Кунин Владимир Владимирович. Кыся 3: Кыся в Америке

   Подтверждением своей теории о некотором количестве хамских генов в моей крови Шура посчитал я то, что я умудрился заснуть в своем кресле во время исполнения Первого концерта Чайковского. Тем более что эту пластинку Шура поставил на проигрыватель специально для меня!..
   На этом с музыкой было покончено.
   Но и это не остановило Шуру в своем просветительском стремлении, в желании привить мне некий внешний интеллектуализм. Когда Шура говорил "внешний", он имел в виду мою ВНУТРЕННЮЮ духовную наполненность. Ибо, как утверждал Шура, действительно ВНЕШНИЕ интеллектуальные черты моей роже можно было придать только лишь при помощи полутора десятков пластических операций. И то за результат никто не поручится.
   Венцом Шуриных попыток сыграть в "Пигмалиона и Галатею" – когда-то он перессказал мне этот незамысловатый сюжетец – был, конечно, наш культпоход в Эрмитаж.
   Накануне в Ленинград прилетел из Варшавы старый Шурин приятель – польский журналист Сташек. И остановился у нас, заявив, что они лучше пропьют с Шурой деньги, выданные ему редакцией на гостиницу, чем бросят их в "ненасытную глотку Социализма" !
   Наверное, денег было не так уж много, потому что хватило их всего на трое суток беспробудной пьянки у нас на кухне, во время которой я, на всякий случай, взял себе три отгульных дня. И дома практически не появлялся.
   Мне было вполне достаточно того, что, прогуливаясь по своему родному пустырю, я слышал из раскрытых окон нашей квартиры нестройное хоровое пение в два мужских пьяных голоса, густой русский мат с польским акцентом и дамские взвизги обид и восторгов…
   На третий день наступило затишье. Я уселся в траве напротив парадного входа нашего дома и стал ждать дальнейшего развития событий. То, что они последуют незамедлительно, я уже чувствовал и чисто Шелдрейсовским образом, и собственной интуицией, заложенной в меня моими хамскими предками.
   И действительно, вскоре раскрылась дверь и на волю выполз очень аккуратненько одетый, но опухший Шура Плоткин с прозрачными и бессмысленными глазками. В руках он держал сверток с запахом жратвы.
   – Мартышка-а-а-а… – попытался он меня позвать, но засипел и закашлялся. – Мартынчи-и-и-к!..
   Я вышел из травы. Шура увидел меня, глаза его приняли некое осмысленное выражение. Он облегченно вздохнул, сел передо мной на корточки и развернул пакет с остатками моего хека и ихней колбасы.
   – Все, все, Мартышка… – виновато забормотал Шура. – Денег – ни хуя, пьянству – бой, начинаем культурную программу… Все идем в Эрмитаж! Этот польский мудак семь раз был в Париже и ни разу в Лувре… Пятый раз прилетает в Ленинград – и до сих пор не знает, где находится Эрмитаж!.. Хотя – жутко талантливый парень! Но алкаш, сволочь, – пробы ставить негде!..
   – Ты на себя посмотри, – в упор сказал я ему.
   – Да ты что?!.. Мартын, окстись!.. О чем ты говоришь?.. Я по сравнению с ним – новорожденный Котенок…
   Потом Сташек с Шурой долго гадали – как протащить меня в Эрмитаж. Сумки и портфели там запрещены, а я в свои тогдашние два года был уже достаточно крупным Котярой, и за пазуху меня тоже не спрячешь.
   Однако еще не совсем трезвому Сташеку, от которого за версту разило перегаром, пришла в голову идея пронести меня в Эрмитаж в кофре из-под видеокамеры. Камера у Сташека была профессиональная – большая, и кофр – соответственно, тоже серьезных размеров.
   Было решено не жалеть редакционное имущество и прорезать в боковой стене кофра круглую дыру для моей головы. Чтобы через эту дыру я мог легко и свободно наслаждаться наследием гениев, которому Лувр, где Сташек не был уже семь раз, и в подметки не годится!
   Так с гордостью заявил Шура, и они со Сташеком проделали уродливую дыру в прекрасном кожаном японском кофре, принадлежавшем Польскому союзу журналистов.
   За их почти непосильные труды они были вознаграждены тем, что обнаружили в кофре полбутылки польской водки "Выборовой"!
   – О, пся крев! – счастливо воскликнул Сташек. – То та ж вудечка, ктуру не допилем в самолете! Хвала пану Бугу!..
   Они тут же разлили водку по стаканам, немедленно выпили и стали заметно лучше соображать и координированно двигаться.
   Сташек закинул видеокамеру на плечо – там был такой специальный ремень. Шура, якобы его ассистент, нес кофр с дыркой, из которой я созерцал окружающий мир. И мы втроем направились в Эрмитаж…
   Перед входом в Эрмитаж стояла туча народу! Иностранцев заводили в боковую дверь, минуя озлобленную километровую очередь русских провинциальных туристов.
   Сташек тут же нацепил на куртку картоночку в прозрачной пластмассе с одним большим словом – "Пресса", и тремя маленькими – "Польское радио и телевидение". А Шура привесил на свой пиджачишко чудом сохранившуюся с моих Котеночных времен старую табличку со словом "Жюри". Он действительно был когда-то в составе жюри на конкурсе детского самодеятельного творчества Ленинградского Дворца пионеров.
   Для понта Сташек подсуетился с камерой у входа, чтобы все видели, как он "снимает", а потом нагло раздвинул плечом группу робких китайцев и с криками:
   – Пресса!!! Польское телевидение!.. – прошел сам в Эрмитаж и протащил нас с Шурой, отрекомендовав Шуру как своего ассистента.
   И все шло прекрасно. Шура обнаружил глубокие и серьезные познания, которыми щедро делился со мной и Сташеком, а у меня хватило сообразительности, при переходах из зала в зал, убирать свою голову из дырки кофра, чтобы меня не заметили старенькие и сонные служители в эрмитажной униформе.
   Все произошло в "Рыцарском зале". И, каюсь, по моей вине…
   Правда, надо сказать, что к этому времени счастливо найденная бутылка "Выборовой" сделала свое черное дело.
   Как помнится, она была распита перед выездом из дому, без малейшей закуски, как сказал Шура – "на посошок", и взбодрила союз польских и русских журналистов всего лишь до определенного момента.
   Уже на подходе к "Рыцарскому залу" запас бодрости иссяк, "Выборовая" всколыхнула в Шуре и Сташеке всю предыдущую трехсуточную поддачу и, повествуя нам заплетающимся языком о достоинствах рыцарских лат четырнадцатого века Инсбрукского периода, Шура был вынужден придерживаться за фигуру этого рыцаря, кстати, очень небольшого роста…
   А так как он изрядно устал таскать меня, то поставил кофр на пол. Сташек в это время делал вид, что снимает, и, чтобы не упасть, старался на кого-нибудь облокотиться.
   – Пардон… – говорил Сташек. – Еще пардон!.. Куррррва мать!.. Екскюзе муа!.. Айм сори… Сори, блядь, говорю!..
   Но и это прошло бы, наверное, незамеченным в густой толпе с гидами, щебечущими на разных языках. Если бы…
   Если бы я НЕ УВИДЕЛ МЫШЬ!
   Она вылезала из стального башмака этого рыцаря-недомерка, и тут я не выдержал!..
   Сейчас понимаю – был молод, несдержан, глуп и крайне импульсивен. Сегодня мне эта мышь – тьфу! Я бы на нее и внимания не обратил. Подумаешь – дерьма палата, как говорил Шурик.
   А тогда… Ну, что возьмешь с двухлетнего дурачка?
   Я пулей вылетел из своего кофра и как идиот бросился за этой мышью! Раздался многоголосый женский визг, началась дикая паника, суетня!.. Мышь – от меня, я – за мышью, дурак необученный…
   От неожиданности и с похмелюги Шура покачнулся, еще крепче ухватился за этого железного мудака четырнадцатого века, а тот не выдержал повисшего на нем Шуру Плоткина и рухнул, рассыпаясь на все свои инсбрукские составные части! Естественно, вместе с членом "Жюри" конкурса детского творчества двухлетней давности Александром Плоткиным!!!
   Я жутко перепугался грохота и лязга железа и, не помня себя от ужаса, взлетел на свисающую с потолка длиннющую занавеску, впоследствии оказавшейся уникальным рыцарским штандартом-гобеленом, сотканным шестьсот лет тому назад.
   Древний гобелен затрещал, гнилье, на котором он был привязан к потолку, лопнуло, и я вместе с этой рухлядью, как потом нам объяснили, стоимостью в миллионы долларов, сверзился на пол…
   Что было?!! Зазвенели какие-то звонки!.. Замигали лампочки! Завыла сирена!!! Откуда-то набежал крепенький народ – все в штатском! Повязали Шуру и Сташека, а когда я увидел, что Шуре заламывают руки за спину, и бросился на его защиту, то и меня скрутили в одно мгновение. Очень были тренированные ребята!
   – Вот теперь – полный пиздец, – на весь "Рыцарский зал" очень отчетливо произнес представитель польской прессы Сташек. – На хер нам нужен был этот Эрмитаж?..
   Милиция мне сразу не понравилась. Еще с того момента, когда нас вывели из Эрмитажа и посадили в желто-голубой УАЗик.
   Там внутри, прямо на ходу, три здоровенных милиционера сразу же отлупили и Шуру, и Сташека, да так здорово, что Шуру даже вырвало с кровью. За что его отлупили еще раз.
   В отделении милиции было грязно: на полу коридора окурки, следы плевков, мусор… И пахло как в общественном туалете, куда мы однажды заходили с Шурой.
   Хлоркой и паршивыми Человеческими запахами немытых и потных тел. И повсюду пахло оружием.
   Под потолком коридора висели тусклые, грязные лампочки без абажуров. Все было выкрашено в омерзительный грязно-серый цвет, а двери кабинетов – в коричневый.
   Через час за Сташеком приехали из польского консульства и увезли его вместе с продырявленным кофром и видеокамерой.
   Какой-то тип в рукавицах, чтобы я его не оцарапал, подтащил меня к двери и вышвырнул на улицу – во двор какого-то дома, – предварительно сообщив мне начальную скорость сильным пинком сапога под хвост. Больно было и обидно – до чертиков!
   А Шуру Плоткина оставили.
   Я оказался в старопетербургском дворе-колодце, куда выходили "черные" лестницы отделения милиции и продуктового магазина. Пахло бензином, стухшим мясом и гнилыми овощами.
   Я решил дождаться Шуру во что бы то ни стало!
   Ждал я его довольно долго – до следующего утра.
   За это время познакомился с несколькими Крысами и двумя вполне приличными Котами, которые, как и Крысы, кормились в продуктовом магазине и поэтому были равнодушны друг к другу. Наоборот, между ними была заметна даже некая общность и, я бы не побоялся сказать, подобие дружелюбия…
   Уже под вечер один Кот куда-то смотался и привел с собой парочку домашних Кошек. У одной даже бантик был на шее. Можете себе представить, что ночь мы все пятеро провели совсем недурно. К тому же второй Кот слямзил на складе магазина огромный кусок свежей трески. Как он его доволок – ума не приложу!..
   Короче, мы и перетрахались в доску, и треской этой обожрались, еще и Крысам оставили хороший шмат! И если бы так не болела задница от милицейского пинка и не мучала бы совесть, что, пока я здесь жру и справляю всякие удовольствия, тут же рядом, за толстой кирпичной стеной, в грязной милиции томится мой дорогой и любимый друг Шура Плоткин, – все было бы вообще в кайф!..
   Утром Шуру выпустили. Он вышел небритый, помятый, отлупленный и униженный. Увидел меня, вздохнул глубоко, посадил меня к себе на плечо, и мы поехали трамваем домой.
   Так что в русской милиции я побывал.
   Участок же американской полиции в Квинсе произвел на меня совершенно иное впечатление. Это отнюдь не означает, что Тимур привел меня в некое подобие полицейского рая, где летают ангелы в форме и штатском – с дубинками, наручниками и пистолетами, пахнущими одеколоном "Арамис".
   Я назвал "Арамис" только лишь потому, что это был любимый одеколон Шуры Плоткина. Мне нравилось, что очень сильно небогатый, прямо скажем – нищеватый, Шура покупал себе всегда такой дорогой одеколон! Я считаю, что настоящий Кот… То есть Мужчина, обязан хорошо выглядеть, даже если у него, как у Мастера или у меня, физиономия располосована шрамами или, к примеру, разорвано ухо. Это я утверждаю при полном врожденном неприятии каких-либо одеколонных запахов…
   Нет, в полицейском участке Квииса работали нормальные Люди. И в форме, и в штатском, и пахли они нормальными Человеческими и оружейными запахами…
   Если вы заметили, я много и часто говорю о запахах. Кого это будет слегка раздражать, я прошу сразу же вспомнить, что в эту секунду вы общаетесь не с Человеком вам подобным, а с КОТОМ, для которого обоняние является одним из важнейших инструментов постижения мира и окружающей действительности.
   Итак, американский полицейский участок был совершенно не похож на ленинградское отделение милиции, куда четыре года тому назад нас с Шурой и Сташеком приволокли из Эрмитажа.
   Там был грязный заплеванный коридор и наглухо закрытые двери кабинетов, за которыми ни черта не было видно.
   Здесь все было открыто – практически никаких кабинетов. Лишь в углу большого зала с письменными столами друг против друга, за которыми работали сотрудники, большой стеклянной стенкой с поднятыми пластмассовыми жалюзями был отгорожен кабинет, наверное, начальника участка. Потому что у него в углу тоже стоял флаг Соединенных Штатов Америки. Как и у того начальника из Управления порта "Элизабет" в Нью-Джерси.
   Думаю, что это было очень удобно: начальник мог видеть, что делают его подчиненные, а подчиненные постоянно могли наблюдать – чем занят их начальник. Конечно, пока тот не опустит жалюзи…
   На каждом столе был свой телефон, на многих столах – компьютеры. Сзади и сбоку письменных столов расставлены были невысокие железные шкафы с глубокими ящиками. Там хранились разные дела, картотеки, фотографии…
   Как вы сами понимаете, всю эту информацию я получал от Тимура, который в этом участке был со всеми на дружеской ноге.
   А уже сам я заметил, что на всех письменных столах в общем зале, кроме служебных бумаг, телефонов и компьютеров, обязательно стояло еще что-то, совершенно не имеющее отношение к службе в полиции, – что-то очень личное и собственное хозяина этого служебного стола. Это могла быть заводная игрушка, резиновый Мики-Маус, нестандартная настольная лампа, фотография в рамочке – чаще всего детская, – маленький школьный глобусик, разрисованный фломастером, с изображенной веселой мультяшной рожицей…
   На стенах приколоты временные записи, бумажки с телефонами, памятки с кучей восклицательных знаков. Висели и объявления о розыске преступников с двумя фотографиями – в профиль и анфас. Или с рисунком. Тимур объяснил, что это называется "фоторобот".
   Напротив, на другой стене – большая карта района этого участка полиции.
   Дальний угол зала был отгорожен нормальной тюремной решеткой, за которой стояли, сидели и валялись временно задержанные, в ожидании разборок.
   У некоторых столов сбоку сидели Люди, уже дождавшиеся своего часа выяснения отношений с законодательством США. Как мне объяснил Тимур, это были мелкие торговцы крэгом (наркотиками), проститутки – ценнейший источник информации, воришки невысокого ранга, взломщики автомобилей и прочая шушера.
   У одного стола сидела роскошная молодая дама невероятной красоты, вся в дорогих мехах. На ней были серебряные туфли с высоченными золотыми каблуками. Она курила длинную коричневую сигарету и очень ловко пускала в потолок синие колечки дыма.
   Я на нее так засмотрелся, что чуть не выпал из рюкзака! А когда я услышал, как с ней разговаривает пожилой толстяк в свитере, весь перепоясанный наплечной кобурой с огромным пистолетом, я вообще запаниковал. Уж слишком это было похоже на то, как когда-то милиционер Митя, еще работая в ГАИ, разговаривал с Пилипенко – бывшим тогда еще рядовым жуликом по отлову Собак и Кошек.
   – Ты, мудила, мне глазки не строй, – говорил толстяк. – А то я упеку тебя на девяносто дней без всякого залога в такое место, что ты у меня там уже через две недели загнешься! Ясно?
   – Ясно, – спокойно отвечала эта красотка с золотыми каблуками. – Скажи мне, что я должна сделать, – и вся проблема.
   – А "ДОЛЖНА" ты мне вот по этим фотографиям опознать Хозе-Луиса Мартинеса, блядюга.
   – Если я это сделаю, я загнусь не через две недели, а гораздо раньше, – улыбнулась красотка и пустила новую серию колечек в потолок.
   – Ну, держись, говно собачье! – посоветовал ей толстяк и стал куда-то названивать по телефону.
   – Ты чего уставился? – нехорошим голосом спросил меня Тимур. – Это же мужик в бабьих шмотках! Сам не видишь, что ли?
   Я, честно говоря, просто обалдел! Ну надо же… Никогда бы не подумал.
   И тут мы подошли к столу Рут Истлейк, за которым ее не было. Но то, что это был ее стол, – я мог дать хвост на отруб!
   В столпотворении сотен самых разных запахов большого полицейского участка, зачастую резких, явственных, знакомых и неожиданных, сбивающих с толку и настораживающих, – нежный, "негромкий", тончайше-характерно-женственный запах Рут Истлейк, в котором уже неразрывно присутствовали и запахи Тимура, я узнал сразу же!
   – Куда тебя несет? – спросил я Тимура. – Вот же мамино место, не видишь, что ли?..
   – Но ее же… Ой, а откуда ты знаешь, что это ее стол?!!
   – Как-нибудь объясню, – пообещал я. – Там записка. Не для нас?
   – Точно… – Тимур прочитал записку. – Она просит подождать. Скоро вернется.
   К нам подошел низенький квадратный человек. Из-под короткой кожаной куртки у него на живот свисали наручники. А еще от него разило пистолетом.
   – Привет, Тим! Мама просила тебя подождать.
   – Спасибо, Джек. Я уже прочел записку… Вылезай, Мартын. Познакомься.
   Я выпрыгнул из рюкзака прямо на стол Рут и уставился на этого Джека.
   – Мартын, это – детектив Джек Пински, бывший партнер Фреда Истлейка. Наш друг. Джек, это – Мартын. Настоящий русский Кот. Представляешь, Джек, он один, сам приплыл в Нью-Йорк из России!
   – Привет, Мартин, – сказал Джек, не осилив буквы "ы".
   Я вежливо вильнул хвостом, но промолчал.
   – Серьезный Котяра, – с уважением заметил Джек и оценивающе оглядел меня со всех сторон. – По версии профи-бокса – верный полутяж. Даже ближе к тяжу…
   Я сразу почувствовал симпатию к этому Джеку. Уж чего-чего, а профессионального бокса, и именно американского, я в Германии по телеку насмотрелся до одури! И что такое "тяж" или "полутяж", для меня не составляло загадки.
   – Только он не любит, когда его гладят, – неожиданно сказал Тимур Джеку.
   – Я его понимаю. Я тоже этого не люблю, – ответил Джек. – Вас покормить, ребята?
   – Спасибо, Джек. Мы подождем маму.
   – Олл райт! Тогда – привет, – и Джек пошел по своим делам.
   – Откуда ты знаешь, что я не люблю, когда меня гладят? – спросил я Тимура.
   – Я это в порту понял.
   Нет, я определенно везучий Котяра: пацан мне попался, как сказал бы Водила, – просто зашибись! Классный пацан. Теперь бы еще разыскать Шуру…
   Но тут прибежала запыхавшаяся Рут, притиснула к себе Тимура, поцеловала меня в нос, бросила какието бумаги в стол и побежала за стеклянную загородку к своему начальнику.
   Там она ему что-то рассказала – весело, со смехом, а потом указала на нас. Начальник посмотрел в нашу сторону, помахал Тимуру, и Тимур сделал ему ручкой в ответ. После чего Рут выскочила в общий зал, перебросилась несколькими словами с Джеком Пински и побежала к нам.
   Честно говоря, направляясь в полицейский участок, я рассчитывал увидеть там Рут Истлейк в полной полицейской форме – вот как та ужасно толстожопая негритянка, которая только что остановила Рут и стала ее о чем-то просить.
   Вот толстуха была в порядке! Форма, пистолет, дубинка, полицейский значок буквально лежал на ее фантастической груди, какие-то знаки на рукавах, небольшая рация типа уоки-токи, которыми пользовались наши "Академико-Абрамовцы…" во время стоянки в портах и при разгрузке контейнеров.
   А кроме всего, толстуха была обвешана еще кучей всяких полицейских предметов, которых я в жизни не видел!..
   В отношении же Рут Истлейк мои ожидания были обмануты самым симпатичным образом: она была в элегантной спортивной меховой "парке" с капюшоном, ярком джемперочке и джинсах. Через плечо болталась большая сумка на длинном ремешке.
   Однако, когда она закидывала эту сумку на плечо, джемпер у нее слегка задрался, и я увидел, что на поясе джинсов у Рут был пристегнут большой металлический полицейский знак на кожаной подкладке.
   Но уже в следующее мгновение Рут одернула джемпер – и значка как не бывало!
   С трудом отвязавшись от толстухи в форме, Рут подхватила меня под мышку, скомандовала Тимуру: "Вперед!" – и мы помчались на выход мимо всех столов, мимо тоже прозрачной загородки дежурного по участку со всякими пультами и мониторами, мимо бледного долговязого типа в наручниках, которого под руки вели два ну абсолютно хиповых паренька! У одного из них были даже разноцветные волосы…
   Помню, такие хипари в Мюнхене обычно кучковались на Мюнхенфрайхайт, у
   Хауптбанхофа и на бульваре Герцог-Вильгельм-штрассе. Задвигались наркотой и пили дешевое вино с пивом.
   Оба американских хипаря почтительно поздоровались с Рут.
   – Это тоже полицейские?!.. – удивился я.
   – Одни из лучших, – ответила Рут. – Ребята, я отпросилась пораньше, и мне совсем не хотелось бы сейчас же мчаться домой и становиться к плите. Есть предложение. Тим! Катим в Манхеттен, показываем нашему дорогому гостю деловую и роскошную часть Нью-Йорка и там лопаем в какой-нибудь симпатичной и недорогой забегаловке… Я лично хотела бы японское "суши".
   – А с Кысей пустят? – резонно спросил Тимур.
   – Попробуем договориться.
   Договорились. Пустили с Кысей.
   Мало того, даже приволокли для меня специальный высокий детский стул с откидывающимся небольшим столиком. И все это сооружение поставили вплотную к нашему столу.
   И подали потрясающую жратву! Причем для меня – бесплатно,
   Хозяин ресторанчика – у Таймс-Сквер на углу Сорок шестой улицы и скрещения Бродвея с Седьмой авеню – пожилой японец вспомнил, как когда-то Рут с Фредом несколько раз бывали у него, а потом, уже недавно, кажется, в прошлом году, миссис была здесь со своим мальчиком. И с тех пор мальчик очень-очень вырос и стал очень-очень похож на свою очень-очень красивую маму!..
   Мы все трое переглянулись, Рут поблагодарила хозяина за комплимент, после чего нам и стали метать на стол всякие японские вкусности.
   – Вот видишь? – сказал Тимур, словно продолжая давно начавшийся разговор. – Мне и в школе говорили, что я на тебя похож! А однажды, в спортзале, когда мы только что вернулись с тобой из Флориды и я был такой загорелый, один говнюк даже сказал мне, что я… Ма, ты не огорчайся… Слышишь, мама? Он сказал мне, что я – "черномазый"…
   У меня даже в животе похолодело! Я перестал есть и боялся поднять глаза на Рут.
   – Ну, а ты? – спокойно спросила Рут и улыбнулась странной улыбкой.
   – Отгадай!
   – Уже, – сказала Рут. – Это было в тот день, когда ты вернулся домой с рассеченной бровью и разбитым ртом. А потом не очень талантливо сочинил историю про падение с турника.
   – Откуда ты знаешь, мам?!
   – У меня такая профессия – быть твоей "мам". Ешь! В порту были?
   – Да.
   – Нашел то, что искал?
   – Не темни, мам. Я Мартыну уже все рассказал. Нет, не нашел. Но получил вот это… – и Тимур протянул Рут визитную карточку того портового начальника. – Обещал что-то придумать.
   Рут внимательно изучила визитку и уверенно сказала:
   – Видимо, сильный мужик. Обязательно созвонись с ним.
   Я свою изумительную японскую сырую рыбу прикончил в один присест. Рут и Тимур еще макали ее в какие-то соусы, чем-то сдабривали, посыпали, и на это у них уходило масса лишнего времени. Мне же все эти приправы были до лампочки: рыба есть рыба, и жрать ее надо, с точки зрения нормального Кота, без всяких примесей и гарниров.
   Поэтому Рут и Тимур еще были заняты едой, а я уже умывался, прилизывался, приводил себя в порядок и думал: "Интересно, а про Шуру она что-нибудь узнала?.."
   – Да, КЫ-ся… По Квинсу твой Шура Плоткин не числится, – тут же сказала Рут. – Мы запросили Бронкс и Бруклин. Бронкс обещал дать сведения завтра. А Бруклин – не раньше, чем дня через четыре. У них там куча проблем с вашими новыми русскими евреями – одно убийство за другим, каждый вечер стрельба, все под контролем вашей мафии, и наши ребята вкалывают там день и ночь, и то зашиваются. Просили чуточку подождать. Ладно?
   – Конечно, – сказал я, а сам подумал: "Надо что-то предпринимать самому. Это им кажется, что они за четыре дня покончат с русскими. Я-то знаю, что наши – неистребимы!"
   Наверное, наверное, и у нас в России сейчас есть такие замечательные отделения милиции, как этот полицейский участок в Квинсе!
   У нас сейчас вообще все есть. Малость залежалое, сильно подороже, но есть же!.. Это мне милиционер Митя говорил. Он врать не станет. Ему врать смысла нету.
   И наверняка где-то в Америке есть маленькие, мрачные полицейские участочки с заплеванными полами, ничуть не лучше того ленинградского отделения милиции, где мы были с Шурой…
   Просто ни одна полиция в мире ни хрена еще сто лет не сможет поделать с нашими ребятами, пока у них перед глазами есть такой замечательный пример, как наши родные русские правители, которые ограбили свой народ и разворовали собственную страну.
   Это мне еще посредине Атлантического океана Мастер говорил. Это же в Санкт-Петербурге мне втолковывал Митя – младший лейтенант милиции Дмитрий Павлович Сорокин. А за месяц до моего знакомства с Митей, в Грюнвальде, самом дорогом районе Баварского Мюнхена, теми же словами и совершенно то же самое объяснял мне мой старший друг Фридрих фон Тифенбах.
   Только Митя в каждую фразу вставлял минимум три слова "бля", а заканчивал фразу одним словом "ебть", чего Фридрих фон Тифенбах, несмотря на свое блистательное образование, естественно, не делал, по причине незнания нормального русского языка.