Страница:
Она не улыбнулась, не помахала ему рукой. Лучник тоже не стал тратить силы на приветствие. С молчаливой настороженностью он смотрел ей прямо в глаза. Как только дверь казармы открылась, он исчез из поля зрения.
Тэлброк бросил взгляд на вышку и взял Аделину за руку.
— Повезло Катберту, да и нам тоже. У Катберта будет его реликвия, а у наших людей свой, нормандский, священник. Святой отец слишком замерз и предпочел остаться в казарме, чтобы отогреться и отоспаться. Он уже исповедовал моих солдат, так что Катберт может больше не бояться быть заживо слопанным «стаей нормандских волков» во время мессы.
Взяв у стражника факел, молодожены вошли в замок. Тэлброк принялся рыться в сундуках в поисках реликвии для Катберта. Аделина поджидала мужа у остывающего очага.
— Ты был очень щедр, подарив отцу сарацинскую саблю. Майда сказала, что он часто заговаривал о ней в последнее время.
— Он научится с ней управляться. Кардок знает, что этот клинок способен насмерть запугать врагов. — Тэлброк улыбнулся и открыл маленькую шкатулку слоновой кости, инкрустированную серебром. — Подарок для Катберта. Может, этим я расположу старого зануду к себе.
— Он наш священник. Не говори о нем так в доме моего отца.
— «Зануда» не такое плохое слово, есть и похуже. Я, знаешь ли, зануд уважаю. — Симон взял факел и протянул Аделине руку. — Пошли назад, нам надо успеть вернуться до того, как кому-нибудь из твоих домочадцев придет в голову занять нашу спальню.
Аделина не торопилась уходить.
— Можно мне посмотреть? — спросила Аделина, указав на кованый сундук, тот самый, откуда Тэлброк вытащил священную реликвию.
Тэлброк пребывал в неуверенности.
— Ты бы хотела выбрать себе подарок? Скажи, что ты хочешь, и оно станет твоим.
Аделина продолжала стоять на своем.
— Ты не хочешь, чтобы я заглянула в сундук? Симон пожал плечами:
— Я могу достать то, что тебе нужно.
— Тогда достань свой экземпляр договора моего отца с Уильямом Маршаллом.
Симон вздохнул.
— Или, если тебе так хочется, не давай мне документ в руки, просто прочти вслух.
— Я…
— Ты лгал, Симон Тэлброк. Ты умеешь читать. В сундуке твоем полно документов и еще дневник.
— Полагаю, ты все это прочла?!
— Да, я вчера открыла сундук и заглянула внутрь. Там нет ничего такого, что надо было бы прятать от посторонних глаз. Разве что ты хочешь, чтобы я считала тебя безграмотным. Зачем ты солгал мне в день помолвки? Вы с Гарольдом все обставили так, будто тебе проще расписаться, зажав перо между пальцами ног.
— Я не доверял тебе.
— И до сих пор не доверяешь? Какие еще таланты и умения, помимо владения грамотой, ты держишь от меня в секрете?
Симон протяжно вздохнул.
— Вы хотите узнать о моих талантах? Миледи, бросьте пытать меня о содержимом сундука, и я готов продемонстрировать самые тайные из моих умений.
— О чем ты? Ты знаешь языческие наречия? Умеешь готовить яд?
Он поймал ее в объятия и закрыл рот поцелуем.
— Я все тебе покажу однажды, жена моя. Клянусь, однажды я покажу тебе больше, чем ты хочешь знать.
По дороге вниз они встретились с солдатами гарнизона, которые пировали у Кардока и теперь с трудом поднимались по обледенелому склону. Симон и Аделина вошли в дом как раз тогда, когда последние из приближенных Кардока улеглись спать возле огня. На низком табурете рядом с «троном» самого Кардока сидел одноухий Граффод с маленькой арфой на коленях. Подыгрывая себе, он пел песню об умирающем герое. Катберт уже успел проспаться и вернулся в дом. Теперь, сидя рядом с детьми и блестя глазами не меньше ребят, он слушал древнюю балладу.
С последним ударом по струнам Кардок поднял чашу.
— Хорошо спел, Граффод, молодец.
— Тебе бы тоже надо было послушать, — сказал Пенрик, обращаясь к Симону. — Очень большой богатырь убил дракона, а потом умер от яда.
Симон смахнул крошки со стола, жестом пригласив Аделину подойти поближе. Аделина подошла и поставила на стол шкатулку слоновой кости, принесенную из форта.
Симон покашлял, прочищая горло, и посмотрел на священника.
— Подарок для вашей часовни, святой отец. Кусочек Креста Господня, привезенный моим отцом из Святой земли, из Палестины.
Кардок осторожно прикоснулся к резной крышке. Катберт побледнел от благоговейного восторга.
— Давайте же принимайте дар, — сказал Симон. — Святым реликвиям место в церкви, а не в походном сундуке воина.
Пенрик подобрался поближе, чтобы взглянуть на священную реликвию, привезенную из легендарной Палестины.
— Не очень она большая, — разочарованно сказал мальчик.
Катберт пододвинул к себе шкатулку.
— Ты видишь только футляр, а сама реликвия еще меньше. — Он взял шкатулку в руки и повернулся к Симону. — Благодарю тебя.
Симон вежливо поклонился в ответ.
— Это еще не все, — сказал он. — Священник из церкви Святого Давида сегодня пришел в долину, но он слишком устал и предпочел остаться в форте. Утром мои люди приведут его сюда.
Катберт осторожно, словно живую, держал в ладонях шкатулку.
— Он принес подарок от епископа, я думаю. Кусочек плаща святого Гована.
Аделина улыбнулась:
— Если так дело и дальше пойдет, в долину начнется паломничество. Народ валом повалит, надеясь излечить свои хвори.
Кардок что-то пробурчал себе под нос. Он сел и потянулся за чашей.
— Лучше бы об этом не распространяться, — ворчливо заметил хозяин поместья. — Не хочу я, чтобы сюда повадились чужаки, среди них могут быть и разбойники. Они украдут реликвии, а нам останутся одни неприятности.
Майда поманила сыновей.
— Паломники тоже люди, и им надо где-то спать и есть. Придется построить хижины. Кто-то должен готовить для них еду. Холмы обрастут жильем, а овцам пастись будет негде.
С этими словами Майда взяла мальчиков за руки и повела из зала.
Граффод положил арфу на табурет, а сам сел на скамью рядом с Кардоком. Аделина, заметив это, осторожно тронула мужа за рукав.
Он накрыл ее руку ладонью и обратился к Катберту:
— Хорошенько спрячьте реликвии. Пусть о них никто не знает, если вы этого хотите. Моим людям про них не известно, так что и говорить им ничего не стоит.
Катберт вновь пробормотал слова благодарности, прижал шкатулку к груди и вышел из зала следом за служанками, начавшими уносить со стола полупустые блюда.
Кардок тяжело вздохнул. Граффод обернулся, чтобы повесить арфу на вбитый в стену колышек. Ни слова не говоря, он встал, взял свой плащ и вышел в ночь. Возле очага посреди помещения вповалку спали люди Кардока, не спал лишь сам хозяин.
Симон посмотрел на Аделину:
— И нам пора на покой, жена.
Вместе они подошли к дверям бывшей хозяйской спальни.
Кардок поднес чашу к губам.
— Нет, — сказал он. — Подойдите сюда, выпейте за мое здоровье. — Он опустил чашу и тяжело оперся ладонями о столешницу. Она чуть вздрогнула, и камни на ножнах сарацинской сабли грозно мигнули в красноватом отблеске костра.
Глава 17
Тэлброк бросил взгляд на вышку и взял Аделину за руку.
— Повезло Катберту, да и нам тоже. У Катберта будет его реликвия, а у наших людей свой, нормандский, священник. Святой отец слишком замерз и предпочел остаться в казарме, чтобы отогреться и отоспаться. Он уже исповедовал моих солдат, так что Катберт может больше не бояться быть заживо слопанным «стаей нормандских волков» во время мессы.
Взяв у стражника факел, молодожены вошли в замок. Тэлброк принялся рыться в сундуках в поисках реликвии для Катберта. Аделина поджидала мужа у остывающего очага.
— Ты был очень щедр, подарив отцу сарацинскую саблю. Майда сказала, что он часто заговаривал о ней в последнее время.
— Он научится с ней управляться. Кардок знает, что этот клинок способен насмерть запугать врагов. — Тэлброк улыбнулся и открыл маленькую шкатулку слоновой кости, инкрустированную серебром. — Подарок для Катберта. Может, этим я расположу старого зануду к себе.
— Он наш священник. Не говори о нем так в доме моего отца.
— «Зануда» не такое плохое слово, есть и похуже. Я, знаешь ли, зануд уважаю. — Симон взял факел и протянул Аделине руку. — Пошли назад, нам надо успеть вернуться до того, как кому-нибудь из твоих домочадцев придет в голову занять нашу спальню.
Аделина не торопилась уходить.
— Можно мне посмотреть? — спросила Аделина, указав на кованый сундук, тот самый, откуда Тэлброк вытащил священную реликвию.
Тэлброк пребывал в неуверенности.
— Ты бы хотела выбрать себе подарок? Скажи, что ты хочешь, и оно станет твоим.
Аделина продолжала стоять на своем.
— Ты не хочешь, чтобы я заглянула в сундук? Симон пожал плечами:
— Я могу достать то, что тебе нужно.
— Тогда достань свой экземпляр договора моего отца с Уильямом Маршаллом.
Симон вздохнул.
— Или, если тебе так хочется, не давай мне документ в руки, просто прочти вслух.
— Я…
— Ты лгал, Симон Тэлброк. Ты умеешь читать. В сундуке твоем полно документов и еще дневник.
— Полагаю, ты все это прочла?!
— Да, я вчера открыла сундук и заглянула внутрь. Там нет ничего такого, что надо было бы прятать от посторонних глаз. Разве что ты хочешь, чтобы я считала тебя безграмотным. Зачем ты солгал мне в день помолвки? Вы с Гарольдом все обставили так, будто тебе проще расписаться, зажав перо между пальцами ног.
— Я не доверял тебе.
— И до сих пор не доверяешь? Какие еще таланты и умения, помимо владения грамотой, ты держишь от меня в секрете?
Симон протяжно вздохнул.
— Вы хотите узнать о моих талантах? Миледи, бросьте пытать меня о содержимом сундука, и я готов продемонстрировать самые тайные из моих умений.
— О чем ты? Ты знаешь языческие наречия? Умеешь готовить яд?
Он поймал ее в объятия и закрыл рот поцелуем.
— Я все тебе покажу однажды, жена моя. Клянусь, однажды я покажу тебе больше, чем ты хочешь знать.
По дороге вниз они встретились с солдатами гарнизона, которые пировали у Кардока и теперь с трудом поднимались по обледенелому склону. Симон и Аделина вошли в дом как раз тогда, когда последние из приближенных Кардока улеглись спать возле огня. На низком табурете рядом с «троном» самого Кардока сидел одноухий Граффод с маленькой арфой на коленях. Подыгрывая себе, он пел песню об умирающем герое. Катберт уже успел проспаться и вернулся в дом. Теперь, сидя рядом с детьми и блестя глазами не меньше ребят, он слушал древнюю балладу.
С последним ударом по струнам Кардок поднял чашу.
— Хорошо спел, Граффод, молодец.
— Тебе бы тоже надо было послушать, — сказал Пенрик, обращаясь к Симону. — Очень большой богатырь убил дракона, а потом умер от яда.
Симон смахнул крошки со стола, жестом пригласив Аделину подойти поближе. Аделина подошла и поставила на стол шкатулку слоновой кости, принесенную из форта.
Симон покашлял, прочищая горло, и посмотрел на священника.
— Подарок для вашей часовни, святой отец. Кусочек Креста Господня, привезенный моим отцом из Святой земли, из Палестины.
Кардок осторожно прикоснулся к резной крышке. Катберт побледнел от благоговейного восторга.
— Давайте же принимайте дар, — сказал Симон. — Святым реликвиям место в церкви, а не в походном сундуке воина.
Пенрик подобрался поближе, чтобы взглянуть на священную реликвию, привезенную из легендарной Палестины.
— Не очень она большая, — разочарованно сказал мальчик.
Катберт пододвинул к себе шкатулку.
— Ты видишь только футляр, а сама реликвия еще меньше. — Он взял шкатулку в руки и повернулся к Симону. — Благодарю тебя.
Симон вежливо поклонился в ответ.
— Это еще не все, — сказал он. — Священник из церкви Святого Давида сегодня пришел в долину, но он слишком устал и предпочел остаться в форте. Утром мои люди приведут его сюда.
Катберт осторожно, словно живую, держал в ладонях шкатулку.
— Он принес подарок от епископа, я думаю. Кусочек плаща святого Гована.
Аделина улыбнулась:
— Если так дело и дальше пойдет, в долину начнется паломничество. Народ валом повалит, надеясь излечить свои хвори.
Кардок что-то пробурчал себе под нос. Он сел и потянулся за чашей.
— Лучше бы об этом не распространяться, — ворчливо заметил хозяин поместья. — Не хочу я, чтобы сюда повадились чужаки, среди них могут быть и разбойники. Они украдут реликвии, а нам останутся одни неприятности.
Майда поманила сыновей.
— Паломники тоже люди, и им надо где-то спать и есть. Придется построить хижины. Кто-то должен готовить для них еду. Холмы обрастут жильем, а овцам пастись будет негде.
С этими словами Майда взяла мальчиков за руки и повела из зала.
Граффод положил арфу на табурет, а сам сел на скамью рядом с Кардоком. Аделина, заметив это, осторожно тронула мужа за рукав.
Он накрыл ее руку ладонью и обратился к Катберту:
— Хорошенько спрячьте реликвии. Пусть о них никто не знает, если вы этого хотите. Моим людям про них не известно, так что и говорить им ничего не стоит.
Катберт вновь пробормотал слова благодарности, прижал шкатулку к груди и вышел из зала следом за служанками, начавшими уносить со стола полупустые блюда.
Кардок тяжело вздохнул. Граффод обернулся, чтобы повесить арфу на вбитый в стену колышек. Ни слова не говоря, он встал, взял свой плащ и вышел в ночь. Возле очага посреди помещения вповалку спали люди Кардока, не спал лишь сам хозяин.
Симон посмотрел на Аделину:
— И нам пора на покой, жена.
Вместе они подошли к дверям бывшей хозяйской спальни.
Кардок поднес чашу к губам.
— Нет, — сказал он. — Подойдите сюда, выпейте за мое здоровье. — Он опустил чашу и тяжело оперся ладонями о столешницу. Она чуть вздрогнула, и камни на ножнах сарацинской сабли грозно мигнули в красноватом отблеске костра.
Глава 17
Симон почувствовал, как задрожали пальцы жены в его ладони. Отец ее скорее напоминал разъяренного зверя, чем любящего родителя, желавшего продолжить празднование Рождества Христова.
Надо было оставить ее одну поговорить с отцом. Несколько лет ее не было дома, и разговор скорее всего пойдет о прошлом. А ему в этом прошлом места не было! Но Аделина слегка потянула его за рукав, и Симон понял, что должен остаться.
— Я выпью за твое здоровье, — сказал он, — в благодарность за то, что ты выдал за меня дочь.
Кардок потянулся за флягой, стоявшей возле его кружки, и, окинув раздраженным взглядом стол, сказал:
— Женщины унесли всю посуду.
Аделина шмыгнула в темный угол и вернулась оттуда с деревянной чашей в форме ладьи.
— Мы выпьем отсюда вместе — Симон и я. Кардок от души плеснул бренди в деревянную кружку.
— Для двух незнакомцев, обвенчанных в такой спешке, вы неплохо преуспели. — Хозяин дома перевел мрачный прищуренный взгляд с Симона на Аделину.
Он взял ладью и протянул Аделине. Старый Кардок пребывал этой ночью в весьма странном расположении духа. За все то время, что прошло со свадьбы, он ни разу не изъявил желания встретиться с дочерью, да и Майду он не поощрял к сближению с падчерицей. И вот сейчас, в глухую ночь, когда его люди спали мертвым сном у костра, а все женщины разбрелись по хижинам, он наконец нашел время для того, чтобы выпить с дочерью и ее мужем.
Симон обнял Аделину за плечи, спокойно встречая недобрый взгляд тестя.
— У нас все хорошо, — сказал он.
— С матерью ее было трудно поначалу. Аделина поставила чашу на стол.
— Разве?
— Она стала моей женой потому, что так было записано в первом договоре о перемирии, который я заключил с нормандцами. Старый Роланд де Груа воспитал ее в своем доме и отдал мне в жены в день подписания договора — до этого мы ни разу не встречались. — Кардок отпил из серебряной чаши. — Она была мне хорошей женой, но здешний народ ни во что не ставила. Держалась особняком, ни с кем из домашних дружбы не водила, да и тебя, Аделина, хотела отправить в чужой дом на воспитание, когда ты еще совсем ребенком была. — Кардок грохнул чашей о стол. — Я бы этого ни за что не допустил.
Симон читал в глазах Аделины грусть и словно бы неловкость за отца. Было в ее взгляде и что-то еще, чему он не мог найти объяснения.
— Я не чувствовала себя одинокой, — сказала Аделина, — я была счастлива здесь.
Кардок кивнул и посмотрел на балки под потолком.
— Она разозлилась, когда я пошел против старого короля Генриха. Сказала, что все кончится тем, что я на всех накличу беду, что я потеряю долину. Возможно, она была права, но тогда мы сражались так, что Генрих первый запросил о мире. — Кардок сжал свои огромные, в шрамах, руки в кулаки. — И вот тогда ты отправилась в Нормандию как заложница сохранения мира.
— Я помню этот день.
— Я помню каждый день той недели, что прошла с момента подписания мирного договора до твоего отъезда… Ты не хотела уезжать и каждый день плакала на конюшне. Тот нормандец, посланник короля Генриха, уже готов был забросить тебя на плечо и утащить, как овцу, в мешке. И тогда твоя мать поехала с тобой.
По щекам Аделины текли слезы, но она ни разу не всхлипнула.
Кардок отвернулся и глотнул еще бренди.
— Как она умерла? — спросил он. — Я спросил тебя об этом, когда ты вернулась домой, но ты так и не ответила. Как она умерла?
Симон отодвинул кружку и встал. Он чувствовал, как вздрагивает под его ладонью плечо жены.
— Сейчас не время для этого разговора, — сказал он. — Аделина устала, и луна уже заходит. Сегодня Рождество, Кардок.
— Нет, — сказала Аделина, — мне следовало рассказать обо всем в первый же день.
У Симона на затылке волосы стали дыбом от той непреклонной решимости, которую он услышал в ее голосе. Уже не в первый раз он видел ее неестественное спокойствие и знал, что оно означает. Аделина боролась со страхом. Кто победит в этой неравной борьбе?
Симон отвел взгляд от тестя, прожигавшего глазами дочь. В небо летели искры от костра. Симон поежился. Ему показалось, что он чувствует, как с черного неба на него опускается холод.
— Она умерла на корабле. На море был шторм, и мы прятались под навесом. Она встала, налетела волна, и…
— Так она утонула? Аделина покачала головой:
— Она упала и ударилась о столб, поддерживавший навес, ударилась головой. Люди Генриха пытались ее спасти, но сделать ничего не могли. Она умерла.
Наступила тишина, молчание длилось долго. Аделина сохраняла видимое спокойствие, но нога ее, касавшаяся под столом ноги Симона, мелко дрожала. Пытка и так слишком затянулась, Симон встал и подал руку жене.
— Мы сейчас пойдем спать, а договорить можно и…
— Где она похоронена? — продолжал допрос Кардок, будто и не слышал слов Симона.
Теперь только бесчувственный Кардок мог не замечать, что она дрожит всем телом…
— Не… не в море, — сказала Аделина. — Она похоронена в Каене, в аббатстве. Я видела, как ее хоронили, а потом меня отправили к леди Мод. — Аделина замолчала в нерешительности, потом все же спросила: — Тебе об этом не писали?
— Было письмо, Катберт его читал. Но я не знал, написали ли они в нем правду.
— О ее смерти?
— Умерла ли она на самом деле. Аделину, похоже, ответ не удивил.
— Мама собиралась вернуться к тебе. Когда поднимался шторм, она заговаривала о том, что придется ей вскоре плыть обратно. Она намеревалась остаться со мной только до тех пор, пока я не перестану бояться, успокоюсь и привыкну на новом месте. Кардок с шумом отодвинул чашу.
— В конце концов, это не важно. Она все равно умерла. — Кардок встал и пошел к двери. — Спокойной ночи, — бросил он у дверей и вышел.
Симон сделал над собой усилие, поборов желание выйти следом за тестем и силой заставить его сказать хоть пару добрых слов дочери. Тех слов, которых Аделина тщетно ждала от него.
— Пойдем, — сказал он жене, — у нас есть спальня и есть кровать. — Он взял нетронутую кружку с бренди и повел свою молчаливую, словно окаменевшую, жену в спальню.
Симон оставил ее там, а сам вернулся в зал, взял с консоли у стены пригоршню толстых восковых свечей, зажег одну из них и вернулся к жене.
— Если ты собираешься думать об этом, то сперва выпей, — сказал он.
Она посмотрела на кружку и покачала головой.
— Твой отец идиот. Его жена была несчастлива здесь и воспользовалась первой представившейся возможностью, чтобы снова увидеть родину, и умерла от несчастного случая в дороге.
Симон поднес кружку к губам и сделал большой глоток, после чего вложил кружку в руку жены и сжал ее пальцы вокруг резной ручки.
— Это моя вина.
Симон капнул расплавленным воском на сундук для одежды и, когда воск слегка затвердел, поставил на него свечу.
— Ерунда, ты была тогда ребенком. А она в любом случае хотела уехать.
— Она поехала, потому что я плакала, когда они пришли забрать меня в Нормандию.
Симон протяжно вздохнул:
— Конечно, ты плакала. Все дети плачут. Так былои будет. Выпей и подумай о будущем. Ты собираешься всюжизнь жить с чувством вины?
Аделина посмотрела на него и пожала плечами:
— Мой муж несет эту ношу, у меня пример перед глазами.
— Это не одно и то же. Я убил священника. — Симон зажег вторую свечу и принялся готовить для нее основание из воска.
— Я убила собственную мать.
Симон поставил вторую свечу возле первой и вернулся к Аделине.
— За недолгое время нашего супружества ты успела меня оскорбить слежкой, предательством и шантажом. К тому же ты постоянно вводишь меня в искушение, которому только святой не поддастся. Но ни разу ты не сказала ни одной глупости, не считая последнего твоего утверждения. Твоя мать умерла случайно, Аделина. Если бы она осталась здесь, она могла бы погибнуть от простуды, упасть с лошади по дороге в Херефорд или поскользнуться и сломать себе шею.
— А что твой священник? Разве ты убил его при свете дня, зная, кто он такой? — Она подняла глаза, и Симон обрадовался, что Аделина забыла о собственной печали. — Ты не похож ни на еретика, ни на насильника.
— Большое спасибо. — Симон взял третью свечу и зажег ее.
— Как умер священник?
Симону пришлось потрудиться, чтобы свеча держалась прямо.
— Я не стану говорить о том, что произошло в Ходмершеме. Я дал обет.
Аделина раздраженно отмахнулась.
— Зато я не давала никаких обетов. Я твоя жена и имею право знать о том, что произошло в аббатстве.
— Моей жене следует подумать о том, что она предпримет, если ее муж покатится еще дальше вниз. Жениться на тебе было безумием, но я верил, что ты сможешь пережить грядущие беды, если будешь соблюдать осторожность и действовать с умом. Но вижу, — и тут он тряхнул головой, — что свалял дурака. Я обманул себя в минуту слабости. Я думал…
— О чем ты думал?
Не стоило рассказывать ей о мечтах о ребенке и о том, что он посчитал ее достаточно храброй, чтобы защитить наследника, какую бы судьбу ни уготовил Симону Тэлброку канцлер Лонгчемп. Он поставил последнюю свечу на сундук. Спальня озарилась, и волосы Аделины приобрели оттенок старого меда.
— Ни о чем я не думал, — сказал он наконец, — и в этом-то вся проблема. И еще в том, что твой отец предложил мне мир, если я женюсь на тебе, и обещал крупные неприятности, если я этого не сделаю.
— И все же ты сделал свой выбор и теперь должен рассказать мне, почему Лонгчемп так тебя ненавидит. — Аделина помедлила, прежде чем добавить: — Я не стану передавать твои слова лучнику.
Симон покачал головой:
— Скажи спасибо, что ты не знаешь больше, чем надо. Неведение может сослужить тебе добрую службу, если Лонгчемп станет допрашивать тебя или твоего отца. — При мысли о том, что Лонгчемп станет допрашивать Аделину, у Симона по спине побежал холодок. — Если бы я знал, что канцлер тебя сюда послал и не собирался упускать из виду, я бы, пожалуй, пошел на риск и стал воевать с твоим отцом, чтобы избежать этого брака. Ты можешь погибнуть вместе со мной.
— Глупо ты поступил или нет, но ты на мне женился и теперь должен рассказать, почему Лонгчемп добивается твоей смерти. Что случилось со священником? Было ли что-то еще, имевшее отношение к убийству?
Она стояла всего в нескольких дюймах от него, и глаза ее были такого же темно-зеленого цвета, что венки из остролиста, развешанные в честь Рождества по стенам. От нее пахло летом, розами и пряным розмарином.
— Ты когда-нибудь перестанешь задавать мне вопросы?
— Нет. Я…
Он заставил ее замолчать, впившись в ее губы. Симон пьянел, вдыхая аромат ее волос, ее тела…
Аделина тихо застонала.
Симон оторвался от ее губ, чтобы поцеловать ямку на шее.
— Давай, — чуть слышно простонала она, — давай ляжем, я не могу стоять.
Он улыбнулся и посмотрел в ее полузакрытые глаза. Она отступила к постели и потянула его за руку:
— Симон…
Что же греховного в том, чтобы внять мольбе жены и помочь ей освободиться от платья, прежде чем лечь в мягкую, освещенную свечами постель? Что греховного в том, чтобы коснуться ее груди поверх тонкого льна нательной туники? Чтобы прижать ее всего лишь на один благословенный миг к своему истомившемуся телу, чтобы ощутить ее кожу.
— Твои волосы, — прошептал он.
Она поняла и выплела шелковый шнур из косы. Еще два быстрых движения, и золотая масса рассыпалась по плечам.
— Еще, — велела она. — Поцелуй меня еще.
Симон сбросил свою тунику и приспустил ее тунику так, чтобы открыть взгляду грудь. Она тихо вскрикнула, когда он прикоснулся губами к ее телу.
— Ты слишком красива, — пробормотал он.
Она погладила его по волосам, потом прижала его голову к своей груди. Пламя свечей дрожало, сердце ее билось часто-часто, она была…
Симон перехватил ее руки и стал целовать их.
— Нет, — сказал он, удерживая ее руки в своих, когда она захотела обнять его за плечи, — сегодня все только для тебя. Для тебя одной.
Он вновь овладел ее ртом, рука нащупала подол рубашки. Под рубашкой тело ее сотрясала дрожь предвкушения, грудь вздымалась и опадала в такт учащенному дыханию.
И вновь руки ее потянулись к его телу, и Симон почувствовал, что и сам дрожит от вожделения. Он приподнялся и пробормотал что-то нежное, не в силах сдержать слова, переполнявшие его. Кожа ее с внутренней стороны бедер была теплой, гладкой и нежной, как спелый плод.
— Все только для тебя, — повторил он.
— Нет, — сказала она, — и для тебя тоже.
Он больше не мог слышать ее прерывистое дыхание.
— Я не могу, — простонал он.
— Ты не хочешь меня?
— Миледи, я хочу вас так, как земля хочет солнца. Она села и поправила рубашку так, чтобы прикрыть грудь. Распущенные волосы укрывали плечи.
— Тогда как это может быть только для меня? Он разрешил себе прикоснуться к ее щеке.
— Я не могу позволить, чтобы ты забеременела, Аделина. Не могу, пока мы не освободимся от напасти, которую я навлек на тебя.
Она взяла его за руку и прижала к своей груди.
— Симон, подари мне ребенка. Я хочу ребенка. Я хочу тебя…
Он чувствовал, как сердце ее бешено бьется под его ладонью.
— Ты думаешь, мне легко отказываться от тебя? — Он отстранился от нее, стараясь представить серые холодные воды подернутого льдом озера и холодные горные ручьи, что стекали в него, но золотой огонь ее волос превращал их в дым. Глаза ее излучали зелень лета и жар обещаний.
— Если будет ребенок, — сказала она, — я смогу его надежно спрятать. Никто не узнает, никто не скажет…
Симон перевел дух. Как хотелось поверить ей, как хотелось пойти у нее на поводу. Он вновь попытался представить замерзшее озеро.
— Слишком поздно. Лонгчемп знает о тебе и знает о том, что мы женаты. Ты в серьезной опасности, но опасность, грозящая ребенку, еще страшнее.
— Ты ведь выжил, несмотря на его ненависть… Симон отодвинулся и набросил на нее покрывало.
— Он играет с нами, Аделина. Ребенок окончательно свяжет нас по рукам и ногам.
Аделина стремительно поднялась с постели и взялась за платье. Симон вскочил следом и схватил ее за плечо.
— Я не сделаю тебе ничего плохого.
Аделина аккуратно сложила платье, затем провела рукой по покрывалу, расправляя его.
— Я не собираюсь убегать от тебя, Симон. Я думаю. Он откинул покрывало и разгладил простыню.
— Тогда думай лежа. Ночь холодная, а свечи скоро догорят.
Аделина раздраженно прихлопнула ладонью покрывало и села.
— Капкан. Ты сказал, что мы в капкане. Но ведь он еще не захлопнулся, верно?
Она повернулась к мужу и положила руку ему на плечо.
— Мы должны бежать, тут нам нечего делать. У моего отца есть тайная жена и сыновья от нее, и, сколько бы ни старалась, я не могу заставить его доверять мне. Если мы уедем, никто не станет о нас печалиться, а отец и подавно. Может, тогда он наконец поймет, что мы не хотим отнять у мальчиков наследство.
Симон всплеснул руками:
— Не позволяй ему оттолкнуть себя! Кроме него, у тебя нет защиты от Лонгчемпа.
— У меня есть ты. Симон вздохнул:
— Я с тобой до тех пор, пока Лонгчемп не сделает свой ход.
— Зачем же ты сидишь здесь и ждешь, пока капкан захлопнется? — Она кивнула в сторону седельных сумок, что они привезли из крепости. — У тебя есть меч, кольчуга, а у меня… У меня тоже есть все, что мне нужно. Нам даже в крепость не обязательно возвращаться. Бежим, Симон. Оседлаем коней и на рассвете покинем долину. Твои часовые нас увидят, лучник Люк узнает, но до Лонгчемпа новость дойдет только спустя несколько дней. К тому времени как он узнает, мы уже будем далеко. Никто не найдет нас, никогда.
Симон сел и провел рукой по волосам.
— Я думал об этом. — Он поднял глаза и улыбнулся, еще раз восхитившись ее красотой. Разгневанная богиня! — Видит Бог, я думал об этом каждый день с тех пор, как мы поженились, но у нас ничего не выйдет. У Лонгчемпа слишком много шпионов повсюду. Мы знаем о Люке, — он укоризненно приподнял бровь, — и знаем о тебе.
— Мы же не станем сейчас…
— Знаю, знаю, — Симон примирительно поднял руки, — мы не собираемся обсуждать твою неудачную шпионскую миссию. Однако есть еще кто-то, регулярно доносящий Лонгчемпу о происходящем в долине. У канцлера везде глаза и уши, он умеет заставлять людей работать на себя. В ход идут угрозы, подкуп. Очень скоро его оповестят о том, где нас искать. — Симон коснулся ее руки. — Я не могу жить в постоянном страхе за твою жизнь.
Аделина взяла его руку в свою.
— Тогда беги без меня.
— И оставить тебя на растерзание Лонгчемпу? Ты обманула его, Аделина, доверившись мне. Если я исчезну, отвечать придется тебе, твоему отцу и Майде. И Гарольду, когда они припомнят, что он жил в Тэлброке.
Сколько раз Симон вел подобный диалог с самим собой. И всякий раз выходило, что побег принесет больше вреда, чем пользы.
Рука ее, сжимавшая его руку, не дрогнула.
— И все же у тебя есть план, я чувствую это по твоему голосу.
— Вся надежда на сигнальные огни. Один костер — набег грабителей, два — вооруженное нападение. Дальние форпосты, такие, как наш, все в руках людей Маршалла. Если я пойму, что Лонгчемп наступает, я зажгу два костра в надежде, что в каждом форту тоже зажгут по два костра и новость почти мгновенно дойдет до Маршалла. Если мы сможем держать осаду достаточно долго, Маршалл приедет сюда и увидит, что Лонгчемп нападает на нормандский форпост. Тогда все — с Лонгчемпом покончено, будет доказано, что он изменник. Вот и весь мой план.
— И все же ты позволяешь лучнику Люку заступать на пост на смотровой вышке.
Симон улыбнулся и поцеловал жене руку.
— Миледи, Маршалл украл бы вас у меня, если бы узнал, что ум ваш острее, чем у половины его советников, вместе взятых.
— Не надо быть особенно прозорливой, чтобы догадаться о том, что ты не пустишь врага на сторожевой пост. Ты кому-то поручил за ним приглядывать?
— Только Гарольду. Когда Люк на посту, Гарольд стоит на воротах. Он может и за ущельем наблюдать, и за Люком.
— Я начинаю верить в то, что ты доживешь до весны, Симон Тэлброк.
Он увлек ее за собой в постель.
— А я начинаю верить в то, что заманю ищеек Лонгчемпа в ими же расставленный капкан и доживу до того момента, когда Тэлброк снова станет моим. И поеду туда, чтобы жить там с тобой, моя жена!
Надо было оставить ее одну поговорить с отцом. Несколько лет ее не было дома, и разговор скорее всего пойдет о прошлом. А ему в этом прошлом места не было! Но Аделина слегка потянула его за рукав, и Симон понял, что должен остаться.
— Я выпью за твое здоровье, — сказал он, — в благодарность за то, что ты выдал за меня дочь.
Кардок потянулся за флягой, стоявшей возле его кружки, и, окинув раздраженным взглядом стол, сказал:
— Женщины унесли всю посуду.
Аделина шмыгнула в темный угол и вернулась оттуда с деревянной чашей в форме ладьи.
— Мы выпьем отсюда вместе — Симон и я. Кардок от души плеснул бренди в деревянную кружку.
— Для двух незнакомцев, обвенчанных в такой спешке, вы неплохо преуспели. — Хозяин дома перевел мрачный прищуренный взгляд с Симона на Аделину.
Он взял ладью и протянул Аделине. Старый Кардок пребывал этой ночью в весьма странном расположении духа. За все то время, что прошло со свадьбы, он ни разу не изъявил желания встретиться с дочерью, да и Майду он не поощрял к сближению с падчерицей. И вот сейчас, в глухую ночь, когда его люди спали мертвым сном у костра, а все женщины разбрелись по хижинам, он наконец нашел время для того, чтобы выпить с дочерью и ее мужем.
Симон обнял Аделину за плечи, спокойно встречая недобрый взгляд тестя.
— У нас все хорошо, — сказал он.
— С матерью ее было трудно поначалу. Аделина поставила чашу на стол.
— Разве?
— Она стала моей женой потому, что так было записано в первом договоре о перемирии, который я заключил с нормандцами. Старый Роланд де Груа воспитал ее в своем доме и отдал мне в жены в день подписания договора — до этого мы ни разу не встречались. — Кардок отпил из серебряной чаши. — Она была мне хорошей женой, но здешний народ ни во что не ставила. Держалась особняком, ни с кем из домашних дружбы не водила, да и тебя, Аделина, хотела отправить в чужой дом на воспитание, когда ты еще совсем ребенком была. — Кардок грохнул чашей о стол. — Я бы этого ни за что не допустил.
Симон читал в глазах Аделины грусть и словно бы неловкость за отца. Было в ее взгляде и что-то еще, чему он не мог найти объяснения.
— Я не чувствовала себя одинокой, — сказала Аделина, — я была счастлива здесь.
Кардок кивнул и посмотрел на балки под потолком.
— Она разозлилась, когда я пошел против старого короля Генриха. Сказала, что все кончится тем, что я на всех накличу беду, что я потеряю долину. Возможно, она была права, но тогда мы сражались так, что Генрих первый запросил о мире. — Кардок сжал свои огромные, в шрамах, руки в кулаки. — И вот тогда ты отправилась в Нормандию как заложница сохранения мира.
— Я помню этот день.
— Я помню каждый день той недели, что прошла с момента подписания мирного договора до твоего отъезда… Ты не хотела уезжать и каждый день плакала на конюшне. Тот нормандец, посланник короля Генриха, уже готов был забросить тебя на плечо и утащить, как овцу, в мешке. И тогда твоя мать поехала с тобой.
По щекам Аделины текли слезы, но она ни разу не всхлипнула.
Кардок отвернулся и глотнул еще бренди.
— Как она умерла? — спросил он. — Я спросил тебя об этом, когда ты вернулась домой, но ты так и не ответила. Как она умерла?
Симон отодвинул кружку и встал. Он чувствовал, как вздрагивает под его ладонью плечо жены.
— Сейчас не время для этого разговора, — сказал он. — Аделина устала, и луна уже заходит. Сегодня Рождество, Кардок.
— Нет, — сказала Аделина, — мне следовало рассказать обо всем в первый же день.
У Симона на затылке волосы стали дыбом от той непреклонной решимости, которую он услышал в ее голосе. Уже не в первый раз он видел ее неестественное спокойствие и знал, что оно означает. Аделина боролась со страхом. Кто победит в этой неравной борьбе?
Симон отвел взгляд от тестя, прожигавшего глазами дочь. В небо летели искры от костра. Симон поежился. Ему показалось, что он чувствует, как с черного неба на него опускается холод.
— Она умерла на корабле. На море был шторм, и мы прятались под навесом. Она встала, налетела волна, и…
— Так она утонула? Аделина покачала головой:
— Она упала и ударилась о столб, поддерживавший навес, ударилась головой. Люди Генриха пытались ее спасти, но сделать ничего не могли. Она умерла.
Наступила тишина, молчание длилось долго. Аделина сохраняла видимое спокойствие, но нога ее, касавшаяся под столом ноги Симона, мелко дрожала. Пытка и так слишком затянулась, Симон встал и подал руку жене.
— Мы сейчас пойдем спать, а договорить можно и…
— Где она похоронена? — продолжал допрос Кардок, будто и не слышал слов Симона.
Теперь только бесчувственный Кардок мог не замечать, что она дрожит всем телом…
— Не… не в море, — сказала Аделина. — Она похоронена в Каене, в аббатстве. Я видела, как ее хоронили, а потом меня отправили к леди Мод. — Аделина замолчала в нерешительности, потом все же спросила: — Тебе об этом не писали?
— Было письмо, Катберт его читал. Но я не знал, написали ли они в нем правду.
— О ее смерти?
— Умерла ли она на самом деле. Аделину, похоже, ответ не удивил.
— Мама собиралась вернуться к тебе. Когда поднимался шторм, она заговаривала о том, что придется ей вскоре плыть обратно. Она намеревалась остаться со мной только до тех пор, пока я не перестану бояться, успокоюсь и привыкну на новом месте. Кардок с шумом отодвинул чашу.
— В конце концов, это не важно. Она все равно умерла. — Кардок встал и пошел к двери. — Спокойной ночи, — бросил он у дверей и вышел.
Симон сделал над собой усилие, поборов желание выйти следом за тестем и силой заставить его сказать хоть пару добрых слов дочери. Тех слов, которых Аделина тщетно ждала от него.
— Пойдем, — сказал он жене, — у нас есть спальня и есть кровать. — Он взял нетронутую кружку с бренди и повел свою молчаливую, словно окаменевшую, жену в спальню.
Симон оставил ее там, а сам вернулся в зал, взял с консоли у стены пригоршню толстых восковых свечей, зажег одну из них и вернулся к жене.
— Если ты собираешься думать об этом, то сперва выпей, — сказал он.
Она посмотрела на кружку и покачала головой.
— Твой отец идиот. Его жена была несчастлива здесь и воспользовалась первой представившейся возможностью, чтобы снова увидеть родину, и умерла от несчастного случая в дороге.
Симон поднес кружку к губам и сделал большой глоток, после чего вложил кружку в руку жены и сжал ее пальцы вокруг резной ручки.
— Это моя вина.
Симон капнул расплавленным воском на сундук для одежды и, когда воск слегка затвердел, поставил на него свечу.
— Ерунда, ты была тогда ребенком. А она в любом случае хотела уехать.
— Она поехала, потому что я плакала, когда они пришли забрать меня в Нормандию.
Симон протяжно вздохнул:
— Конечно, ты плакала. Все дети плачут. Так былои будет. Выпей и подумай о будущем. Ты собираешься всюжизнь жить с чувством вины?
Аделина посмотрела на него и пожала плечами:
— Мой муж несет эту ношу, у меня пример перед глазами.
— Это не одно и то же. Я убил священника. — Симон зажег вторую свечу и принялся готовить для нее основание из воска.
— Я убила собственную мать.
Симон поставил вторую свечу возле первой и вернулся к Аделине.
— За недолгое время нашего супружества ты успела меня оскорбить слежкой, предательством и шантажом. К тому же ты постоянно вводишь меня в искушение, которому только святой не поддастся. Но ни разу ты не сказала ни одной глупости, не считая последнего твоего утверждения. Твоя мать умерла случайно, Аделина. Если бы она осталась здесь, она могла бы погибнуть от простуды, упасть с лошади по дороге в Херефорд или поскользнуться и сломать себе шею.
— А что твой священник? Разве ты убил его при свете дня, зная, кто он такой? — Она подняла глаза, и Симон обрадовался, что Аделина забыла о собственной печали. — Ты не похож ни на еретика, ни на насильника.
— Большое спасибо. — Симон взял третью свечу и зажег ее.
— Как умер священник?
Симону пришлось потрудиться, чтобы свеча держалась прямо.
— Я не стану говорить о том, что произошло в Ходмершеме. Я дал обет.
Аделина раздраженно отмахнулась.
— Зато я не давала никаких обетов. Я твоя жена и имею право знать о том, что произошло в аббатстве.
— Моей жене следует подумать о том, что она предпримет, если ее муж покатится еще дальше вниз. Жениться на тебе было безумием, но я верил, что ты сможешь пережить грядущие беды, если будешь соблюдать осторожность и действовать с умом. Но вижу, — и тут он тряхнул головой, — что свалял дурака. Я обманул себя в минуту слабости. Я думал…
— О чем ты думал?
Не стоило рассказывать ей о мечтах о ребенке и о том, что он посчитал ее достаточно храброй, чтобы защитить наследника, какую бы судьбу ни уготовил Симону Тэлброку канцлер Лонгчемп. Он поставил последнюю свечу на сундук. Спальня озарилась, и волосы Аделины приобрели оттенок старого меда.
— Ни о чем я не думал, — сказал он наконец, — и в этом-то вся проблема. И еще в том, что твой отец предложил мне мир, если я женюсь на тебе, и обещал крупные неприятности, если я этого не сделаю.
— И все же ты сделал свой выбор и теперь должен рассказать мне, почему Лонгчемп так тебя ненавидит. — Аделина помедлила, прежде чем добавить: — Я не стану передавать твои слова лучнику.
Симон покачал головой:
— Скажи спасибо, что ты не знаешь больше, чем надо. Неведение может сослужить тебе добрую службу, если Лонгчемп станет допрашивать тебя или твоего отца. — При мысли о том, что Лонгчемп станет допрашивать Аделину, у Симона по спине побежал холодок. — Если бы я знал, что канцлер тебя сюда послал и не собирался упускать из виду, я бы, пожалуй, пошел на риск и стал воевать с твоим отцом, чтобы избежать этого брака. Ты можешь погибнуть вместе со мной.
— Глупо ты поступил или нет, но ты на мне женился и теперь должен рассказать, почему Лонгчемп добивается твоей смерти. Что случилось со священником? Было ли что-то еще, имевшее отношение к убийству?
Она стояла всего в нескольких дюймах от него, и глаза ее были такого же темно-зеленого цвета, что венки из остролиста, развешанные в честь Рождества по стенам. От нее пахло летом, розами и пряным розмарином.
— Ты когда-нибудь перестанешь задавать мне вопросы?
— Нет. Я…
Он заставил ее замолчать, впившись в ее губы. Симон пьянел, вдыхая аромат ее волос, ее тела…
Аделина тихо застонала.
Симон оторвался от ее губ, чтобы поцеловать ямку на шее.
— Давай, — чуть слышно простонала она, — давай ляжем, я не могу стоять.
Он улыбнулся и посмотрел в ее полузакрытые глаза. Она отступила к постели и потянула его за руку:
— Симон…
Что же греховного в том, чтобы внять мольбе жены и помочь ей освободиться от платья, прежде чем лечь в мягкую, освещенную свечами постель? Что греховного в том, чтобы коснуться ее груди поверх тонкого льна нательной туники? Чтобы прижать ее всего лишь на один благословенный миг к своему истомившемуся телу, чтобы ощутить ее кожу.
— Твои волосы, — прошептал он.
Она поняла и выплела шелковый шнур из косы. Еще два быстрых движения, и золотая масса рассыпалась по плечам.
— Еще, — велела она. — Поцелуй меня еще.
Симон сбросил свою тунику и приспустил ее тунику так, чтобы открыть взгляду грудь. Она тихо вскрикнула, когда он прикоснулся губами к ее телу.
— Ты слишком красива, — пробормотал он.
Она погладила его по волосам, потом прижала его голову к своей груди. Пламя свечей дрожало, сердце ее билось часто-часто, она была…
Симон перехватил ее руки и стал целовать их.
— Нет, — сказал он, удерживая ее руки в своих, когда она захотела обнять его за плечи, — сегодня все только для тебя. Для тебя одной.
Он вновь овладел ее ртом, рука нащупала подол рубашки. Под рубашкой тело ее сотрясала дрожь предвкушения, грудь вздымалась и опадала в такт учащенному дыханию.
И вновь руки ее потянулись к его телу, и Симон почувствовал, что и сам дрожит от вожделения. Он приподнялся и пробормотал что-то нежное, не в силах сдержать слова, переполнявшие его. Кожа ее с внутренней стороны бедер была теплой, гладкой и нежной, как спелый плод.
— Все только для тебя, — повторил он.
— Нет, — сказала она, — и для тебя тоже.
Он больше не мог слышать ее прерывистое дыхание.
— Я не могу, — простонал он.
— Ты не хочешь меня?
— Миледи, я хочу вас так, как земля хочет солнца. Она села и поправила рубашку так, чтобы прикрыть грудь. Распущенные волосы укрывали плечи.
— Тогда как это может быть только для меня? Он разрешил себе прикоснуться к ее щеке.
— Я не могу позволить, чтобы ты забеременела, Аделина. Не могу, пока мы не освободимся от напасти, которую я навлек на тебя.
Она взяла его за руку и прижала к своей груди.
— Симон, подари мне ребенка. Я хочу ребенка. Я хочу тебя…
Он чувствовал, как сердце ее бешено бьется под его ладонью.
— Ты думаешь, мне легко отказываться от тебя? — Он отстранился от нее, стараясь представить серые холодные воды подернутого льдом озера и холодные горные ручьи, что стекали в него, но золотой огонь ее волос превращал их в дым. Глаза ее излучали зелень лета и жар обещаний.
— Если будет ребенок, — сказала она, — я смогу его надежно спрятать. Никто не узнает, никто не скажет…
Симон перевел дух. Как хотелось поверить ей, как хотелось пойти у нее на поводу. Он вновь попытался представить замерзшее озеро.
— Слишком поздно. Лонгчемп знает о тебе и знает о том, что мы женаты. Ты в серьезной опасности, но опасность, грозящая ребенку, еще страшнее.
— Ты ведь выжил, несмотря на его ненависть… Симон отодвинулся и набросил на нее покрывало.
— Он играет с нами, Аделина. Ребенок окончательно свяжет нас по рукам и ногам.
Аделина стремительно поднялась с постели и взялась за платье. Симон вскочил следом и схватил ее за плечо.
— Я не сделаю тебе ничего плохого.
Аделина аккуратно сложила платье, затем провела рукой по покрывалу, расправляя его.
— Я не собираюсь убегать от тебя, Симон. Я думаю. Он откинул покрывало и разгладил простыню.
— Тогда думай лежа. Ночь холодная, а свечи скоро догорят.
Аделина раздраженно прихлопнула ладонью покрывало и села.
— Капкан. Ты сказал, что мы в капкане. Но ведь он еще не захлопнулся, верно?
Она повернулась к мужу и положила руку ему на плечо.
— Мы должны бежать, тут нам нечего делать. У моего отца есть тайная жена и сыновья от нее, и, сколько бы ни старалась, я не могу заставить его доверять мне. Если мы уедем, никто не станет о нас печалиться, а отец и подавно. Может, тогда он наконец поймет, что мы не хотим отнять у мальчиков наследство.
Симон всплеснул руками:
— Не позволяй ему оттолкнуть себя! Кроме него, у тебя нет защиты от Лонгчемпа.
— У меня есть ты. Симон вздохнул:
— Я с тобой до тех пор, пока Лонгчемп не сделает свой ход.
— Зачем же ты сидишь здесь и ждешь, пока капкан захлопнется? — Она кивнула в сторону седельных сумок, что они привезли из крепости. — У тебя есть меч, кольчуга, а у меня… У меня тоже есть все, что мне нужно. Нам даже в крепость не обязательно возвращаться. Бежим, Симон. Оседлаем коней и на рассвете покинем долину. Твои часовые нас увидят, лучник Люк узнает, но до Лонгчемпа новость дойдет только спустя несколько дней. К тому времени как он узнает, мы уже будем далеко. Никто не найдет нас, никогда.
Симон сел и провел рукой по волосам.
— Я думал об этом. — Он поднял глаза и улыбнулся, еще раз восхитившись ее красотой. Разгневанная богиня! — Видит Бог, я думал об этом каждый день с тех пор, как мы поженились, но у нас ничего не выйдет. У Лонгчемпа слишком много шпионов повсюду. Мы знаем о Люке, — он укоризненно приподнял бровь, — и знаем о тебе.
— Мы же не станем сейчас…
— Знаю, знаю, — Симон примирительно поднял руки, — мы не собираемся обсуждать твою неудачную шпионскую миссию. Однако есть еще кто-то, регулярно доносящий Лонгчемпу о происходящем в долине. У канцлера везде глаза и уши, он умеет заставлять людей работать на себя. В ход идут угрозы, подкуп. Очень скоро его оповестят о том, где нас искать. — Симон коснулся ее руки. — Я не могу жить в постоянном страхе за твою жизнь.
Аделина взяла его руку в свою.
— Тогда беги без меня.
— И оставить тебя на растерзание Лонгчемпу? Ты обманула его, Аделина, доверившись мне. Если я исчезну, отвечать придется тебе, твоему отцу и Майде. И Гарольду, когда они припомнят, что он жил в Тэлброке.
Сколько раз Симон вел подобный диалог с самим собой. И всякий раз выходило, что побег принесет больше вреда, чем пользы.
Рука ее, сжимавшая его руку, не дрогнула.
— И все же у тебя есть план, я чувствую это по твоему голосу.
— Вся надежда на сигнальные огни. Один костер — набег грабителей, два — вооруженное нападение. Дальние форпосты, такие, как наш, все в руках людей Маршалла. Если я пойму, что Лонгчемп наступает, я зажгу два костра в надежде, что в каждом форту тоже зажгут по два костра и новость почти мгновенно дойдет до Маршалла. Если мы сможем держать осаду достаточно долго, Маршалл приедет сюда и увидит, что Лонгчемп нападает на нормандский форпост. Тогда все — с Лонгчемпом покончено, будет доказано, что он изменник. Вот и весь мой план.
— И все же ты позволяешь лучнику Люку заступать на пост на смотровой вышке.
Симон улыбнулся и поцеловал жене руку.
— Миледи, Маршалл украл бы вас у меня, если бы узнал, что ум ваш острее, чем у половины его советников, вместе взятых.
— Не надо быть особенно прозорливой, чтобы догадаться о том, что ты не пустишь врага на сторожевой пост. Ты кому-то поручил за ним приглядывать?
— Только Гарольду. Когда Люк на посту, Гарольд стоит на воротах. Он может и за ущельем наблюдать, и за Люком.
— Я начинаю верить в то, что ты доживешь до весны, Симон Тэлброк.
Он увлек ее за собой в постель.
— А я начинаю верить в то, что заманю ищеек Лонгчемпа в ими же расставленный капкан и доживу до того момента, когда Тэлброк снова станет моим. И поеду туда, чтобы жить там с тобой, моя жена!