Страница:
Затем Рут разбавила джин тоником, смешала все это в стакане и приставила стакан к углублению в двери холодильника. И слегка нажала. Откуда-то сверху в стакан высыпались аккуратненькие шарики льда. "Во, бля, техника!" – сказал бы Водила.
Рут чуть приоткрыла дверь и снова прислушалась. Я понял, что она не хотела бы, чтобы Тимур видел ее со стаканом джина.
– Ты не пьешь? – спросила меня Рут и указала на "Бефитер".
– Очень редко, – честно сказал я.
– Я тоже. – Рут приветственно подняла стакан: – Будь!..
Она сделала хороший глоток и только тогда ответила мне на мой вопрос о школе. Оказывается, в американских "хай-скул" и "паблик-скул" по новой педагогической теории время от времени теперь возникают неожиданные пяти– и семидневные каникулы в самой середине учебного процесса. Которые призваны якобы разгружать мозг ребенка…
А так как никто, кроме родителей, не думает о том, с каким трудом потом приходится загружать этот же мозг мыслью о необходимости продолжения дальнейшей учебы, то она – Рут Истлейк, мать-одиночка, единственный Человек, всерьез ответственный за образование своего Сына, – считает эти школьные нововведения абсолютным и вредным кретинизмом!..
– Сейчас у него очередная пятидневная пауза… Ребенок, к сожалению, предоставлен почти целиком самому себе. Я на работе – как белка в колесе. – Рут отхлебнула из стакана и закурила сигарету. – Хорошо еще, что теперь у него появился ты и что он еще одержим идеей-фикс…
– Какой идеей? – не понял я.
– Идея-фикс – навязчивая идея. Возможно, он и сам посвятит тебя в эту историю, но пока – я тебе ничего не говорила, О'кей?
– Могила! – пообещал я точно так же, как в этих случаях делал Водила.
– Очень убедительно. Впервые слышу. Так вот, в свободные дни Тим через весь Нью-Йорк мотается в порты Нью-Джерси и в Нью-Арк. Ищет какойнибудь израильский пароход. Хочет договориться с капитаном, чтобы на летние каникулы его взяли на судно юнгой. Ему обязательно нужно хоть ненадолго смотаться в Израиль…
– Зачем?!!
Оказалось, что Тимур, еще во времена своего тюремного интерната, без памяти влюбился в дочь интернатского врача – Машу Хотимскую. И пользовался у нее нескрываемой взаимностью.
Последнюю фразу Рут произнесла с откровенной гордостью!
Сейчас Хотимские живут всей семьей в Израиле. Тимур получает от Маши письма и теперь спит и видит оказаться в Израиле хоть на пару дней. В последнем письме Маша написала, что папа все еще не встал на ноги, лишь готовится к экзаменам на
врача, а пока изучает иврит в ульпане и работает кем-то вроде дворника, что дает им какую-то скидку при оплате квартиры…
– Короче говоря, он повторяет извечный начальный путь любого эмигранта, – сказала Рут. – Так что в ближайшее время в Америку им не выбраться. Это для них очень дорого.
Рут загасила сигарету и немножко попила джин с тоником. Лед уже почти растаял в стакане.
– Нам тоже такое путешествие пока еще не вытянуть, – огорченно добавила Рут. – Я имею в виду – поездку в Израиль…
И как-то так само собой получилось, что я разомлел от тепла, доверия, успокоился от присутствия рядом грустной красивой Женщины и, не вдаваясь в подробности, рассказал Рут свою историю. Надо же мне было как-то представиться…
Я рассказал Рут Истлейк про своего Шуру Плоткина, про моего приятеля по ленинградскому пустырю – безхвостого Кота-Бродягу, про бывшего Кошкодава и Собаколова – отвратительного гада Пилипенко, ставшего хозяином очень богатого пансиона для тех же Котов и Собак, которых он еще недавно отлавливал, убивал и за маленькие, ничтожные рубли продавал их шкурки на Калининском рынке. А сейчас, за большие и уважаемые доллары, он этих же Котов и Собак чуть ли не в жопу целует…
Я рассказал ей про Водилу, про наркотики, про побоище на автобане Гамбург-Мюнхен, про мою жизнь в Английском парке, про семейство Шредеров и Манфреди, про своего любимого старого Фридриха фон Тифенбаха, про Таню Кох и профессора фон Дейна. Я даже рассказал ей про своего немецкого кореша – полицейского овчара Рэкса, про питерского младшего лейтенанта милиции Митю, про Капитана контейнеровоза "Академик Абрам Ф. Иоффе"…
Рассказал, как Тимур спас меня от "Собачьей свадьбы"…
Я только про Кошек не стал рассказывать – ЧТО я могу с ними, СКОЛЬКО раз могу и почему мне ЭТОГО всегда хочется…
И про мою подружку Собачку Дженни я тоже ничего не сказал…
И про Лисицу…
А про Крольчиху мне и самому было вспоминать противно и унизительно.
Я вообще решил не раскрывать перед Рут сексуально-половую сторону моей жизни. Хотя именно ЭТА сторона занимала в моей биографии очень много ярких и волнующих страниц!
Я подумал, что Настоящие Коты не должны вслух рассказывать о своей собственной половухе посторонним. Тем более – Женщинам. Тем более – таким красивым Женщинам, как Рут Истлейк…
В романе, в рассказе, в литературе – да, пожалуйста. Если эти сексуально-половые подробности необходимы для развития сюжета, для точной обрисовки характера героя, для драматургии, – нет вопросов! Пиши и ни хера не стесняйся. Только не делай из этого самоцель – не раз говорил мой Шура, когда его упрекали за "излишнюю откровенность" и "ненормативную лексику". Главное – говорил Плоткин – не впадать в пошлую порнуху! А Плоткин знал, что говорил…
Раньше я как-то о таких его словах не очень-то задумывался. А вот сейчас, на расстоянии, по прошествии большого отрезка времени, неожиданно понял, что, несмотря на все свое безудержное блядство и постоянное желание чего-нибудь да выпить, Шура Плоткин был самым ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫМ Человеком, которого я когда-либо встречал!
Более внимательного слушателя, чем Рут Истлейк, я бы не мог себе пожелать. Я вообще заметил, что Женщины умеют слушать гораздо лучше, чем Мужчины.
Закончив свой рассказ эпизодом с "Собачьей свадьбой", я решил, что теперь представлен вполне достаточно, и с устатку взял небольшой тайм-аут – долопал остатки сосиски и допил молоко.
Если кому-нибудь придет в голову спросить меня, откуда Кот может знать, что такое "тайм-аут", – я посоветую ему просидеть перед телевизором с программой "Евро-спорт" столько часов, сколько мы просидели с Эрихом Шредером и Руджеро Манфреди!
– О'кей, – сказала Рут и сотворила себе новую порцию джина с тоником и со льдом.
– А теперь послушай меня…
Матерью Рут была шведская манекенщица и начинающая фотомодель из Стокгольма, а отцом – темнокожий барабанщик из крохотной нищенской джазовой группы с пышным названием "Черные звезды Гарлема". Звали его – Чак Слоун.
Инга и Чак влюбились друг в друга в первую же секунду знакомства, и Инга умудрилась отдаться Чаку несколько раньше, чем тот сообразил попросить ее об этом.
Как только их дочери Рут исполнилось восемнадцать и она поступила на факультет журналистики Университета Штата Нью-Йорк (Колумбийский – в Верхнем Манхеттене, оказался не по карману…), Инга и Чак Слоун справедливо решили, что теперь дочь и сама выгребется, и уехали в Швецию, в маленький городишко Якобсберг, в дом Ингиных родителей, которые вскоре и померли. Якобсберг находился в двадцати шести километрах от Стокгольма, и черный американец Чак Слоун уже много лет считается там достопримечательностью городка – где-то в одном ряду с остатками крепостной стены пятнадцатого века и галереей с копиями картин неизвестных художников, когда-то населявших Скандинавию.
Такая честь оказывается Чаку не потому, что он – единственный чернокожий в городе, а просто еще никто из молодых местных музыкантов, даже учившихся у самого Чака, не насобачился так управляться с джазовыми барабанами, как это и по сей день делает старый черный Чак Слоун!
– К осени мне обещают прибавку за выслугу лет, и уж тогда-то мы втроем – Тим, ты и я – обязательно слетаем к моим старикам в Швецию. Как идейка? – спросила Рут.
– Грандиозная, – ответил я и подумал: "Вчетвером бы слетать, с Шурой…"
Если ты не полный дебил, то обычно нормальный человек заканчивает университет в двадцать два года. Но после этого еще и в аспирантуре учится пару лет, чтобы закрепить выбранную профессию.
Однако между окончанием университета и поступлением в аспирантуру в жизни Рут
Слоун возник здоровенный двадцатичетырехлетний белый парень – полицейский из сто двенадцатого участка в Квинсе – Фред Истлейк. И через три месяца мисс Рут Слоун стала миссис Рут Истлейк, так как даже вообразить не могла, – как это она прожила двадцать два года, не будучи женой Фреда Истлейка с самого детства?!
Здесь, в Квинсе, была снята вот эта квартира. Здесь они с Фредом только тем и занимались, что каждую свободную минуту пытались завести потомство. Фред, в своем желании стать отцом, был неутомим, как паровая машина Джеймса Уатта! Фред был лучшим мужчиной в мире. В то время Рут еще никогда ни с кем не спала, кроме Фреда, и он по праву считался не лучшим мужчиной.
Вот только забеременеть она никак не могла. Бегали они с Фредом по врачам, перепробовали все, что возможно, – вплоть до тибетской медицины, в отчаянии опустились до визита к каким-то колдунам…
А на второй год безуспешных стараний родить себе детеныша поклялись теперь жить только друг для друга. И Рут поступила в Полицейскую Академию, чтобы не только дома, но и на работе быть ближе к Фреду.
Три года тому назад полицейская машина сержанта Фреда Истлейка, уже неуправляемая, как потом сказали врачи, медленно подкатилась к отелю "Рамада
Милфорд Плаза", что на Восьмой улице Манхеттена, и мягко ткнулась носом в заднюю часть огромного туристского автобуса, ждущего пассажиров.
Когда разъяренный водитель автобуса с отборной руганью выскочил из-за руля, то увидел, что автобус его, слава Богу, лишь слегка поцарапан, а за рулем полицейского автомобиля с помятым бампером и разбитой фарой сидит мертвый сержант полиции Фред Истлейк, у которого просто остановилось сердце…
Этот старый толстый автобусник до сих пор навещает Рут, а с тех пор, как она привезла из России Тимура, стал заглядывать к ним еще чаще.
– Тим рассказывал тебе, как он попал в НьюЙорк?
– В общих чертах… – осторожно ответил я.
– Естественно, что многих деталей он не знает! – усмехнулась Рут и снова закурила.
Через полгода после смерти Фреда по обоюдной договоренности руководства Нью-Йоркской полиции и Московского Управления Министерства внутренних дел была организована поездка американских полицейских в Москву с чисто ознакомительно-дружескими целями. В делегацию включили и Рут Истлейк.
Поездка в Москву вся состояла из непрекращающегося вранья. По любому поводу русские устраивали обжираловку с водкой и лгали. Лгали без устали и тоже по любому поводу: шел ли разговор об организованной преступности или борьбе с проституцией, шла ли беседа о финансовых пирамидах или заказных убийствах, говорили ли о транспортировке наркотиков в Россию и через Россию, или детских преступлениях и беспризорности…
Посещение русского следственного изолятора – заранее подготовленный спектакль. Поездка в колонию – тщательно отрепетированное представление… Осмотр подмосковного детского тюремного учреждения, где содержатся дети, совершившие тяжелые преступления, но не подлежащие суду по возрасту, – опять вранье и показуха.
Но все равно – это было счастье, что их туда свозили!..
Когда Рут увидела наголо стриженного девятилетнего Тимура, одетого в негнущийся новый, мышиного цвета, костюмчик, который ему выдали, наверное, специально перед приездом американской делегации, она подумала, что если Господь Бог дал бы ей радость родить тогда, когда они только поженились с Фредом, – у них был бы уже точно такой же мальчик. Ну, может быть, младше на год…
Она смотрела на этого ребенка с неслыханным татарским именем Тимур и понимала, что пройдет еще совсем немного времени, и этот мальчик неминуемо погибнет. В глазах ребенка-убийцы Рут увидела его собственную смерть: не приживется в том мире, который его сейчас окружает, – свои уничтожат, приживется – убьют те, кто будет за ним охотиться.
Вот тогда-то она и подошла к Тимуру.
А через месяц прилетела за ним уже без всякой делегации. Одна. В руках у нее был чек на пятнадцать тысяч долларов, куча идиотских документов, рожденных воспаленным воображением американских бюрократов, ответственных за всякие "усыновления", и два обратных билета на самолет – взрослый и детский.
Провожали их три сотрудника детского отдела Управления московской милиции, сестра покойной матери Тимура, которая за триста долларов подписала полное отречение от родственных прав, и в качестве переводчика – интернатский доктор Сергей Хотимский с дочерью Машей.
Спустя несколько месяцев Тимур затараторил поанглийски, а еще через пару недель впервые назвал Рут "мамой".
Сейчас он говорит по-английски так, будто родился в Штатах и никогда не бывал в России. Хотя Рут и слышала, как он иногда треплется по-русски в окрестных магазинчиках, где торгуют эмигранты.
– Мне кажется, что Тим не забыл русский язык. Во всяком случае, мне не хотелось бы, чтобы он его потерял, – неуверенно сказала Рут и спросила меня: – А как твое впечатление?
Я вспомнил весь невероятный и чудовищный мат, который Тимур обрушил на головы
"Собачьей свадьбы" в порту "Элизабет", и, не покривив душой ни на йоту, успокоил Рут Истлейк:
– Не волнуйся, Рут, он сохранил русский язык во всех его тончайших нюансах и говорит на нем превосходно!
Про "нюансы" я ввернул сознательно. У меня всегда в запасе есть несколько слов, значение которых мне когда-то объяснил мой Плоткин, и я порой жду не дождусь логической возможности ввернуть в свою фразу одно из таких словечек. Кстати – тоже способ произвести впечатление! Выше рангом, чем зазывное мурлыканье или кретинские прыжки, и при разговоре с интеллигентным Человеком – достаточно действенный приемчик!..
Но только Рут собралась было восхититься моей образованностью, как я – нечаянно, ну совершенно непроизвольно – разинул пасть, как говорил Водила, "шире некуда!", и зевнул.
– О, Боже! – испугалась Рут и посмотрела на часы. – Четверть третьего! Я же совсем тебя заговорила… Идем, идем, мой дорогой… Я сейчас приготовлю у Тима постельку и ты ляжешь баиньки…
К этому времени я, честно говоря, хотел даже больше не спать, а писать. Просто стеснялся разрушить стройность рассказа Рут и терпел до последнего. Но сейчас я ей прямо сказал:
– Знаешь, Рут… Мне бы до ветру сходить.
– До чего?!.. – не поняла Рут.
– Ну, пописать, что ли… А может, чего и посерьезней.
– Черт подери! Как же я сразу тебе не предложила? Вот дура! Идем, я покажу тебе, где ЭТО сделать, а завтра мы с Тимом купим тебе настоящий туалетик для Котов, и Тим будет ежедневно следить за его чистотой и свежестью.
– Погоди, Рут… А нельзя ли как-нибудь сообразить, чтобы я мог ЭТО делать на улице? Я как-то в доме ЭТОГО никогда…
– А как ты будешь открывать и закрывать запертые двери квартиры и подъезда, когда нас с Тимом не будет дома?
– А окно? – спросил я.
– Ты сошел с ума! У нас второй и достаточно высокий этаж.
– Это уже мои проблемы. Покажи, пожалуйста, как открывается окно. Я никогда не видел таких рам.
– Америка… – усмехнулась Рут. – Повсюду в мире окна распахиваются, а у нас – поднимаются. Смотри! Я беру за эту ручку, поднимаю раму слегка вверх… Здесь по бокам защелки. Чтобы опустить нужно…
– А нельзя оставить щель, чтобы я мог только просунуть голову?
– Пожалуйста. Тем более что это окно выходит во внутренний дворик со старыми гаражами.
– Блеск! – сказал я.
Внешний подоконник этого старого дома был широким – на нем даже дрыхнуть было можно. К тому же рядом, буквально в двух метрах от окна, росло могучее дерево с прекрасными толстыми ветками, по которым мог бы прыгать даже Слон.
Вот на это дерево, с этого-то подоконника я и сиганул на глазах у восхищенной Рут. Быстренько спустился на землю и сразу почувствовал уйму знакомых и незнакомых запахов, отчего мгновенно утратил чувство сонливости, одолевавшее меня последние полчаса.
Пахло Котами и Кошками, пахло Крысами, старыми автомобилями… Откуда-то тянуло откровенной и неопрятной нищетой, витали запахи несомненной обеспеченности и хорошей еды… Нормальные запахи Большого Города.
Как и всегда в темноте, зрение у меня автоматически обострилось, и я стал обследовать внутренний двор в поисках места для, сами понимаете, чего…
Нашел старый, проржавевший огромный легковой автомобиль совершенно незнакомой мне марки, устроился под ним и, слава Богу, вовремя сделал все свои дела. Как и положено – зарыл, забросал комочками мерзлой земли и еще чем-то, что под лапу попадалось, вылез из-под автомобиля и стал приводить себя в порядок. Почистился, умылся, прилизался, размял когти и только было собрался к "своему" дереву, как вдруг увидел, что рядом со мной сидит грязно-беленькая Кошечка и в упор смотрит на меня во все свои зеленые глазки.
То, что она была ГРЯЗНО-беленькая, я и в темноте увидел. Мало ли я встречал уличных, ничейных, бесхозных Кошек на своем жизненно-половом пути?!..
Короче, я посмотрел на нее, она не отвела своего взгляда от меня, и уже через пять секунд мы трахались как сумасшедшие!..
Несмотря на свою неухоженность, техникой секса она владела безукоризненно! Правда, сквозь стоны наслаждения все время приговаривала и варьировала на все лады одну и ту же фразу:
– А тебе Вагиф разрешил?.. Ты спросил у Вагифа? Господи, что скажет Вагиф?.. Я так боюсь, что Вагиф будет против!..
Не скрою, мне это изрядно мешало, но я подумал: в конце концов, в Америке я трахаюсь впервые и, вполне вероятно, что у НИХ это особый национальный обычай – во время траха бормотать вот такие присказки…
А национальные обычаи страны, в которой я сейчас нахожусь, я просто обязан соблюдать и уважать!
Мне же не мешало перетрахать в Германии невероятное количество немецких Кошек, хотя они, несмотря на обилие эротических изданий и секстелепрограмм, почти всегда во время ТРАХПРОЦЕССА спрашивали недовольными голосами:
– Ты скоро кончишь? Ну, сколько можно?.. Спать же хочется.
Наши, российские, боясь лишний раз забеременеть, обычно вопят:
– Только не в меня! Только не в меня!..
Каждое государство имеет свои сексуально-национальные особенности. Поэтому я старался не обращать внимания на стенания моей Первой Американской Партнерши, все время повторявшей одно и то же, явно восточное, имя – "Вагиф".
У меня даже мелькнула мысль: может быть, здесь так называют некое Божество, покровительствующее американским Котам и Кошкам во время их соития?..
Кончил я достаточно обильно и бурно. Сказалась невозможность сойти на берег в Канадском порту Сент-Джонс из-за Крыс, как утверждал мистер Чивер, "величиной с поросенка".
– И что же это за "Вагиф"? – лениво спросил я, снова приводя себя в порядок.
Грязно-беленькая Кошечка, нафаршированная мною минимум семью Котятами в будущем, изумленно посмотрела на меня и еле вымолвила:
– Ты не знаешь Вагифа?!..
– Нe-а, – легкомысленно ответил я, уже взбираясь на дерево.
– Ой-ой-ой… – только и сказала моя Первая Американочка.
Когда я перепрыгнул с дерева на наш подоконник и просунул голову в кухню-столовую, то сразу увидел Рут, стоящую у окна со встревоженным лицом. На ее плечи была наброшена короткая теплая полицейская куртка с меховым воротником.
– Черт побери! Где тебя носило?!.. – обеспокоено спросила она. – Оттуда еще такой холод… Я уже не знала, что и подумать!
– Пока искал подходящее место, пока то-се, пятое-десятое… – уклончиво ответил я. – А чего ты разнервничалась? Что со мной, взрослым Котом, могло случиться?
– Да что угодно! Это Нью-Йорк – банды брошенных и одичавших Котов и Кошек, бродячие собаки!.. Полчища Крыс, от которых вообще спасения нет! Разные маньяки, обожравшиеся наркотиками. Уж за восемь лет работы в полиции я такого насмотрелась, что… Могу тебе по секрету сказать, что я, вопреки всему тому, чему меня учили в университете и в Полицейской Академии, собственноручно снабдила Тима телескопической полицейской дубинкой, чтобы он хоть как-то мог себя защитить. Это было абсолютно непедагогично, но мне наплевать на всю педагогику мира – начиная от Песталоцци и до сегодняшних наших болванов, заседающих во всяких ученых советах. Мне мой ребенок дороже!..
Рут решительно опустила окно и сбросила теплую куртку на стул:
– Идем к Тиму. Я там тебе уже все приготовила.
Невысокая, но широкая картонная коробка, сохранившая неясные вкусные запахи, была выстелена старым одеяльцем, сложенным по размерам коробки. Рядом стояла пластмассовая плошка с чистой водой.
Эта коробка с одеяльцем ну точь-в-точь повторяла мою старую ленинградскую коробку с одеялом, в которой я спал первые три года – все свое детство и отрочество, пока окончательно не переселился в любимое кресло Плоткина.
Шура называл ту коробку с одеялом – "Лежбище Котика"…
Я благодарно потерся рваным ухом о ноги Рут, попытался мурлыкнуть, но, как обычно, ничего, кроме хриплого мява, у меня не вышло. Однако моя благодарность была понята и принята, и, пожелав мне "спокойной ночи", Рут затворила за собою дверь.
Впрыгнул я в коробку, улегся, устроился там, еще какое-то недолгое, наверное, время прислушивался к сонному сопению Тимура, а потом… а потом смотрю – Шура Плоткин лежит!.. На таком высоком каменном столе…
И у него на ноге, у самой ступни, картонный номерок привязан.
А вокруг на таких же столах лежат, кажется, Люди. Только уже прикрытые простынями. И тоже с номерками на лапах… То есть на ногах. И вроде бы все они уже мертвые…
А Шура – живой, слава Богу. Но ничем не прикрыт, в одной рубахе белой и без воротника…
Я оглянулся – огромный зал с высоченными окнами. Пустой. И столы с накрытыми фигурами. По стенам изморозь, на окнах – лед, на полу – лед… Мне к Шуре никак не подойти! Я рвусь к нему и вниз соскальзываю… Скольжу, скольжу, царапаю лед когтями, еле-еле продвигаюсь!..
– Шура!.. – кричу я. – Шурочка, это я – Мартын! Сейчас я доползу до тебя!.. Лежи, лежи, не нервничай…
А Шура мне так спокойненько-спокойненько и говорит:
– А я и не нервничаю. С чего это ты взял? Доползешь – так доползешь, нет – так нет. Какая разница?
"Господи!.. Что он говорит?!" – думаю.
А сам ползу по льду, когти срываются, и почемуто надо все время вверх ползти! И зацепиться не за что… И я скатываюсь назад. И снова ползу вверх!..
– Ты бы накрылся чем-нибудь, Шурик! – кричу я ему. – Холодно же!…
– Мне накрываться нельзя, – отвечает Шура и поднимает подол рубахи.
А на груди у него – от горла чуть ли не до пупа – страшенный, ну просто кошмарный шрам! И зашит он через край, как Шура когда-то зашивал дырки на своих носках. Только шрам зашит не нитками, а какими-то толстыми веревками с большими узлами… И все это в запекшейся крови. И концы веревок, грязные, пересохшие, царапают его по телу, а из царапин сочится свежая кровь!..
– Мамочки родные!.. – в ужасе кричу я. – Что же это?!!
А Шура так усмехается и говорит:
– Да так… Здесь, в Америке, старичок, это плевое дело – сердце из меня вынули. Сейчас жду замены. У нас бы мне его с корнем выдрали, а здесь мягонько так, почти безболезненно.
Я в панике оглядываюсь на соседние столы, на тела, закрытые простынями, и спрашиваю:
– А это кто, Шурик?..
– А это разные… Кто не дождался нового сердца, кто замены не перенес.
Я-то в этом во всем ни хрена не понимаю, знаю только, что Живое без сердца жить не может… И понимаю, что я сейчас обязан во что бы то ни стало что-то предпринять! А что – понятия не имею…
Шура, видать, просек мое смятение и так успокаивающе говорит мне в обычной своей манере:
– Не боись, Мартышка! Все будет – нормуль. Я тоже поначалу трусил, а теперь понял – оказывается, можно и без сердца. В чем-то даже удобнее – никого не жалко, никто тебе не нужен…
А я все, дурак, лезу и лезу наверх по гладкому льду…
– И Я тебе не нужен?!.. – шепчу я обессилено и скатываюсь по ледяной горке куда-то вниз, вниз, вниз…
Слышу, Шура оттуда, сверху, усмехается и говорит мне:
– А это как у тебя с хеком, Мартынчик. Долго не ел. Отвык. За это время попробовал другой рыбки. А она оказалась лучше хека раз в сто! Так и с нами – сколько мы с тобой не виделись? Несколько месяцев. Я вот тоже раньше думал – как это я смогу без тебя прожить?.. А выяснилось, что могу. И очень даже неплохо.
– Шура… Шурочка!.. Я же к тебе через весь мир добирался!.. – бормочу я и плачу, плачу, плачу…
А Шура так вежливо-вежливо говорит мне:
– Извини, старичок, но это уже твои проблемы.
И тут я понимаю, что мне никогда не взобраться по этой ледяной горке, никогда не приблизиться к Шуре!.. Вот теперь уже просто нет сил.
И вижу: несется на меня "Собачья свадьба" – Кобелей штук десять и эта мерзкая Сучка впереди всех! И ни одного деревца рядом, куда можно было бы влезть, ни одного подвала, куда сигануть, спрятаться, скрыться…
Сейчас, сейчас эта оголтелая свора разорвет меня на куски! Я уже чувствую их вонючее дыхание на своем носу и уже откуда-то знаю, что эту Суку зовут почему-то Котовым именем – "ВАГИФ".
Рут чуть приоткрыла дверь и снова прислушалась. Я понял, что она не хотела бы, чтобы Тимур видел ее со стаканом джина.
– Ты не пьешь? – спросила меня Рут и указала на "Бефитер".
– Очень редко, – честно сказал я.
– Я тоже. – Рут приветственно подняла стакан: – Будь!..
Она сделала хороший глоток и только тогда ответила мне на мой вопрос о школе. Оказывается, в американских "хай-скул" и "паблик-скул" по новой педагогической теории время от времени теперь возникают неожиданные пяти– и семидневные каникулы в самой середине учебного процесса. Которые призваны якобы разгружать мозг ребенка…
А так как никто, кроме родителей, не думает о том, с каким трудом потом приходится загружать этот же мозг мыслью о необходимости продолжения дальнейшей учебы, то она – Рут Истлейк, мать-одиночка, единственный Человек, всерьез ответственный за образование своего Сына, – считает эти школьные нововведения абсолютным и вредным кретинизмом!..
– Сейчас у него очередная пятидневная пауза… Ребенок, к сожалению, предоставлен почти целиком самому себе. Я на работе – как белка в колесе. – Рут отхлебнула из стакана и закурила сигарету. – Хорошо еще, что теперь у него появился ты и что он еще одержим идеей-фикс…
– Какой идеей? – не понял я.
– Идея-фикс – навязчивая идея. Возможно, он и сам посвятит тебя в эту историю, но пока – я тебе ничего не говорила, О'кей?
– Могила! – пообещал я точно так же, как в этих случаях делал Водила.
– Очень убедительно. Впервые слышу. Так вот, в свободные дни Тим через весь Нью-Йорк мотается в порты Нью-Джерси и в Нью-Арк. Ищет какойнибудь израильский пароход. Хочет договориться с капитаном, чтобы на летние каникулы его взяли на судно юнгой. Ему обязательно нужно хоть ненадолго смотаться в Израиль…
– Зачем?!!
Оказалось, что Тимур, еще во времена своего тюремного интерната, без памяти влюбился в дочь интернатского врача – Машу Хотимскую. И пользовался у нее нескрываемой взаимностью.
Последнюю фразу Рут произнесла с откровенной гордостью!
Сейчас Хотимские живут всей семьей в Израиле. Тимур получает от Маши письма и теперь спит и видит оказаться в Израиле хоть на пару дней. В последнем письме Маша написала, что папа все еще не встал на ноги, лишь готовится к экзаменам на
врача, а пока изучает иврит в ульпане и работает кем-то вроде дворника, что дает им какую-то скидку при оплате квартиры…
– Короче говоря, он повторяет извечный начальный путь любого эмигранта, – сказала Рут. – Так что в ближайшее время в Америку им не выбраться. Это для них очень дорого.
Рут загасила сигарету и немножко попила джин с тоником. Лед уже почти растаял в стакане.
– Нам тоже такое путешествие пока еще не вытянуть, – огорченно добавила Рут. – Я имею в виду – поездку в Израиль…
И как-то так само собой получилось, что я разомлел от тепла, доверия, успокоился от присутствия рядом грустной красивой Женщины и, не вдаваясь в подробности, рассказал Рут свою историю. Надо же мне было как-то представиться…
Я рассказал Рут Истлейк про своего Шуру Плоткина, про моего приятеля по ленинградскому пустырю – безхвостого Кота-Бродягу, про бывшего Кошкодава и Собаколова – отвратительного гада Пилипенко, ставшего хозяином очень богатого пансиона для тех же Котов и Собак, которых он еще недавно отлавливал, убивал и за маленькие, ничтожные рубли продавал их шкурки на Калининском рынке. А сейчас, за большие и уважаемые доллары, он этих же Котов и Собак чуть ли не в жопу целует…
Я рассказал ей про Водилу, про наркотики, про побоище на автобане Гамбург-Мюнхен, про мою жизнь в Английском парке, про семейство Шредеров и Манфреди, про своего любимого старого Фридриха фон Тифенбаха, про Таню Кох и профессора фон Дейна. Я даже рассказал ей про своего немецкого кореша – полицейского овчара Рэкса, про питерского младшего лейтенанта милиции Митю, про Капитана контейнеровоза "Академик Абрам Ф. Иоффе"…
Рассказал, как Тимур спас меня от "Собачьей свадьбы"…
Я только про Кошек не стал рассказывать – ЧТО я могу с ними, СКОЛЬКО раз могу и почему мне ЭТОГО всегда хочется…
И про мою подружку Собачку Дженни я тоже ничего не сказал…
И про Лисицу…
А про Крольчиху мне и самому было вспоминать противно и унизительно.
Я вообще решил не раскрывать перед Рут сексуально-половую сторону моей жизни. Хотя именно ЭТА сторона занимала в моей биографии очень много ярких и волнующих страниц!
Я подумал, что Настоящие Коты не должны вслух рассказывать о своей собственной половухе посторонним. Тем более – Женщинам. Тем более – таким красивым Женщинам, как Рут Истлейк…
В романе, в рассказе, в литературе – да, пожалуйста. Если эти сексуально-половые подробности необходимы для развития сюжета, для точной обрисовки характера героя, для драматургии, – нет вопросов! Пиши и ни хера не стесняйся. Только не делай из этого самоцель – не раз говорил мой Шура, когда его упрекали за "излишнюю откровенность" и "ненормативную лексику". Главное – говорил Плоткин – не впадать в пошлую порнуху! А Плоткин знал, что говорил…
Раньше я как-то о таких его словах не очень-то задумывался. А вот сейчас, на расстоянии, по прошествии большого отрезка времени, неожиданно понял, что, несмотря на все свое безудержное блядство и постоянное желание чего-нибудь да выпить, Шура Плоткин был самым ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫМ Человеком, которого я когда-либо встречал!
Более внимательного слушателя, чем Рут Истлейк, я бы не мог себе пожелать. Я вообще заметил, что Женщины умеют слушать гораздо лучше, чем Мужчины.
Закончив свой рассказ эпизодом с "Собачьей свадьбой", я решил, что теперь представлен вполне достаточно, и с устатку взял небольшой тайм-аут – долопал остатки сосиски и допил молоко.
Если кому-нибудь придет в голову спросить меня, откуда Кот может знать, что такое "тайм-аут", – я посоветую ему просидеть перед телевизором с программой "Евро-спорт" столько часов, сколько мы просидели с Эрихом Шредером и Руджеро Манфреди!
– О'кей, – сказала Рут и сотворила себе новую порцию джина с тоником и со льдом.
– А теперь послушай меня…
Матерью Рут была шведская манекенщица и начинающая фотомодель из Стокгольма, а отцом – темнокожий барабанщик из крохотной нищенской джазовой группы с пышным названием "Черные звезды Гарлема". Звали его – Чак Слоун.
Инга и Чак влюбились друг в друга в первую же секунду знакомства, и Инга умудрилась отдаться Чаку несколько раньше, чем тот сообразил попросить ее об этом.
Как только их дочери Рут исполнилось восемнадцать и она поступила на факультет журналистики Университета Штата Нью-Йорк (Колумбийский – в Верхнем Манхеттене, оказался не по карману…), Инга и Чак Слоун справедливо решили, что теперь дочь и сама выгребется, и уехали в Швецию, в маленький городишко Якобсберг, в дом Ингиных родителей, которые вскоре и померли. Якобсберг находился в двадцати шести километрах от Стокгольма, и черный американец Чак Слоун уже много лет считается там достопримечательностью городка – где-то в одном ряду с остатками крепостной стены пятнадцатого века и галереей с копиями картин неизвестных художников, когда-то населявших Скандинавию.
Такая честь оказывается Чаку не потому, что он – единственный чернокожий в городе, а просто еще никто из молодых местных музыкантов, даже учившихся у самого Чака, не насобачился так управляться с джазовыми барабанами, как это и по сей день делает старый черный Чак Слоун!
– К осени мне обещают прибавку за выслугу лет, и уж тогда-то мы втроем – Тим, ты и я – обязательно слетаем к моим старикам в Швецию. Как идейка? – спросила Рут.
– Грандиозная, – ответил я и подумал: "Вчетвером бы слетать, с Шурой…"
Если ты не полный дебил, то обычно нормальный человек заканчивает университет в двадцать два года. Но после этого еще и в аспирантуре учится пару лет, чтобы закрепить выбранную профессию.
Однако между окончанием университета и поступлением в аспирантуру в жизни Рут
Слоун возник здоровенный двадцатичетырехлетний белый парень – полицейский из сто двенадцатого участка в Квинсе – Фред Истлейк. И через три месяца мисс Рут Слоун стала миссис Рут Истлейк, так как даже вообразить не могла, – как это она прожила двадцать два года, не будучи женой Фреда Истлейка с самого детства?!
Здесь, в Квинсе, была снята вот эта квартира. Здесь они с Фредом только тем и занимались, что каждую свободную минуту пытались завести потомство. Фред, в своем желании стать отцом, был неутомим, как паровая машина Джеймса Уатта! Фред был лучшим мужчиной в мире. В то время Рут еще никогда ни с кем не спала, кроме Фреда, и он по праву считался не лучшим мужчиной.
Вот только забеременеть она никак не могла. Бегали они с Фредом по врачам, перепробовали все, что возможно, – вплоть до тибетской медицины, в отчаянии опустились до визита к каким-то колдунам…
А на второй год безуспешных стараний родить себе детеныша поклялись теперь жить только друг для друга. И Рут поступила в Полицейскую Академию, чтобы не только дома, но и на работе быть ближе к Фреду.
Три года тому назад полицейская машина сержанта Фреда Истлейка, уже неуправляемая, как потом сказали врачи, медленно подкатилась к отелю "Рамада
Милфорд Плаза", что на Восьмой улице Манхеттена, и мягко ткнулась носом в заднюю часть огромного туристского автобуса, ждущего пассажиров.
Когда разъяренный водитель автобуса с отборной руганью выскочил из-за руля, то увидел, что автобус его, слава Богу, лишь слегка поцарапан, а за рулем полицейского автомобиля с помятым бампером и разбитой фарой сидит мертвый сержант полиции Фред Истлейк, у которого просто остановилось сердце…
Этот старый толстый автобусник до сих пор навещает Рут, а с тех пор, как она привезла из России Тимура, стал заглядывать к ним еще чаще.
– Тим рассказывал тебе, как он попал в НьюЙорк?
– В общих чертах… – осторожно ответил я.
– Естественно, что многих деталей он не знает! – усмехнулась Рут и снова закурила.
Через полгода после смерти Фреда по обоюдной договоренности руководства Нью-Йоркской полиции и Московского Управления Министерства внутренних дел была организована поездка американских полицейских в Москву с чисто ознакомительно-дружескими целями. В делегацию включили и Рут Истлейк.
Поездка в Москву вся состояла из непрекращающегося вранья. По любому поводу русские устраивали обжираловку с водкой и лгали. Лгали без устали и тоже по любому поводу: шел ли разговор об организованной преступности или борьбе с проституцией, шла ли беседа о финансовых пирамидах или заказных убийствах, говорили ли о транспортировке наркотиков в Россию и через Россию, или детских преступлениях и беспризорности…
Посещение русского следственного изолятора – заранее подготовленный спектакль. Поездка в колонию – тщательно отрепетированное представление… Осмотр подмосковного детского тюремного учреждения, где содержатся дети, совершившие тяжелые преступления, но не подлежащие суду по возрасту, – опять вранье и показуха.
Но все равно – это было счастье, что их туда свозили!..
Когда Рут увидела наголо стриженного девятилетнего Тимура, одетого в негнущийся новый, мышиного цвета, костюмчик, который ему выдали, наверное, специально перед приездом американской делегации, она подумала, что если Господь Бог дал бы ей радость родить тогда, когда они только поженились с Фредом, – у них был бы уже точно такой же мальчик. Ну, может быть, младше на год…
Она смотрела на этого ребенка с неслыханным татарским именем Тимур и понимала, что пройдет еще совсем немного времени, и этот мальчик неминуемо погибнет. В глазах ребенка-убийцы Рут увидела его собственную смерть: не приживется в том мире, который его сейчас окружает, – свои уничтожат, приживется – убьют те, кто будет за ним охотиться.
Вот тогда-то она и подошла к Тимуру.
А через месяц прилетела за ним уже без всякой делегации. Одна. В руках у нее был чек на пятнадцать тысяч долларов, куча идиотских документов, рожденных воспаленным воображением американских бюрократов, ответственных за всякие "усыновления", и два обратных билета на самолет – взрослый и детский.
Провожали их три сотрудника детского отдела Управления московской милиции, сестра покойной матери Тимура, которая за триста долларов подписала полное отречение от родственных прав, и в качестве переводчика – интернатский доктор Сергей Хотимский с дочерью Машей.
Спустя несколько месяцев Тимур затараторил поанглийски, а еще через пару недель впервые назвал Рут "мамой".
Сейчас он говорит по-английски так, будто родился в Штатах и никогда не бывал в России. Хотя Рут и слышала, как он иногда треплется по-русски в окрестных магазинчиках, где торгуют эмигранты.
– Мне кажется, что Тим не забыл русский язык. Во всяком случае, мне не хотелось бы, чтобы он его потерял, – неуверенно сказала Рут и спросила меня: – А как твое впечатление?
Я вспомнил весь невероятный и чудовищный мат, который Тимур обрушил на головы
"Собачьей свадьбы" в порту "Элизабет", и, не покривив душой ни на йоту, успокоил Рут Истлейк:
– Не волнуйся, Рут, он сохранил русский язык во всех его тончайших нюансах и говорит на нем превосходно!
Про "нюансы" я ввернул сознательно. У меня всегда в запасе есть несколько слов, значение которых мне когда-то объяснил мой Плоткин, и я порой жду не дождусь логической возможности ввернуть в свою фразу одно из таких словечек. Кстати – тоже способ произвести впечатление! Выше рангом, чем зазывное мурлыканье или кретинские прыжки, и при разговоре с интеллигентным Человеком – достаточно действенный приемчик!..
Но только Рут собралась было восхититься моей образованностью, как я – нечаянно, ну совершенно непроизвольно – разинул пасть, как говорил Водила, "шире некуда!", и зевнул.
– О, Боже! – испугалась Рут и посмотрела на часы. – Четверть третьего! Я же совсем тебя заговорила… Идем, идем, мой дорогой… Я сейчас приготовлю у Тима постельку и ты ляжешь баиньки…
К этому времени я, честно говоря, хотел даже больше не спать, а писать. Просто стеснялся разрушить стройность рассказа Рут и терпел до последнего. Но сейчас я ей прямо сказал:
– Знаешь, Рут… Мне бы до ветру сходить.
– До чего?!.. – не поняла Рут.
– Ну, пописать, что ли… А может, чего и посерьезней.
– Черт подери! Как же я сразу тебе не предложила? Вот дура! Идем, я покажу тебе, где ЭТО сделать, а завтра мы с Тимом купим тебе настоящий туалетик для Котов, и Тим будет ежедневно следить за его чистотой и свежестью.
– Погоди, Рут… А нельзя ли как-нибудь сообразить, чтобы я мог ЭТО делать на улице? Я как-то в доме ЭТОГО никогда…
– А как ты будешь открывать и закрывать запертые двери квартиры и подъезда, когда нас с Тимом не будет дома?
– А окно? – спросил я.
– Ты сошел с ума! У нас второй и достаточно высокий этаж.
– Это уже мои проблемы. Покажи, пожалуйста, как открывается окно. Я никогда не видел таких рам.
– Америка… – усмехнулась Рут. – Повсюду в мире окна распахиваются, а у нас – поднимаются. Смотри! Я беру за эту ручку, поднимаю раму слегка вверх… Здесь по бокам защелки. Чтобы опустить нужно…
– А нельзя оставить щель, чтобы я мог только просунуть голову?
– Пожалуйста. Тем более что это окно выходит во внутренний дворик со старыми гаражами.
– Блеск! – сказал я.
Внешний подоконник этого старого дома был широким – на нем даже дрыхнуть было можно. К тому же рядом, буквально в двух метрах от окна, росло могучее дерево с прекрасными толстыми ветками, по которым мог бы прыгать даже Слон.
Вот на это дерево, с этого-то подоконника я и сиганул на глазах у восхищенной Рут. Быстренько спустился на землю и сразу почувствовал уйму знакомых и незнакомых запахов, отчего мгновенно утратил чувство сонливости, одолевавшее меня последние полчаса.
Пахло Котами и Кошками, пахло Крысами, старыми автомобилями… Откуда-то тянуло откровенной и неопрятной нищетой, витали запахи несомненной обеспеченности и хорошей еды… Нормальные запахи Большого Города.
Как и всегда в темноте, зрение у меня автоматически обострилось, и я стал обследовать внутренний двор в поисках места для, сами понимаете, чего…
Нашел старый, проржавевший огромный легковой автомобиль совершенно незнакомой мне марки, устроился под ним и, слава Богу, вовремя сделал все свои дела. Как и положено – зарыл, забросал комочками мерзлой земли и еще чем-то, что под лапу попадалось, вылез из-под автомобиля и стал приводить себя в порядок. Почистился, умылся, прилизался, размял когти и только было собрался к "своему" дереву, как вдруг увидел, что рядом со мной сидит грязно-беленькая Кошечка и в упор смотрит на меня во все свои зеленые глазки.
То, что она была ГРЯЗНО-беленькая, я и в темноте увидел. Мало ли я встречал уличных, ничейных, бесхозных Кошек на своем жизненно-половом пути?!..
Короче, я посмотрел на нее, она не отвела своего взгляда от меня, и уже через пять секунд мы трахались как сумасшедшие!..
Несмотря на свою неухоженность, техникой секса она владела безукоризненно! Правда, сквозь стоны наслаждения все время приговаривала и варьировала на все лады одну и ту же фразу:
– А тебе Вагиф разрешил?.. Ты спросил у Вагифа? Господи, что скажет Вагиф?.. Я так боюсь, что Вагиф будет против!..
Не скрою, мне это изрядно мешало, но я подумал: в конце концов, в Америке я трахаюсь впервые и, вполне вероятно, что у НИХ это особый национальный обычай – во время траха бормотать вот такие присказки…
А национальные обычаи страны, в которой я сейчас нахожусь, я просто обязан соблюдать и уважать!
Мне же не мешало перетрахать в Германии невероятное количество немецких Кошек, хотя они, несмотря на обилие эротических изданий и секстелепрограмм, почти всегда во время ТРАХПРОЦЕССА спрашивали недовольными голосами:
– Ты скоро кончишь? Ну, сколько можно?.. Спать же хочется.
Наши, российские, боясь лишний раз забеременеть, обычно вопят:
– Только не в меня! Только не в меня!..
Каждое государство имеет свои сексуально-национальные особенности. Поэтому я старался не обращать внимания на стенания моей Первой Американской Партнерши, все время повторявшей одно и то же, явно восточное, имя – "Вагиф".
У меня даже мелькнула мысль: может быть, здесь так называют некое Божество, покровительствующее американским Котам и Кошкам во время их соития?..
Кончил я достаточно обильно и бурно. Сказалась невозможность сойти на берег в Канадском порту Сент-Джонс из-за Крыс, как утверждал мистер Чивер, "величиной с поросенка".
– И что же это за "Вагиф"? – лениво спросил я, снова приводя себя в порядок.
Грязно-беленькая Кошечка, нафаршированная мною минимум семью Котятами в будущем, изумленно посмотрела на меня и еле вымолвила:
– Ты не знаешь Вагифа?!..
– Нe-а, – легкомысленно ответил я, уже взбираясь на дерево.
– Ой-ой-ой… – только и сказала моя Первая Американочка.
Когда я перепрыгнул с дерева на наш подоконник и просунул голову в кухню-столовую, то сразу увидел Рут, стоящую у окна со встревоженным лицом. На ее плечи была наброшена короткая теплая полицейская куртка с меховым воротником.
– Черт побери! Где тебя носило?!.. – обеспокоено спросила она. – Оттуда еще такой холод… Я уже не знала, что и подумать!
– Пока искал подходящее место, пока то-се, пятое-десятое… – уклончиво ответил я. – А чего ты разнервничалась? Что со мной, взрослым Котом, могло случиться?
– Да что угодно! Это Нью-Йорк – банды брошенных и одичавших Котов и Кошек, бродячие собаки!.. Полчища Крыс, от которых вообще спасения нет! Разные маньяки, обожравшиеся наркотиками. Уж за восемь лет работы в полиции я такого насмотрелась, что… Могу тебе по секрету сказать, что я, вопреки всему тому, чему меня учили в университете и в Полицейской Академии, собственноручно снабдила Тима телескопической полицейской дубинкой, чтобы он хоть как-то мог себя защитить. Это было абсолютно непедагогично, но мне наплевать на всю педагогику мира – начиная от Песталоцци и до сегодняшних наших болванов, заседающих во всяких ученых советах. Мне мой ребенок дороже!..
Рут решительно опустила окно и сбросила теплую куртку на стул:
– Идем к Тиму. Я там тебе уже все приготовила.
Невысокая, но широкая картонная коробка, сохранившая неясные вкусные запахи, была выстелена старым одеяльцем, сложенным по размерам коробки. Рядом стояла пластмассовая плошка с чистой водой.
Эта коробка с одеяльцем ну точь-в-точь повторяла мою старую ленинградскую коробку с одеялом, в которой я спал первые три года – все свое детство и отрочество, пока окончательно не переселился в любимое кресло Плоткина.
Шура называл ту коробку с одеялом – "Лежбище Котика"…
Я благодарно потерся рваным ухом о ноги Рут, попытался мурлыкнуть, но, как обычно, ничего, кроме хриплого мява, у меня не вышло. Однако моя благодарность была понята и принята, и, пожелав мне "спокойной ночи", Рут затворила за собою дверь.
Впрыгнул я в коробку, улегся, устроился там, еще какое-то недолгое, наверное, время прислушивался к сонному сопению Тимура, а потом… а потом смотрю – Шура Плоткин лежит!.. На таком высоком каменном столе…
И у него на ноге, у самой ступни, картонный номерок привязан.
А вокруг на таких же столах лежат, кажется, Люди. Только уже прикрытые простынями. И тоже с номерками на лапах… То есть на ногах. И вроде бы все они уже мертвые…
А Шура – живой, слава Богу. Но ничем не прикрыт, в одной рубахе белой и без воротника…
Я оглянулся – огромный зал с высоченными окнами. Пустой. И столы с накрытыми фигурами. По стенам изморозь, на окнах – лед, на полу – лед… Мне к Шуре никак не подойти! Я рвусь к нему и вниз соскальзываю… Скольжу, скольжу, царапаю лед когтями, еле-еле продвигаюсь!..
– Шура!.. – кричу я. – Шурочка, это я – Мартын! Сейчас я доползу до тебя!.. Лежи, лежи, не нервничай…
А Шура мне так спокойненько-спокойненько и говорит:
– А я и не нервничаю. С чего это ты взял? Доползешь – так доползешь, нет – так нет. Какая разница?
"Господи!.. Что он говорит?!" – думаю.
А сам ползу по льду, когти срываются, и почемуто надо все время вверх ползти! И зацепиться не за что… И я скатываюсь назад. И снова ползу вверх!..
– Ты бы накрылся чем-нибудь, Шурик! – кричу я ему. – Холодно же!…
– Мне накрываться нельзя, – отвечает Шура и поднимает подол рубахи.
А на груди у него – от горла чуть ли не до пупа – страшенный, ну просто кошмарный шрам! И зашит он через край, как Шура когда-то зашивал дырки на своих носках. Только шрам зашит не нитками, а какими-то толстыми веревками с большими узлами… И все это в запекшейся крови. И концы веревок, грязные, пересохшие, царапают его по телу, а из царапин сочится свежая кровь!..
– Мамочки родные!.. – в ужасе кричу я. – Что же это?!!
А Шура так усмехается и говорит:
– Да так… Здесь, в Америке, старичок, это плевое дело – сердце из меня вынули. Сейчас жду замены. У нас бы мне его с корнем выдрали, а здесь мягонько так, почти безболезненно.
Я в панике оглядываюсь на соседние столы, на тела, закрытые простынями, и спрашиваю:
– А это кто, Шурик?..
– А это разные… Кто не дождался нового сердца, кто замены не перенес.
Я-то в этом во всем ни хрена не понимаю, знаю только, что Живое без сердца жить не может… И понимаю, что я сейчас обязан во что бы то ни стало что-то предпринять! А что – понятия не имею…
Шура, видать, просек мое смятение и так успокаивающе говорит мне в обычной своей манере:
– Не боись, Мартышка! Все будет – нормуль. Я тоже поначалу трусил, а теперь понял – оказывается, можно и без сердца. В чем-то даже удобнее – никого не жалко, никто тебе не нужен…
А я все, дурак, лезу и лезу наверх по гладкому льду…
– И Я тебе не нужен?!.. – шепчу я обессилено и скатываюсь по ледяной горке куда-то вниз, вниз, вниз…
Слышу, Шура оттуда, сверху, усмехается и говорит мне:
– А это как у тебя с хеком, Мартынчик. Долго не ел. Отвык. За это время попробовал другой рыбки. А она оказалась лучше хека раз в сто! Так и с нами – сколько мы с тобой не виделись? Несколько месяцев. Я вот тоже раньше думал – как это я смогу без тебя прожить?.. А выяснилось, что могу. И очень даже неплохо.
– Шура… Шурочка!.. Я же к тебе через весь мир добирался!.. – бормочу я и плачу, плачу, плачу…
А Шура так вежливо-вежливо говорит мне:
– Извини, старичок, но это уже твои проблемы.
И тут я понимаю, что мне никогда не взобраться по этой ледяной горке, никогда не приблизиться к Шуре!.. Вот теперь уже просто нет сил.
И вижу: несется на меня "Собачья свадьба" – Кобелей штук десять и эта мерзкая Сучка впереди всех! И ни одного деревца рядом, куда можно было бы влезть, ни одного подвала, куда сигануть, спрятаться, скрыться…
Сейчас, сейчас эта оголтелая свора разорвет меня на куски! Я уже чувствую их вонючее дыхание на своем носу и уже откуда-то знаю, что эту Суку зовут почему-то Котовым именем – "ВАГИФ".