– Не вмешивайтесь, господин Талер, – сказал он с улыбкой. – Конечно, весьма огорчительно, что этот мальчик так поступил. Но так уж повелось на земле. Так же варварски, как этот молодой человек растоптал картину, топчут грубые солдатские сапоги вдохновенные произведения искусства, а когда война позади, те же самые варвары с поджатыми губами отпускают средства на восстановление разрушенного. А зарабатываем на этом мы. Наша фирма реставрировала после окончания войны больше тридцати церквей в Македонии, и прибыль от этого составила около миллиона драхм.
Тим заученно пробормотал свою обычную фразу:
– Я приму это к сведению, барон. Но сейчас, – добавил он, – мне хотелось бы пойти пообедать.
– Отличная мысль! – рассмеялся Треч. – Я знаю здесь один превосходный ресторан под открытым небом.
И, не удостоив больше ни единым взглядом картины на стенах и детей на площадке у входа, барон зашагал к воротам музея, у которых стояла его машина. Тим молча последовал за ним.
Ресторан, к удивлению Тима, оказался совсем не таким шикарным, как те, в каких обычно любил обедать Треч. В саду, уставленном столиками, их почтительно приветствовали хозяин заведения, директор и старший кельнер. Барон говорил с ними по-гречески, а с Тимом – по-немецки. Знатных гостей провели к угловому столику, специально для них накрыли его белоснежной скатертью, поставили цветы, принесли из помещения подсобный маленький стол для посуды. Все посетители ресторана следили за этими приготовлениями с напряжённым вниманием. Некоторые шептались, украдкой указывая на Тима.
– Разве и здесь мой портрет напечатан в газетах? – шёпотом спросил Тим.
– О, разумеется, – ответил барон, не позаботившись даже о том, чтобы хоть немного понизить голос. – В Греции, господин Талер, ничему так не удивляются, как богатству, потому что страна эта очень бедна. Для таких, как мы, Греция – прямо рай. Даже в этом захудалом ресторанчике нам подадут воистину королевский обед. Я хочу сказать, что его, не колеблясь, можно было бы предложить самому королю. Здесь богатству оказывают королевские почести. Потому-то я так и люблю Грецию.
Треч, наверное, ещё долго бы разглагольствовал в том же духе, вызывая у Тима глухое раздражение, если бы не вошёл кельнер и не шепнул ему что-то на ухо.
– Меня вызывают к телефону! Мой любимый ресторан уже широко известен, – сказал он Тиму. – Извините!
Барон поднялся и последовал за кельнером в помещение.
Тим стал теперь наблюдать за столиком, стоявшим наискосок от его стола. Это был единственный столик, откуда на него не бросали назойливых любопытных взглядов. Он увидел там две семьи. Одна состояла из полной черноволосой мамаши с родинкой на щеке и двух дочек: младшей – лет пяти, и другой – года на два постарше; вторая семья играла возле стола в олеандровом кусте. Она состояла из большой серой мамы-кошки и трёх котят – двух чёрненьких и одного серого.
Мама– гречанка очень нервничала; мама-кошка —тоже. Когда младшая девочка влезла на клумбу, выпачкалась и потянула в рот листья, мама с родинкой наградила её сердитыми шлепками. С каждым новым шлепком малышка ревела всё безутешнее.
Мама– кошка вела себя точь-в-точь так же. Как только какой-нибудь из её котят приближался к ней или прыгал ей на хвост, она сердито фыркала. Один чёрный котёнок преследовал её особенно упорно. Вдруг он плаксиво мяукнул: она изо всех сил хлопнула его лапой по голове, правда спрятав при этом когти; тоже, можно сказать, отшлёпала. Котёнок опять попытался к ней приблизиться, и она снова шлёпнула его лапой. Мяуканье и детский рёв становились всё громче.
Тим отвёл наконец взгляд: он больше не мог смотреть на всё это. Как раз в эту минуту возвратился барон. И снова оказалось, что он наблюдал за той же сценой, что и Тим, и как бы угадал его мысли. Садясь на своё место за столиком, он сказал:
– Как видите, господин Талер, разница между человеком и зверем не так уж велика. Она, так сказать, едва уловима.
– Я уже знаю три совершенно различных мнения на этот счёт, – в некотором замешательстве ответил Тим. – В одной пьесе, которую я видел в гамбургском театре, говорилось, что смех отличает человека от зверя – ведь только человек умеет смеяться. Но на иконах в музее было всё наоборот: смеялись цветы и звери, а люди – никогда. А теперь, барон, вы мне говорите, что между человеком и зверем вообще нет никакой разницы.
– На свете нет таких простых вещей, чтобы их можно было исчерпать одной фразой, – ответил Треч. – А зачем нужен человеку смех, дорогой господин Талер, вообще никто точно не знает.
Тим вспомнил вдруг одно замечание Джонни и повторил его вслух, скорее для самого себя, но всё же достаточно громко, чтобы барон мог его расслышать:
– Смех – это внутренняя свобода.
На Треча эта фраза произвела совершенно неожиданное действие. Он затопал ногами и заорал:
– Это тебе сказал рулевой!
Тим посмотрел на него с удивлением, и вдруг он ясно понял, почему барон купил у него смех. Он понял и другое. Так вот чем нынешний барон Треч так сильно отличается от мрачного господина в клетчатом с ипподрома! Нынешний барон стал свободным человеком. И его привело в бешенство, что Тим разгадал его тайну.
Тем не менее барон, как всегда, тут же овладел собой и с обычной светскостью умело переменил тему разговора:
– Положение на масляном рынке, господин Талер, становится для нас угрожающим. Мне придётся завтра же с руководящими господами нашей фирмы обсудить необходимые срочные меры. Такие совещания обычно устраиваются в моём замке в Месопотамии, и я надеюсь, что вы не откажетесь меня туда сопровождать. То, с чем вам необходимо ещё ознакомиться в Афинах, мне придётся показать вам как-нибудь в другой раз.
– Как вам угодно, – ответил Тим с наигранным равнодушием. На самом же деле у него не было более страстного желания, чем увидеть месопотамский замок – таинственное убежище, где барон, словно паук в углу, плёл свою паутину.
Что касается самого Треча, то ему, как видно, совсем не хотелось покидать Афины. Когда принесли и поставили на стол заказанные блюда, он глубоко вздохнул:
– Вот и последняя наша трапеза в этой благословенной стране. Приятного аппетита!
Тим заученно пробормотал свою обычную фразу:
– Я приму это к сведению, барон. Но сейчас, – добавил он, – мне хотелось бы пойти пообедать.
– Отличная мысль! – рассмеялся Треч. – Я знаю здесь один превосходный ресторан под открытым небом.
И, не удостоив больше ни единым взглядом картины на стенах и детей на площадке у входа, барон зашагал к воротам музея, у которых стояла его машина. Тим молча последовал за ним.
Ресторан, к удивлению Тима, оказался совсем не таким шикарным, как те, в каких обычно любил обедать Треч. В саду, уставленном столиками, их почтительно приветствовали хозяин заведения, директор и старший кельнер. Барон говорил с ними по-гречески, а с Тимом – по-немецки. Знатных гостей провели к угловому столику, специально для них накрыли его белоснежной скатертью, поставили цветы, принесли из помещения подсобный маленький стол для посуды. Все посетители ресторана следили за этими приготовлениями с напряжённым вниманием. Некоторые шептались, украдкой указывая на Тима.
– Разве и здесь мой портрет напечатан в газетах? – шёпотом спросил Тим.
– О, разумеется, – ответил барон, не позаботившись даже о том, чтобы хоть немного понизить голос. – В Греции, господин Талер, ничему так не удивляются, как богатству, потому что страна эта очень бедна. Для таких, как мы, Греция – прямо рай. Даже в этом захудалом ресторанчике нам подадут воистину королевский обед. Я хочу сказать, что его, не колеблясь, можно было бы предложить самому королю. Здесь богатству оказывают королевские почести. Потому-то я так и люблю Грецию.
Треч, наверное, ещё долго бы разглагольствовал в том же духе, вызывая у Тима глухое раздражение, если бы не вошёл кельнер и не шепнул ему что-то на ухо.
– Меня вызывают к телефону! Мой любимый ресторан уже широко известен, – сказал он Тиму. – Извините!
Барон поднялся и последовал за кельнером в помещение.
Тим стал теперь наблюдать за столиком, стоявшим наискосок от его стола. Это был единственный столик, откуда на него не бросали назойливых любопытных взглядов. Он увидел там две семьи. Одна состояла из полной черноволосой мамаши с родинкой на щеке и двух дочек: младшей – лет пяти, и другой – года на два постарше; вторая семья играла возле стола в олеандровом кусте. Она состояла из большой серой мамы-кошки и трёх котят – двух чёрненьких и одного серого.
Мама– гречанка очень нервничала; мама-кошка —тоже. Когда младшая девочка влезла на клумбу, выпачкалась и потянула в рот листья, мама с родинкой наградила её сердитыми шлепками. С каждым новым шлепком малышка ревела всё безутешнее.
Мама– кошка вела себя точь-в-точь так же. Как только какой-нибудь из её котят приближался к ней или прыгал ей на хвост, она сердито фыркала. Один чёрный котёнок преследовал её особенно упорно. Вдруг он плаксиво мяукнул: она изо всех сил хлопнула его лапой по голове, правда спрятав при этом когти; тоже, можно сказать, отшлёпала. Котёнок опять попытался к ней приблизиться, и она снова шлёпнула его лапой. Мяуканье и детский рёв становились всё громче.
Тим отвёл наконец взгляд: он больше не мог смотреть на всё это. Как раз в эту минуту возвратился барон. И снова оказалось, что он наблюдал за той же сценой, что и Тим, и как бы угадал его мысли. Садясь на своё место за столиком, он сказал:
– Как видите, господин Талер, разница между человеком и зверем не так уж велика. Она, так сказать, едва уловима.
– Я уже знаю три совершенно различных мнения на этот счёт, – в некотором замешательстве ответил Тим. – В одной пьесе, которую я видел в гамбургском театре, говорилось, что смех отличает человека от зверя – ведь только человек умеет смеяться. Но на иконах в музее было всё наоборот: смеялись цветы и звери, а люди – никогда. А теперь, барон, вы мне говорите, что между человеком и зверем вообще нет никакой разницы.
– На свете нет таких простых вещей, чтобы их можно было исчерпать одной фразой, – ответил Треч. – А зачем нужен человеку смех, дорогой господин Талер, вообще никто точно не знает.
Тим вспомнил вдруг одно замечание Джонни и повторил его вслух, скорее для самого себя, но всё же достаточно громко, чтобы барон мог его расслышать:
– Смех – это внутренняя свобода.
На Треча эта фраза произвела совершенно неожиданное действие. Он затопал ногами и заорал:
– Это тебе сказал рулевой!
Тим посмотрел на него с удивлением, и вдруг он ясно понял, почему барон купил у него смех. Он понял и другое. Так вот чем нынешний барон Треч так сильно отличается от мрачного господина в клетчатом с ипподрома! Нынешний барон стал свободным человеком. И его привело в бешенство, что Тим разгадал его тайну.
Тем не менее барон, как всегда, тут же овладел собой и с обычной светскостью умело переменил тему разговора:
– Положение на масляном рынке, господин Талер, становится для нас угрожающим. Мне придётся завтра же с руководящими господами нашей фирмы обсудить необходимые срочные меры. Такие совещания обычно устраиваются в моём замке в Месопотамии, и я надеюсь, что вы не откажетесь меня туда сопровождать. То, с чем вам необходимо ещё ознакомиться в Афинах, мне придётся показать вам как-нибудь в другой раз.
– Как вам угодно, – ответил Тим с наигранным равнодушием. На самом же деле у него не было более страстного желания, чем увидеть месопотамский замок – таинственное убежище, где барон, словно паук в углу, плёл свою паутину.
Что касается самого Треча, то ему, как видно, совсем не хотелось покидать Афины. Когда принесли и поставили на стол заказанные блюда, он глубоко вздохнул:
– Вот и последняя наша трапеза в этой благословенной стране. Приятного аппетита!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛАБИРИНТ
Смех – не маргарин… Смехом не торгуют.
Селек Бай
21. ЗАМОК В МЕСОПОТАМИИ
Тим уже во второй раз летел в маленьком двухмоторном самолёте, принадлежащем фирме барона Треча. Они поднялись с аэродрома на рассвете, и ему едва удавалось отличать в окошке самолёта море от неба. И вдруг он увидел внизу, за темневшим вдали гористым островком, солнечный шар. Казалось, солнце вынырнуло из моря – так быстро оно взошло.
– Мы летим на восток, навстречу солнцу, – пояснил Треч, – в Афинах оно взойдёт немного позже. Мои подданные, в том числе и слуги в замке, поклоняются солнцу. Они называют его Эш Шемс.
Тим ничего не ответил – он молча смотрел вниз, на море: свинцово-серое, оно всё светлело и светлело, пока не стало бутылочно-зелёным.
Тим не боялся лететь по воздуху, но и не радовался полёту. Он даже не удивлялся. Тот, кто не умеет смеяться, не может и удивляться.
Барон объяснял ему теперь «положение на масляном рынке», которое было Тиму глубоко безразлично. Тем не менее он усвоил, что фирма перессорилась с большинством крупных молочных хозяйств и что какая-то другая фирма, объединившая предпринимателей Норвегии, Швеции, Дании, Германии и Голландии, поставляет на рынок более качественное и более дешёвое масло, чем фирма Треча. По этой-то причине они и летят сейчас в замок в Месопотамии. Там барон надеется «выяснить существо вопроса» и «принять необходимые меры». Два других господина тоже вылетели по направлению к замку: один из них, некий мистер Пенни, – из Лондона; другой, синьор ван дер Толен, – из Лиссабона.
Самолёт уже пролетел над Анатолийским плато, а барон всё ещё говорил о сортах масла и о ценах на масло. При этом он то и дело употреблял такие выражения, как «фронт сбыта», «завоевание потребителя», «подготовка наступления на рынок», словно был генералом, готовящимся выиграть крупную битву.
Когда барон сделал паузу, Тим сказал, чтобы принять какое-нибудь участие в разговоре:
– У нас дома всегда ели только маргарин.
– На маргарине не разживёшься. Хлеба с маслом, как говорится, из него не сделаешь, – буркнул барон.
– Почему? – возразил Тим. – Мы всегда его мазали на хлеб! У нас и жарили на нём, и пекли, и тушили овощи. Теперь барон стал слушать его внимательнее.
– Выходит, для вас маргарин был и смальцем, и постным маслом, и сливочным – так, что ли? Тим кивнул.
– Наверное, в одном только нашем переулке каждый день уходило не меньше бочки маргарина.
– Интересно, – пробормотал Треч. – Весьма интересно, господин Талер! Тактический манёвр с маргарином – переход в наступление, завоевание масляного рынка… Почти гениально!
Барон погрузился в размышления; казалось, он застыл в своём кресле.
Тим был рад, что барон оставил его в покое; он разглядывал в окошко самолёта проносившиеся под ним горы и долины, вершины и ущелья, и караваны ослов, двигавшиеся по горам из разных мест в одном направлении – очевидно, туда, где сегодня был базарный день. Лётчик, чтобы доставить удовольствие мальчику, старался лететь как можно ниже, и Тим мог довольно хорошо разглядеть погонщиков и погонщиц ослов. Правда, все лица представлялись ему с высоты одинаковыми светлыми кружочками – с, бородой и усами или без бороды и усов, – и ему приходилось судить о людях, проходивших внизу, только по их одеждам. А костюмы их были так непривычны для его взгляда, что и люди представлялись ему фантастическими персонажами, каких можно увидеть разве что в цирке. Но, конечно, это была сущая чепуха, потому что если бы проходившие внизу были причёсаны и одеты так, например, как жители его родного города, Тим не нашёл бы в них ничего необычного, пожалуй, кроме чуть более тёмной кожи. Но четырнадцатилетнему мальчику, так неожиданно очутившемуся в дальних странах, можно, пожалуй, и простить такое неверное представление о никогда не виданных народах. Впрочем, уже очень скоро Тиму пришлось убедиться, познакомившись с Селек Баем, что о новых знакомых и о других народах никогда не следует судить чересчур поспешно.
Этот Селек Бай выехал верхом из оливковой рощицы в ту самую минуту, когда самолёт приземлился на площадке, расположенной высоко в горах, и Тим самым первым спустился по трапу на землю. Треч приветствовал подъехавшего Селек Бая на арабском языке с изысканной любезностью. Низко поклонившись, он незаметно шепнул Тиму:
– Это самый крупный коммерсант среди солнцепоклонников и их глава. Он получил высшее образование в вашем родном городе. Сейчас начнёт говорить с нами по-немецки. Отвечайте ему почтительно и поклонитесь как можно ниже.
Селек Бай обратился к Тиму, приведя его этим в некоторое замешательство. Старик был одет в очень странный костюм; впрочем, отдельные части этого костюма Тим постепенно, кажется, начинал узнавать: рубашка, жилет, пиджак и что-то вроде длинного халата. Кроме того, цветной платок, повязанный вокруг живота, и, наконец, юбка, какие носят женщины, из-под которой выглядывали длинные шаровары. Всё это было замечательно ярких и красивых цветов, среди которых особенно выделялся оранжево-красный. На тёмном бородатом лице Селек Бая почти не было морщин. Из-под густых бровей внимательно глядели на Тима умные голубые глаза.
– Я полагаю, молодой человек, что вы и есть тот самый знаменитый наследник, о котором кричат все газеты, – сказал он по-немецки с удивительно хорошим произношением. – Приветствую вас и да благословит вас бог.
Старик поклонился, и Тим последовал его примеру. Его смятение возросло: ведь этот человек, пожелавший ему божьего благословения, был главой солнцепоклонников! Но Тим давно уже научился скрывать свои чувства. Он вежливо ответил Селек Баю:
– Я очень рад познакомиться с вами. Барон мне много о вас рассказывал. (Это было неправдой, но Тиму приходилось теперь часто слышать подобную вежливую ложь, и он научился ей подражать.)
Открытая коляска на высоких колёсах с парой лошадей в упряжке доставила их к замку.
Селек Бай сопровождал их всю дорогу верхом, беседуя с бароном по-арабски.
Когда коляска обогнула оливковую рощицу, их взглядам открылся замок, возвышающийся над отлогим склоном горы: чудовищное нагромождение из кирпичей с зубчатыми башенками по углам крыши и головами драконов, извергающими дождевую воду.
– Не думайте, пожалуйста, что это я сам выстроил такое страшилище, – обратился барон к Тиму. – Я купил эту штуку у одной взбалмошной английской леди исключительно потому, что мне люб этот уголок земли. Только парк здесь разбит по моему собственному плану.
Парк, спускавшийся террасами вниз по склону горы, был выдержан во французском стиле. Кусты и деревья, подстриженные в виде кеглей, шаров и многогранников, были рассажены, казалось, не без помощи циркуля и линейки – такими прямыми выглядели здесь аллеи, такими круглыми – площадки и клумбы. Каждая терраса отличалась от другой своим орнаментом. Все дорожки были посыпаны красным песком.
– Как вам нравится парк, господин Талер?
Эта оболваненная природа, растения, которые так безжалостно обкорнали, показались Тиму несчастной жертвой человеческой тупости, и он ответил:
– По-моему, это хорошо решённая арифметическая задача, барон! Барон рассмеялся:
– Вы выражаете своё неодобрение очень вежливо, господин Талер. Должен отметить, что вы отлично развиваетесь!
– Когда такой молодой человек говорит не то, что он думает, – это значит, что он развивается очень плохо, – вмешался в разговор Селек Бай, перегнувшись в седле в сторону коляски.
Он сказал это довольно громко, стараясь заглушить скрип колёс. Треч возразил ему что-то по-арабски, и, как показалось Тиму, довольно резко. Верховой ничего не ответил барону. Он только поглядел на мальчика долгим задумчивым взглядом. Вскоре он попрощался и, огибая холм, поскакал в сторону дальней горы.
Барон, посмотрев ему вслед, сказал:
– Золотая голова, только чересчур уж высокоморален. Он прочёл в заграничных газетах, что я выдал гроб пастуха Али за мой собственный, а сам, не долго думая, превратился в моего брата-близнеца. Конечно, он будет молчать, но за это требует, чтобы я в порядке покаяния выстроил для его единоверцев новый храм. И пожалуй, мне не остаётся ничего другого, как пойти на это.
– Если бы я мог, я бы сейчас рассмеялся, – серьёзно ответил Тим. Но вместо него рассмеялся барон. Он смеялся с переливами, с коротким счастливым, захлёбывающимся смешком в конце каждой рулады. И на этот раз Тима не угнетал его собственный смех. Он даже был рад, что теперь смех его всегда рядом с ним, так близко, что, кажется, протяни руку – и достанешь. Иногда ему даже думалось, что когда-нибудь он и в самом деле быстро протянет руку и схватит свой смех, – выпал бы только подходящий случай. Он не понимал, что это только так кажется. Тим решил сопровождать барона всегда и повсюду.
Коляска остановилась у подножия широкой лестницы, которая вела вверх от террасы к террасе, до самого замка. Отсюда, снизу, она казалась гигантской, почти бесконечной. Но что было в ней самое удивительное – это собаки: каменные фигуры собак, стоявшие на ступеньках по обе стороны лестницы. Словно оцепенев в своём каменном молчании, они глядели, вытаращив глаза, вниз, в долину. Здесь были, наверное, сотни собак самых разных пород: доберман-пинчеры, таксы, сеттеры, фокстерьеры, афганские борзые, шоу-шоу, спаниели, боксёры, шпицы и мопсы, – яркая цветная керамика. Получалось, что справа и слева, вдоль всей лестницы, вход в замок охраняет огромная пёстрая свора.
– Старая леди была большой любительницей собак, – пояснил барон. А Тим ответил:
– Да, это заметно.
Треч собирался было дать указание кучеру ехать по извилистой горной дороге, начинающейся слева от лестницы, как вдруг из-за керамического бульдога, стоящего примерно на середине лестницы, вышел какой-то человек и помахал им рукой.
– Это синьор ван дер Толен, – сказал Треч. – Давайте вылезем и поднимемся к нему. Мне хотелось бы ошарашить его моими планами насчёт маргарина. Вот он изумится!
Они вылезли из коляски, и барон чуть ли не бегом бросился вверх по ступенькам. Тим медленно подымался вслед за ним, внимательно разглядывая керамических собак. Его не интересовали разговоры о маргарине. Откуда ему было знать, какую важную роль сыграет маргарин в его жизни!
– Мы летим на восток, навстречу солнцу, – пояснил Треч, – в Афинах оно взойдёт немного позже. Мои подданные, в том числе и слуги в замке, поклоняются солнцу. Они называют его Эш Шемс.
Тим ничего не ответил – он молча смотрел вниз, на море: свинцово-серое, оно всё светлело и светлело, пока не стало бутылочно-зелёным.
Тим не боялся лететь по воздуху, но и не радовался полёту. Он даже не удивлялся. Тот, кто не умеет смеяться, не может и удивляться.
Барон объяснял ему теперь «положение на масляном рынке», которое было Тиму глубоко безразлично. Тем не менее он усвоил, что фирма перессорилась с большинством крупных молочных хозяйств и что какая-то другая фирма, объединившая предпринимателей Норвегии, Швеции, Дании, Германии и Голландии, поставляет на рынок более качественное и более дешёвое масло, чем фирма Треча. По этой-то причине они и летят сейчас в замок в Месопотамии. Там барон надеется «выяснить существо вопроса» и «принять необходимые меры». Два других господина тоже вылетели по направлению к замку: один из них, некий мистер Пенни, – из Лондона; другой, синьор ван дер Толен, – из Лиссабона.
Самолёт уже пролетел над Анатолийским плато, а барон всё ещё говорил о сортах масла и о ценах на масло. При этом он то и дело употреблял такие выражения, как «фронт сбыта», «завоевание потребителя», «подготовка наступления на рынок», словно был генералом, готовящимся выиграть крупную битву.
Когда барон сделал паузу, Тим сказал, чтобы принять какое-нибудь участие в разговоре:
– У нас дома всегда ели только маргарин.
– На маргарине не разживёшься. Хлеба с маслом, как говорится, из него не сделаешь, – буркнул барон.
– Почему? – возразил Тим. – Мы всегда его мазали на хлеб! У нас и жарили на нём, и пекли, и тушили овощи. Теперь барон стал слушать его внимательнее.
– Выходит, для вас маргарин был и смальцем, и постным маслом, и сливочным – так, что ли? Тим кивнул.
– Наверное, в одном только нашем переулке каждый день уходило не меньше бочки маргарина.
– Интересно, – пробормотал Треч. – Весьма интересно, господин Талер! Тактический манёвр с маргарином – переход в наступление, завоевание масляного рынка… Почти гениально!
Барон погрузился в размышления; казалось, он застыл в своём кресле.
Тим был рад, что барон оставил его в покое; он разглядывал в окошко самолёта проносившиеся под ним горы и долины, вершины и ущелья, и караваны ослов, двигавшиеся по горам из разных мест в одном направлении – очевидно, туда, где сегодня был базарный день. Лётчик, чтобы доставить удовольствие мальчику, старался лететь как можно ниже, и Тим мог довольно хорошо разглядеть погонщиков и погонщиц ослов. Правда, все лица представлялись ему с высоты одинаковыми светлыми кружочками – с, бородой и усами или без бороды и усов, – и ему приходилось судить о людях, проходивших внизу, только по их одеждам. А костюмы их были так непривычны для его взгляда, что и люди представлялись ему фантастическими персонажами, каких можно увидеть разве что в цирке. Но, конечно, это была сущая чепуха, потому что если бы проходившие внизу были причёсаны и одеты так, например, как жители его родного города, Тим не нашёл бы в них ничего необычного, пожалуй, кроме чуть более тёмной кожи. Но четырнадцатилетнему мальчику, так неожиданно очутившемуся в дальних странах, можно, пожалуй, и простить такое неверное представление о никогда не виданных народах. Впрочем, уже очень скоро Тиму пришлось убедиться, познакомившись с Селек Баем, что о новых знакомых и о других народах никогда не следует судить чересчур поспешно.
Этот Селек Бай выехал верхом из оливковой рощицы в ту самую минуту, когда самолёт приземлился на площадке, расположенной высоко в горах, и Тим самым первым спустился по трапу на землю. Треч приветствовал подъехавшего Селек Бая на арабском языке с изысканной любезностью. Низко поклонившись, он незаметно шепнул Тиму:
– Это самый крупный коммерсант среди солнцепоклонников и их глава. Он получил высшее образование в вашем родном городе. Сейчас начнёт говорить с нами по-немецки. Отвечайте ему почтительно и поклонитесь как можно ниже.
Селек Бай обратился к Тиму, приведя его этим в некоторое замешательство. Старик был одет в очень странный костюм; впрочем, отдельные части этого костюма Тим постепенно, кажется, начинал узнавать: рубашка, жилет, пиджак и что-то вроде длинного халата. Кроме того, цветной платок, повязанный вокруг живота, и, наконец, юбка, какие носят женщины, из-под которой выглядывали длинные шаровары. Всё это было замечательно ярких и красивых цветов, среди которых особенно выделялся оранжево-красный. На тёмном бородатом лице Селек Бая почти не было морщин. Из-под густых бровей внимательно глядели на Тима умные голубые глаза.
– Я полагаю, молодой человек, что вы и есть тот самый знаменитый наследник, о котором кричат все газеты, – сказал он по-немецки с удивительно хорошим произношением. – Приветствую вас и да благословит вас бог.
Старик поклонился, и Тим последовал его примеру. Его смятение возросло: ведь этот человек, пожелавший ему божьего благословения, был главой солнцепоклонников! Но Тим давно уже научился скрывать свои чувства. Он вежливо ответил Селек Баю:
– Я очень рад познакомиться с вами. Барон мне много о вас рассказывал. (Это было неправдой, но Тиму приходилось теперь часто слышать подобную вежливую ложь, и он научился ей подражать.)
Открытая коляска на высоких колёсах с парой лошадей в упряжке доставила их к замку.
Селек Бай сопровождал их всю дорогу верхом, беседуя с бароном по-арабски.
Когда коляска обогнула оливковую рощицу, их взглядам открылся замок, возвышающийся над отлогим склоном горы: чудовищное нагромождение из кирпичей с зубчатыми башенками по углам крыши и головами драконов, извергающими дождевую воду.
– Не думайте, пожалуйста, что это я сам выстроил такое страшилище, – обратился барон к Тиму. – Я купил эту штуку у одной взбалмошной английской леди исключительно потому, что мне люб этот уголок земли. Только парк здесь разбит по моему собственному плану.
Парк, спускавшийся террасами вниз по склону горы, был выдержан во французском стиле. Кусты и деревья, подстриженные в виде кеглей, шаров и многогранников, были рассажены, казалось, не без помощи циркуля и линейки – такими прямыми выглядели здесь аллеи, такими круглыми – площадки и клумбы. Каждая терраса отличалась от другой своим орнаментом. Все дорожки были посыпаны красным песком.
– Как вам нравится парк, господин Талер?
Эта оболваненная природа, растения, которые так безжалостно обкорнали, показались Тиму несчастной жертвой человеческой тупости, и он ответил:
– По-моему, это хорошо решённая арифметическая задача, барон! Барон рассмеялся:
– Вы выражаете своё неодобрение очень вежливо, господин Талер. Должен отметить, что вы отлично развиваетесь!
– Когда такой молодой человек говорит не то, что он думает, – это значит, что он развивается очень плохо, – вмешался в разговор Селек Бай, перегнувшись в седле в сторону коляски.
Он сказал это довольно громко, стараясь заглушить скрип колёс. Треч возразил ему что-то по-арабски, и, как показалось Тиму, довольно резко. Верховой ничего не ответил барону. Он только поглядел на мальчика долгим задумчивым взглядом. Вскоре он попрощался и, огибая холм, поскакал в сторону дальней горы.
Барон, посмотрев ему вслед, сказал:
– Золотая голова, только чересчур уж высокоморален. Он прочёл в заграничных газетах, что я выдал гроб пастуха Али за мой собственный, а сам, не долго думая, превратился в моего брата-близнеца. Конечно, он будет молчать, но за это требует, чтобы я в порядке покаяния выстроил для его единоверцев новый храм. И пожалуй, мне не остаётся ничего другого, как пойти на это.
– Если бы я мог, я бы сейчас рассмеялся, – серьёзно ответил Тим. Но вместо него рассмеялся барон. Он смеялся с переливами, с коротким счастливым, захлёбывающимся смешком в конце каждой рулады. И на этот раз Тима не угнетал его собственный смех. Он даже был рад, что теперь смех его всегда рядом с ним, так близко, что, кажется, протяни руку – и достанешь. Иногда ему даже думалось, что когда-нибудь он и в самом деле быстро протянет руку и схватит свой смех, – выпал бы только подходящий случай. Он не понимал, что это только так кажется. Тим решил сопровождать барона всегда и повсюду.
Коляска остановилась у подножия широкой лестницы, которая вела вверх от террасы к террасе, до самого замка. Отсюда, снизу, она казалась гигантской, почти бесконечной. Но что было в ней самое удивительное – это собаки: каменные фигуры собак, стоявшие на ступеньках по обе стороны лестницы. Словно оцепенев в своём каменном молчании, они глядели, вытаращив глаза, вниз, в долину. Здесь были, наверное, сотни собак самых разных пород: доберман-пинчеры, таксы, сеттеры, фокстерьеры, афганские борзые, шоу-шоу, спаниели, боксёры, шпицы и мопсы, – яркая цветная керамика. Получалось, что справа и слева, вдоль всей лестницы, вход в замок охраняет огромная пёстрая свора.
– Старая леди была большой любительницей собак, – пояснил барон. А Тим ответил:
– Да, это заметно.
Треч собирался было дать указание кучеру ехать по извилистой горной дороге, начинающейся слева от лестницы, как вдруг из-за керамического бульдога, стоящего примерно на середине лестницы, вышел какой-то человек и помахал им рукой.
– Это синьор ван дер Толен, – сказал Треч. – Давайте вылезем и поднимемся к нему. Мне хотелось бы ошарашить его моими планами насчёт маргарина. Вот он изумится!
Они вылезли из коляски, и барон чуть ли не бегом бросился вверх по ступенькам. Тим медленно подымался вслед за ним, внимательно разглядывая керамических собак. Его не интересовали разговоры о маргарине. Откуда ему было знать, какую важную роль сыграет маргарин в его жизни!
22. СИНЬОР ВАН ДЕР ТОЛЕН
Внутреннее устройство замка доказывало, что барон, так любивший посещать выставки картин и художественных изделий, обладает в вопросах быта изысканным вкусом. Все предметы обстановки – даже пепельницы, дверные ручки и коврик в ванной – были просты, красивы и, очевидно, очень дороги. Комната Тима представляла собой приятное полукруглое помещение в одной из башен. Из окна её был виден парк и долина с оливковой рощицей. Даже маленький аэродром можно было разглядеть во всех подробностях: посадочная площадка, окружённая, согласно предписанию, прожекторами, а рядом с ней несколько ангаров для самолётов и низкое длинное строение, в котором размещались радиостанция и служба погоды.
Когда Тим выглянул из окна, он увидел на посадочной площадке два самолёта. Третий в эту минуту как раз приземлялся; какой-то пёстро одетый всадник неподвижно стоял возле белой стены длинного здания. Как видно, это был Селек Бай.
Вдруг Тим Талер услышал, что кто-то вполголоса зовёт его по имени:
– Господин Талер!
Тим отвернулся от окна и открыл дверь. За дверью стоял синьор ван дер Толен, с которым он вчера обменялся всего лишь несколькими вежливыми фразами на лестнице с собаками, так как барон почти без передышки болтал о маргарине.
– Нельзя ли мне поговорить с вами, господин Талер? Но так, чтобы об этом не узнал барон.
– Я ничего не скажу барону, если вы этого не хотите. Только где он сейчас?
– Он едет на аэродром встречать мистера Пенни.
Синьор ван дер Толен вошёл тем временем в комнату и расположился в плетёной качалке. Тим запер дверь и сел на скамеечку, стоящую в углу, – теперь он мог смотреть в окно, не выпуская из поля зрения комнату.
Ван дер Толен, как Тим заметил уже в первую встречу, был человеком не слишком разговорчивым. Об этом можно было судить хотя бы по форме его рта. Рот ван дер Толена представлял собой прямую узкую линию – только концы её чуть заметно загибались кверху – и был похож на закрытую пасть акулы.
– Я пришёл к вам в связи с тем, что завещание о наследстве юридически ещё окончательно не оформлено, – сказал этот португалец с голландской фамилией. – Речь идёт об акциях с правом решающего голоса, о так называемом контрольном пакете акций, принадлежащем барону. Вы разбираетесь в акциях?
– Нет, – ответил Тим, глядя в окно.
В эту минуту коляска барона подкатила к аэродрому.
Синьор ван дер Толен медленно раскачивался в плетёной качалке.
Его белёсо-голубые глаза пристально смотрели на Тима сквозь стёкла очков. Взгляд у него был холодный, но не колючий.
– Так вот, с акциями дело обстоит следующим образом… Барон, сидевший в коляске, обернулся и помахал Тиму рукой. Тим помахал ему в ответ.
– Акции представляют собой долю участия в капитале…
Теперь разноцветный всадник отделился от белой стены. Селек Бай поскакал навстречу коляске Треча.
– Мне придётся пояснить мою мысль наглядным примером. Вы меня слушаете?
– Да, – ответил Тим и отвёл взгляд от окна.
– Итак, представьте себе, господин Талер, что решено разбить сад. (Тим кивнул.) Но человеку, который взялся за это дело, не хватает денег чтобы купить все нужные для сада молодые яблони, и он засаживает только одну часть сада. Остальные яблони покупают и сажают другие люди. Когда же яблони вырастают и начинают приносить плоды, каждый посадивший яблони получает такую часть яблок, которая соответствует количеству посаженных им яблонь. Причём в каждом году количество яблок, составляющих эту часть, разное.
Тим принялся считать вслух:
– Значит, если я из ста яблонь посадил двадцать и в саду собрали сто центнеров яблок, то я получу из них двадцать центнеров? Правильно?
– Не совсем! – Синьор ван дер Толен едва заметно улыбнулся. – Надо заплатить садовникам и рабочим. Кроме того, деревья, которые не принялись, необходимо заменить новыми. Но мне кажется, вы уже примерно поняли, что такое акции.
Тим кивнул:
– Акции – это те деревья, которые я посадил. Они – моя доля в саду и в урожае.
– Очень хорошо, господин Талер.
Синьор ван дер Толен снова начал молча раскачиваться в качалке, а Тим опять взглянул в окно. Коляска уже возвращалась с аэродрома обратно в замок. Селек Бай, как и вчера, сопровождал её верхом. Рядом с Тречем в коляске сидел полный, лысый господин.
– Барон уже возвращается в замок, синьор ван дер Толен.
– Тогда я коротко изложу вам мою просьбу, господин Талер. Завещание составлено таким образом, что новый барон…
– Как так новый барон? – перебил его Тим. Но тут он заметил по лицу коммерсанта, что тот ничего не знает о тайне барона. Поэтому он быстро добавил: – Извините, пожалуйста, что я вас перебил.
Несмотря на то что ван дер Толен глядел на него, высоко подняв брови, Тим не сказал больше ни слова. И синьор ван дер Толен начал сначала:
– Завещание составлено так хитро, что новый барон имеет возможность оспаривать в судебном порядке ваше наследство, если он этого захочет. Впрочем, это касается только его и вас… Меня здесь интересуют лишь акции с решающим голосом.
Тим увидел в окно, что коляска и всадник остановились у подножия лестницы. Господа, очевидно, вели оживлённый разговор.
– А что такое акции с решающим голосом? – спросил Тим.
– В нашем акционерном обществе, господин Талер, есть несколько акций стоимостью примерно в двадцать миллионов португальских эскудо. Те, кто владеет ими, имеют право решающего голоса в правлении общества. Только от них зависят все решения – больше ни от кого.
– И я наследую эти акции, синьор ван дер Толен?
– Часть из них, господин Талер. Остальные принадлежат Селек Баю, мистеру Пенни и мне.
Мистер Пенни, очевидно, и был тот лысый толстяк, который сейчас медленно поднимался вверх по лестнице в сопровождении Треча и Селек Бая.
– И вы хотите купить у меня мои акции с решающим голосом?
– Если бы я и хотел, то всё равно не мог бы этого сделать. Пока вам не исполнится двадцать один год, акциями распоряжается барон. Но когда вы вступите в законное владение наследством, я охотно куплю у вас эти акции. Я предлагаю вам за них уже сейчас любое из предприятий нашей фирмы. Это предприятие будет принадлежать вам даже в том случае, если ваше право на наследство будет по какой-либо причине объявлено недействительным.
Португалец поднялся с качалки. Рот его снова превратился в закрытую пасть акулы. Он сказал на этот раз необычайно много по сравнению с тем, сколько говорил всегда. Теперь очередь была за Тимом. И Тим сказал:
– Я обдумаю ваше предложение, синьор ван дер Толен.
– Пожалуйста, обдумайте его, господин Талер! У вас есть на это ещё три дня.
С этими словами коммерсант вышел из комнаты Тима.
Когда Тим снова глянул в окно, лестница, ведущая к замку, была уже пуста.
Тим остался один. Здесь, в башне замка, сидел мальчик по имени Тим Талер, четырнадцати лет от роду, выросший в узком переулке большого города; мальчик без улыбки, но по власти и богатству – будущий король. Король – конечно, лишь в том случае, если такая корона будет иметь для него какую-нибудь ценность.
Тим до сих пор не имел ещё полного представления о размерах своего богатства. И всё же он знал, что громадная флотилия судов фирмы барона Треча пересекает моря и океаны. Он догадывался, что самые громадные рынки мира, как тот рынок в Афинах, изо дня в день и из года в год умножают его богатства; он представлял себе целую армию директоров, служащих и рабочих – сотни, тысячи, может быть, даже десятки тысяч людей, исполняющих его приказы. Эти картины щекотали самолюбие Тима. Он казался себе похожим на одинокого баварского короля из сказки о котором с таким восторгом рассказывала старенькая учительница в школе на уроке истории. Он мечтал, как проедет в золотой карете, сопровождаемый скачущим на коне Селек Баем, мимо булочной-кондитерской фрау Бебер, на глазах у всего переулка. А соседи будут стоять и смотреть на него, широко раскрыв рты.
На мгновение мальчик в башне забыл о своём потерянном смехе – он мечтал, он придумывал сказку о том, как он стал королём.
Но действительность выглядела по-иному. Действительность звалась маргарином и готовилась вскоре грубо напомнить ему о его потерянном смехе.
Когда Тим выглянул из окна, он увидел на посадочной площадке два самолёта. Третий в эту минуту как раз приземлялся; какой-то пёстро одетый всадник неподвижно стоял возле белой стены длинного здания. Как видно, это был Селек Бай.
Вдруг Тим Талер услышал, что кто-то вполголоса зовёт его по имени:
– Господин Талер!
Тим отвернулся от окна и открыл дверь. За дверью стоял синьор ван дер Толен, с которым он вчера обменялся всего лишь несколькими вежливыми фразами на лестнице с собаками, так как барон почти без передышки болтал о маргарине.
– Нельзя ли мне поговорить с вами, господин Талер? Но так, чтобы об этом не узнал барон.
– Я ничего не скажу барону, если вы этого не хотите. Только где он сейчас?
– Он едет на аэродром встречать мистера Пенни.
Синьор ван дер Толен вошёл тем временем в комнату и расположился в плетёной качалке. Тим запер дверь и сел на скамеечку, стоящую в углу, – теперь он мог смотреть в окно, не выпуская из поля зрения комнату.
Ван дер Толен, как Тим заметил уже в первую встречу, был человеком не слишком разговорчивым. Об этом можно было судить хотя бы по форме его рта. Рот ван дер Толена представлял собой прямую узкую линию – только концы её чуть заметно загибались кверху – и был похож на закрытую пасть акулы.
– Я пришёл к вам в связи с тем, что завещание о наследстве юридически ещё окончательно не оформлено, – сказал этот португалец с голландской фамилией. – Речь идёт об акциях с правом решающего голоса, о так называемом контрольном пакете акций, принадлежащем барону. Вы разбираетесь в акциях?
– Нет, – ответил Тим, глядя в окно.
В эту минуту коляска барона подкатила к аэродрому.
Синьор ван дер Толен медленно раскачивался в плетёной качалке.
Его белёсо-голубые глаза пристально смотрели на Тима сквозь стёкла очков. Взгляд у него был холодный, но не колючий.
– Так вот, с акциями дело обстоит следующим образом… Барон, сидевший в коляске, обернулся и помахал Тиму рукой. Тим помахал ему в ответ.
– Акции представляют собой долю участия в капитале…
Теперь разноцветный всадник отделился от белой стены. Селек Бай поскакал навстречу коляске Треча.
– Мне придётся пояснить мою мысль наглядным примером. Вы меня слушаете?
– Да, – ответил Тим и отвёл взгляд от окна.
– Итак, представьте себе, господин Талер, что решено разбить сад. (Тим кивнул.) Но человеку, который взялся за это дело, не хватает денег чтобы купить все нужные для сада молодые яблони, и он засаживает только одну часть сада. Остальные яблони покупают и сажают другие люди. Когда же яблони вырастают и начинают приносить плоды, каждый посадивший яблони получает такую часть яблок, которая соответствует количеству посаженных им яблонь. Причём в каждом году количество яблок, составляющих эту часть, разное.
Тим принялся считать вслух:
– Значит, если я из ста яблонь посадил двадцать и в саду собрали сто центнеров яблок, то я получу из них двадцать центнеров? Правильно?
– Не совсем! – Синьор ван дер Толен едва заметно улыбнулся. – Надо заплатить садовникам и рабочим. Кроме того, деревья, которые не принялись, необходимо заменить новыми. Но мне кажется, вы уже примерно поняли, что такое акции.
Тим кивнул:
– Акции – это те деревья, которые я посадил. Они – моя доля в саду и в урожае.
– Очень хорошо, господин Талер.
Синьор ван дер Толен снова начал молча раскачиваться в качалке, а Тим опять взглянул в окно. Коляска уже возвращалась с аэродрома обратно в замок. Селек Бай, как и вчера, сопровождал её верхом. Рядом с Тречем в коляске сидел полный, лысый господин.
– Барон уже возвращается в замок, синьор ван дер Толен.
– Тогда я коротко изложу вам мою просьбу, господин Талер. Завещание составлено таким образом, что новый барон…
– Как так новый барон? – перебил его Тим. Но тут он заметил по лицу коммерсанта, что тот ничего не знает о тайне барона. Поэтому он быстро добавил: – Извините, пожалуйста, что я вас перебил.
Несмотря на то что ван дер Толен глядел на него, высоко подняв брови, Тим не сказал больше ни слова. И синьор ван дер Толен начал сначала:
– Завещание составлено так хитро, что новый барон имеет возможность оспаривать в судебном порядке ваше наследство, если он этого захочет. Впрочем, это касается только его и вас… Меня здесь интересуют лишь акции с решающим голосом.
Тим увидел в окно, что коляска и всадник остановились у подножия лестницы. Господа, очевидно, вели оживлённый разговор.
– А что такое акции с решающим голосом? – спросил Тим.
– В нашем акционерном обществе, господин Талер, есть несколько акций стоимостью примерно в двадцать миллионов португальских эскудо. Те, кто владеет ими, имеют право решающего голоса в правлении общества. Только от них зависят все решения – больше ни от кого.
– И я наследую эти акции, синьор ван дер Толен?
– Часть из них, господин Талер. Остальные принадлежат Селек Баю, мистеру Пенни и мне.
Мистер Пенни, очевидно, и был тот лысый толстяк, который сейчас медленно поднимался вверх по лестнице в сопровождении Треча и Селек Бая.
– И вы хотите купить у меня мои акции с решающим голосом?
– Если бы я и хотел, то всё равно не мог бы этого сделать. Пока вам не исполнится двадцать один год, акциями распоряжается барон. Но когда вы вступите в законное владение наследством, я охотно куплю у вас эти акции. Я предлагаю вам за них уже сейчас любое из предприятий нашей фирмы. Это предприятие будет принадлежать вам даже в том случае, если ваше право на наследство будет по какой-либо причине объявлено недействительным.
Португалец поднялся с качалки. Рот его снова превратился в закрытую пасть акулы. Он сказал на этот раз необычайно много по сравнению с тем, сколько говорил всегда. Теперь очередь была за Тимом. И Тим сказал:
– Я обдумаю ваше предложение, синьор ван дер Толен.
– Пожалуйста, обдумайте его, господин Талер! У вас есть на это ещё три дня.
С этими словами коммерсант вышел из комнаты Тима.
Когда Тим снова глянул в окно, лестница, ведущая к замку, была уже пуста.
Тим остался один. Здесь, в башне замка, сидел мальчик по имени Тим Талер, четырнадцати лет от роду, выросший в узком переулке большого города; мальчик без улыбки, но по власти и богатству – будущий король. Король – конечно, лишь в том случае, если такая корона будет иметь для него какую-нибудь ценность.
Тим до сих пор не имел ещё полного представления о размерах своего богатства. И всё же он знал, что громадная флотилия судов фирмы барона Треча пересекает моря и океаны. Он догадывался, что самые громадные рынки мира, как тот рынок в Афинах, изо дня в день и из года в год умножают его богатства; он представлял себе целую армию директоров, служащих и рабочих – сотни, тысячи, может быть, даже десятки тысяч людей, исполняющих его приказы. Эти картины щекотали самолюбие Тима. Он казался себе похожим на одинокого баварского короля из сказки о котором с таким восторгом рассказывала старенькая учительница в школе на уроке истории. Он мечтал, как проедет в золотой карете, сопровождаемый скачущим на коне Селек Баем, мимо булочной-кондитерской фрау Бебер, на глазах у всего переулка. А соседи будут стоять и смотреть на него, широко раскрыв рты.
На мгновение мальчик в башне забыл о своём потерянном смехе – он мечтал, он придумывал сказку о том, как он стал королём.
Но действительность выглядела по-иному. Действительность звалась маргарином и готовилась вскоре грубо напомнить ему о его потерянном смехе.
23. ЗАСЕДАНИЕ
В замке был специальный, обитый панелью зал для заседаний, посредине которого стоял длинный стол с глубокими креслами. Тот, кто входил в этот зал, сразу обращал внимание на картину в тяжёлой золотой раме, висевшую на стене против двери. Это был знаменитый автопортрет великого художника Рембрандта; искусствоведы всего мира считали эту картину пропавшей во время последней войны.
Под портретом во главе стола восседал барон. Слева от него сидели Селек Бай и Тим Талер, справа – мистер Пенни и синьор ван дер Толен. Разговор шёл о «положении на масляном рынке». Из-за Тима все говорили по-немецки, хотя для мистера Пенни это было весьма затруднительно.
Под портретом во главе стола восседал барон. Слева от него сидели Селек Бай и Тим Талер, справа – мистер Пенни и синьор ван дер Толен. Разговор шёл о «положении на масляном рынке». Из-за Тима все говорили по-немецки, хотя для мистера Пенни это было весьма затруднительно.