– Селек Бай знал, что вы прибываете в Гамбург инкогнито, Тим. Даже фирма не была извещена о вашем прибытии. Мысль напустить на барона твою мачеху тоже принадлежит Селек Баю. Пригодилось это тебе на что-нибудь?
– Нет, Джонни, ничего мне не помогло. И если уж Крешимир мне не поможет, тогда…
– Даю голову на отсечение, Тим… Ладно, не будем пока больше говорить об этом. Погоди немного.
Они были уже совсем близко от шоссе, проходившего по берегу Эльбы, совсем близко от предместья Овельгене.
Вдруг Джонни ни с того ни с сего рассмеялся.
– Что с тобой?
– Да я вспомнил про твою сделку с бароном! Как ты променял свои акции на пароходство! Я, конечно, тут же вмешался и сразу назвал пароходство, про которое знал наверняка, что его вот-вот продадут. Ты и в самом деле получил его?
– Контракт лежит у меня в кармане, рулевой!
– Здорово! «ГГП» – это ведь прямо клад, а не пароходство! Если тебе понадобится рулевой…
Они уже выехали на шоссе, тянувшееся вдоль берега Эльбы, и теперь Джонни заметил в зеркало машину с потушенными фарами, следовавшую за ними на некотором расстоянии.
Он ничего не сказал Тиму, только ещё увеличил скорость и теперь то и дело поглядывал в зеркало.
Тим что-то говорил, но Джонни его не слушал. Он увидел, что машина, шедшая сзади, тоже увеличила скорость и понемногу их нагоняет.
Тормоза заскрежетали и взвизгнули. Свободной рукой Джонни удержал Тима, чтобы тот не налетел лбом на ветровое стекло. Такси резко остановилось. Машина без фар пронеслась мимо.
– Вылезай! – рявкнул Джонни.
До них донёсся скрежет и визг тормозов другой машины. Рулевой, схватив Тима за руку, потащил его за собой. Они помчались по шоссе, спустились бегом по крутой узкой лестнице вниз, к набережной, бросились вправо через кустарник, перемахнули через невысокую каменную ограду, очутились в длинном пивном погребе, выскочили в другую дверь и, ещё раз перескочив через ограду, побежали вниз по замшелой каменной лесенке, ещё круче прежней.
– Что случилось, Джонни? Нас всё-таки кто-то преследует?
– Молчи, Тим, береги дыхание. Мы выиграли время, надо этим воспользоваться. Внизу стоит Крешимир.
Тим споткнулся. Джонни подхватил его на руки и сбежал с ним с последних ступенек. Взгляд Тима упал на освещённую табличку, прибитую внизу лестницы: «Чёртов спуск».
Джонни поставил Тима на землю и свистнул. Где-то поблизости раздался ответный свист.
– Тут же исполняй, что скажет Крешимир! – шепнул Джонни.
Из темноты вынырнули две фигуры: Крешимир и господин Рикерт.
– Давай руку, Тим! Держи со мной пари, что ты получишь назад свой смех. Быстрее! – Это был родной голос – голос Крешимира. Тим в смятении протянул ему руку.
– Держу пари…
– Стой! – раздалось на самом верху лестницы. – Стой! Но никого не было видно. Крешимир сказал спокойно и твёрдо:
– Держу пари, что ты никогда не получишь назад свои смех, Тим! На один грош!
– А я держу пари…
– Стой! – снова донеслось сверху.
– Не слушай, продолжай! – шепнул Джонни.
– А я держу пари, Крешимир, что верну назад мой смех! На один грош!
Джонни разнял руки спорящих. И вдруг наступила зловещая тишина. Тим заключил пари, как ему подсказали, но он всё ещё не понимал, что случилось. Он стоял растерянный и онемевший. Три дорогих лица, едва освещённые светом далёкого фонаря, были обращены к нему с выражением ожидания. Его же лицо находилось в тени, только кусочек лба белым пятнышком светился в темноте.
Господин Рикерт не сводил взгляда с этого бледного лба. Он уже видел однажды лицо Тима, освещённое точно так же. Во время спектакля, кукольного театра – в задней комнате трактира, в нескольких шагах от которого они сейчас стояли. «Так человек природой награждён: когда смешно, смеяться может он!» О, неужели он может наконец смеяться?…" – с тревогой и надеждой думал господин Рикерт.
И Крешимир, и Джонни тоже не отрывали глаз от освещённого лба Тима – единственного пятнышка на его лице, белевшего в темноте.
Тим стоял, опустив глаза в землю. И всё-таки он чувствовал на себе эти спрашивающие взгляды. У него было смутное чувство, будто что-то должно сейчас подняться в нём, выйти из неволи, что-то тихое, лёгкое, свободное, словно птица, словно щебет ласточки, рвущийся на простор. Но сам Тим был как бы ещё слишком тяжёл для этого, и он чувствовал себя беспомощным. Да, он услышал их, эти переливы с весёлым, захлёбывающимся смешком на конце. Но он словно всё ещё не владел своим прежним смехом: скорее это смех овладел им. Теперь, когда наступил долгожданный, выстраданный за долгие годы миг, Тим почувствовал, что сам он ещё к нему не готов. Нет, он не смеялся – его сотрясал смех. Пришёл час его счастья, а он… он был отдан на произвол этому счастью. Тогда, в кукольном театре, он заметил, как внешне, мимикой и движениями, смех похож на плач. Теперь ему казалось, что смех и плач – это почти одно и то же: он плакал и смеялся одновременно. Слёзы катились по его щекам; он бессильно опустил руки; он даже не смотрел на своих друзей. У него было такое чувство, словно он рождается заново.
И тут произошло нечто удивительное: Тим увидел сквозь слёзы, застилавшие ему глаза, три светлых лица, приблизившиеся к его лицу, и вдруг почувствовал, что настоящее смещалось с прошлым. Он снова был маленьким мальчиком и стоял перед окошком кассы на ипподроме: он выиграл деньги, очень много денег. Он плакал от счастья, что выиграл, и от горя, что отец его умер и уже никогда больше не разделит с ним его счастья. И тогда он услышал скрипучий, гортанный голос: «Э, парень, кому привалило такое счастье, тому уж хныкать не след…»
Тим поднял глаза. Из какого-то уголка его памяти должен был сейчас возникнуть человек с помятым лицом и в помятом костюме. Но образ этого человека то и дело расплывался. Вместо него перед глазами Тима вставал другой образ: живой, огромный Джонни. И когда он увидел рулевого Джонни, к нему снова вернулось настоящее: ночь перед трактиром в Овельгене, свет на лестнице, ведущей вверх, в темноту, и трое друзей, – на их лицах, казалось, вот-вот проступит нерешительная улыбка.
Его возвращённый смех был словно буря. А теперь наступило затишье, буря улеглась. Тим снова почувствовал власть над своим смехом. Он вытер рукой слёзы и спокойно спросил:
– Помните, господин Рикерт, что я обещал вам, когда уезжал из Гамбурга?
– Нет, Тим.
– Я сказал: когда я вернусь, я буду смеяться. И теперь я смеюсь, господин Рикерт! Я смеюсь, Крешимир! Джонни, я смеюсь! Только… – переливы со счастливым, захлёбывающимся смешком помешали ему говорить, – только я сам не пойму, как это случилось…
Друзья Тима, начинавшие уже бояться, как бы он не потерял от счастья рассудок, очень обрадовались, что он снова говорит так разумно.
– Ты давно уже мог бы смеяться, – улыбаясь, сказал Крешимир.
– Не понимаю.
– Ну-ка повтори, какое пари ты со мной заключил, Тим?
– Я поспорил с тобой, что получу назад свой смех.
– Верно. Что должно было случиться, если бы ты выиграл?
– Я получил бы назад мой смех. И я правда его получил!
– Но ты получил бы его и в том случае, если бы проиграл, Тим!
И тут Тима осенило. Он со смехом ударил себя по лбу и крикнул:
– Ну конечно! Ведь проигранное пари должно было вернуть мне мой смех. Значит, я мог поспорить с любым человеком, что получу мой смех назад! И всё равно – проиграл бы я или выиграл – мой смех вернулся бы ко мне!
– Нет, парень, – сказал Джонни, – не так-то уж всё это просто. Ты никак не мог бы поспорить с первым попавшимся человеком. Ведь тогда бы ты выдал себя, сказав, что твой смех тебе не принадлежит. А этого сделать ты не мог. Спорить можно было только с тем, кто сам догадался про твой контракт с Тречем.
– Со мной, – добавил Крешимир, – дело было верное! Успех был обеспечен!
Теперь, когда к Тиму снова вернулся смех и он словно выздоровел, он понял вдруг, как всё это было просто. А он-то в смятении и отчаянии столько лет пробирался окольными путями, вместо того чтобы выйти на прямую дорогу! Он-то разрабатывал запутанные планы, в которых ворочал акциями и миллионами! А смех, оказывается, можно было вернуть назад куда более лёгким способом, и стоило это дешевле, чем сто граммов маргарина, – всего один грош.
Значит, так дешёв смех, если считать на деньги. Но настоящую его цену не измерить никакими миллионами. «Смех, – сказал тогда Селек Бай, – это не маргарин, не товар для купли-продажи… Смехом не торгуют. Его можно только заслужить».
– Нет, Джонни, ничего мне не помогло. И если уж Крешимир мне не поможет, тогда…
– Даю голову на отсечение, Тим… Ладно, не будем пока больше говорить об этом. Погоди немного.
Они были уже совсем близко от шоссе, проходившего по берегу Эльбы, совсем близко от предместья Овельгене.
Вдруг Джонни ни с того ни с сего рассмеялся.
– Что с тобой?
– Да я вспомнил про твою сделку с бароном! Как ты променял свои акции на пароходство! Я, конечно, тут же вмешался и сразу назвал пароходство, про которое знал наверняка, что его вот-вот продадут. Ты и в самом деле получил его?
– Контракт лежит у меня в кармане, рулевой!
– Здорово! «ГГП» – это ведь прямо клад, а не пароходство! Если тебе понадобится рулевой…
Они уже выехали на шоссе, тянувшееся вдоль берега Эльбы, и теперь Джонни заметил в зеркало машину с потушенными фарами, следовавшую за ними на некотором расстоянии.
Он ничего не сказал Тиму, только ещё увеличил скорость и теперь то и дело поглядывал в зеркало.
Тим что-то говорил, но Джонни его не слушал. Он увидел, что машина, шедшая сзади, тоже увеличила скорость и понемногу их нагоняет.
Тормоза заскрежетали и взвизгнули. Свободной рукой Джонни удержал Тима, чтобы тот не налетел лбом на ветровое стекло. Такси резко остановилось. Машина без фар пронеслась мимо.
– Вылезай! – рявкнул Джонни.
До них донёсся скрежет и визг тормозов другой машины. Рулевой, схватив Тима за руку, потащил его за собой. Они помчались по шоссе, спустились бегом по крутой узкой лестнице вниз, к набережной, бросились вправо через кустарник, перемахнули через невысокую каменную ограду, очутились в длинном пивном погребе, выскочили в другую дверь и, ещё раз перескочив через ограду, побежали вниз по замшелой каменной лесенке, ещё круче прежней.
– Что случилось, Джонни? Нас всё-таки кто-то преследует?
– Молчи, Тим, береги дыхание. Мы выиграли время, надо этим воспользоваться. Внизу стоит Крешимир.
Тим споткнулся. Джонни подхватил его на руки и сбежал с ним с последних ступенек. Взгляд Тима упал на освещённую табличку, прибитую внизу лестницы: «Чёртов спуск».
Джонни поставил Тима на землю и свистнул. Где-то поблизости раздался ответный свист.
– Тут же исполняй, что скажет Крешимир! – шепнул Джонни.
Из темноты вынырнули две фигуры: Крешимир и господин Рикерт.
– Давай руку, Тим! Держи со мной пари, что ты получишь назад свой смех. Быстрее! – Это был родной голос – голос Крешимира. Тим в смятении протянул ему руку.
– Держу пари…
– Стой! – раздалось на самом верху лестницы. – Стой! Но никого не было видно. Крешимир сказал спокойно и твёрдо:
– Держу пари, что ты никогда не получишь назад свои смех, Тим! На один грош!
– А я держу пари…
– Стой! – снова донеслось сверху.
– Не слушай, продолжай! – шепнул Джонни.
– А я держу пари, Крешимир, что верну назад мой смех! На один грош!
Джонни разнял руки спорящих. И вдруг наступила зловещая тишина. Тим заключил пари, как ему подсказали, но он всё ещё не понимал, что случилось. Он стоял растерянный и онемевший. Три дорогих лица, едва освещённые светом далёкого фонаря, были обращены к нему с выражением ожидания. Его же лицо находилось в тени, только кусочек лба белым пятнышком светился в темноте.
Господин Рикерт не сводил взгляда с этого бледного лба. Он уже видел однажды лицо Тима, освещённое точно так же. Во время спектакля, кукольного театра – в задней комнате трактира, в нескольких шагах от которого они сейчас стояли. «Так человек природой награждён: когда смешно, смеяться может он!» О, неужели он может наконец смеяться?…" – с тревогой и надеждой думал господин Рикерт.
И Крешимир, и Джонни тоже не отрывали глаз от освещённого лба Тима – единственного пятнышка на его лице, белевшего в темноте.
Тим стоял, опустив глаза в землю. И всё-таки он чувствовал на себе эти спрашивающие взгляды. У него было смутное чувство, будто что-то должно сейчас подняться в нём, выйти из неволи, что-то тихое, лёгкое, свободное, словно птица, словно щебет ласточки, рвущийся на простор. Но сам Тим был как бы ещё слишком тяжёл для этого, и он чувствовал себя беспомощным. Да, он услышал их, эти переливы с весёлым, захлёбывающимся смешком на конце. Но он словно всё ещё не владел своим прежним смехом: скорее это смех овладел им. Теперь, когда наступил долгожданный, выстраданный за долгие годы миг, Тим почувствовал, что сам он ещё к нему не готов. Нет, он не смеялся – его сотрясал смех. Пришёл час его счастья, а он… он был отдан на произвол этому счастью. Тогда, в кукольном театре, он заметил, как внешне, мимикой и движениями, смех похож на плач. Теперь ему казалось, что смех и плач – это почти одно и то же: он плакал и смеялся одновременно. Слёзы катились по его щекам; он бессильно опустил руки; он даже не смотрел на своих друзей. У него было такое чувство, словно он рождается заново.
И тут произошло нечто удивительное: Тим увидел сквозь слёзы, застилавшие ему глаза, три светлых лица, приблизившиеся к его лицу, и вдруг почувствовал, что настоящее смещалось с прошлым. Он снова был маленьким мальчиком и стоял перед окошком кассы на ипподроме: он выиграл деньги, очень много денег. Он плакал от счастья, что выиграл, и от горя, что отец его умер и уже никогда больше не разделит с ним его счастья. И тогда он услышал скрипучий, гортанный голос: «Э, парень, кому привалило такое счастье, тому уж хныкать не след…»
Тим поднял глаза. Из какого-то уголка его памяти должен был сейчас возникнуть человек с помятым лицом и в помятом костюме. Но образ этого человека то и дело расплывался. Вместо него перед глазами Тима вставал другой образ: живой, огромный Джонни. И когда он увидел рулевого Джонни, к нему снова вернулось настоящее: ночь перед трактиром в Овельгене, свет на лестнице, ведущей вверх, в темноту, и трое друзей, – на их лицах, казалось, вот-вот проступит нерешительная улыбка.
Его возвращённый смех был словно буря. А теперь наступило затишье, буря улеглась. Тим снова почувствовал власть над своим смехом. Он вытер рукой слёзы и спокойно спросил:
– Помните, господин Рикерт, что я обещал вам, когда уезжал из Гамбурга?
– Нет, Тим.
– Я сказал: когда я вернусь, я буду смеяться. И теперь я смеюсь, господин Рикерт! Я смеюсь, Крешимир! Джонни, я смеюсь! Только… – переливы со счастливым, захлёбывающимся смешком помешали ему говорить, – только я сам не пойму, как это случилось…
Друзья Тима, начинавшие уже бояться, как бы он не потерял от счастья рассудок, очень обрадовались, что он снова говорит так разумно.
– Ты давно уже мог бы смеяться, – улыбаясь, сказал Крешимир.
– Не понимаю.
– Ну-ка повтори, какое пари ты со мной заключил, Тим?
– Я поспорил с тобой, что получу назад свой смех.
– Верно. Что должно было случиться, если бы ты выиграл?
– Я получил бы назад мой смех. И я правда его получил!
– Но ты получил бы его и в том случае, если бы проиграл, Тим!
И тут Тима осенило. Он со смехом ударил себя по лбу и крикнул:
– Ну конечно! Ведь проигранное пари должно было вернуть мне мой смех. Значит, я мог поспорить с любым человеком, что получу мой смех назад! И всё равно – проиграл бы я или выиграл – мой смех вернулся бы ко мне!
– Нет, парень, – сказал Джонни, – не так-то уж всё это просто. Ты никак не мог бы поспорить с первым попавшимся человеком. Ведь тогда бы ты выдал себя, сказав, что твой смех тебе не принадлежит. А этого сделать ты не мог. Спорить можно было только с тем, кто сам догадался про твой контракт с Тречем.
– Со мной, – добавил Крешимир, – дело было верное! Успех был обеспечен!
Теперь, когда к Тиму снова вернулся смех и он словно выздоровел, он понял вдруг, как всё это было просто. А он-то в смятении и отчаянии столько лет пробирался окольными путями, вместо того чтобы выйти на прямую дорогу! Он-то разрабатывал запутанные планы, в которых ворочал акциями и миллионами! А смех, оказывается, можно было вернуть назад куда более лёгким способом, и стоило это дешевле, чем сто граммов маргарина, – всего один грош.
Значит, так дешёв смех, если считать на деньги. Но настоящую его цену не измерить никакими миллионами. «Смех, – сказал тогда Селек Бай, – это не маргарин, не товар для купли-продажи… Смехом не торгуют. Его можно только заслужить».
33. ВОЗВРАЩЁННЫЙ СМЕХ
Дождь уже не моросил, а лил как из ведра. Но никто из них этого не замечал. Никто не слышал и нетвёрдых тяжёлых шагов по лестнице. Только сейчас, когда все на минутку замолчали, стало ясно, что кто-то ощупью спускается вниз по каменным ступенькам, и все, как по команде, обернулись.
По узкой лестнице, постепенно выступая из темноты, сходила вниз худощавая, шатающаяся фигура. В свете фонаря возникли длинные ноги в чёрных брюках и бледные руки с длинными пальцами; затем появилась белая манишка, и над ней длинный овал лица. Наконец, вся фигура вынырнула из тьмы и стояла теперь полностью освещённая под табличкой с надписью: «Чёртов спуск». В изнеможении она прислонилась к стене из тёсаных камней.
Это был барон.
Ещё мгновение – и из груди Тима вырвалась бы переливчатая трель.
Это было и вправду смешное зрелище. Это был чёрт из кукольного театра – кукла, фигура настолько комичная, что вызывала чуть ли не сострадание.
Но Тим Талер – мальчик, который снова умел смеяться, – удержался от смеха.
Барон сел на ступеньку и взглянул – с поджатыми губами и белым как мел лицом – на людей, стоящих внизу. Тим поднялся к нему на ступеньку.
– Вам надо вернуться в больницу, барон.
Треч взглянул на него снизу вверх. Губы его были крепко сжаты.
– Вам нельзя здесь сидеть, барон!
Теперь наконец Треч раскрыл рот. Он спросил хрипло:
– На что вы спорили, господин Талер?
– На грош, барон.
– На грош? – Барон подскочил. Потом снова прислонился к стене. И вдруг взвизгнул каким-то бабьим голосом: – Да ведь вы же могли поспорить на всё моё состояние, болваны!
Знакомый Тиму шофёр сбежал вниз по лестнице:
– Господин барон, вам нельзя так волноваться!
– Дайте мне поговорить ещё две минуты с молодым человеком! Потом можете везти меня в больницу.
– Я не отвечаю за последствия, господин барон!
Шофёр поднялся на несколько ступенек и остановился в нерешительности. У подножия лестницы стояли Джонни, Крешимир и господин Рикерт – словно молчаливая стража Тима.
– Можно мне на вас опереться, господин Талер?
– Ну конечно, барон. Сил у меня достаточно.
Он сказал это с едва заметной улыбкой. Барон опёрся о его плечо.
– Ваше наследство, господин Талер…
– Я от него отказываюсь, барон!
Барон запнулся, но всего на секунду, затем продолжал:
– Это вполне разумно и значительно упрощает дело. Благодаря вашему пароходству, я думаю, вы будете жить довольно прилично. Во всяком случае, не будете знать нужды.
– Пароходство, барон, я дарю моим друзьям. Глаза барона удивлённо расширились – это было видно даже сквозь тёмные стёкла его очков.
– Так, значит, вам, господин Талер, наш контракт не принёс никакой выгоды? Вы остались таким же бедняком, каким были? С погоревшим кукольным театром…
Теперь Тим разрешил себе усмехнуться:
– Вы правы, барон. Я кончил тем, с чего начал. Но то, чем я владею, приобрело для меня за последние годы ценность, несравнимую ни с одной акцией в мире.
– О чём вы говорите?
Вместо ответа Тим просто рассмеялся Барон почувствовал, как дрожит под его рукой от смеха плечо молодого человека. Он услышал в его смехе какие-то новые нотки. Более низкие звуки, более глубокие тона сопровождали, казалось, словно аккомпанемент, его светлый смех. Треч обернулся и махнул рукой шофёру. Тот поспешно спустился вниз и подставил барону своё плечо. Они начали медленно подниматься наверх.
– Счастливого выздоровления, барон! Поправляйтесь скорее! И спасибо за всё, чему вы меня научили!
Треч не оборачивался. Шофёр услышал, как он пробормотал:
– «Поправляйтесь… Поправляйтесь! Будьте целы и невредимы»! Как же! Будешь тут цел и невредим!
Тим глядел вслед барону, пока того не поглотила тьма. Друзья поднялись по лестнице и стояли теперь рядом с Тимом. Они тоже смотрели вслед уходящему Тречу. Джонни пробормотал.
– Богат, как чёрт, а вообще-то – эх и бедняга! Ни черта у него, в сущности, нет, у старого чёрта!
И все четверо тоже стали взбираться вверх по ступенькам. Они услышали, как заработал мотор машины. Потом шуршание шин, ставшее было совсем явственным, начало удаляться.
И вот они вышли на шоссе, тянувшееся вдоль Эльбы. На той стороне его чернел контур такси Джонни.
– Поставьте пока машину в мой гараж, Джонни, – сказал господин Рикерт, – а мы немного пройдёмся пешком.
– Вы живёте всё там же, господин Рикерт? В белой вилле, здесь, на шоссе? А барон мне рассказывал, что вы стали докером…
– Я и вправду стал докером, Тим. Завтра я тебе всё объясню. Ведь ты, я думаю, не против погостить у нас, правда?
– Ну конечно, господин Рикерт! Ведь я должен доказать вашей маме, что я могу смеяться, если… – он отвернулся, – если она…
– Да что ты, Тим, она жива и здорова! И вполне бодра. Пошли!
Вход в виллу был ярко освещён. Белая дверь с полукруглым балконом над ней, охраняемая двумя белыми каменными львами, казалась светлым островом в море темноты, долгожданной родной землёй после долгих скитаний по бурным, неведомым морям.
Тим проглотил подступившие слёзы, когда проходил мимо добрых львов. А когда дверь отворилась и навстречу ему вышла, опираясь на палочку, старенькая госпожа Рикерт с белыми кудряшками, ему пришлось взять себя в руки, чтобы не броситься с рёвом ей на шею. Те невнятные звуки, которые вырвались из его груди, когда он остановился, подойдя к ней совсем близко, были чем-то средним между смехом и плачем. А может быть, они должны были означать: «Ну, госпожа Рикерт, что вы теперь про меня скажете?» Но понять этого не мог бы никто на свете. Да никто и не старался понимать.
Теперь команду приняла госпожа Рикерт.
– Ну как, всё в порядке, Христианчик? – обратилась она к сыну. И когда сын кивнул утвердительно, сказала, вздохнув с облегчением:
– Ну, ребята, теперь нам есть что отпраздновать! Но сейчас мальчику пора в постель. Он прямо с ног валится от усталости!
И Тиму – хотел он того или нет – пришлось отправиться спать. Но тут оказалось, что это было самое правильное, потому что не прошло и нескольких секунд, как он заснул крепким сном.
На следующий день госпожа Рикерт позаботилась о том, чтобы к моменту пробуждения Тима оказаться с ним наедине. Это было нетрудно:
Тим проснулся чуть ли не в полдень, когда все давно уже ушли на работу.
Они отлично позавтракали вдвоём. Госпожа Рикерт больше всего на свете любила завтракать и потому с удовольствием позавтракала во второй раз. А после завтрака Тиму пришлось рассказать ей со всеми мельчайшими подробностями всё, что он пережил с момента отъезда из Гамбурга. И он это сделал с явным удовольствием.
Размахивая над головой газетой, он кричал по-итальянски:
– «Sensazione, sensazione! Барон Треч умер! Четырнадцатилетний мальчик – самый богатый человек на земле!»
«Как он возмужал! – подумала фрау Рикерт, глядя на Тима. – И как хорошо научился говорить на иностранных языках!» И снова принялась внимательно слушать его рассказ.
Тим рассказывал ей свои приключения так, словно это была комедия – весёлый, смешной спектакль. Теперь, когда он снова владел своим смехом, многое из того, что раньше выглядело страшным, оказалось и в самом деле комичным. Он рассказывал о невероятных спорах с Джонни, о том, как разбилась вдребезги люстра в отеле «Пальмаро», о картинах в Генуе и в Афинах, о тайных переговорах и заговорах в замке, о Селек Бае, об афёре с маргарином, о кругосветном путешествии, о возвращении в Гамбург, о мачехе с Эрвином и о «чёрном часе трамваев».
Затем наступил черёд рассказывать госпоже Рикерт. И она приступила к этому делу с лукавой обстоятельностью:
– Знаешь, Тим, когда ты не вернулся тогда из Генуи и у нас здесь появился сперва Крешимир, а потом этот молодчага Джонни, я сразу догадалась, что всё это неспроста. Но они не хотели мне говорить, что случилось. У меня, видите ли, порок сердца. Да ведь он у меня уже больше восьмидесяти лет, и мы с ним прекрасно спелись, с этим пороком. Ну вот, я и решила немножко пошпионить. И тут я нашла письмо, которое ты послал из Генуи с Джонни. И вот, понимаешь, теперь-то уж я узнала чуть-чуть побольше…
Старушка считала теперь Тима уже не мальчиком, а молодым человеком и сперва пыталась говорить с ним «литературно», но вскоре опять сбилась на свою обычную гамбургскую скороговорку:
– Вот я и шпионю, вот я и подслушиваю, когда Христиан шепчется с Крешимиром и с этим медведем Джонни. Правда, те не очень-то часто к нам приходили – ведь они работали в доках. Другой-то работы им не давали. Ничего не выходило! Прямо чертовщина какая-то! Ну настоящая чертовщина! Ну, в общем, всё, о чём они там шушукались, мне тоже было известно. И я, конечно, знала, что моего сына сняли с работы, хотя они изо всех сил от меня это скрывали…
– А он правда стал докером? – перебил её Тим.
– Да, это правда. Работал в порту рабочим. Ты ведь не знаешь, как у нас тут, в Гамбурге, Тим. У нас, если кого уволят, тут же начинаются сплетни. И такую напраслину на человека возведут, что его уж никто больше не возьмёт на работу. Понятно?
Тим кивнул.
– Правда, у меня ведь есть наследство. Главным образом в бумагах.
– В акциях? – спросил Тим.
– Да, в акциях, малыш. Ты, выходит, немного разбираешься в этом? Ну, и мой сын вроде бы не должен был становиться портовым рабочим, раз я, можно сказать, богатая наследница. Но такой уж он человек. Без работы никак жить не может. А без порта и вовсе пропадает. Вот он и пошёл в докеры. Но переодевался, уже когда приходил в док. Из порта выходит элегантным господином и таким же домой возвращается. Думает, я не замечу, что работа-то у него теперь другая. Всё равно, мол, я дома сижу. А телефон-то на что же?
Тим не мог удержаться от смеха, и госпожа Рикерт сама рассмеялась.
– Не такая уж я старая дура… Ну конечно, я старая дура, но не такая уж, как они думали. Ведь это я первая сговорилась с Селек Баем, когда он сюда позвонил. Вот тут-то господа заговорщики мне всё и рассказали. Ну я, конечно, сделала вид, что ни о чём и не догадывалась. Смотрю на них, вытаращив глаза, и пищу: «Да не мо-ожет быть!» Ну и знаешь, в таком духе. В общем, посвятили они меня в эту тайну. Я и записочку тебе написала. С луной писала. Это мы ещё в школе, девчонками, так писали – целые дни упражнялись. Я в этом деле была самая первая. Один раз даже целый роман переписала на двух тетрадных страничках. Честное слово!
– Да не мо-ожет быть! – расхохотался Тим.
– Ах вот как, ты надо мной смеёшься, шалопай!
Раздался звонок, и госпожа Рикерт попросила Тима пойти посмотреть, кто пришёл. Это был рыжий бой из отеля: обливаясь потом, он стоял перед дверью с чемоданами в руках.
– Мне велели передать вам ваши вещи, господин Талер, – сказал он, расплываясь в улыбке.
– Ещё вчера вы называли меня мистером Брауном! Откуда же вы сегодня узнали, кто я такой? Бой снова широко улыбнулся:
– А вы что, газет не читаете?
– Ах вот оно что!
Тим немного смутился. Потом он полез в карман, но рыжий решительно тряхнул головой:
– Можете с чистой совестью оставить это себе, господин Талер. Я могу заработать кучу денег в газете, если расскажу, как я вчера вечером отвлекал шпика. Можно мне это сделать?
Тим рассмеялся:
– Давай, раз тебе уж так не терпится.
– Большущее спасибо! Внести чемоданы?
– Спасибо, это уж я сам сделаю. Только не рассказывай в газете приключенческих романов.
– А на что? В этом нет никакой нужды. История и без того очень захватывающая! – Он снова протянул Тиму руку. – Итак, ещё раз желаю удачи, Тим!
– Спасибо. Желаю удачи в газете!
Между двумя добрыми каменными львами смеющиеся мальчишки крепко пожали друг другу руки. Потом рыжий снова вскочил в машину, доставившую его из отеля, а Тим понёс чемоданы в дом.
Ещё в тот же самый день Тим отправился вместе с Джонни, Крешимиром и господином Рикертом к нотариусу – старому другу госпожи Рикерт, – и тот оформил документ, согласно которому пароходство «Гамбург – Гельголанд – Пассажирское», сокращённо называемое «ГГП», передавалось на равных правах во владение Джонни, Крешимиру и господину Рикерту. Правда, этот документ вступал и силу не сразу, так как необходимо было выполнить ещё целую кучу всяких формальностей, а это требовало времени: ведь Тим теперь уже не был наследником миллионера. Но на всё это должно было уйти не больше двух недель. Так, по крайней мере, сказал нотариус.
Сначала друзья Тима очень противились этому подарку. Но когда Тим заявил, что в таком случае он вынужден будет подарить пароходство кому-нибудь другому, они согласились. И даже не без радости. Господин Рикерт был ещё достаточно бодр и крепок, чтобы принять дела в конторе старого Денкера на Шестом мосту, а Джонни и Крешимиру было, конечно, куда приятнее работать рулевым и стюардом на своих пароходах, чем на чужих.
Когда все четверо вышли из конторы нотариуса – она находилась поблизости от Главного вокзала, – Джонни спросил:
– А ты чем думаешь теперь заняться, Тим? Тим показал рукой направо:
– Вон в том старом доме помещается кукольный театр. Он мой. Я превращу его в бродячий театр марионеток.
– Для этого тебе нужен автобус, – сказал Крешимир.
– И переносная сцена, – добавил Джонни.
– И это, – заключил господин Рикерт, – подарим тебе мы, малыш. Никаких возражений, а не то придётся тебе получить назад своё пароходство!
– Ладно, согласен! – рассмеялся Тим и серьёзно прибавил: – Как здорово, что у меня вас целых трое!
– И Селек Бай! – заметил господин Рикерт.
– И Селек Бай! – весело согласился Тим. – А вообще-то надо бы послать ему телеграмму!
И, не откладывая дела в долгий ящик, они составили телеграмму… В далёкой Месопотамии старый Селек Бай радостно улыбнулся, прочитав:
Господин Рикерт снова стал директором пароходства, Джонни – рулевым, а Крешимир – стюардом.
Что касается барона Треча, то о нём в последнее время приходится слышать очень редко. Надо думать, что он почти всё время проводит в полном одиночестве и в плохом настроении в своём замке в Месопотамии. Он стал, говорят, сторониться людей и даже побаиваться их, тем не менее он всё ещё превосходно ведёт коммерческие дела и заключает блестящие сделки.
О Тиме известно очень мало. С уверенностью можно сказать только, что он вместе со старенькой госпожой Рикерт написал пьесу для кукольного театра, которая называется «Проданный смех». Затем он исчез из Гамбурга, и ни одному репортёру не удалось узнать, куда его занесло.
Правда, кое-какие следы Тима всё же посчастливилось обнаружить. На кладбище в одном из больших городов Германии возле мраморной плиты на одной из могил кто-то положил венок, на ленте которого написано: «Я вернулся, когда смог смеяться. Тим».
Последние сведения о Тиме поступили из одной булочной-кондитерской того же города. Несколько лет тому назад туда явился какой-то очень вежливый молодой человек. В первый момент хозяйка кондитерской даже его не узнала. Но когда она спросила, что ему угодно, он вдруг состроил мрачную гримасу и пробормотал: «Я хочу ограбить директора водокачки, фрау Бебер!»
– Тим Талер! – воскликнула поражённая булочница. Но молодой человек приложил палец к губам и сказал:
– Тсс! Не выдавайте меня, фрау Бебер, меня теперь зовут Энрико Грандицци, и я владелец самого весёлого театра в мире – театра марионеток под названием «Ящик с маргарином».
– Ах, как забавно! – воскликнула фрау Бебер. – Я как раз вчера случайно попала на представление этого кукольного театра. Какой-то незнакомец прислал мне билет. А может быть, это… – Она пристально посмотрела на Тима. – А может быть, это был какой-нибудь знакомый?
– Может быть, – ответил молодой человек, и возле уголков его губ появились два весёлых полукруга.
– Там как раз шла пьеса о проданном смехе, – продолжала фрау Бебер. – Очень хорошее представление! Столько разных мыслей приходит в голову! Всё думаешь, думаешь…
– О чём же вы думали, фрау Бебер? – поинтересовался молодой человек.
– Да видишь ли, Тим… Сказать тебе откровенно, сперва мне было как-то не по себе… Жутковато… Зато уж в конце я хохотала до слёз! И тут я подумала: «Кто смеётся, с тем сам чёрт не сладит!»
– Неплохо сказано, фрау Бебер, – заметил молодой человек. – Вот так и надо расправляться с чертями! Только так и обломаешь чёрту рога!
По узкой лестнице, постепенно выступая из темноты, сходила вниз худощавая, шатающаяся фигура. В свете фонаря возникли длинные ноги в чёрных брюках и бледные руки с длинными пальцами; затем появилась белая манишка, и над ней длинный овал лица. Наконец, вся фигура вынырнула из тьмы и стояла теперь полностью освещённая под табличкой с надписью: «Чёртов спуск». В изнеможении она прислонилась к стене из тёсаных камней.
Это был барон.
Ещё мгновение – и из груди Тима вырвалась бы переливчатая трель.
Это было и вправду смешное зрелище. Это был чёрт из кукольного театра – кукла, фигура настолько комичная, что вызывала чуть ли не сострадание.
Но Тим Талер – мальчик, который снова умел смеяться, – удержался от смеха.
Барон сел на ступеньку и взглянул – с поджатыми губами и белым как мел лицом – на людей, стоящих внизу. Тим поднялся к нему на ступеньку.
– Вам надо вернуться в больницу, барон.
Треч взглянул на него снизу вверх. Губы его были крепко сжаты.
– Вам нельзя здесь сидеть, барон!
Теперь наконец Треч раскрыл рот. Он спросил хрипло:
– На что вы спорили, господин Талер?
– На грош, барон.
– На грош? – Барон подскочил. Потом снова прислонился к стене. И вдруг взвизгнул каким-то бабьим голосом: – Да ведь вы же могли поспорить на всё моё состояние, болваны!
Знакомый Тиму шофёр сбежал вниз по лестнице:
– Господин барон, вам нельзя так волноваться!
– Дайте мне поговорить ещё две минуты с молодым человеком! Потом можете везти меня в больницу.
– Я не отвечаю за последствия, господин барон!
Шофёр поднялся на несколько ступенек и остановился в нерешительности. У подножия лестницы стояли Джонни, Крешимир и господин Рикерт – словно молчаливая стража Тима.
– Можно мне на вас опереться, господин Талер?
– Ну конечно, барон. Сил у меня достаточно.
Он сказал это с едва заметной улыбкой. Барон опёрся о его плечо.
– Ваше наследство, господин Талер…
– Я от него отказываюсь, барон!
Барон запнулся, но всего на секунду, затем продолжал:
– Это вполне разумно и значительно упрощает дело. Благодаря вашему пароходству, я думаю, вы будете жить довольно прилично. Во всяком случае, не будете знать нужды.
– Пароходство, барон, я дарю моим друзьям. Глаза барона удивлённо расширились – это было видно даже сквозь тёмные стёкла его очков.
– Так, значит, вам, господин Талер, наш контракт не принёс никакой выгоды? Вы остались таким же бедняком, каким были? С погоревшим кукольным театром…
Теперь Тим разрешил себе усмехнуться:
– Вы правы, барон. Я кончил тем, с чего начал. Но то, чем я владею, приобрело для меня за последние годы ценность, несравнимую ни с одной акцией в мире.
– О чём вы говорите?
Вместо ответа Тим просто рассмеялся Барон почувствовал, как дрожит под его рукой от смеха плечо молодого человека. Он услышал в его смехе какие-то новые нотки. Более низкие звуки, более глубокие тона сопровождали, казалось, словно аккомпанемент, его светлый смех. Треч обернулся и махнул рукой шофёру. Тот поспешно спустился вниз и подставил барону своё плечо. Они начали медленно подниматься наверх.
– Счастливого выздоровления, барон! Поправляйтесь скорее! И спасибо за всё, чему вы меня научили!
Треч не оборачивался. Шофёр услышал, как он пробормотал:
– «Поправляйтесь… Поправляйтесь! Будьте целы и невредимы»! Как же! Будешь тут цел и невредим!
Тим глядел вслед барону, пока того не поглотила тьма. Друзья поднялись по лестнице и стояли теперь рядом с Тимом. Они тоже смотрели вслед уходящему Тречу. Джонни пробормотал.
– Богат, как чёрт, а вообще-то – эх и бедняга! Ни черта у него, в сущности, нет, у старого чёрта!
И все четверо тоже стали взбираться вверх по ступенькам. Они услышали, как заработал мотор машины. Потом шуршание шин, ставшее было совсем явственным, начало удаляться.
И вот они вышли на шоссе, тянувшееся вдоль Эльбы. На той стороне его чернел контур такси Джонни.
– Поставьте пока машину в мой гараж, Джонни, – сказал господин Рикерт, – а мы немного пройдёмся пешком.
– Вы живёте всё там же, господин Рикерт? В белой вилле, здесь, на шоссе? А барон мне рассказывал, что вы стали докером…
– Я и вправду стал докером, Тим. Завтра я тебе всё объясню. Ведь ты, я думаю, не против погостить у нас, правда?
– Ну конечно, господин Рикерт! Ведь я должен доказать вашей маме, что я могу смеяться, если… – он отвернулся, – если она…
– Да что ты, Тим, она жива и здорова! И вполне бодра. Пошли!
Вход в виллу был ярко освещён. Белая дверь с полукруглым балконом над ней, охраняемая двумя белыми каменными львами, казалась светлым островом в море темноты, долгожданной родной землёй после долгих скитаний по бурным, неведомым морям.
Тим проглотил подступившие слёзы, когда проходил мимо добрых львов. А когда дверь отворилась и навстречу ему вышла, опираясь на палочку, старенькая госпожа Рикерт с белыми кудряшками, ему пришлось взять себя в руки, чтобы не броситься с рёвом ей на шею. Те невнятные звуки, которые вырвались из его груди, когда он остановился, подойдя к ней совсем близко, были чем-то средним между смехом и плачем. А может быть, они должны были означать: «Ну, госпожа Рикерт, что вы теперь про меня скажете?» Но понять этого не мог бы никто на свете. Да никто и не старался понимать.
Теперь команду приняла госпожа Рикерт.
– Ну как, всё в порядке, Христианчик? – обратилась она к сыну. И когда сын кивнул утвердительно, сказала, вздохнув с облегчением:
– Ну, ребята, теперь нам есть что отпраздновать! Но сейчас мальчику пора в постель. Он прямо с ног валится от усталости!
И Тиму – хотел он того или нет – пришлось отправиться спать. Но тут оказалось, что это было самое правильное, потому что не прошло и нескольких секунд, как он заснул крепким сном.
На следующий день госпожа Рикерт позаботилась о том, чтобы к моменту пробуждения Тима оказаться с ним наедине. Это было нетрудно:
Тим проснулся чуть ли не в полдень, когда все давно уже ушли на работу.
Они отлично позавтракали вдвоём. Госпожа Рикерт больше всего на свете любила завтракать и потому с удовольствием позавтракала во второй раз. А после завтрака Тиму пришлось рассказать ей со всеми мельчайшими подробностями всё, что он пережил с момента отъезда из Гамбурга. И он это сделал с явным удовольствием.
Размахивая над головой газетой, он кричал по-итальянски:
– «Sensazione, sensazione! Барон Треч умер! Четырнадцатилетний мальчик – самый богатый человек на земле!»
«Как он возмужал! – подумала фрау Рикерт, глядя на Тима. – И как хорошо научился говорить на иностранных языках!» И снова принялась внимательно слушать его рассказ.
Тим рассказывал ей свои приключения так, словно это была комедия – весёлый, смешной спектакль. Теперь, когда он снова владел своим смехом, многое из того, что раньше выглядело страшным, оказалось и в самом деле комичным. Он рассказывал о невероятных спорах с Джонни, о том, как разбилась вдребезги люстра в отеле «Пальмаро», о картинах в Генуе и в Афинах, о тайных переговорах и заговорах в замке, о Селек Бае, об афёре с маргарином, о кругосветном путешествии, о возвращении в Гамбург, о мачехе с Эрвином и о «чёрном часе трамваев».
Затем наступил черёд рассказывать госпоже Рикерт. И она приступила к этому делу с лукавой обстоятельностью:
– Знаешь, Тим, когда ты не вернулся тогда из Генуи и у нас здесь появился сперва Крешимир, а потом этот молодчага Джонни, я сразу догадалась, что всё это неспроста. Но они не хотели мне говорить, что случилось. У меня, видите ли, порок сердца. Да ведь он у меня уже больше восьмидесяти лет, и мы с ним прекрасно спелись, с этим пороком. Ну вот, я и решила немножко пошпионить. И тут я нашла письмо, которое ты послал из Генуи с Джонни. И вот, понимаешь, теперь-то уж я узнала чуть-чуть побольше…
Старушка считала теперь Тима уже не мальчиком, а молодым человеком и сперва пыталась говорить с ним «литературно», но вскоре опять сбилась на свою обычную гамбургскую скороговорку:
– Вот я и шпионю, вот я и подслушиваю, когда Христиан шепчется с Крешимиром и с этим медведем Джонни. Правда, те не очень-то часто к нам приходили – ведь они работали в доках. Другой-то работы им не давали. Ничего не выходило! Прямо чертовщина какая-то! Ну настоящая чертовщина! Ну, в общем, всё, о чём они там шушукались, мне тоже было известно. И я, конечно, знала, что моего сына сняли с работы, хотя они изо всех сил от меня это скрывали…
– А он правда стал докером? – перебил её Тим.
– Да, это правда. Работал в порту рабочим. Ты ведь не знаешь, как у нас тут, в Гамбурге, Тим. У нас, если кого уволят, тут же начинаются сплетни. И такую напраслину на человека возведут, что его уж никто больше не возьмёт на работу. Понятно?
Тим кивнул.
– Правда, у меня ведь есть наследство. Главным образом в бумагах.
– В акциях? – спросил Тим.
– Да, в акциях, малыш. Ты, выходит, немного разбираешься в этом? Ну, и мой сын вроде бы не должен был становиться портовым рабочим, раз я, можно сказать, богатая наследница. Но такой уж он человек. Без работы никак жить не может. А без порта и вовсе пропадает. Вот он и пошёл в докеры. Но переодевался, уже когда приходил в док. Из порта выходит элегантным господином и таким же домой возвращается. Думает, я не замечу, что работа-то у него теперь другая. Всё равно, мол, я дома сижу. А телефон-то на что же?
Тим не мог удержаться от смеха, и госпожа Рикерт сама рассмеялась.
– Не такая уж я старая дура… Ну конечно, я старая дура, но не такая уж, как они думали. Ведь это я первая сговорилась с Селек Баем, когда он сюда позвонил. Вот тут-то господа заговорщики мне всё и рассказали. Ну я, конечно, сделала вид, что ни о чём и не догадывалась. Смотрю на них, вытаращив глаза, и пищу: «Да не мо-ожет быть!» Ну и знаешь, в таком духе. В общем, посвятили они меня в эту тайну. Я и записочку тебе написала. С луной писала. Это мы ещё в школе, девчонками, так писали – целые дни упражнялись. Я в этом деле была самая первая. Один раз даже целый роман переписала на двух тетрадных страничках. Честное слово!
– Да не мо-ожет быть! – расхохотался Тим.
– Ах вот как, ты надо мной смеёшься, шалопай!
Раздался звонок, и госпожа Рикерт попросила Тима пойти посмотреть, кто пришёл. Это был рыжий бой из отеля: обливаясь потом, он стоял перед дверью с чемоданами в руках.
– Мне велели передать вам ваши вещи, господин Талер, – сказал он, расплываясь в улыбке.
– Ещё вчера вы называли меня мистером Брауном! Откуда же вы сегодня узнали, кто я такой? Бой снова широко улыбнулся:
– А вы что, газет не читаете?
– Ах вот оно что!
Тим немного смутился. Потом он полез в карман, но рыжий решительно тряхнул головой:
– Можете с чистой совестью оставить это себе, господин Талер. Я могу заработать кучу денег в газете, если расскажу, как я вчера вечером отвлекал шпика. Можно мне это сделать?
Тим рассмеялся:
– Давай, раз тебе уж так не терпится.
– Большущее спасибо! Внести чемоданы?
– Спасибо, это уж я сам сделаю. Только не рассказывай в газете приключенческих романов.
– А на что? В этом нет никакой нужды. История и без того очень захватывающая! – Он снова протянул Тиму руку. – Итак, ещё раз желаю удачи, Тим!
– Спасибо. Желаю удачи в газете!
Между двумя добрыми каменными львами смеющиеся мальчишки крепко пожали друг другу руки. Потом рыжий снова вскочил в машину, доставившую его из отеля, а Тим понёс чемоданы в дом.
Ещё в тот же самый день Тим отправился вместе с Джонни, Крешимиром и господином Рикертом к нотариусу – старому другу госпожи Рикерт, – и тот оформил документ, согласно которому пароходство «Гамбург – Гельголанд – Пассажирское», сокращённо называемое «ГГП», передавалось на равных правах во владение Джонни, Крешимиру и господину Рикерту. Правда, этот документ вступал и силу не сразу, так как необходимо было выполнить ещё целую кучу всяких формальностей, а это требовало времени: ведь Тим теперь уже не был наследником миллионера. Но на всё это должно было уйти не больше двух недель. Так, по крайней мере, сказал нотариус.
Сначала друзья Тима очень противились этому подарку. Но когда Тим заявил, что в таком случае он вынужден будет подарить пароходство кому-нибудь другому, они согласились. И даже не без радости. Господин Рикерт был ещё достаточно бодр и крепок, чтобы принять дела в конторе старого Денкера на Шестом мосту, а Джонни и Крешимиру было, конечно, куда приятнее работать рулевым и стюардом на своих пароходах, чем на чужих.
Когда все четверо вышли из конторы нотариуса – она находилась поблизости от Главного вокзала, – Джонни спросил:
– А ты чем думаешь теперь заняться, Тим? Тим показал рукой направо:
– Вон в том старом доме помещается кукольный театр. Он мой. Я превращу его в бродячий театр марионеток.
– Для этого тебе нужен автобус, – сказал Крешимир.
– И переносная сцена, – добавил Джонни.
– И это, – заключил господин Рикерт, – подарим тебе мы, малыш. Никаких возражений, а не то придётся тебе получить назад своё пароходство!
– Ладно, согласен! – рассмеялся Тим и серьёзно прибавил: – Как здорово, что у меня вас целых трое!
– И Селек Бай! – заметил господин Рикерт.
– И Селек Бай! – весело согласился Тим. – А вообще-то надо бы послать ему телеграмму!
И, не откладывая дела в долгий ящик, они составили телеграмму… В далёкой Месопотамии старый Селек Бай радостно улыбнулся, прочитав:
"К чёрту маргарин тчк Смех получают задаром тчк Я получил его тчк Большое спасибо за содействие тчкТак в этот день закончилась история, которая в этот же день только началась для читателей газет и журналов. Правда, читатели узнали её по сообщениям журналистов и репортёров в таком виде, как те её поняли, а надо сказать, что большинство из них не поняли её вовсе.
Ваш Тим Талер."
Господин Рикерт снова стал директором пароходства, Джонни – рулевым, а Крешимир – стюардом.
Что касается барона Треча, то о нём в последнее время приходится слышать очень редко. Надо думать, что он почти всё время проводит в полном одиночестве и в плохом настроении в своём замке в Месопотамии. Он стал, говорят, сторониться людей и даже побаиваться их, тем не менее он всё ещё превосходно ведёт коммерческие дела и заключает блестящие сделки.
О Тиме известно очень мало. С уверенностью можно сказать только, что он вместе со старенькой госпожой Рикерт написал пьесу для кукольного театра, которая называется «Проданный смех». Затем он исчез из Гамбурга, и ни одному репортёру не удалось узнать, куда его занесло.
Правда, кое-какие следы Тима всё же посчастливилось обнаружить. На кладбище в одном из больших городов Германии возле мраморной плиты на одной из могил кто-то положил венок, на ленте которого написано: «Я вернулся, когда смог смеяться. Тим».
Последние сведения о Тиме поступили из одной булочной-кондитерской того же города. Несколько лет тому назад туда явился какой-то очень вежливый молодой человек. В первый момент хозяйка кондитерской даже его не узнала. Но когда она спросила, что ему угодно, он вдруг состроил мрачную гримасу и пробормотал: «Я хочу ограбить директора водокачки, фрау Бебер!»
– Тим Талер! – воскликнула поражённая булочница. Но молодой человек приложил палец к губам и сказал:
– Тсс! Не выдавайте меня, фрау Бебер, меня теперь зовут Энрико Грандицци, и я владелец самого весёлого театра в мире – театра марионеток под названием «Ящик с маргарином».
– Ах, как забавно! – воскликнула фрау Бебер. – Я как раз вчера случайно попала на представление этого кукольного театра. Какой-то незнакомец прислал мне билет. А может быть, это… – Она пристально посмотрела на Тима. – А может быть, это был какой-нибудь знакомый?
– Может быть, – ответил молодой человек, и возле уголков его губ появились два весёлых полукруга.
– Там как раз шла пьеса о проданном смехе, – продолжала фрау Бебер. – Очень хорошее представление! Столько разных мыслей приходит в голову! Всё думаешь, думаешь…
– О чём же вы думали, фрау Бебер? – поинтересовался молодой человек.
– Да видишь ли, Тим… Сказать тебе откровенно, сперва мне было как-то не по себе… Жутковато… Зато уж в конце я хохотала до слёз! И тут я подумала: «Кто смеётся, с тем сам чёрт не сладит!»
– Неплохо сказано, фрау Бебер, – заметил молодой человек. – Вот так и надо расправляться с чертями! Только так и обломаешь чёрту рога!