Думаю, что если останусь в живых, то когда-нибудь напишу об этом книгу.
Я слышу какой-то звук за спиной и оборачиваюсь, готовый ударить в любой момент – я долбаная взведенная пружина. В законе Гука жесткость пружины – это коэффициент пропорциональности между деформирующей силой и деформацией. Она численно равна силе, которую надо приложить к упруго деформируемому образцу, чтобы вызвать его единичную деформацию. В моем случае все нужные силы уже приложены, и энергия в одном движении от того, чтобы вырваться наружу.
Человек всегда должен быть готов к любого рода неожиданностям: даже когда с утра он обнаружит отросшую за ночь третью руку, он не должен удивляться, ведь случается всякое. Но вот я вижу перед собой карлика, стоящего на расстоянии вытянутой руки и начинаю оседать. Я ждал чего угодно: налитые кровью глаза, мачете размером с гусарскую саблю, шипящего желчью монстра – но никак не улыбающегося карлика в малюсеньких ботиночках и рубашке с блестящими пуговками.
Мы стоим лицо в лицо: он поигрывая связкой ключей, я – скрипя зубами от холода и недоумения. Что же тут происходит?
Карлик говорит:
– Привет!
И я вздрагиваю, затем поскальзываюсь и начинаю падать. Перед тем как удариться головой со всего маху о каменную стену дома Сурикова, я успеваю заметить, что карлик идет ко мне. Он прихрамывает на левую ногу. В следующий момент я слышу глухой звук удара черепа о бетонный фундамент и теряю сознание напрочь.
Я прихожу в себя от диких головных болей. Уже утро, и я распростерся в луже замерзшей крови, которая вытекла из большой рассеченной раны в области моего лба. Бейсбольная бита валяется неподалеку. Я поднимаюсь на ноги и достаю из кармана мобильник. Он разбит вдребезги. Который же сейчас час?
Я сижу в машине, курю и пытаюсь набрать номер жены Сурикова. Она сейчас отдыхает где-то в жарких странах вместе с дочерью. Почему именно я должен сообщать ей, что ее муж уже битых три часа лежит бездыханный посреди холла их двухэтажного дома в луже, возможно, собственных испражнений, весь изрубленный финским топором, который он сам же и покупал.
Когда я задал этот вопрос Сергею, тот ответил:
– Она меня не любит, – пожал плечами. – Она думает, что я вечно таскал Аркашу по бабам.
– А ты таскал? – устало спросил я.
– Было пару раз.
И вот только из-за того, что Суриков был не самым честным мужем, я должен сейчас сидеть и сгрызать губы в кровь, подбирая нужные слова для его жены. Интересно, чем она сейчас занимается? Плавает с дочкой в бассейне или лежит на пляже? Возможно, они поехали на экскурсию или решили прогуляться по магазинам. Хотя, наверняка, она сдала ребенка няньке при гостинице и сейчас трахается с каким-нибудь здоровенным негром.
В окно машины стучит только что подошедший опер. Я опускаю стекло.
– Ну, мы здесь закончили, – говорит он и продолжает: тело увозим в морг. Семью оповестили?
– Нет еще, – я отвечаю и трясу мобильником. – Не могу никак дозвониться, линия перегружена.
– Понятно, – добро кивает головой опер. – Вы сможете к нам завтра подъехать? Нужно побеседовать об убитом, попробовать установить мотивы, составить список подозреваемых лиц. Для этого нам нужно знать все детали жизни покойного.
– Конечно, – говорю я и протягиваю визитку. – Позвоните мне днем, и мы договоримся о встрече.
Опер уходит, оставляя меня один на один с долбаным мобильником. Суриков был отличным другом, должен заметить. Он всегда выручал меня: не глядя, подписывал документы на кредит, всегда давал хорошую отсрочку по платежам и низкие проценты. Частенько мы посещали его личную баню, напивались там текилой, дискутировали на темы французской поэзии начала XIX века, а затем играли с проститутками в водное поло.
Кто и за что мог прихлопнуть такого классного парня, как Суриков? Вряд ли это были конкуренты по бизнесу или что-то еще в этом роде: подобные убийства не совершаются топором. Такое мог сотворить только очень больной придурок. Слишком много сумасшедших для одного месяца, я думаю.
Так никуда и не позвонив, я выхожу на улицу немного размяться: жутко затекли ноги. Начинает светать, я слышу предутреннюю тишину. Это такое едва различимое гудение, сопровождаемое звоном капель, падающих с крыши. Где-то вдалеке собирается с мыслями рассвет. Я познакомился с Суриковым в начале девяностых. Тогда он еще не был крупным банкиром и торговал лесом. Можно сказать, что ему очень сильно повезло: какими-то удивительными путями он получил доступ к потоку деревьев, которые вырубали во время разработки месторождений драгоценных металлов. Древесина стоила больших денег, и, понятное дело, Суриков всеми правдами и неправдами старался пристроить свой товар.
Нас свела Маша Кокаинщица. Я иногда брал у нее кокаин, Суриков иногда брал у нее кокаин, и вот однажды мы столкнулись на ее тесной кухне. Мне сразу понравился этот крепкий мужчина с острым взглядом. Во всем его внешнем виде было что-то заставляющее уважать. Как я позже узнал, во время службы в армии он случайно подорвался на якобы учебной гранате и получил контузию. Именно то происшествие сделало лицо моего друга по-настоящему мужественным. Филолог с внешностью боксера – очень интересное сочетание.
После короткого разговора, двух дорожек кокаина и повторного короткого разговора мы поняли, что наши интересы пересекаются: у Сурикова был лес, а у меня был знакомый, у которого был знакомый, который мог бы подыскать покупателя на этот лес. Так пошла наша первая сделка. Я, правда, подумывал о том, чтобы кинуть Сурикова и удержать существенную часть денег, сославшись на временные трудности, но Маша Кокаинщица поведала мне одну историю.
Как-то раз некий человек (об имени его она решила умолчать) решил поступить с Суриковым подобным образом: задержал оплату, ныл про какие-то налоговые проверки и так далее. Прошла неделя, вторая, а в понедельник третьей Суриков приехал к нему в офис да и вышвырнул беднягу в окно. Офис этот находился на пятом этаже, и кидальщика спасло дерево, росшее прямо под его окном. Через несколько дней Суриков получил свои деньги, а кидальщик поставил на окна решетки. Я же пришел к выводу, что с человеком, обладающим стол взрывным характером, лучше не ссориться, и выполнил все обязательства, чем заслужил его доверие, а впоследствии и вовсе стал другом.
Сейчас я замерзаю, как последний идиот, с мобильником в руке и смотрю на погасшие окна его дома. Они похожи на почерневшие глаза большого зверя. Так получилось, что мне выпала участь быть крайним. Я проклинаю все на свете и звоню жене Сурикова. Раз гудок, два гудок, три гудок, затем в трубке раздается щелчок, и тихий женский голос с легкой хрипотцой отвечает:
– Алло, – томно говорит голос в трубке.
Жена Сурикова – это отдельная история. До встречи с ним она была порноактрисой и привыкла все делать с придыханием и похотливым взглядом. – Я вас слушаю, – говорит голос в трубке, а мне слышится: я вас трахаю.
– Анжела, привет, – говорю я, тщательно подбирая слова.
– Саша, это ты? – удивленно стонет Анжела. – Зачем звонишь?
– Да, это я. Кое-что случилось, и ты должна об этом знать.
Я представляю, как Анжела сейчас лежит под палящими лучами южного солнца и медленно покрывается загаром. Думаю, она предпочитает загорать топлесс: порноактрисам чуждо смущение. Я рисую в воображении картину голой Анжелы, развалившейся на шезлонге, и говорю:
– Аркаши больше нет.
Молчание. Затем:
– Как? Не может быть!
Этого я больше всего и боялся: придется объяснять. Что я и делаю.
– Анжела, Аркашу убили, – говорю и добавляю: мне очень жаль.
– Какой кошмар, – еле шепчет она, а мне слышится: какой оргазм.
Анжела в трубке начинает плакать, до меня доносятся через много сотен километров ее всхлипывания на другом конце земного шара.
– Что я скажу Сонечке? – плача, говорит она. – Как нам теперь жить? Саша, что мне делать?
– Успокоиться и немедленно приезжать сюда, – отвечаю я.
Анжеле предстоит пережить еще очень много часов несчастья: допросы в милиции, похороны, девять дней, сорок дней. На черта люди понапридумывали столько поводов для поминок, если они доставляют так много горя?
– Как это случилось? – спрашивает Анжела и повторяет: Саша, скажи мне, как это случилось.
Я не хочу ничего объяснять. Я хочу домой под теплое пуховое одеяло и не просыпаться дней пять. Поэтому говорю:
– Что? Анжела, тебя плохо слы… – кладу трубку и отключаю телефон на случай, если Анжела решит перезвонить.
Все, долг исполнен – теперь можно возвращаться домой. Я подхожу к машине, последний раз смотрю вокруг, чтобы собраться с мыслями, и неожиданно замечаю темный силуэт невдалеке от входной двери дома Сурикова. Лица или других деталей не разобрать: слишком большое расстояние и очень мало света, но это определенно человек. Я щурю глаза, различая движение силуэта: он еле покачивается из стороны в сторону, как если кто-нибудь нетерпеливо ждал и переминался с ноги на ногу.
Мне вдруг становится страшно: там, в глубине, может стоять убийца. Вполне вероятно, что он забыл на месте преступления обличающую улику и вернулся за ней. В горле у меня образовывается неприятный комок, который я стараюсь быстрее сглотнуть, все еще внимательно наблюдая за силуэтом. Он начинает перемещаться от двери к углу дома по тропинке, ведущей на задний двор. Я слышу хруст талого снега.
У него наверняка есть оружие. Нож, молоток или пистолет. Хотя навряд ли пистолет: он не стал бы рубить Сурикова украденным топором, если бы имел возможность пристрелить. Намного проще вначале пустить пулю в лоб, а уже после вдоволь поглумиться над трупом. Я понимаю, что раз у неизвестного нет при себе огнестрельного оружия, то для меня он не представляет никакой опасности. И с чего это я так испугался? Я же разорву эту мразь в клочья, если будет необходимость!
– Эй! – кричу я и открываю багажник «Ауди», где мирно отдыхает бейсбольная бита. Если честно, то я храню ее там больше для залихватской бравады, чем из соображений безопасности, но вот представился случай.
Силуэт вздрагивает и ускоряется. Я хватаю биту и, не захлопывая багажник, быстрым и решительным шагом направляюсь в сторону дома. Я кричу:
– Эй, стой! – спотыкаюсь о сугроб, но, удержав равновесие, продолжаю: стоять, кому сказал!
Я крепко сжимаю биту в руке и, поскальзываясь на оледеневших лужах, продолжаю приближаться к дому. Силуэт также не останавливается, и в одно мгновение скрывается за поворотом. Это не самый лучший вариант, так как тактически там он в лучшей позиции, чем я. Спрятавшись, противник может напасть неожиданно, и тут уже меня не спасет ни бита, ни кулаки, ни ноги. Он просто всадит мне отвертку в горло сзади, и все будет кончено. Поэтому я замедляю шаг.
– Слышь, ты, – говорю я, постоянно осматриваясь. – Ты кто?
Слева раздается шорох, но это лишь ветер шуршит сухими ветками о снег. Я делаю глубокий вздох и говорю:
– Ну-ка, выходи, – взываю я, но не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы сбить внимание противника. – Давай поговорим.
Ответа нет. Я держу биту обеими руками, как заправский бейсболист, и неотвратимо приближаюсь к углу дома. Все мое внимание – это один большой прицел, наведенный на неизвестность, скрытую тьмой на заднем дворе.
– Я только хочу поговорить, – объясняю я скорее сам себе, чем силуэту. Хотя, конечно же, ни о каком разговоре не может быть и речи: как только я увижу малую частичку таинственного противника, моя бита со всей мощью рухнет на цель.
Я в одном метре от поворота, и я говорю:
– Давай выходи, не бойся. Просто мне интересно, что ты тут делаешь, – я прижимаюсь спиной к стене, готовясь сделать последнее движение, и продолжаю: уверен, мы в состоянии придти к консенсусу. Я всю жизнь только и занимаюсь, что ищу удобоваримые решения.
Но вокруг лишь тишина, поэтому я одним резким прыжком преодолеваю расстояние поворота и оказываюсь посреди заднего двора. Хуже ситуации не придумать: здесь так темно, что ничего не видно дальше полуметра от себя. Я предстал голой мишенью и стараюсь не дышать.
– Здесь есть кто-нибудь? – задаю вопрос в пустоту. Вдруг мне просто примерещилось?
Так, наверное, заканчивают свои дни лучшие из худших: с бейсбольной битой в руках, стоя на заднем дворе несколько часов назад убитого друга. В этот момент я думаю о жене, о наших неродившихся детях, о сестре-растении, прикованной к постели собственным безумием, о родителях в урне и еще много о чем. Думаю, что если останусь в живых, то когда-нибудь напишу об этом книгу.
Я слышу какой-то звук за спиной и оборачиваюсь, готовый ударить в любой момент – я долбаная взведенная пружина. В законе Гука жесткость пружины – это коэффициент пропорциональности между деформирующей силой и деформацией. Она численно равна силе, которую надо приложить к упруго деформируемому образцу, чтобы вызвать его единичную деформацию. В моем случае все нужные силы уже приложены, и энергия в одном движении от того, чтобы вырваться наружу.
Человек всегда должен быть готов к любого рода неожиданностям: даже когда с утра он обнаружит отросшую за ночь третью руку, он не должен удивляться, ведь случается всякое. Но вот я вижу перед собой карлика, стоящего на расстоянии вытянутой руки и начинаю оседать. Я ждал чего угодно: налитые кровью глаза, мачете размером с гусарскую саблю, шипящего желчью монстра – но никак не улыбающегося карлика в малюсеньких ботиночках и рубашке с блестящими пуговками.
Мы стоим лицо в лицо: он поигрывая связкой ключей, я – скрипя зубами от холода и недоумения. Что же тут происходит?
Карлик говорит:
– Привет!
И я вздрагиваю, затем поскальзываюсь и начинаю падать. Перед тем как удариться головой со всего маху о каменную стену дома Сурикова, я успеваю заметить, что карлик идет ко мне. Он прихрамывает на левую ногу. В следующий момент я слышу глухой звук удара черепа о бетонный фундамент и теряю сознание напрочь.
Я прихожу в себя от диких головных болей. Уже утро, и я распростерся в луже замерзшей крови, которая вытекла из большой рассеченной раны в области моего лба. Бейсбольная бита валяется неподалеку. Я поднимаюсь на ноги и достаю из кармана мобильник. Он разбит вдребезги. Который же сейчас час?
9
– Если бы я писал роман, – говорит Сергей, вертя в руках дорогой итальянский нож для резки бумаги, – я бы использовал только настоящее время. Кому нужны эти идиотские «был», «сказал» и так далее.
Комната, в которой мы находимся, зовется кабинетом коммерческого директора Шумнова Сергея Яковлевича. Здесь довольно просторно. Посередине стоит дорогой письменный стол ручной сборки с длинной приставкой для совещаний. За ним сидит Сергей, а я расположился за приставкой. По углам расставлены шкафы для документов и невысокие этажерки, сплошь уставленные пустыми бутылками из-под коллекционных алкогольных напитков. Таково хобби моего друга: покупать, выпивать, выставлять.
Мы сидим друг напротив друга, я и Сергей. Словно какие-нибудь долбаные шахматисты или игроки в домино. Над столом повисло молчание. Сергей ковыряет ножом для резки бумаг в зубах, пытаясь извлечь оттуда кусок жареной форели, а я наблюдаю за его занятием, из последних сил давя зарождающийся внутри приступ бешенства. Похожее происходит, когда за одним с тобой столом кто-то громко чавкает или шумно отхлебывает горячий чай, и ты терпишь, стирая зубы в порошок.
С момента моего пробуждения на заднем дворе Сурикова с пробитой головой прошло около пяти часов. За это время произошло два примечательных события: мне на рану наложили пять швов, и я обнаружил странное сообщение в своем электронном почтовом ящике. Отправителем значился некто «dwarf-@mail.ru». Всем известно, что dwarf в переводе на русский язык значит «гном».
Текст письма: «Я у тебя на хвосте».
Аналогии с внезапным сумасшествием Инны прослеживаются невооруженным глазом, и мне страшно. Действительно страшно. А Сергей, тем временем, отбрасывает нож в сторону и достает из нагрудного кармана зубочистку и говорит:
– Думаю написать роман. Что скажешь, Саня? – он начинает втыкать тонкую зубочистку со вкусом мяты в десну и продолжает: про тебя, про меня, про нашу жизнь.
Какой на хрен роман, Серега?! Карлик пытался убить Инну, зарубил топором Аркашу и чуть не прикончил меня! Я молчу об этом и отвечаю:
– Слушай, а можно отследить по адресу электронной почты человека?
Кажется, Сергей не слышит меня и продолжает витать в своих мыслях. Он задумчиво говорит:
– Мемуары в реальном времени, воспоминания нон-стоп. Круто, да?
Пока он мечтает, я рисую в блокноте кружки и завитушки. Рисую план обороны Сталинграда и, вдобавок, голую русалку, сосущую леденец.
Сергей проводит рукой по недавно обозначившейся лысине, поправляя виртуальные волосы, и говорит:
– Там будет две части: воспоминания до и воспоминания после.
– Да, конечно. Ты мне ответишь на мой вопрос? – отвечаю я. Русалка весело глядит на меня из блокнота. Я рисую ей жабры на полшеи и продолжаю:
– Серега, я задал вопрос: можно ли отследить человека по его адресу электронной почты?
– Слушай, столько всего произошло за последние дни, – меняет тему Сергей и говорит: тебе пришлось особенно тяжело. Как Инна?
– Лежит в психушке. Ничего особенного – так, пограничное состояние. Моя сестра проходит профилактику, – отвечаю я.
Любой на моем месте говорил бы то же самое. Кому хочется, чтобы все вокруг знали, что его наиближайший родственник превратился в овощ, неживой кочан капусты?
– Я позволил себе проявить инициативу, – объясняет Сергей. – Ты все-таки мой лучший друг, – он вздыхает и говорит: я разговаривал с ее врачом. Инна в очень тяжелом состоянии. Питательные вещества ей вводят при помощи катетера, дабы она не умерла от истощения или обезвоживания.
– Ну да, – киваю я головой и упреждаю предложение об отдыхе: это нисколько не мешает мне работать, Серега. Самое главное в нашем деле – никогда не показывать свою слабость, иначе затопчут. Ко лбу навсегда приклеится клеймо: «Он ушел в отпуск, потому что его сестра сошла с ума».
Я говорю:
– Тебе не стоит беспокоиться.
– Как я могу не беспокоиться? – искренне удивляется Сергей и поясняет: Инна для меня не последний человек. К тому же, я хорошо понимаю тебя. Потеря близких людей всегда очень болезненна. Знай, даже в самой трудной ситуации у тебя есть верный друг. Это я.
– Спасибо, – говорю и рисую русалке подружку, Белоснежку. – Я вполне справляюсь.
– Хорошо, – кивает Сергей. Думаю, его так же, как и меня, сильно беспокоит сложившаяся ситуация. – Тебе нужна помощь?
Белоснежка получается похожей на вульгарную баварскую проститутку с обвислым задом и приподнятым бюстом. Я рисую свастику у нее на плече и отвечаю Сергею:
– Нет, – говорю. – Но как только понадобится, то тут же сообщу. Не переживай, Серега, все нормально. Просто очень уж много потрясений для пары недель. Не замечаешь?
– Да уж, – соглашается он и начинает покачиваться в кресле. Оно при этом характерно поскрипывает, и создается впечатление, что вот-вот сломается. Получается этакое балансирование на краю, безопасный способ пощекотать себе нервы для тех, кому за тридцать.
Сергей говорит:
– Может, все же отпуск? Нет?
Я отрицательно качаю головой. Хотя, конечно же, мне не помешает отдохнуть, но гордость не позволяет мне открыто заявить об этом. У каждого ведь есть гордость, так?
– Ладно, – Сергей делает брезгливый взмах рукой и продолжает: твое дело, только не запори нам весь бизнес, а то потом придется разгребать, и на роман не останется времени. Кстати, хочешь, вкратце расскажу сюжет?
Как? Прямо сейчас? Я даже и боюсь представить, во что может вылиться наш разговор. Вспоминая молодые годы Сергея, его любительскую постановку «Гамлета», я в ужасе пытаюсь предположить, о чем он хочет написать свой роман. О своих тайных желаниях заняться сексом с двенадцатилетней азиаткой? О гей-культуре на постсоветском пространстве? У этого человека в голове такие тараканы, что любой европейский авангардист позавидовал бы. Надо было соглашаться на отпуск.
– Я всегда хотел написать роман и очень много думал над темой, – начинает Сергей издалека. – И пришел к выводу, что людям сейчас не хватает светлых книг. Чернуха всех достала, никому уже неинтересно читать про бандитов, криминал, маньяков, извращенцев.
Я подвожу Белоснежке глаза и думаю, что Сергей сильно ошибается. Как ему вообще могло такое придти в голову? Ведь криминал – это самый востребованный материал на веки вечные. Причем, чем ужаснее и извращеннее преступление, тем сильнее оно притягивает читателя, завораживает его. По нескольку раз он перечитывает маленькие строчки на последней полосе ежедневной новостной газеты, чуть ли не с лупой изучает черно-белые снимки с мест преступлений и портреты злодеев. И вздрагивает от мысли, что статья могла быть написана о нем, и сочувствует жертве. Это голые эмоции, основанные на нашей слабости.
Примерно в таком же ключе действует на среднестатистического жителя планеты Земля человеческое уродство. Это таинство матери-природы всегда находилось на особом положении. Готов биться об заклад, что большинство смотрит программу «Здоровье» лишь оттого, что там иногда показывают сиамских близнецов, да детей с церебральным параличом.
Большая советская энциклопедия сообщает, что церебральный паралич возникает в результате поражения двигательных центров или двигательных путей при вирусных заболеваниях, сопровождающихся менингоэнцефалитом, или в результате кровоизлияния в мозг при длительных тяжелых, либо стремительных, родах. При волнениях и резких раздражениях у таких пациентов тонус мышц усиливается, в силу чего произвольные движения затрудняются. Часто отмечаются насильственные непроизвольные чрезмерные движения – гиперкинезы.
Там же можно прочитать, что сиамские близнецы – другими словами, ксипофаги – это один из пороков развития, при котором двойной плод сращен в области грудины или ее мечевидного отростка. Казалось бы, очень специфическая информация, но ее знают все, ведь людям так приятно жалеть этих бедняг, сидя перед телевизором.
Я не самый большой неудачник: есть кто-то еще ничтожнее меня – и, сострадая ему, я возвышусь. Я становлюсь таким классным парнем, раз в неделю проливая слезы над сросшимися ногами и слепыми глазами этих несчастных детей. У меня, черт возьми, такое доброе сердце. Людей, подобных мне, очень мало. Что-то в этом роде думает каждый второй обыватель, плачущий с пультом в руке по средам.
Сергей говорит:
– Я напишу мемуары-сказку. Это будет очень большая и добрая книга.
Пока идет разговор, у меня в блокноте разыгрывается настоящая драма. Вслед за русалкой и Белоснежкой я рисую могучего богатыря, Илью Муромца. В любом произведении должен быть конфликт, а какой конфликт между двумя женщинами, если поблизости нет мужчины? В том случае, конечно, если они не лесбиянки или феминистки.
Аккуратными линиями я обозначаю Илье Муромцу бороду и говорю:
– Что значит «мемуары-сказка»?
– Все, что со мной происходило, но в призме добра, – отвечает Сергей и объясняет: помнишь, сколько всего было? Эти убийства, ссоры, ругань, долги, банкротства – все, чем мы жили. Но только роман будет позитивный, очень добрый, почти для детей.
Эти слова меня смешат, поэтому вместо сурового выражения лица я рисую Илье Муромцу широкую улыбку и расплывшиеся щеки. И спрашиваю:
– Значит, детская сказка, основанная на реальных событиях?
– Нет, сказка взрослая, – отвечает Сергей и добавляет: мои мемуары будут стилизованы под детскую сказку. Понимаешь?
А я уже ни черта не понимаю вообще и продолжаю рисовать. – Это будет прорыв в российской и, возможно, в мировой литературе. Представь, Саня, чернуха, поданная в проекции христианских догм.
Сергей уже порядком надоел мне со своей очередной бредовой идеей. О чем я ему и сообщаю. Он отвечает:
– Да, ладно. Будет качественно, обещаю.
– Серега, достал ты меня. Ответь на вопрос, – говорю я, анализируя композиционное решение картины «Русалка, Белоснежка и Илья Муромец на фоне плана обороны Сталинграда». Получилось, вроде, неплохо.
– Какой вопрос? – Сергей непонимающе хлопает глазами.
– Блин, – злюсь я и начинаю шипеть: я пять минут назад задал тебе вопрос. Возможно ли при помощи адреса электронной почты выследить человека?
– Хм, – озадаченно мычит мой друг и говорит: думаю, да. Выследить – не выследить, но узнать, откуда письмо отправляли, можно. Поговори об этом с Никифорычем.
Я отвечаю:
– Спасибо, – и начинаю собираться.
А Никифорыч – это наш начальник службы безопасности, занимавший когда-то высокий пост в органах внутренних дел. Настоящая ищейка, должен сказать.
Сергей внимательно смотрит на меня и спрашивает:
– А кого это ты собираешься выслеживать, а?
– Да, так. Есть один, – довольно отвечаю я и ухожу, унося в своем блокноте голую русалку, нацистскую Белоснежку и Илью Муромца с растаманской улыбкой.
Я иду в свой кабинет и тихонько нашептываю под нос «We are the champions, my friend». Вот ты и попался, долбаный карлик! Теперь-то уж мы тебя выследим и накажем за все. Эта ложка меда в бочке дегтя заставляет меня улыбнуться впервые за несколько дней. Вероника Ивановна замечает мое хорошее настроение и лыбится в ответ.
Когда я уже собираюсь попросить ее вызвать ко мне Никифорыча, в кармане пиджака начинает вибрировать новый мобильник, купленный час назад. Определившийся номер мне незнаком. Я отвечаю и слышу:
– Алло, Александр Евгеньевич, это вы?
– Да, я. А это кто? – спрашиваю и останавливаюсь перед столом Вероники Ивановны.
– Меня зовут Нина Павловна, я хозяйка квартиры, которую снимала ваша сестра. Понимаете, она уже на неделю просрочила очередную оплату и куда-то пропала. Я нашла вашу визитку в квартире и решила позвонить. У Инночки все в порядке, и хотелось бы узнать, кто мне заплатит?
Инна, насколько мне известно, никогда не снимала квартир. К чему, если она могла их покупать? На глазах у Вероники Ивановны я начинаю тихонько опадать сухим осенним листом.
Комната, в которой мы находимся, зовется кабинетом коммерческого директора Шумнова Сергея Яковлевича. Здесь довольно просторно. Посередине стоит дорогой письменный стол ручной сборки с длинной приставкой для совещаний. За ним сидит Сергей, а я расположился за приставкой. По углам расставлены шкафы для документов и невысокие этажерки, сплошь уставленные пустыми бутылками из-под коллекционных алкогольных напитков. Таково хобби моего друга: покупать, выпивать, выставлять.
Мы сидим друг напротив друга, я и Сергей. Словно какие-нибудь долбаные шахматисты или игроки в домино. Над столом повисло молчание. Сергей ковыряет ножом для резки бумаг в зубах, пытаясь извлечь оттуда кусок жареной форели, а я наблюдаю за его занятием, из последних сил давя зарождающийся внутри приступ бешенства. Похожее происходит, когда за одним с тобой столом кто-то громко чавкает или шумно отхлебывает горячий чай, и ты терпишь, стирая зубы в порошок.
С момента моего пробуждения на заднем дворе Сурикова с пробитой головой прошло около пяти часов. За это время произошло два примечательных события: мне на рану наложили пять швов, и я обнаружил странное сообщение в своем электронном почтовом ящике. Отправителем значился некто «dwarf-@mail.ru». Всем известно, что dwarf в переводе на русский язык значит «гном».
Текст письма: «Я у тебя на хвосте».
Аналогии с внезапным сумасшествием Инны прослеживаются невооруженным глазом, и мне страшно. Действительно страшно. А Сергей, тем временем, отбрасывает нож в сторону и достает из нагрудного кармана зубочистку и говорит:
– Думаю написать роман. Что скажешь, Саня? – он начинает втыкать тонкую зубочистку со вкусом мяты в десну и продолжает: про тебя, про меня, про нашу жизнь.
Какой на хрен роман, Серега?! Карлик пытался убить Инну, зарубил топором Аркашу и чуть не прикончил меня! Я молчу об этом и отвечаю:
– Слушай, а можно отследить по адресу электронной почты человека?
Кажется, Сергей не слышит меня и продолжает витать в своих мыслях. Он задумчиво говорит:
– Мемуары в реальном времени, воспоминания нон-стоп. Круто, да?
Пока он мечтает, я рисую в блокноте кружки и завитушки. Рисую план обороны Сталинграда и, вдобавок, голую русалку, сосущую леденец.
Сергей проводит рукой по недавно обозначившейся лысине, поправляя виртуальные волосы, и говорит:
– Там будет две части: воспоминания до и воспоминания после.
– Да, конечно. Ты мне ответишь на мой вопрос? – отвечаю я. Русалка весело глядит на меня из блокнота. Я рисую ей жабры на полшеи и продолжаю:
– Серега, я задал вопрос: можно ли отследить человека по его адресу электронной почты?
– Слушай, столько всего произошло за последние дни, – меняет тему Сергей и говорит: тебе пришлось особенно тяжело. Как Инна?
– Лежит в психушке. Ничего особенного – так, пограничное состояние. Моя сестра проходит профилактику, – отвечаю я.
Любой на моем месте говорил бы то же самое. Кому хочется, чтобы все вокруг знали, что его наиближайший родственник превратился в овощ, неживой кочан капусты?
– Я позволил себе проявить инициативу, – объясняет Сергей. – Ты все-таки мой лучший друг, – он вздыхает и говорит: я разговаривал с ее врачом. Инна в очень тяжелом состоянии. Питательные вещества ей вводят при помощи катетера, дабы она не умерла от истощения или обезвоживания.
– Ну да, – киваю я головой и упреждаю предложение об отдыхе: это нисколько не мешает мне работать, Серега. Самое главное в нашем деле – никогда не показывать свою слабость, иначе затопчут. Ко лбу навсегда приклеится клеймо: «Он ушел в отпуск, потому что его сестра сошла с ума».
Я говорю:
– Тебе не стоит беспокоиться.
– Как я могу не беспокоиться? – искренне удивляется Сергей и поясняет: Инна для меня не последний человек. К тому же, я хорошо понимаю тебя. Потеря близких людей всегда очень болезненна. Знай, даже в самой трудной ситуации у тебя есть верный друг. Это я.
– Спасибо, – говорю и рисую русалке подружку, Белоснежку. – Я вполне справляюсь.
– Хорошо, – кивает Сергей. Думаю, его так же, как и меня, сильно беспокоит сложившаяся ситуация. – Тебе нужна помощь?
Белоснежка получается похожей на вульгарную баварскую проститутку с обвислым задом и приподнятым бюстом. Я рисую свастику у нее на плече и отвечаю Сергею:
– Нет, – говорю. – Но как только понадобится, то тут же сообщу. Не переживай, Серега, все нормально. Просто очень уж много потрясений для пары недель. Не замечаешь?
– Да уж, – соглашается он и начинает покачиваться в кресле. Оно при этом характерно поскрипывает, и создается впечатление, что вот-вот сломается. Получается этакое балансирование на краю, безопасный способ пощекотать себе нервы для тех, кому за тридцать.
Сергей говорит:
– Может, все же отпуск? Нет?
Я отрицательно качаю головой. Хотя, конечно же, мне не помешает отдохнуть, но гордость не позволяет мне открыто заявить об этом. У каждого ведь есть гордость, так?
– Ладно, – Сергей делает брезгливый взмах рукой и продолжает: твое дело, только не запори нам весь бизнес, а то потом придется разгребать, и на роман не останется времени. Кстати, хочешь, вкратце расскажу сюжет?
Как? Прямо сейчас? Я даже и боюсь представить, во что может вылиться наш разговор. Вспоминая молодые годы Сергея, его любительскую постановку «Гамлета», я в ужасе пытаюсь предположить, о чем он хочет написать свой роман. О своих тайных желаниях заняться сексом с двенадцатилетней азиаткой? О гей-культуре на постсоветском пространстве? У этого человека в голове такие тараканы, что любой европейский авангардист позавидовал бы. Надо было соглашаться на отпуск.
– Я всегда хотел написать роман и очень много думал над темой, – начинает Сергей издалека. – И пришел к выводу, что людям сейчас не хватает светлых книг. Чернуха всех достала, никому уже неинтересно читать про бандитов, криминал, маньяков, извращенцев.
Я подвожу Белоснежке глаза и думаю, что Сергей сильно ошибается. Как ему вообще могло такое придти в голову? Ведь криминал – это самый востребованный материал на веки вечные. Причем, чем ужаснее и извращеннее преступление, тем сильнее оно притягивает читателя, завораживает его. По нескольку раз он перечитывает маленькие строчки на последней полосе ежедневной новостной газеты, чуть ли не с лупой изучает черно-белые снимки с мест преступлений и портреты злодеев. И вздрагивает от мысли, что статья могла быть написана о нем, и сочувствует жертве. Это голые эмоции, основанные на нашей слабости.
Примерно в таком же ключе действует на среднестатистического жителя планеты Земля человеческое уродство. Это таинство матери-природы всегда находилось на особом положении. Готов биться об заклад, что большинство смотрит программу «Здоровье» лишь оттого, что там иногда показывают сиамских близнецов, да детей с церебральным параличом.
Большая советская энциклопедия сообщает, что церебральный паралич возникает в результате поражения двигательных центров или двигательных путей при вирусных заболеваниях, сопровождающихся менингоэнцефалитом, или в результате кровоизлияния в мозг при длительных тяжелых, либо стремительных, родах. При волнениях и резких раздражениях у таких пациентов тонус мышц усиливается, в силу чего произвольные движения затрудняются. Часто отмечаются насильственные непроизвольные чрезмерные движения – гиперкинезы.
Там же можно прочитать, что сиамские близнецы – другими словами, ксипофаги – это один из пороков развития, при котором двойной плод сращен в области грудины или ее мечевидного отростка. Казалось бы, очень специфическая информация, но ее знают все, ведь людям так приятно жалеть этих бедняг, сидя перед телевизором.
Я не самый большой неудачник: есть кто-то еще ничтожнее меня – и, сострадая ему, я возвышусь. Я становлюсь таким классным парнем, раз в неделю проливая слезы над сросшимися ногами и слепыми глазами этих несчастных детей. У меня, черт возьми, такое доброе сердце. Людей, подобных мне, очень мало. Что-то в этом роде думает каждый второй обыватель, плачущий с пультом в руке по средам.
Сергей говорит:
– Я напишу мемуары-сказку. Это будет очень большая и добрая книга.
Пока идет разговор, у меня в блокноте разыгрывается настоящая драма. Вслед за русалкой и Белоснежкой я рисую могучего богатыря, Илью Муромца. В любом произведении должен быть конфликт, а какой конфликт между двумя женщинами, если поблизости нет мужчины? В том случае, конечно, если они не лесбиянки или феминистки.
Аккуратными линиями я обозначаю Илье Муромцу бороду и говорю:
– Что значит «мемуары-сказка»?
– Все, что со мной происходило, но в призме добра, – отвечает Сергей и объясняет: помнишь, сколько всего было? Эти убийства, ссоры, ругань, долги, банкротства – все, чем мы жили. Но только роман будет позитивный, очень добрый, почти для детей.
Эти слова меня смешат, поэтому вместо сурового выражения лица я рисую Илье Муромцу широкую улыбку и расплывшиеся щеки. И спрашиваю:
– Значит, детская сказка, основанная на реальных событиях?
– Нет, сказка взрослая, – отвечает Сергей и добавляет: мои мемуары будут стилизованы под детскую сказку. Понимаешь?
А я уже ни черта не понимаю вообще и продолжаю рисовать. – Это будет прорыв в российской и, возможно, в мировой литературе. Представь, Саня, чернуха, поданная в проекции христианских догм.
Сергей уже порядком надоел мне со своей очередной бредовой идеей. О чем я ему и сообщаю. Он отвечает:
– Да, ладно. Будет качественно, обещаю.
– Серега, достал ты меня. Ответь на вопрос, – говорю я, анализируя композиционное решение картины «Русалка, Белоснежка и Илья Муромец на фоне плана обороны Сталинграда». Получилось, вроде, неплохо.
– Какой вопрос? – Сергей непонимающе хлопает глазами.
– Блин, – злюсь я и начинаю шипеть: я пять минут назад задал тебе вопрос. Возможно ли при помощи адреса электронной почты выследить человека?
– Хм, – озадаченно мычит мой друг и говорит: думаю, да. Выследить – не выследить, но узнать, откуда письмо отправляли, можно. Поговори об этом с Никифорычем.
Я отвечаю:
– Спасибо, – и начинаю собираться.
А Никифорыч – это наш начальник службы безопасности, занимавший когда-то высокий пост в органах внутренних дел. Настоящая ищейка, должен сказать.
Сергей внимательно смотрит на меня и спрашивает:
– А кого это ты собираешься выслеживать, а?
– Да, так. Есть один, – довольно отвечаю я и ухожу, унося в своем блокноте голую русалку, нацистскую Белоснежку и Илью Муромца с растаманской улыбкой.
Я иду в свой кабинет и тихонько нашептываю под нос «We are the champions, my friend». Вот ты и попался, долбаный карлик! Теперь-то уж мы тебя выследим и накажем за все. Эта ложка меда в бочке дегтя заставляет меня улыбнуться впервые за несколько дней. Вероника Ивановна замечает мое хорошее настроение и лыбится в ответ.
Когда я уже собираюсь попросить ее вызвать ко мне Никифорыча, в кармане пиджака начинает вибрировать новый мобильник, купленный час назад. Определившийся номер мне незнаком. Я отвечаю и слышу:
– Алло, Александр Евгеньевич, это вы?
– Да, я. А это кто? – спрашиваю и останавливаюсь перед столом Вероники Ивановны.
– Меня зовут Нина Павловна, я хозяйка квартиры, которую снимала ваша сестра. Понимаете, она уже на неделю просрочила очередную оплату и куда-то пропала. Я нашла вашу визитку в квартире и решила позвонить. У Инночки все в порядке, и хотелось бы узнать, кто мне заплатит?
Инна, насколько мне известно, никогда не снимала квартир. К чему, если она могла их покупать? На глазах у Вероники Ивановны я начинаю тихонько опадать сухим осенним листом.
10
Тринадцатый дом по улице Победы – это длинное трехэтажное здание, построенное еще пленными немцами после окончания Великой Отечественной Войны. Стены местами облупились, водосточные трубы болтаются оторванными. Все окна зарешечены: квартиры в таких домах покупают достаточно состоятельные люди, чтобы им было что охранять, но на современные системы охраны с датчиками движения и объема денег им не хватит. Двор выглядит ухоженным и спокойным – идеальное место для семьи с детьми или пенсионеров, но никак не для Инны, с ее-то образом жизни.