Кунин Владимир Владимирович. Привал

   Рокоссовский отхлебнул чаю из кружки и вдруг неожиданно весело рассмеялся. Генералы удивленно воззрились на командующего фронтом.
   – Как все возвращается на круги своя! – сказал Рокоссовский. – В двадцать первом году я со своим полком стоял под Иркутском. Так вот, мы полдня занимались по расписанию, а полдня убирали горох, молотили хлеб. И прекрасно крестьянствовали!..
   Еще с самого раннего утра старшина Невинный при помощи старика Дмоховского переписал и зарегистрировал находящихся на временном излечении при медсанбате и частично прикомандированных к нему четверых союзников и Лизу. На основании этого списка, утвержденного майором Васильевой Е.С., все пятеро были поставлены на довольствие наравне с ранеными и личным составом батальона.
   Аппетит, с которым проспавшиеся четверо союзников проглотили немудрящий, но обильный завтрак из пшенной каши с кубиками копченого сала, сладкого чая и огромного куска свежего хлеба, даже с большой натяжкой не позволял отнести их ни в один разряд «легкораненых». По тому, как они слопали еще и внушительную добавку, их даже нельзя было назвать «выздоравливающими». Правда, у итальянца еще слегка побаливала голова, француз осторожно присаживался только на одну половинку зада, зато американец и англичанин чувствовали себя просто превосходно!
   При зачислении на довольствие выяснилось, что американца зовут Джеффри Келли, но можно и просто Джефф, что ему двадцать шесть лет, он лейтенант воздушных сил Соединенных Штатов и летал вторым пилотом на «Фортресс-111» – стратегическом тяжелом бомбардировщике дальнего действия Б-17. В экипаже у них было десять пареньков из Калифорнии, Небраски, Виргинии, Луизианы, Айдахо, Оклахомы, Невады... Черт знает откуда только не были эти разные ребята из их экипажа! И пока он летал на Аляске, куда его запихнул этот сукин сын – его папаша, которому нужно было вопить на каждом углу, что его сыночек Джефф, его мальчик, грудью защищает завоевания цивилизации, и под эти вопли обделывать свои делишки, – все было хорошо. Его база на Аляске была в самом Чикалуне, между Фэрбенксом и Анкориджем, и три раза в неделю они вылетали к Алеутским островам пугать этих япошек, и он, Джефф, жил там в свое удовольствие. Все гнусности начались тогда, когда их вдруг перебросили в эту вонючую Европу, на восточный берег Англии, в Богом забытый Санингхилл, где можно было повеситься от тоски.
   Спустя месяц после вторжения они отбомбились в Рурско-Рейнском районе над сталеплавильными заводами Круппа в Кёльне, сделали разворот на сто восемьдесят и уже пошли в свой тоскливый Санингхилл без малейшего охранительного сопровождения истребителей. У этих болванов всегда не хватает запаса горючего, чтобы проводить тяжелую машину на хорошее расстояние! Их подожгли в Бельгии, прямо под Намюром. Поначалу они от испуга чуть не плюхнулись в Маас – была там такая речушка на карте. Но потом очухались, врубили аварийно-пожарную систему, перекрыли магистраль поступления горючего в горящий правый четвертый двигатель и, как идиоты, еще пытались дотянуть двести тридцать километров до Кале, где, по оперативным сведениям, уже должен был закрепиться канадский десант седьмого корпуса.
   Но, как правильно говорил этот сукин сын, его папаша, «счастье не для кретинов». Через четырнадцать минут полета у них вспыхнул третий правый движок и заклинило рули управления. Чтобы не сгореть заживо, они плюнули на свой пылающий гроб весом в двадцать девять тонн и выпрыгнули чуть левее Монса, так и не дотянув даже до границы Франции.
   Немцы взяли их тепленькими, свеженькими, прямо с воздуха, да еще и морды им набили, сволочи! И накормили только через двое суток, подонки. Потом их зачем-то волокли через всю Германию, и вот они попали сюда, в этот польский клоповник. И вообще война – это дерьмо, Европа – дерьмо, итальянцы – дерьмо и сукины дети, а немцы – уж такое дерьмо собачье, что и не высказать!.. Потому что они прихлопнули его штурмана Стенли Станчика только за то, что он был поляком, и Сэма Шулькина, кормового стрелка, за то, что тот оказался евреем. Они в своем собственном экипаже никогда понятия не имели, кто из них кто: американцы есть американцы. А вот для «наци» этого оказалось недостаточным! И они пристрелили Сэма и Стенли прямо у него на глазах, и он им этого никогда не забудет...
   Французу Рене Жоли было двадцать девять лет. Уроженец Северной Франции, департамента Нор, он был старшим сыном врача Раймона Жоли. Перед самой оккупацией, когда ему было двадцать три года, он стал преподавать органическую химию в старших классах женской школы. Через месяц после начала работы Рене со смешанным чувством грусти и горделивой растерянности отметил, что его ученицы проявляют к нему самому гораздо больший интерес, чем к его химии. Как-то за ужином Рене попытался рассказать о причинах падения успеваемости своих учениц. Взрыв хохота чуть не поднял крышу семейного дома. Мадам и месье Жоли не успевали вытирать слезы, а младший брат Рене, девятнадцатилетний Фелисьен, просто визжал от счастья! И Рене, которому казалось, что он вправе рассчитывать на более серьезное отношение к его проблемам, обиделся...
   Десятого мая 1940 года, обойдя мощные заграждения «линии Мажино», армии Гитлера прошли через Арденны, французские дивизии, спешно переброшенные в Бельгию, не успели занять позиции. Приказ Гамелена, отданный в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая и предписывающий французским войскам отбросить противника за Седан, не был выполнен, и Первый танковый корпус Гудериана получил возможность неудержимо устремиться к морю. Двадцать второго мая немцы заняли Абвиль, Перонн, Аррас и Амьен. Двадцать пятого мая немецкие танки пришли в Кале. В Дюнкерке гитлеровцы взяли в плен двести тысяч французских солдат и офицеров. Правители Франции в панике стали выезжать из Парижа. Следуя их примеру, сотни тысяч стариков, женщин и детей теснились на дорогах в ужасающем беспорядке, обстреливаемые с итальянских и немецких самолетов. Семнадцатого июня Петэн запросил перемирия. Двадцать пятого июня в Ретонде оно было подписано и вступило в силу. Две трети Франции были отданы германским оккупантам, прибывающим под звуки гитлеровских флейт.
   В начале августа Фелисьен привел Рене в заднюю комнату маленького кафе в Деши, где их уже ждали девять парней, с большинством из которых Рене был знаком.
   «Мой старший брат – Рене...» – представил его тогда Фелисьен, и по тому, как все подходили к нему и пожимали ему руку, Рене понял, что в этой компании его младший брат, этот смешливый поросенок Фелисьен, пользуется непререкаемым авторитетом. Почти всем было по двадцать лет, и только Рене было тогда немногим больше. В тот вечер этот маленький союз студентов и молодых учителей, возглавляемый Фелисьеном Жоли, поклялся бороться с оккупантами.
   Уже на следующий день жители Фенана увидели на мачте высоковольтной линии огромное красное полотнище с надписью: «Мужество и вера». До сих пор в памяти Рене кошмар того ночного карабканья по этой чертовой мачте – над головой напряжение и зловеще гудят шесть тысяч вольт, огромные керамические изоляторы в ореоле жуткого фиолетового свечения, внизу черная бездонная пропасть, а сверху – хриплый шепот Фелисьена: «За мной, старина!.. Еще совсем немного...»
   Они взрывали немецкие эшелоны и электростанции. Они убивали гитлеровских солдат, они боролись с оккупантами всеми возможными и невозможными средствами и платили за это собственными жизнями. Коллаборационистские газеты «Франс о травай», «Уэст-Эклер», «Журналь де Руан» ежедневно со сладострастием сообщали о приговорах немецких военных трибуналов, смертных казнях.
   Но появилась и другая газета – «Франс д'абор» («Франция прежде всего»). Это она напечатала: «...для спасения нашей чести недостаточно просто сопротивляться. Нужно сражаться, чтобы спасти Францию. К оружию, граждане!»
   Специальной полицией Валансьена был выслежен и арестован Фелисьен Жоли. Известный французский палач Ригаль, впоследствии назначенный шефом охранки департамента Нор, передал его гестапо, Фелисьена пытали. Он не сказал ни слова и был расстрелян в тюрьме Лосса.
   В эти дни Рене Жоли со своей группой (он к тому времени был уже командиром отдельной группы франтиреров) готовил очередную акцию в районе Кавена под Лиллем. О гибели младшего брата он узнал из «Гранд эко дю Нор». С фальшивыми документами, не снимая пальца со спускового крючка «парабеллума», он добрался до своего городка и впервые за несколько месяцев открыл дверь родительского дома.
   На своих привычных местах за столом сидели мадам и месье Жоли с каменными от горя лицами. На «гостевом» стуле, поставив локти на стол, опершись подбородком о побелевшие сцепленные пальцы рук, сидел пожилой аббат. Когда Рене вошел в столовую, отец почти спокойно представил его аббату:
   – Наш старший сын – Рене... – Он произнес это с такими же интонациями, как сказал тогда Фелисьен: «Мой старший брат – Рене». Отец коротко взглянул на мадам Жоли и попросил аббата: – Пожалуйста, расскажите обо всем с самого начала. Для Рене. Простите, я не представил вас... Рене, это аббат Марко, капеллан тюрьмы в Лоссе.
   Мадам Жоли зарыдала. Месье Жоли подал ей стакан воды с вином и крепко сжал ей руку. Мадам Жоли сделала два глотка и уронила голову на стол. И аббат Марко повторил свой рассказ.
   Он был вызван в камеру Фелисьена Жоли за полчаса до приведения приговора в исполнение.
   – Я позвал вас не для того, чтобы исповедоваться, а чтобы поговорить с французом, – сказал ему Фелисьен. – Моя смерть – естественная развязка. Мы боролись, чтобы другие могли победить...
   Он просил аббата разыскать его родителей и передать им вот это письмо:
   «Дорогие мои! Я умираю. Но есть нечто такое, что остается жить, это – моя мечта. Никогда она не казалась мне более светлой, величавой и близкой, чем в этот момент. Я кончаю свое письмо. Стрелки бегут, чуть больше трех часов отделяют меня от смерти. Будьте счастливы. Фелисьен».
   – Боже мой, как страшно кончаются эти детские игры!.. – простонала мадам Жоли.
   Ей никто не ответил. Только отец еще сильнее сжал ей руку. Но Рене подумал, что эти игры – сейчас самое главное! Быть может, детские, ребяческие, но смертельные игры, где сам выбираешь пути, партнеров и противников, так непохожие на настоящую войну – чудовищную, варварскую игру, где расположение сил, правила и цели с холодным равнодушием предписаны нам свыше... Наша война – это бунт тех, кто потерял себя в пучине предательств и нашел путь к утраченному братству. Бунт, в котором каждый выбирал себе дорогу и который вел нас к добровольным лишениям, к одному и тому же душевному подъему...
   Потом он сидел всю ночь в комнате Фелисьена, перебирал его книги, рисунки, какие-то смешные, милые, нелепые стихи, посвященные одной и той же неизвестной девчонке. Перед рассветом он осторожно вошел в родительскую спальню, поцеловал мать и отца и ушел из дома.
   Двадцать первого июля 1944 года с десяти часов утра вторая рота шестого батальона альпийских стрелков под командованием лейтенанта Рене Жоли удерживала перевал Круа-Перрен между Лансом и Меодором. Рота была атакована двумя батальонами 137-й немецкой горнострелковой дивизии, но бой длился целый день. На закате солнца со стороны Шабейе пришли двенадцать немецких истребителей «Фокке-Вульф-190». С бреющего полета, с высоты не более пятидесяти метров, на страшных скоростях, в несколько заходов они уничтожили и стерли остатки второй французской роты с лица ее собственной земли.
   Лейтенант Рене Жоли и пятеро альпийских стрелков, оставшиеся в живых, были взяты в плен...
   Англичанин Майкл Форбс попал в офицерский лагерь для военнопленных совершенно случайно. Он никогда не был офицером. Мало того, еще одиннадцать месяцев тому назад он даже не помышлял о службе в армии Соединенного Королевства Великобритании.
   За полгода до начала войны он купил небольшой домик в Бриккет-Вуде, в графстве Хертфордшир, от которого было рукой подать до Лондона. Наиболее ценной частью своей недвижимой собственности Форбс считал сад. После стольких лет жизни в больших городах среди нагромождения домов, бесконечных тротуаров, асфальта, лязга и грохота садик при доме в Бриккет-Вуде наполнял бродяжью душу Майкла Форбса умилением и гордостью.
   Наверное, никто не сможет в такой полной мере почувствовать счастье оседлой жизни или хотя бы чувство собственной крыши, как вечно кочующее племя цирковых артистов. А Майкл Форбс был именно цирковым велофигуристом. Правда, сказать о Майкле Форбсе «велофигурист» – значит не сказать о нем ничего. Номер, с которым он выступал уже шестнадцать лет, назывался, прямо скажем, незатейливо: «Велофигуристы Брент и Майкл Форбс». Всю первую половину номера на манеже проводили партнеры Форбса – супруги Джим и Маргарет Брент. Работа у них была, как говорят в цирке, «не ах». Они чистенько исполняли ряд посредственных трюков, но в самом конце их выступления на арене появлялся Майкл Форбс – толстый, обросший, чуточку нетрезвый бродяга в фантастически рваном одеянии. И вдруг выяснялось, что это звероподобное существо невероятно застенчиво и еще более любопытно. Бродягу как магнитом тянуло к «забытому» на арене велосипеду. Преодолев смущение и робость, он поднимал велосипед, и тут начинали происходить удивительные вещи. Велосипед вел себя как живой. Он не хотел подчиняться бродяге. Если Маргарет и Джим делали очень средние и обычные трюки, то бродяга Форбс трюков вообще не делал. В течение долгого времени он просто пытался сесть на упрямый велосипед. Делал он это так смешно, стыдливо и неловко, что теперь зрители сопровождали весь номер гомерическим хохотом! К чести Форбса нужно сказать, что он ни разу не пользовался ни одним откровенно буффонным приемом, которые так свойственны донельзя оглупленной традиционной английской клоунаде. Его манера исполнения была сродни хорошему, умному и тонкому кинематографу. Малейшие, ничего не значащие на первый взгляд детали рождали блистательные комедийные ситуации, и отражением их была мягкая, лаконичная, первоклассная актерская игра Майкла Форбса.
   Но заканчивал номер Форбс одним-единственным трюком: в борьбе с непокорным двухколесным механизмом он «случайно» оказывался стоящим на голове в седле велосипеда и таким образом, не держась ни за что руками, вверх тормашками, объезжал вокруг всю арену. Это был «высший пилотаж» циркового профессионализма мирового уровня. И если попытаться втиснуть имя Майкла Форбса в список великих англичан, то он по праву мог бы занять строку по меньшей мере между Джеймсом Уаттом и Чарлзом Диккенсом.
   Шесть лет назад, когда их номер назывался просто «Велофигуристы Форбс» и Маргарет была еще женой Майкла, а Джим всего лишь их партнером, Маргарет со всей возможной деликатностью спросила у Майкла, не будет ли он возражать, если она уйдет от него к Джиму. Если же он возражать не будет, а Маргарет уверена, что этого не произойдет, то как поступить им с Джимом – выделяться в собственный номер или можно, слегка изменив его название, продолжать работать втроем, в том же составе?
   Форбсу ничего не стоило найти новых партнеров. Любой велофигурист посчитал бы за честь его предложение. Но насколько Майкл был талантлив, настолько же и ленив. Он ужаснулся не тому, что от него уходит Маргарет, – к собственному удивлению, он отнесся к этому с поразительным спокойствием, словно всю жизнь хотел от нее избавиться, хотя это было совсем не так. Он по-своему, наверное, даже любил ее. Но с ее предложением на его жизненном горизонте вдруг замаячило некое, еще неясное, высвобождение, так необходимое любому художнику. Его испугала перспектива нарушения привычного рабочего ритма, необходимость репетиционного периода с новыми партнерами, расторжение уже заключенного контракта с цирком Барнума и Бейли. И Майкл Форбс принял мудрое, поистине соломоново решение, о котором впоследствии ни разу не пожалел: номер сохраняется в том же составе, только переименовывается в «Велофигуристы Брент и Майкл Форбс», Маргарет становится «мистрис Брент», а Майкл Форбс – холостяком.
   Он объехал с этим номером половину земного шара, работал во всех цирках Старого и Нового Света и честно заработал право на собственный домик в графстве Хертфордшир.
   Его номер с велосипедами был хорош еще тем, что не требовал обязательного мягкого манежа, необходимого акробатам-прыгунам или вольтижерам. Он мог работать на любой сценической площадке. В связи с войной гастроли за границей были сведены к нулю, и Форбс разъезжал с этим номером по родной Англии, каждый раз с наслаждением возвращаясь в свой домик под Лондоном.
   Там он копался в саду, отдыхал день или два и вспоминал только что покинутые города. В Халле его поразила разрушенная центральная площадь с уцелевшими двумя памятниками: бронзовый был посвящен англо бурской войне, каменный – Первой мировой. А вокруг – руины второго мирового побоища. Развалины, развалины... В Бристоле он напрасно искал знакомые места среди разбомбленных домов и улиц. В Плимуте, над центром города, словно надгробие, возвышалась чудом сохранившаяся высокая башня с часами... В соседнем Девенпорте следы разрушений были повсюду. От целой улицы Форстрит осталось лишь название...
   В апреле 1944 года, когда весть об окружении и гибели гитлеровской армии на Волге стала уже достоянием истории, Майкл Форбс направился в ЭНСА – «Ассоциацию артистов национальной армии», к своему старому приятелю Бобу Лекардо. Боб возглавлял отдел эстрады и цирка. Форбс тут же был включен со своим номером и партнерами в весеннее двухнедельное турне с труппой ЭНСА по военным лагерям, аэродромам и военно-морским базам.
   После этой поездки Майкл Форбс получил двухнедельную передышку и вернулся в свой Бриккет-Вуд. Он привез с собой яблоневые саженцы для сада, полученные им в подарок от одного капрала – бывшего садовника. Ни дома, ни сада Форбс не обнаружил – все погибло и сгорело в очередном налете гитлеровской авиации. Исчезло все, к чему Форбс шел так долго...
   Он выбросил яблоневые саженцы и вернулся в Лондон, в штаб ЭНСА, в здание бывшего театра «Друри Лейн». Оттуда он созвонился с партнерами, и на следующий день они, летели на тяжелом бомбардировщике «Ланкастер» в Шотландию, в графство Карнарвоншир, где в порту Пфлели стоял большой военный корабль «Глендовер», на котором им предстояло выступать.
   На борту «Глендовера» собрались местная родовая знать, командование базы, несколько журналистов и парочка заправил из Лондона. После концерта, на банкете, куда был приглашен и Майкл Форбс с партнерами, один из местных аристократов, тряся обвисшими склеротическими щечками, произнес бодренький спич, в котором похоронил немецкую армию и выиграл Вторую мировую войну. Офицеры мрачно смотрели себе в тарелки и багровели от ненависти к оратору. Форбс уже к тому времени успел как следует накачаться с журналистами и, не ожидая конца победного спича, предложил оратору заткнуться. Аристократ был шокирован, а Форбс заявил, что ничего более кощунственного он в своей жизни не слышал – как смеет этот мышиный жеребчик болтать о том, что «война вступила в новую, еще более славную фазу...», когда фашисты стоят в двадцати пяти милях от Великобритании, когда ее города беззащитны перед воздушными нападениями с аэродромов, более близких, чем оконечности ее собственных островов!.. Он вспомнил свой Бриккет-Вуд и заплакал.
   Наутро выяснилось, что абсолютно пьяный Майкл Форбс вчера ночью потребовал от кого-то из лондонских заправил зачислить его немедленно в армию, в передовой десант на случай вторжения, и даже пытался продемонстрировать приемы джиу-джитсу командующему военно-морской базой адмиралу Мейнуорингу.
   Шестого июня 1944 года, в 9 часов 43 минуты, на направлении «Суорд», возглавленном контр-адмиралом Тэлботом, под прикрытием орудий главного калибра линейных кораблей «Уорспайт» и «Ремиллис» командир пехотно-десантного отделения сержант (лондонские заправилы не сочли возможным зачислить в армию великого артиста просто рядовым!) Майкл Форбс в составе Второй английской армии высадился на песчаном пляже Северной Франции, неподалеку от Виллервиля.
   Вода вскипала от разрывов, горели и разлетались в щепки десантные суда, сотни трупов английских моряков и солдат сталкивались в плещущем прибое, но Форбс вышел из этой кутерьмы живым и здоровым. Прямо с ходу они ввязались в ожесточенный бой, и снова Форбс остался жив и сберег все свое отделение.
   – Вы талантливый человек, Форбс, – сказал ему ночью тяжелораненый капитан Лоури. – Я все время следил за вами вчера. Вы держались молодцом...
   – Это лишний раз подтверждает мою теорию, сэр, что талантливый человек должен быть талантлив и еще в чем-нибудь, о чем он может не знать всю свою жизнь. Важно, чтобы представился случай, – нахально ответил ему Форбс.
   – Чем это от вас несет? – спросил капитан.
   – Я вчера вел огонь лежа в огромной луже мазута и пропитался им, как старый паровоз. У меня все тело зудит от этой дряни.
   – Возьмите из моего мешка сменное обмундирование, – сказал капитан. – Боюсь, оно мне больше не понадобится.
   И Майкл Форбс переоделся в свеженькую форму капитана, предварительно сняв с нее знаки различия.
   Лоури к утру умер, а когда через два с половиной месяца сержант Майкл Форбс, контуженный и оглушенный, был в бессознательном состоянии взят в плен, то его уже сильно потасканная капитанская форма с сержантскими нашивками вызвала у немцев только смех. Они посчитали его перетрусившим офицером и отправили в тот лагерь, из которого его только вчера освободили русские и поляки...
   Итальянец – старший техник-лейтенант Луиджи Кристальди – вообще ни с кем никогда не воевал: ни с русскими, ни с американцами, ни с французами, ни с англичанами, ни с немцами. Его единственным в жизни боевым столкновением с представителями других держав была вчерашняя драка в польском ресторанчике на Рыночной площади. Для Кристальди драка как началась, так и кончилась по абсолютно неизвестным для него причинам. Он был пьян, весел и счастлив. Больше он ничего не помнил, и поэтому считать техника-лейтенанта Кристальди хоть в какой-то мере ответственным за предпринятые им вчера военные действия было бы совершенно несправедливым.
   Всю войну Кристальди проторчал в Турине в качестве военного представителя на заводе «ФИАТ-Мирафиори» и занимался приемом и обкаткой автомобилей, выпускаемых для немецкой армии. В его подчинении было двадцать три человека – четырнадцать водителей-испытателей рядового и сержантского состава и девять вольнонаемных гражданских шоферов, бывших автогонщиков, ушедших из спорта в связи с войной и достижением почтенного возраста. Конвейер не останавливался ни днем ни ночью, водителей-обкатчиков не хватало, и Луиджи нередко приходилось самому садиться за руль и выезжать на трек.
   Он с упоением гонял по огромному серому кругу, огражденному высоченной проволочной сеткой, на предельных скоростях вписывался в наклонные повороты шероховатого бетона и на это время освобождался от постоянного унизительного чувства зависимости и подчиненности, которое вне трека не покидало его ни на минуту. Исчезало ощущение собственного ничтожества перед старшими по званию, руководителями отдела готовой продукции, наглыми высокомерными немцами, по-хозяйски расположившимися почти во всей Италии. В него, человека робкого и неуверенного в себе, будто бы вселялась мощь двигателя управляемого им автомобиля, десятки могучих лошадиных сердец, заключенных в моторе, наполняли его слабое и несмелое человеческое сердце. И это было прекрасно еще и потому, что хоть ненадолго освобождало Луиджи от непроходящего страха попасть на фронт.
   Он так явственно представлял себе, как будет убит в первый же час своего пребывания там, что в конце концов это стало его нескончаемым ночным кошмаром.
   Через сорок пять дней после падения режима Муссолини, восьмого сентября 1943 года, когда маршал Бадольо подписал соглашение о капитуляции Италии и ее выходе из войны, волна миланских забастовок на заводах «Пирелли», «Бреда», «Мотомекканика» и «Борлетти» докатилась и до Турина. «ФИАТ-Мирафиори» остановил конвейер и прекратил работать на немцев. Через час завод был оцеплен войсками СС под командованием бригаденфюрера Циммермана, который заявил, что все отказывающиеся продолжать работу будут объявлены врагами Германии.
   Вот тут в головеКристальди что-то щелкнуло, и он впервые за последние полчаса сумел отвести испуганные завороженные глаза от черных отверстий автоматных и пулеметных стволов, разглядывавших его в упор. Он поднял взгляд на бригаденфюрера Циммермана, увидел неприятное, спокойное, почти равнодушное выражение на его лице и не выдержал.
   – Ну и наплевать!.. – закричал он Циммерману. – Мы вышли из войны! Теперь вы можете только поцеловать нас в задницу!
   Но бригаденфюрер Циммерман не воспользовался такой замечательной возможностью. Его, наверное, не привлекла перспектива столь нежного общения с бывшими союзниками. Зато он тут же превосходно доказал Луиджи, что палитра действий бригаденфюрера СС значительно богаче тусклого и однотонного предложения старшего техника-лейтенанта.