Страница:
Человек в свитере с оленем отошел от них на несколько шагов, чтобы они могли попрощаться, но заметил им:
– У нас очень мало времени.
Хотя Гарри потерял свой дом, счета в банке, работу и вообще все, кроме одежды, которая была сейчас на нем, все эти потери представлялись теперь не самыми страшными.
Из своего горького опыта Гарри вынес, что права на собственность составляют основу всех прав человека и его гражданских прав. Но его переживания по поводу того, что у него украли все, чем он владел, нельзя было сравнить с одной десятой, да что там – одной сотой страданий, которые приходилось пережить, теряя любимых, родных людей. Для него было ударом кража дома и всех сбережений, но эта последняя потеря оказалась подобна внутренней ране, как будто у него вырезали кусок сердца. Эту боль почти невозможно было вынести.
Они попрощались и сказали друг другу совсем немного слов – никакие слова не выразили бы их боль.
Все крепко обнимали друг друга, зная, что, вероятно, они прощаются навсегда, пока не встретятся на дальних берегах, лежащих за краем могилы. Их мать верила в эти дальние и прекрасные берега. Повзрослев, они отошли от тех представлений, которые она привила им. Но в этот момент, на этом месте, они снова пытались обрести веру. Гарри крепко обнял Бонни, потом Мартина и наконец подошел к брату. Тот только что со слезами попрощался с Джессикой.
Гарри обнял Дариуса, прижал его к себе и поцеловал в щеку. Он уже давно не целовал своего брата, даже не мог припомнить, когда это было в последний раз-. Они уже давно были слишком взрослыми для подобных нежностей. Теперь Гарри недоумевал, что за глупые правила у взрослых людей, не позволяющие им высказывать нежность друг к другу. Этим последним поцелуем они старались выразить, как сильно любят друг друга.
Волны разбивались об опоры пирса, но их рев казался Гарри тише, чем громкий стук его сердца. Он наконец выпустил Дариуса из объятий. Ему не хватало света, он в последний раз посмотрел в лицо брата, чтобы запомнить его навсегда.
Он желал запечатлеть это мгновение в памяти, потому что расставался с Дариусом, даже не имея ни одной его фотографии.
– Пора идти, – сказал человек в свитере с оленем.
– Может, еще не все потеряно, – сказал Дариус.
– Мы надеемся на это.
– Может, мир еще придет в себя.
– Будьте осторожны, когда пойдете через парк, – сказал Гарри.
– Не беспокойся за нас, – сказал ему Дариус. – Здесь нет никого страшнее меня. Вспомни, я же адвокат.
Смех Гарри больше напоминал рыдания.
Вместо слов прощания он произнес:
– Мой маленький братишка.
Дариус кивнул головой. В какой-то момент казалось, что он не сможет вымолвить ни слова, но потом он сказал:
– Большой брат.
Джессика и Бонни оторвались друг от друга, прижимая к глазам бумажные салфетки.
Девочки и Мартин тоже попрощались.
Человек в свитере с оленем повел одно семейство Дескоте вдоль пляжа. Вторая семья Дескоте стояла у пирса и смотрела им вслед. Все вокруг было бледным и призрачным, как во сне. Фосфоресцирующая пена волн впитывалась в песок с шуршанием и шипением, как будто властные голоса шептали неразборчивые предупреждения из тьмы ночного кошмара.
Гарри три раза оборачивался и смотрел на оставшихся родственников, но потом у него уже не было сил оглядываться назад.
Они продолжали шагать по пляжу на юг даже после того, как закончился парк. На пути попалось несколько ресторанов. Поскольку был понедельник, в этот вечер они все были закрыты. Потом миновали мотель и жилые кварталы. Из окон домов, стоявших на берегу, лился теплый свет. Там продолжалась жизнь, как будто люди за окнами не боялись наступившей темноты.
Пройдя, наверное, мили полторы, а может быть, и две, они снова приблизились к ресторану. Там горели огни, но большие окна были расположены высоко над землей, и Гарри не мог увидеть, есть там посетители или нет. Мужчина в свитере с оленем провел их мимо ресторана к парковке. Они подошли к белому с зеленым домику на колесах, рядом с которым все машины казались маленькими.
– Почему мой брат не мог подвезти нас прямо сюда? – спросил Гарри.
Их проводник ответил:
– Вашему брату лучше не знать про этот домик на колесах и не видеть его номер. Ради его же собственного спокойствия.
Они вошли в домик через боковую дверцу.
Внутри была крохотная прихожая, за ней виднелась кухня. Проводник отступил в сторону и показал, что им нужно пройти дальше внутрь.
Там их ждала женщина-азиатка. Ей было чуть за пятьдесят. На ней были черный брючный костюм и красная блузка с высоким китайским воротничком. Она стояла у стола в комнате за кухней. У нее было чудесное лицо и удивительно милая улыбка.
– Я рада, что вы пришли, – сказала она, как будто они заглянули к ней в гости. – Здесь за столом умещается семь человек, так что нам впятером места хватит. По пути мы сможем поговорить. Нам нужно многое выяснить.
Они все уселись за стол.
Человек в свитере сел за руль и завел мотор.
– Вы можете называть меня Мэри, – сказала женщина. – Вам лучше не знать моего настоящего имени.
Гарри хотел промолчать, но он не умел лгать:
– Боюсь, что я вас узнал, и уверен, что моя жена тоже знает вас.
– Это так, – подтвердила Джессика.
– Мы несколько раз обедали в вашем ресторане, – сказал Гарри. – Он расположен в Западном Голливуде. Очень часто вы или ваш муж встречали гостей у двери.
Она кивнула и улыбнулась:
– Я рада, что вы смогли меня узнать вне... как бы лучше выразиться, вне обычной обстановки.
– Вы и ваш муж такие приятные люди, – заметила Джессика. – Вас не так легко забыть.
– Вам нравилось у нас в ресторане?
– Там просто чудесно.
– Спасибо, вы очень добры. Мы всегда стараемся угодить нашим гостям. Но я не встречалась с вашими прелестными девочками, хотя и знаю, как их зовут, – сказала хозяйка ресторана. Она пожала руку каждой девочке. – Ондина и Вилла, меня зовут Мей Ли. Я рада познакомиться с вами. Я хочу, чтобы вы ничего не боялись. Теперь ваша жизнь в надежных руках.
Домик на колесах выехал со стоянки на улицу и двинулся дальше.
– Куда мы едем? – спросила Вилла.
– Сначала нам нужно выбраться из Калифорнии, – ответила Мей Ли. – Мы едем в Лас-Вегас. В этих местах много людей путешествуют в таких же домиках на колесах. Мы всего лишь одни из них. Потом я вас покину, и вы отправитесь дальше с другими людьми. Некоторое время фотографии вашего отца будут появляться в газетах, и пока о нем будут рассказывать разные небылицы, вы уже окажетесь в безопасном и спокойном месте. Вам придется изменить свою внешность и научиться помогать таким же людям, как вы. У вас появятся новые имена и фамилии. Вы поменяете прически. Мистер Дескоте, вам, видимо, придется отрастить бороду. Вам еще предстоит поработать с хорошим педагогом, чтобы расстаться с карибским акцентом, хотя его очень приятно слышать. О, вас ждет так много дел и изменений. Но вам будет достаточно приятно, хотя сейчас в это трудно поверить. У вас будет важная работа. Ондина, мир не пропал. Вилла, я повторяю тебе то же самое. Он просто проходит через край темного облака. Нам нужно многое сделать, чтобы это облако не поглотило нас окончательно. Я вам обещаю, что этого не случится. Перед тем как мы начнем, я могу предложить вам чай, кофе, вино, пиво или, может, лимонад?
Я не успел моргнуть и глазом, как будто меня перенесло с помощью волшебного заклинания, но я уже покинул синюю комнату и оказался в подвале строения, которое раньше было настоящим сараем и располагалось рядом с тем местом, где теперь стоит этот новый флигель. Старый сарай был полностью разрушен, землю разровняли и посеяли там траву. Но подпол остался нетронутым и был соединен с самыми глубокими подвалами нового флигеля.
Снова против моей воли меня потянуло вперед. Или, может, мне кажется, что помимо моей воли. Хотя я дрожу от страха перед какой-то неизвестной мне темной силой, которая увлекает меня, на самом деле мною движет скрытое желание все узнать, обрести и понять правду.
Я пытался подавить это желание с той ночи, когда была убита моя мать.
Я нахожусь в коридоре шириной футов шесть, с наклонным полом.
Со сводчатого потолка петлями свисает электрический провод. Неяркие лампочки, как на рождественской елке, висят на расстоянии фута одна от другой. Стены сложены из обычных красно-черных кирпичей, заляпанных цементом. В некоторых местах на кирпичах заплаты грязной белой штукатурки, гладкой и сальной, как жир на куске мяса.
Я стою в этом крохотном коридорчике, чувствуя, как колотится мое сердце. Я прислушиваюсь к звукам в комнатах подо мной, пытаясь понять, что меня может ожидать впереди. Я прислушиваюсь к звукам в комнатах, которые я уже миновал. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь позвал и я мог бы вернуться в спокойный мир наверху. Но не слышно ни звука ни впереди, ни позади, только стук моего сердца. Хотя мне не хочется прислушиваться к тому, что оно шепчет мне, я понимаю, что сердце уже знает все ответы. В глубине души я понимаю, что правда о моей дорогой мамочке ждет меня впереди и что позади остался мир, который уже никогда больше не будет прежним для меня. Мир, который изменился раз и навсегда, и в худшую сторону. И случилось это тогда, когда я вошел во флигель.
Пол здесь каменный, и мне он кажется ледяным под моими босыми ногами.
Пол довольно круто идет под уклон, но коридор заворачивает широкой петлей, поэтому при необходимости можно толкать тачку вверх без особого усилия или спускать ее вниз, не рискуя, что она потащит тебя за собой.
Испуганный, я шагаю босиком по этому ледяному полу, поворачиваю и попадаю в помещение длиной в тридцать футов и шириной в двенадцать. Пол здесь ровный, спуск закончился. Низкий ровный потолок. Как бы припорошенные снегом тусклые елочные лампочки на петляющем проводе дают недостаточно света. В прежние дни, до того как на ранчо провели электричество, здесь хранили фрукты и овощи, собранный в августе картофель и сентябрьские яблоки. Подвал достаточно глубок, чтобы было прохладно летом и ничего не замерзало зимой. Здесь полки были заставлены домашними заготовками фруктов и овощей.
Какой бы ни была эта комната раньше, сейчас она выглядит совершенно иначе. Я просто примерзаю к полу и не могу двигаться дальше. Вдоль одной длинной стены и захватывая половину следующей, стоят фигуры людей в натуральную величину, изготовленные из белого гипса. У каждого своя ниша, и кажется, что люди пытаются выбраться из этих стен. Здесь фигуры взрослых женщин и девочек лет по десять-двенадцать. Все обнажены. Их, должно быть, двадцать, тридцать, а может, и сорок. Некоторые стоят в отдельных нишах, другие составляют группы в два или три человека. Они склонились голова к голове, раскинув руки и иногда соприкасаясь ими. Он нагло заставил одну группу схватиться за руки в безмерном отчаянии, ища спасения друг в друге. На лица невозможно смотреть. Чувствуется, что люди кричали, молили, агонизировали, боролись, корчились от невыносимой боли, страдали от такого кошмара, который было невозможно выдержать. Как правило, их позы выражали униженность. Они пытались защититься, вскинув руки, или умоляюще простирали их, или старались прикрыть ими грудь и гениталии. Одна женщина выглядывала сквозь растопыренные пальцы, прижав руку к лицу. Все они умоляли, плакали. Было видно, что они охвачены ужасом. Даже с первого взгляда можно было понять это. И если первое, что пришло на ум: это всего лишь гипсовые скульптуры, извращенное выражение помутившегося разума, – то тут же я понимаю, что на самом деле все гораздо хуже. Даже в полутьме их незрячие белые глаза зачаровывали меня. Под их взглядами я не мог сдвинуться с места.
Так всякий, взглянувший на лицо Медузы Горгоны, превращался в камень. Но ее лицо было ужасно, а лица передо мной были не такими.
Они пугают потому, что эти женщины могли быть матерями, напоминавшими мою мать, молодыми девушками, которые могли быть мне сестрами, если бы Бог послал мне сестру. Это были люди, которых кто-то любил, и они тоже любили кого-то. Они ощущали у себя на лицах тепло солнца и прохладу дождя. Они смеялись и мечтали о будущем. Они волновались и надеялись. Они превратили меня в камень, потому что я разделял с ними общечеловеческие черты, потому что я делил с ними их ужас и страшился его. Выражение измученных лиц было настолько страшным, что их боль стала моей болью, а их смерть – моей смертью. Их чувство покинутости и страх от того, что они были одиноки в последний час, передались мне.
Выносить это зрелище просто невозможно. Но мне необходимо смотреть на них, потому что хотя мне четырнадцать лет, всего лишь четырнадцать, я понимаю, что те муки, которые они перенесли, требовали сострадания и злости, потому что каждая мать могла быть моей матерью, сестры могли быть моими сестрами. Все они жертвы, подобно мне.
Можно подумать, что кругом всего лишь гипс, которому придали такую странную форму. Но гипс – только оболочка, материал, который помог сохранить выражение муки и ужасные молящие позы. На самом деле это не естественные позы женщин в момент смерти – им придали эти позы, выражающие муку, уже после их смерти. Даже в этой милосердной полутьме, в мерцающем свете лампочек я мог различить места, где гипс потерял свою первоначальную окраску. Его чистоту нарушили ужасные выделения, которые просочились изнутри, – серый цвет и цвет ржавчины, зеленовато-желтые отметины, биологическая плесень, анализ которой даст возможность установить дату появления фигур в нишах.
Запах в помещении невозможно описать – он настолько интенсивен и включает столько разных оттенков, что мне становится дурно. Позже выяснится, что он использовал колдовские отвары и химические составы, чтобы сохранить тела в их гипсовых саркофагах.
Ему это удалось до некоторой степени, хотя, конечно, происходило медленное разложение. Доминировал кладбищенский запах, запах потустороннего мира, возникающий после того, как живые попрощались с покойником и забили крышку гроба. Но еще присутствовал резкий запах аммония и свежий запах лимонов. Он сочетал в себе оттенки горечи, сладости и кислоты – все вместе создавало такую странную гамму ароматов, что только от одного этого, даже если забыть про ужасные фигуры, мое сердце дико колотится в груди, и моя кровь стынет, как стынут реки в январе.
В той стене, которая еще не до конца заполнена телами, приготовлена ниша для следующего «экспоната»! Он вытащил оттуда кирпичи и сложил их рядом. Снаружи, за стеной, он вынул еще почву. Подле выемки стояли пятидесятифунтовые мешки с готовым гипсом, длинное деревянное корыто для размешивания гипса, внутри обитое железом, две канистры фиксирующего раствора на дегтярной основе, инструменты, необходимые каменщику и скульптору, кучка деревянных кольев, мотки проволоки и многое другое, что я не смог разглядеть в темноте.
Он был готов. Ему была нужна только женщина, которая могла стать следующей фигурой в его выставке ужасов. Но и она уже была у него. Именно она помочилась там в фургоне от страха, и ее руки бились стаей испуганных птиц о дверь наверху.
Что-то двинулось, быстро и осторожно, вылезая из дыры в стене. Оно двигается между инструментов, через тени и отсветы огня, прозрачные, как лед. Увидев меня, оно застывает, как застыл я при виде замученных женщин в нишах.
Это – крыса, но необычная. Ее череп совершенно деформирован. Один глаз расположен ниже другого, рот скорчен в постоянную изломанную усмешку. За первой крысой следует вторая. Она также застывает при виде меня. Но прежде она поднимается на задние лапы. Она тоже не похожа на обычную крысу, но отличается и от первой – у нее странно длинные и искривленные конечности и небывало широкий нос на узкой морде.
Это, видимо, члены семьи паразитов, которые живут и питаются в катакомбах. Они прорыли туннели позади этих ниш и жрали останки, обильно пропитанные химикатами и веществами, консервирующими плоть несчастных жертв. Каждый год новое поколение паразитов производило новые виды мутантов, и они с каждым годом становились все ужаснее и ужаснее. Животные очнулись от столбняка и побежали обратно к норе, откуда появились. Я никак не могу прийти в себя.
В холодном сухом воздухе сейчас немного пахло землей и камнем, но это был чистый воздух. Резкие выделения химикатов и запах разложения уже исчезли.
Стоя снова в этой комнате с низким потолком, рядом с Элли и собакой, Спенсер помнил тот испуг, который охватил его, когда ему было всего четырнадцать лет. Но его поразило, что он ощущал не только испуг. Да, был и ужас, и отвращение, но сильнее ощущались жуткая злоба и жалость к мертвым. Сочувствие к тем, кто их любил, и вина за то, что он не смог никого спасти.
Еще он ощущал грусть оттого, что у него уже никогда не будет той жизни, которая открывалась перед ним до сегодняшней ночи.
Кроме того, его охватило неожиданное благовестие, которое чувствуешь в любом месте, где погибли невинные люди, начиная с Голгофы и кончая Дахау и Бабьим Яром. Такое происходит на безымянных полях, где Сталин погубил миллионы душ, и в комнатах, где жил Джеффри Дамер, и в камерах пыток инквизиции.
Почва в месте любого убийства осквернена грехами убийц, творящих там свои мерзкие дела. Такие люди часто считали себя избранными, но на самом деле они подобны навозным мухам, а ни один навозный жук или муха не могут превратить даже квадратный сантиметр почвы в священную землю.
Святые становятся их жертвами, погибающие вместо кого-то, кому судьба повелела продолжать жить. Хотя многие, зная или не зная об этом, умирают вместо других людей – эта жертва не менее священна, раз судьба выбрала для них такую долю.
Если бы в этих опустевших катакомбах были жертвенные свечи, Спенсер хотел в зажечь их и смотреть в их пламя, пока не ослепнет. Если бы здесь был алтарь, он бы стал молиться у этого алтаря. Если бы представилась возможность пожертвовать своей жизнью и взамен получить жизнь сорока одной жертвы и жизнь его матери, он ни секунды не колеблясь покинул бы этот мир, чтобы проснуться уже в ином. Но он мог сделать только одно – никогда не забывать, как люди страдали и умирали в этом месте. Такую жертву он приносил им. Он обязан был оставаться свидетелем. Если он забудет, то обесчестит тех, кто погиб здесь и вместо него тоже. Ценой памяти была его душа.
Рассказав про эти подвалы, какими они были, когда он пришел сюда на крик женщины, разбудивший его, Спенсер не мог дальше продолжать рассказ. Он продолжал говорить, по крайней мере ему так казалось, но потом понял, что слова застревают у него в горле. Его губы двигались, но не было слышно ни звука, в комнате царила тишина.
Наконец он издал высокий, резкий, короткий, почти детский вскрик страдания, похожий на тот крик, который вырвал его из сна в ту далекую июльскую ночь. И таким же стал следующий крик, встряхнувший его и освободивший от паралича. Он спрятал лицо в ладони и стоял, сотрясаясь от горя. Его горе было настолько сильным, что он не пролил ни слезинки и не мог рыдать. Спенсер ждал, когда пройдет этот приступ отчаяния.
Элли понимала, что его не утешит ни прикосновение, ни слова.
Рокки, обладая радостной собачьей невинностью, считал, что горе можно облегчить, если как следует помахать хвостом, приласкаться или ласково лизнуть грустного хозяина. Он начал тереться о ноги Спенсера и махать хвостом. Потом он отошел в сторону – его старания оказались напрасны.
Неожиданно Спенсер снова заговорил. Слова возникли так же спонтанно, как минуту назад замерли у него на губах.
– Я снова услышал женский крик. Он доносился из глубины подвала. Крик не был слишком громким, это был не вопль, а скорее жалоба Богу. – Спенсер направился к последней двери в конце подвала. Элли и Рокки шли за ним. – Проходя мимо женщин в нишах, я вспомнил что-то, что случилось шесть лет назад, когда мне было восемь лет, – другой крик. Крик моей матери. В ту весеннюю ночь я проснулся, проголодавшись, и вылез из кровати, чтобы взять что-нибудь перекусить. На кухне в стеклянной банке с крышкой лежали свежие шоколадные печенья. Я отправился за ними вниз. В некоторых комнатах горел свет. Я думал, что увижу маму или отца. Но никого не было.
Спенсер остановился у черной двери в конце подвала, который для него всегда был катакомбами – подземным кладбищем, и им останется навсегда, несмотря на то, что отсюда убрали все тела.
Элли и Рокки стояли рядом с ним.
– В кухне было темно. Я собирался забрать с собой побольше печенья, гораздо больше того, что мне разрешали съесть за один раз. Я полез в банку, когда услышал крик. Он доносился снаружи. Из-за дома. Я подошел к окну, возле которого стоял стол, и раздвинул занавески. Моя мама бежала по газону от сарая к дому. Он... он бежал за ней и догнал ее во внутреннем дворике у бассейна. Резко повернул к себе и ударил ее. Он бил ее по лицу, она снова закричала. Он бил ее. Бил, бил, бил! Еще и еще раз. Резкие, короткие удары. Мою мамочку. Он бил ее кулаком. Она упала. Он ударил ее по голове. Он ногой ударил мою маму по голове. Она замолчала. Все закончилось так быстро. Все закончилось слишком быстро. Он глянул в сторону дома. Он не видел меня в темной кухне через узкую щелку между занавесками. Он поднял маму и понес ее во флигель. Я все это время стоял у окна. Потом я высыпал печенье в банку, закрыл ее крышкой и пошел наверх. Лег в постель и накрылся с головой...
– И ничего не вспоминали в течение шести лет? – спросила Элли.
Спенсер покачал головой:
– Я далеко запрятал это воспоминание. Именно поэтому я не мог спать при включенном кондиционере. Глубоко подсознательно, не догадываясь об этом, я боялся, что он может прийти за мной ночью и я не услышу его шагов из-за шума кондиционера.
– И в ту ночь, спустя шесть лет, окно в вашей комнате было открыто, и вы услышали другой крик...
– Он взволновал меня сильнее, чем я понимал это сам. Крик поднял меня с постели, привел к флигелю и сюда, вниз. И когда я шел к этой черной двери, на этот крик...
Элли протянула руку к ручке двери, но он удержал ее.
– Нет, не сейчас, – сказал он. – Я еще не готов снова войти туда.
Я открываю дверь в глубину, вокруг меня только ночь. Потолок над головой черный, как стены, а стены – черны, как пол. Пол похож на дорогу в ад. Обнаженная женщина в полубессознательном состоянии, окровавленная, с разбитыми губами, мотает головой, как бы пытаясь что-то отрицать. Она прикована к стальной плите. Кажется, что эта плита просто парит в темноте, потому что ее подпорки тоже черные. Единственная лампочка освещает только плиту. Лампочка в черном патроне плывет в пустоте, отражаясь в стальной плите мелкими точками, как какое-то небесное тело или луч резкого света, направляемый инквизитором, вообразившим себя богом. Мой отец весь в черном. Видны только его руки и лицо. Кажется, что они существуют отдельно от его тела, ведут свою собственную жизнь. Все напоминает последний этап создания нового существа. Из ниоткуда он достает тонкий блестящий шприц. На самом деле рядом с плитой находится шкафчик. Его не различишь в полной черноте – черное на черном.
Я кричу:
– Нет, нет, нет!
И бросаюсь на него, чем сильно удивляю отца. Шприц исчезает в темноте, из которой и появился. Я отталкиваю отца от импровизированного стола, из света в страшную темноту, пока мы не врезаемся в стену в конце вселенной. Я кричу и бью его, но мне четырнадцать лет, и я очень худой. Отец находится в расцвете сил, он сильный и мускулистый.
Я пытаюсь ударить его ногой, но я босиком, и толку от удара мало. Отец легко поднимает меня, разворачивается – я словно парю в воздухе – и бьет меня спиной о твердую черноту. У меня захватывает дух. Он ударяет меня еще раз. У меня возникает жуткая боль в спине. Я чувствую дурноту, перед глазами расплывается темнота. Она поднимается откуда-то изнутри, и она чернее, чем темнота вокруг меня. Но женщина кричит еще раз, и ее голос помогает мне прогнать внутреннюю темноту, хотя я и не могу справиться с отцом.
– У нас очень мало времени.
Хотя Гарри потерял свой дом, счета в банке, работу и вообще все, кроме одежды, которая была сейчас на нем, все эти потери представлялись теперь не самыми страшными.
Из своего горького опыта Гарри вынес, что права на собственность составляют основу всех прав человека и его гражданских прав. Но его переживания по поводу того, что у него украли все, чем он владел, нельзя было сравнить с одной десятой, да что там – одной сотой страданий, которые приходилось пережить, теряя любимых, родных людей. Для него было ударом кража дома и всех сбережений, но эта последняя потеря оказалась подобна внутренней ране, как будто у него вырезали кусок сердца. Эту боль почти невозможно было вынести.
Они попрощались и сказали друг другу совсем немного слов – никакие слова не выразили бы их боль.
Все крепко обнимали друг друга, зная, что, вероятно, они прощаются навсегда, пока не встретятся на дальних берегах, лежащих за краем могилы. Их мать верила в эти дальние и прекрасные берега. Повзрослев, они отошли от тех представлений, которые она привила им. Но в этот момент, на этом месте, они снова пытались обрести веру. Гарри крепко обнял Бонни, потом Мартина и наконец подошел к брату. Тот только что со слезами попрощался с Джессикой.
Гарри обнял Дариуса, прижал его к себе и поцеловал в щеку. Он уже давно не целовал своего брата, даже не мог припомнить, когда это было в последний раз-. Они уже давно были слишком взрослыми для подобных нежностей. Теперь Гарри недоумевал, что за глупые правила у взрослых людей, не позволяющие им высказывать нежность друг к другу. Этим последним поцелуем они старались выразить, как сильно любят друг друга.
Волны разбивались об опоры пирса, но их рев казался Гарри тише, чем громкий стук его сердца. Он наконец выпустил Дариуса из объятий. Ему не хватало света, он в последний раз посмотрел в лицо брата, чтобы запомнить его навсегда.
Он желал запечатлеть это мгновение в памяти, потому что расставался с Дариусом, даже не имея ни одной его фотографии.
– Пора идти, – сказал человек в свитере с оленем.
– Может, еще не все потеряно, – сказал Дариус.
– Мы надеемся на это.
– Может, мир еще придет в себя.
– Будьте осторожны, когда пойдете через парк, – сказал Гарри.
– Не беспокойся за нас, – сказал ему Дариус. – Здесь нет никого страшнее меня. Вспомни, я же адвокат.
Смех Гарри больше напоминал рыдания.
Вместо слов прощания он произнес:
– Мой маленький братишка.
Дариус кивнул головой. В какой-то момент казалось, что он не сможет вымолвить ни слова, но потом он сказал:
– Большой брат.
Джессика и Бонни оторвались друг от друга, прижимая к глазам бумажные салфетки.
Девочки и Мартин тоже попрощались.
Человек в свитере с оленем повел одно семейство Дескоте вдоль пляжа. Вторая семья Дескоте стояла у пирса и смотрела им вслед. Все вокруг было бледным и призрачным, как во сне. Фосфоресцирующая пена волн впитывалась в песок с шуршанием и шипением, как будто властные голоса шептали неразборчивые предупреждения из тьмы ночного кошмара.
Гарри три раза оборачивался и смотрел на оставшихся родственников, но потом у него уже не было сил оглядываться назад.
Они продолжали шагать по пляжу на юг даже после того, как закончился парк. На пути попалось несколько ресторанов. Поскольку был понедельник, в этот вечер они все были закрыты. Потом миновали мотель и жилые кварталы. Из окон домов, стоявших на берегу, лился теплый свет. Там продолжалась жизнь, как будто люди за окнами не боялись наступившей темноты.
Пройдя, наверное, мили полторы, а может быть, и две, они снова приблизились к ресторану. Там горели огни, но большие окна были расположены высоко над землей, и Гарри не мог увидеть, есть там посетители или нет. Мужчина в свитере с оленем провел их мимо ресторана к парковке. Они подошли к белому с зеленым домику на колесах, рядом с которым все машины казались маленькими.
– Почему мой брат не мог подвезти нас прямо сюда? – спросил Гарри.
Их проводник ответил:
– Вашему брату лучше не знать про этот домик на колесах и не видеть его номер. Ради его же собственного спокойствия.
Они вошли в домик через боковую дверцу.
Внутри была крохотная прихожая, за ней виднелась кухня. Проводник отступил в сторону и показал, что им нужно пройти дальше внутрь.
Там их ждала женщина-азиатка. Ей было чуть за пятьдесят. На ней были черный брючный костюм и красная блузка с высоким китайским воротничком. Она стояла у стола в комнате за кухней. У нее было чудесное лицо и удивительно милая улыбка.
– Я рада, что вы пришли, – сказала она, как будто они заглянули к ней в гости. – Здесь за столом умещается семь человек, так что нам впятером места хватит. По пути мы сможем поговорить. Нам нужно многое выяснить.
Они все уселись за стол.
Человек в свитере сел за руль и завел мотор.
– Вы можете называть меня Мэри, – сказала женщина. – Вам лучше не знать моего настоящего имени.
Гарри хотел промолчать, но он не умел лгать:
– Боюсь, что я вас узнал, и уверен, что моя жена тоже знает вас.
– Это так, – подтвердила Джессика.
– Мы несколько раз обедали в вашем ресторане, – сказал Гарри. – Он расположен в Западном Голливуде. Очень часто вы или ваш муж встречали гостей у двери.
Она кивнула и улыбнулась:
– Я рада, что вы смогли меня узнать вне... как бы лучше выразиться, вне обычной обстановки.
– Вы и ваш муж такие приятные люди, – заметила Джессика. – Вас не так легко забыть.
– Вам нравилось у нас в ресторане?
– Там просто чудесно.
– Спасибо, вы очень добры. Мы всегда стараемся угодить нашим гостям. Но я не встречалась с вашими прелестными девочками, хотя и знаю, как их зовут, – сказала хозяйка ресторана. Она пожала руку каждой девочке. – Ондина и Вилла, меня зовут Мей Ли. Я рада познакомиться с вами. Я хочу, чтобы вы ничего не боялись. Теперь ваша жизнь в надежных руках.
Домик на колесах выехал со стоянки на улицу и двинулся дальше.
– Куда мы едем? – спросила Вилла.
– Сначала нам нужно выбраться из Калифорнии, – ответила Мей Ли. – Мы едем в Лас-Вегас. В этих местах много людей путешествуют в таких же домиках на колесах. Мы всего лишь одни из них. Потом я вас покину, и вы отправитесь дальше с другими людьми. Некоторое время фотографии вашего отца будут появляться в газетах, и пока о нем будут рассказывать разные небылицы, вы уже окажетесь в безопасном и спокойном месте. Вам придется изменить свою внешность и научиться помогать таким же людям, как вы. У вас появятся новые имена и фамилии. Вы поменяете прически. Мистер Дескоте, вам, видимо, придется отрастить бороду. Вам еще предстоит поработать с хорошим педагогом, чтобы расстаться с карибским акцентом, хотя его очень приятно слышать. О, вас ждет так много дел и изменений. Но вам будет достаточно приятно, хотя сейчас в это трудно поверить. У вас будет важная работа. Ондина, мир не пропал. Вилла, я повторяю тебе то же самое. Он просто проходит через край темного облака. Нам нужно многое сделать, чтобы это облако не поглотило нас окончательно. Я вам обещаю, что этого не случится. Перед тем как мы начнем, я могу предложить вам чай, кофе, вино, пиво или, может, лимонад?
* * *
...Раздетый до пояса, босой, я так замерз в эту жаркую июльскую ночь. Пройдя мимо зеленого стула и лилового столика, я останавливаюсь в конце комнаты, освещенной синим светом. Я стою перед открытой дверью. Я не желаю продолжать это странное путешествие. Мне хочется поскорее выбежать в теплую темную ночь, где мальчик снова может стать мальчиком. Туда, где правда, которую я, как мне кажется, не знаю, может оставаться вечно неизведанной.Я не успел моргнуть и глазом, как будто меня перенесло с помощью волшебного заклинания, но я уже покинул синюю комнату и оказался в подвале строения, которое раньше было настоящим сараем и располагалось рядом с тем местом, где теперь стоит этот новый флигель. Старый сарай был полностью разрушен, землю разровняли и посеяли там траву. Но подпол остался нетронутым и был соединен с самыми глубокими подвалами нового флигеля.
Снова против моей воли меня потянуло вперед. Или, может, мне кажется, что помимо моей воли. Хотя я дрожу от страха перед какой-то неизвестной мне темной силой, которая увлекает меня, на самом деле мною движет скрытое желание все узнать, обрести и понять правду.
Я пытался подавить это желание с той ночи, когда была убита моя мать.
Я нахожусь в коридоре шириной футов шесть, с наклонным полом.
Со сводчатого потолка петлями свисает электрический провод. Неяркие лампочки, как на рождественской елке, висят на расстоянии фута одна от другой. Стены сложены из обычных красно-черных кирпичей, заляпанных цементом. В некоторых местах на кирпичах заплаты грязной белой штукатурки, гладкой и сальной, как жир на куске мяса.
Я стою в этом крохотном коридорчике, чувствуя, как колотится мое сердце. Я прислушиваюсь к звукам в комнатах подо мной, пытаясь понять, что меня может ожидать впереди. Я прислушиваюсь к звукам в комнатах, которые я уже миновал. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь позвал и я мог бы вернуться в спокойный мир наверху. Но не слышно ни звука ни впереди, ни позади, только стук моего сердца. Хотя мне не хочется прислушиваться к тому, что оно шепчет мне, я понимаю, что сердце уже знает все ответы. В глубине души я понимаю, что правда о моей дорогой мамочке ждет меня впереди и что позади остался мир, который уже никогда больше не будет прежним для меня. Мир, который изменился раз и навсегда, и в худшую сторону. И случилось это тогда, когда я вошел во флигель.
Пол здесь каменный, и мне он кажется ледяным под моими босыми ногами.
Пол довольно круто идет под уклон, но коридор заворачивает широкой петлей, поэтому при необходимости можно толкать тачку вверх без особого усилия или спускать ее вниз, не рискуя, что она потащит тебя за собой.
Испуганный, я шагаю босиком по этому ледяному полу, поворачиваю и попадаю в помещение длиной в тридцать футов и шириной в двенадцать. Пол здесь ровный, спуск закончился. Низкий ровный потолок. Как бы припорошенные снегом тусклые елочные лампочки на петляющем проводе дают недостаточно света. В прежние дни, до того как на ранчо провели электричество, здесь хранили фрукты и овощи, собранный в августе картофель и сентябрьские яблоки. Подвал достаточно глубок, чтобы было прохладно летом и ничего не замерзало зимой. Здесь полки были заставлены домашними заготовками фруктов и овощей.
Какой бы ни была эта комната раньше, сейчас она выглядит совершенно иначе. Я просто примерзаю к полу и не могу двигаться дальше. Вдоль одной длинной стены и захватывая половину следующей, стоят фигуры людей в натуральную величину, изготовленные из белого гипса. У каждого своя ниша, и кажется, что люди пытаются выбраться из этих стен. Здесь фигуры взрослых женщин и девочек лет по десять-двенадцать. Все обнажены. Их, должно быть, двадцать, тридцать, а может, и сорок. Некоторые стоят в отдельных нишах, другие составляют группы в два или три человека. Они склонились голова к голове, раскинув руки и иногда соприкасаясь ими. Он нагло заставил одну группу схватиться за руки в безмерном отчаянии, ища спасения друг в друге. На лица невозможно смотреть. Чувствуется, что люди кричали, молили, агонизировали, боролись, корчились от невыносимой боли, страдали от такого кошмара, который было невозможно выдержать. Как правило, их позы выражали униженность. Они пытались защититься, вскинув руки, или умоляюще простирали их, или старались прикрыть ими грудь и гениталии. Одна женщина выглядывала сквозь растопыренные пальцы, прижав руку к лицу. Все они умоляли, плакали. Было видно, что они охвачены ужасом. Даже с первого взгляда можно было понять это. И если первое, что пришло на ум: это всего лишь гипсовые скульптуры, извращенное выражение помутившегося разума, – то тут же я понимаю, что на самом деле все гораздо хуже. Даже в полутьме их незрячие белые глаза зачаровывали меня. Под их взглядами я не мог сдвинуться с места.
Так всякий, взглянувший на лицо Медузы Горгоны, превращался в камень. Но ее лицо было ужасно, а лица передо мной были не такими.
Они пугают потому, что эти женщины могли быть матерями, напоминавшими мою мать, молодыми девушками, которые могли быть мне сестрами, если бы Бог послал мне сестру. Это были люди, которых кто-то любил, и они тоже любили кого-то. Они ощущали у себя на лицах тепло солнца и прохладу дождя. Они смеялись и мечтали о будущем. Они волновались и надеялись. Они превратили меня в камень, потому что я разделял с ними общечеловеческие черты, потому что я делил с ними их ужас и страшился его. Выражение измученных лиц было настолько страшным, что их боль стала моей болью, а их смерть – моей смертью. Их чувство покинутости и страх от того, что они были одиноки в последний час, передались мне.
Выносить это зрелище просто невозможно. Но мне необходимо смотреть на них, потому что хотя мне четырнадцать лет, всего лишь четырнадцать, я понимаю, что те муки, которые они перенесли, требовали сострадания и злости, потому что каждая мать могла быть моей матерью, сестры могли быть моими сестрами. Все они жертвы, подобно мне.
Можно подумать, что кругом всего лишь гипс, которому придали такую странную форму. Но гипс – только оболочка, материал, который помог сохранить выражение муки и ужасные молящие позы. На самом деле это не естественные позы женщин в момент смерти – им придали эти позы, выражающие муку, уже после их смерти. Даже в этой милосердной полутьме, в мерцающем свете лампочек я мог различить места, где гипс потерял свою первоначальную окраску. Его чистоту нарушили ужасные выделения, которые просочились изнутри, – серый цвет и цвет ржавчины, зеленовато-желтые отметины, биологическая плесень, анализ которой даст возможность установить дату появления фигур в нишах.
Запах в помещении невозможно описать – он настолько интенсивен и включает столько разных оттенков, что мне становится дурно. Позже выяснится, что он использовал колдовские отвары и химические составы, чтобы сохранить тела в их гипсовых саркофагах.
Ему это удалось до некоторой степени, хотя, конечно, происходило медленное разложение. Доминировал кладбищенский запах, запах потустороннего мира, возникающий после того, как живые попрощались с покойником и забили крышку гроба. Но еще присутствовал резкий запах аммония и свежий запах лимонов. Он сочетал в себе оттенки горечи, сладости и кислоты – все вместе создавало такую странную гамму ароматов, что только от одного этого, даже если забыть про ужасные фигуры, мое сердце дико колотится в груди, и моя кровь стынет, как стынут реки в январе.
В той стене, которая еще не до конца заполнена телами, приготовлена ниша для следующего «экспоната»! Он вытащил оттуда кирпичи и сложил их рядом. Снаружи, за стеной, он вынул еще почву. Подле выемки стояли пятидесятифунтовые мешки с готовым гипсом, длинное деревянное корыто для размешивания гипса, внутри обитое железом, две канистры фиксирующего раствора на дегтярной основе, инструменты, необходимые каменщику и скульптору, кучка деревянных кольев, мотки проволоки и многое другое, что я не смог разглядеть в темноте.
Он был готов. Ему была нужна только женщина, которая могла стать следующей фигурой в его выставке ужасов. Но и она уже была у него. Именно она помочилась там в фургоне от страха, и ее руки бились стаей испуганных птиц о дверь наверху.
Что-то двинулось, быстро и осторожно, вылезая из дыры в стене. Оно двигается между инструментов, через тени и отсветы огня, прозрачные, как лед. Увидев меня, оно застывает, как застыл я при виде замученных женщин в нишах.
Это – крыса, но необычная. Ее череп совершенно деформирован. Один глаз расположен ниже другого, рот скорчен в постоянную изломанную усмешку. За первой крысой следует вторая. Она также застывает при виде меня. Но прежде она поднимается на задние лапы. Она тоже не похожа на обычную крысу, но отличается и от первой – у нее странно длинные и искривленные конечности и небывало широкий нос на узкой морде.
Это, видимо, члены семьи паразитов, которые живут и питаются в катакомбах. Они прорыли туннели позади этих ниш и жрали останки, обильно пропитанные химикатами и веществами, консервирующими плоть несчастных жертв. Каждый год новое поколение паразитов производило новые виды мутантов, и они с каждым годом становились все ужаснее и ужаснее. Животные очнулись от столбняка и побежали обратно к норе, откуда появились. Я никак не могу прийти в себя.
* * *
Шестнадцать лет спустя эта длинная комната уже не была такой, какой она была в ночь сов и крыс. Гипс сорвали со стен и убрали. Жертв освободили из их ниш на стенах. Между колоннами из красно-черных кирпичей, которые отец Спенсера оставил между нишами как подпорки, была видна темная земля. Полиция и судебные патологоанатомы, работавшие долгие недели в этой комнате, попросили добавить вертикальные столбы между этими кирпичными колоннами. Казалось, они не верили подпоркам, которые установил Стивен Акблом.В холодном сухом воздухе сейчас немного пахло землей и камнем, но это был чистый воздух. Резкие выделения химикатов и запах разложения уже исчезли.
Стоя снова в этой комнате с низким потолком, рядом с Элли и собакой, Спенсер помнил тот испуг, который охватил его, когда ему было всего четырнадцать лет. Но его поразило, что он ощущал не только испуг. Да, был и ужас, и отвращение, но сильнее ощущались жуткая злоба и жалость к мертвым. Сочувствие к тем, кто их любил, и вина за то, что он не смог никого спасти.
Еще он ощущал грусть оттого, что у него уже никогда не будет той жизни, которая открывалась перед ним до сегодняшней ночи.
Кроме того, его охватило неожиданное благовестие, которое чувствуешь в любом месте, где погибли невинные люди, начиная с Голгофы и кончая Дахау и Бабьим Яром. Такое происходит на безымянных полях, где Сталин погубил миллионы душ, и в комнатах, где жил Джеффри Дамер, и в камерах пыток инквизиции.
Почва в месте любого убийства осквернена грехами убийц, творящих там свои мерзкие дела. Такие люди часто считали себя избранными, но на самом деле они подобны навозным мухам, а ни один навозный жук или муха не могут превратить даже квадратный сантиметр почвы в священную землю.
Святые становятся их жертвами, погибающие вместо кого-то, кому судьба повелела продолжать жить. Хотя многие, зная или не зная об этом, умирают вместо других людей – эта жертва не менее священна, раз судьба выбрала для них такую долю.
Если бы в этих опустевших катакомбах были жертвенные свечи, Спенсер хотел в зажечь их и смотреть в их пламя, пока не ослепнет. Если бы здесь был алтарь, он бы стал молиться у этого алтаря. Если бы представилась возможность пожертвовать своей жизнью и взамен получить жизнь сорока одной жертвы и жизнь его матери, он ни секунды не колеблясь покинул бы этот мир, чтобы проснуться уже в ином. Но он мог сделать только одно – никогда не забывать, как люди страдали и умирали в этом месте. Такую жертву он приносил им. Он обязан был оставаться свидетелем. Если он забудет, то обесчестит тех, кто погиб здесь и вместо него тоже. Ценой памяти была его душа.
Рассказав про эти подвалы, какими они были, когда он пришел сюда на крик женщины, разбудивший его, Спенсер не мог дальше продолжать рассказ. Он продолжал говорить, по крайней мере ему так казалось, но потом понял, что слова застревают у него в горле. Его губы двигались, но не было слышно ни звука, в комнате царила тишина.
Наконец он издал высокий, резкий, короткий, почти детский вскрик страдания, похожий на тот крик, который вырвал его из сна в ту далекую июльскую ночь. И таким же стал следующий крик, встряхнувший его и освободивший от паралича. Он спрятал лицо в ладони и стоял, сотрясаясь от горя. Его горе было настолько сильным, что он не пролил ни слезинки и не мог рыдать. Спенсер ждал, когда пройдет этот приступ отчаяния.
Элли понимала, что его не утешит ни прикосновение, ни слова.
Рокки, обладая радостной собачьей невинностью, считал, что горе можно облегчить, если как следует помахать хвостом, приласкаться или ласково лизнуть грустного хозяина. Он начал тереться о ноги Спенсера и махать хвостом. Потом он отошел в сторону – его старания оказались напрасны.
Неожиданно Спенсер снова заговорил. Слова возникли так же спонтанно, как минуту назад замерли у него на губах.
– Я снова услышал женский крик. Он доносился из глубины подвала. Крик не был слишком громким, это был не вопль, а скорее жалоба Богу. – Спенсер направился к последней двери в конце подвала. Элли и Рокки шли за ним. – Проходя мимо женщин в нишах, я вспомнил что-то, что случилось шесть лет назад, когда мне было восемь лет, – другой крик. Крик моей матери. В ту весеннюю ночь я проснулся, проголодавшись, и вылез из кровати, чтобы взять что-нибудь перекусить. На кухне в стеклянной банке с крышкой лежали свежие шоколадные печенья. Я отправился за ними вниз. В некоторых комнатах горел свет. Я думал, что увижу маму или отца. Но никого не было.
Спенсер остановился у черной двери в конце подвала, который для него всегда был катакомбами – подземным кладбищем, и им останется навсегда, несмотря на то, что отсюда убрали все тела.
Элли и Рокки стояли рядом с ним.
– В кухне было темно. Я собирался забрать с собой побольше печенья, гораздо больше того, что мне разрешали съесть за один раз. Я полез в банку, когда услышал крик. Он доносился снаружи. Из-за дома. Я подошел к окну, возле которого стоял стол, и раздвинул занавески. Моя мама бежала по газону от сарая к дому. Он... он бежал за ней и догнал ее во внутреннем дворике у бассейна. Резко повернул к себе и ударил ее. Он бил ее по лицу, она снова закричала. Он бил ее. Бил, бил, бил! Еще и еще раз. Резкие, короткие удары. Мою мамочку. Он бил ее кулаком. Она упала. Он ударил ее по голове. Он ногой ударил мою маму по голове. Она замолчала. Все закончилось так быстро. Все закончилось слишком быстро. Он глянул в сторону дома. Он не видел меня в темной кухне через узкую щелку между занавесками. Он поднял маму и понес ее во флигель. Я все это время стоял у окна. Потом я высыпал печенье в банку, закрыл ее крышкой и пошел наверх. Лег в постель и накрылся с головой...
– И ничего не вспоминали в течение шести лет? – спросила Элли.
Спенсер покачал головой:
– Я далеко запрятал это воспоминание. Именно поэтому я не мог спать при включенном кондиционере. Глубоко подсознательно, не догадываясь об этом, я боялся, что он может прийти за мной ночью и я не услышу его шагов из-за шума кондиционера.
– И в ту ночь, спустя шесть лет, окно в вашей комнате было открыто, и вы услышали другой крик...
– Он взволновал меня сильнее, чем я понимал это сам. Крик поднял меня с постели, привел к флигелю и сюда, вниз. И когда я шел к этой черной двери, на этот крик...
Элли протянула руку к ручке двери, но он удержал ее.
– Нет, не сейчас, – сказал он. – Я еще не готов снова войти туда.
* * *
...Стою босиком на ледяном камне, потом подхожу к черной двери, переполненный страхом от всего, что я видел здесь сегодня. Но во мне еще живет и страх, рожденный той весенней ночью, когда мне было восемь лет. Этот страх подавлялся так долог, но вдруг он вырвался из моей души. Однако я нахожусь в том состоянии, когда уже не чувствуешь страха. Словами нельзя описать мои чувства. Я стою у черной двери, я ее касаюсь. Она такая черная, блестящая, как ночное небо без луны, отраженное на плоском безглазом лице пруда. Мне страшно, и я многого не понимаю. Мне одновременно восемь лет и четырнадцать, и я открываю дверь, чтобы спасти женщину, которая оставила кровавых птиц на двери. Но я еще хочу спасти и мою мать. Прошлое и настоящее слились воедино, и я вхожу в бойню.Я открываю дверь в глубину, вокруг меня только ночь. Потолок над головой черный, как стены, а стены – черны, как пол. Пол похож на дорогу в ад. Обнаженная женщина в полубессознательном состоянии, окровавленная, с разбитыми губами, мотает головой, как бы пытаясь что-то отрицать. Она прикована к стальной плите. Кажется, что эта плита просто парит в темноте, потому что ее подпорки тоже черные. Единственная лампочка освещает только плиту. Лампочка в черном патроне плывет в пустоте, отражаясь в стальной плите мелкими точками, как какое-то небесное тело или луч резкого света, направляемый инквизитором, вообразившим себя богом. Мой отец весь в черном. Видны только его руки и лицо. Кажется, что они существуют отдельно от его тела, ведут свою собственную жизнь. Все напоминает последний этап создания нового существа. Из ниоткуда он достает тонкий блестящий шприц. На самом деле рядом с плитой находится шкафчик. Его не различишь в полной черноте – черное на черном.
Я кричу:
– Нет, нет, нет!
И бросаюсь на него, чем сильно удивляю отца. Шприц исчезает в темноте, из которой и появился. Я отталкиваю отца от импровизированного стола, из света в страшную темноту, пока мы не врезаемся в стену в конце вселенной. Я кричу и бью его, но мне четырнадцать лет, и я очень худой. Отец находится в расцвете сил, он сильный и мускулистый.
Я пытаюсь ударить его ногой, но я босиком, и толку от удара мало. Отец легко поднимает меня, разворачивается – я словно парю в воздухе – и бьет меня спиной о твердую черноту. У меня захватывает дух. Он ударяет меня еще раз. У меня возникает жуткая боль в спине. Я чувствую дурноту, перед глазами расплывается темнота. Она поднимается откуда-то изнутри, и она чернее, чем темнота вокруг меня. Но женщина кричит еще раз, и ее голос помогает мне прогнать внутреннюю темноту, хотя я и не могу справиться с отцом.