Страница:
Лейтенант в вязаной шапочке сидел на стуле лицом к двери. Озябшими, по-юношески большими ладонями он держал фаянсовую кружку старика Дмоховского и прихлебывал из нее кофе. Из-под куртки высовывался ствол его «шмайсера». Он был направлен прямо в закрытую на задвижку дверь комнаты. Лейтенант не сел в кресло – из него было бы трудно встать, если бы того потребовали обстоятельства. Но на стуле он сидел совершенно свободно, без напряжения. Говорил негромко, но и не понижал голос до шепота, не впивался взглядом в лицо старого Дмоховского, не старался уловить реакцию на свои слова, на свое появление. И поэтому Дмоховский понял, что уже приговорен этим лейтенантом. Лейтенант не оставит его в живых в любом случае: сделает ли Дмоховский то, о чем просит лейтенант, или не сделает. Если Дмоховский откажется сейчас, это произойдет через несколько минут. Стрелять он, конечно, не будет. "Скорее всего он тихо зарежет меня, – подумал Дмоховский.
– А если я соглашусь?..
Он сидел напротив лейтенанта, на своей тщательно застеленной кровати, заложив ногу за ногу. Он был спокоен, и только слегка неестественно выпрямленная спина и высоко поднятый подбородок говорили о внутреннем нервном напряжении.
Мельком, без всякого любопытства, лейтенант проглядел несколько старых фотографий, разбросанных на столе среди пожелтевших от старости бумаг, и сказал:
– Шприц, пенициллин, перевязочный материал. Иглы к шприцу. Побольше. И стерилизатор, пожалуйста.
Он допил кофе старика Дмоховского и поставил толстую фаянсовую кружку на стол, чуть ли не на самый край его. Дмоховский протянул руку и переставил кружку подальше от края стола, поближе к его середине. Он очень привык к этой кружке, и ему было бы жалко, если бы она упала на пол и разбилась.
– Не знаю, смогу ли я все это достать, – сказал Дмоховский.
– Сможете, – улыбнулся лейтенант в вязаной шапочке. – Генерал говорил, что был дружен с вашими хозяевами – фон Бризенами.
Из Дмоховского вдруг ушло нервное напряжение. Он расслабил спину, чуть опустил голову и даже облокотился на низкую спинку деревянной кровати.
– Да, – сказал он, – генерал фон Мальдер приезжал охотиться к нам, отдыхать. Человек высокой культуры, глубоких знаний. Ему только всегда не везло с женами...
– Теперь с этим у него все в порядке, – серьезно проговорил лейтенант. – И будьте любезны, господин Аксман, все, о чем я прошу, приготовить ко второй половине дня.
«Значит, меня убьют завтра, – подумал Дмоховский. – Во второй половине дня. Почему завтра? Уже сегодня. Это „завтра“ уже наступило».
– Меня может не оказаться здесь, в доме, – предупредил Дмоховский. – Не исключено, что я буду находиться в помещении их госпиталя. Это напротив, через дорогу.
– Я уже знаю, спасибо. Это, пожалуй, даже удобнее. Надеюсь, что сумею разыскать вас, господин Аксман.
К пяти часам утра Станишевский вернулся в город. Комендантский контрольно-пропускной пункт западного шоссе неожиданно оказался укрепленным людьми из KBW – корпуса беспеченьства войсковего, или – по русски – части армейской безопасности, и успокоенный Станишевский даже посидел и покурил с их командиром – пожилым подпоручиком Лазарем Кауфманом.
Его «виллис» неторопливо пробирался сквозь узкие улочки на противоположный конец города, на его восточную окраину, где взрывом авиабомбы был разворочен коллектор городского водопровода.
Еще издали он услышал звук работающего дизель-генератора, заметил в сером небе всполохи электросварки, а когда подъехал ближе, увидел ее отблески в темных оконных стеклах спящих домов.
Траншея, в которой работали саперы Кузьмина, была теперь огромной и сухой. Она занимала всю ширину улицы – от одного тротуара до другого, а в длину протянулась от «студебекера» до трофейного грузовика, освещавших весь фронт работ своими фарами. Из глубины траншеи в небо взлетали столбы голубовато-белого света, гудели плавящиеся электроды, слышалась хриплая ругань.
Станишевский поставил «виллис» за грузовиком, рядом с генератором, от которого в траншею уходили длинные толстые провода. Внизу, на дне траншеи, несколько измочаленных саперов вместе со своим командиром, девятнадцатилетним младшим лейтенантом, пытались совместить отрезок новой трубы с уже аккуратно обрезанной старой, торчавшей из стенки траншеи. Наготове стоял солдат-сварщик, ждал точного совмещения, чтобы сразу же начать накладывать шов. Наконец трубы совместились, сварщик крикнул:
– Хорош! Держи, не шевелись! – Опустил на лицо защитную маску и дважды ткнул электродом в стык трубы.
Полетел сноп искр, все держащие полутонный отрезок трубы отвернулись, чтобы не опалить глаза. Сварщик «прихватил» стык труб в трех местах и крикнул:
– Отвались!.. – И повел чистый сверкающий шов из жидкого металла и бурой окалины по соединившимся трубам.
Подсаживая друг друга, из траншеи стали выползать солдаты. Младшего лейтенанта, словно тряпочного, вытащили за руки наверх два старых сапера. Он полежал на тротуаре, отдышался и встал. Грязный, измученный, с кровоточащими руками, запавшими глазами, он стоял перед Станишевским, и доложить о проведенной работе у него просто не хватало сил. Он несколько раз пытался что-то сказать, но в конце концов сам отказался от этой мысли и нелепо махнул рукой.
– Ну что, Кузьмин, выдохлись? – с горьким чувством вины спросил его Станишевский.
Девятнадцатилетний Кузьмин только пожал плечами, попытался улыбнуться – дескать, все в порядке, капитан, – и опять ничего не ответил. Это резко усилило ощущение вины в Станишевском. Ему показалось, что он не имел права на эту ночь, в то время как вот такой Кузьмин... В то время как десятки таких Кузьминых стоят сейчас на контрольно-пропускных пунктах всех дорог, лежат в боевом охранении, стонут на медсанбатовских и госпитальных койках, умирают в мокрых окопах совсем неподалеку отсюда, в каких-нибудь десяти-двенадцати километрах от этой огромной генеральской постели, в которой он, забыв обо всем, провел самую счастливую ночь в своей жизни...
Он раздраженно стал искать папиросы и неожиданно для себя наткнулся во внутреннем кармане шинели на немецкий полковничий «вальтер», доставшийся ему вчера во время захвата эшелона. Он вытащил его из кармана, взял грязную, в кровавых ссадинах руку младшего лейтенанта и вложил ему в ладонь теплый пистолет.
– Держи, – сказал он Кузьмину. – Твой.
Кузьмин даже головой замотал, от восторга закашлялся.
– Вот это да... Ну комендант!.. Прямо слов нет!
Он никак не мог оторвать восторженных мальчишеских глаз от изящного «вальтера» и растерянно бормотал:
– Прямо не верится... Я знаешь сколько о таком мечтал!..
– Вода будет? – спросил его Станишевский.
– Будет, – хрипло ответил Кузьмин. – К шести ноль-ноль. Ты только, капитан, потом людей дай, траншею засыпать. Мои уже на ногах не держатся.
Он все разглядывал и разглядывал эту красивую смертоносную игрушку, не веря в случайно привалившее счастье. Он был всего на девять лет моложе Анджея, но Станишевский подумал вдруг о том, что если когда нибудь у него родится и вырастет сын, то пусть он будет похож вот на этого Кузьмина.
– Спасибо, Коля, – сказал он дрогнувшим голосом.
– Вон кому «спасибо» – пану инженеру... – Кузьмин поднял глаза от пистолета и показал на тощего человека в узком заляпанном пальто.
Привалившись к стене дома, инженер сидел прямо на тротуаре и прижимал к глазам мокрый платок. Рядом с ним стоял солдатский котелок с водой. Не разжимая опухших век, инженер на ощупь обмакивал платок в холодную воду и снова закрывал им глаза. Вода текла по лицу, рот инженера был широко открыт, он тяжело дышал. Над ним стоял младший сержант из саперной роты и сворачивал для пана инженера цигарку.
– Что с ним? – спросил Станишевский.
– "Зайчиков" нахватался, – с сожалением объяснил Кузьмин. – На сварку насмотрелся. Теперь дня на три ослеп. Обычная история. Если бы не он, мы бы тут двое суток загорали...
Станишевский подошел к тощему инженеру из городского управления, которого еще вчера обещал расстрелять, наклонился над ним, взял его за руку и сказал:
– Простите меня, пожалуйста. Я разговаривал с вами в непозволительном тоне. Я слишком давно воюю...
В половине шестого Станишевский подъехал к гарнизонной пекарне. Около нее уже сгрудились брички с ездовыми, полуторки, солдаты с обычными носилками. Разбросанные по всему городу польские и советские подразделения прислали к пекарне своих старшин с рапортичками количественного состава и собственным транспортом для получения хлеба.
В наспех сколоченных лотках из пекарни таскали горячие буханки, сверяли рапортички с количеством полученного хлеба, высчитывали на бумажках правильность соблюдения нормы выдачи.
Руководил пекарней старший сержант – красивый узбек лет сорока пяти, быстрый, веселый, крикливый. У него работали шестнадцать польских и русских солдат. Никаких трудностей в общении поляков и русских не наблюдалось, языкового барьера будто и не было. Всех их объединяла одна профессия, одно сиюминутное дело, одна униформа. На головах белые колпаки или береты, поверх гимнастерок и мундиров – белые передники. Лица, руки, сапоги – в муке. Те, кто был допущен к тесту или работал у самой печи, вообще были в одних нижних рубахах с закатанными рукавами. Так что сразу понять, кто поляк, а кто русский, было почти невозможно...
– Эгей! – кричал узбек. – Давай, давай!..
Он сам бросался помогать всем – тащить чан с тестом, вынимать хлеб из печи, освобождать формы, укладывать буханки в лотки.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал Анджей. – Я комендант города капитан Станишевский.
– Здравия желаем, товарищ капитан! – с неистребимым акцентом прокричал красивый узбек. – Какой такой «комендант»? Старший лейтенант приходил, тоже говорил «комендант»... Так ругался! Так ругался!.. Заяц – фамилия.
– Зайцев, – поправил его Станишевский. – Он тоже комендант. Я – польский, он – советский.
– Ты – польский? – поразился узбек. – Зачем по-русски так хорошо говоришь? Откуда знаешь?
– Долго рассказывать, – усмехнулся Станишевский и присел на какой-то колченогий табурет.
– Тогда кушай, пожалуйста! – Старший сержант протянул Станишевскому горячую краюху хлеба. – Молока будешь? Молока любишь?
– Люблю. Буду.
– Эгей! Молока капитану! – закричал старший сержант.
Тут же появилась литровая алюминиевая кружка с молоком. Только сейчас Анджей почувствовал дикий голод. Он впился зубами в хрустящую горбушку и стал перемалывать ее своими крепкими зубами. Отхлебывая молоко из кружки, он не замечал, что оно течет у него по подбородку, затекает за воротник мундира. Красивый узбек восторженно хохотал, хлопал себя по ляжкам и всем своим видом выражал искреннюю радость восточного человека, которому удалось вкусно накормить незнакомого путника.
– Муки хватит? – спросил Станишевский.
– Сегодня хватит, – смеясь, проговорил узбек. – А что дальше будет – не знаю. Я только на два дня сюда откомандирован.
Мокрый поляк с багровой физиономией отошел от пышущего нестерпимым жаром печного зева, вытер лицо тряпкой и присел рядом.
– Зерна много, – по-польски сказал он. – Пахать надо и сеять. А то мы дальше уйдем на Берлин, а люди здесь голодными останутся. Без хлеба им не выжить. И самим эту землю не поднять. А пока мы здесь...
– Что он сказал? – спросил узбек у Станишевского.
Станишевский вспомнил одинокую женщину в поле, ее спящих в тряпках девочек, изнуренную лошаденку, тянущую жалкий однолемешный плуг, и перевел узбеку:
– Он сказал, что нужно пахать землю и сеять хлеб.
Узбек пригорюнился, лицо его приняло страдальческое выражение, сразу проступил возраст. Он согласно покачал головой, тихо сказал Станишевскому:
– Он правильно говорит, товарищ капитан. Сколько можно убивать землю? Земля как женщина – она рожать должна, жизнь давать.
Анджей допил молоко из кружки и встал. Поднялся и узбек. Поляк остался сидеть, свесив красные натруженные руки между колен.
– Как тебя зовут? – спросил Станишевский узбека.
– Старший сержант Тулкун Таджиев. Как специалист временно откомандирован в гарнизонную пекарню из отдельного медсанбата. Самый главный повар там! – доложил узбек.
– Майора Васильеву знаешь? – спросил у него Анджей.
– Екатерину Сергеевну? Что ты, товарищ капитан! Такой человек! Такой человек!.. – восторженно прокричал узбек.
– Это моя жена, – совсем тихо сообщил ему Станишевский.
– Ой-бояй! – потрясенно прошептал узбек и осторожно оглянулся по сторонам. – Зачем она не говорила?
– Она сама об этом не знала, – доверительно сказал ему Станишевский и уехал, оставив Тулкуна Таджиева в полном недоумении.
У въезда в комендатуру его перехватил посыльный штаба дивизии и передал приказание генерала Голембовского немедленно прибыть в замок, в его личную резиденцию при штабе.
Через пять минут Анджей стоял навытяжку перед генералом, который был гол до пояса, потрясал зубной щеткой и нервно крутил кран умывальника.
– Почему нет воды в городе? Где твой водопровод к шести часам утра?! Где вода?! Я тебя спрашиваю – коменданта города!
За спиной генерала стоял ординарец с кувшином. В такие минуты ординарец вперял взгляд в потолок или глухую стену и делал вид, что все происходящее вокруг его не касается. Когда генерал чихвостил при нем кого нибудь из старших офицеров, ординарец проявлял совершенно поразительную ящеричью способность сливаться с окружающей средой, делаться незаметной, неодушевленной частью обстановки, в которой происходил генеральский разнос провинившегося. Таким образом, его присутствие (если это можно было назвать «присутствием») ни в коей мере не добавляло к общему состоянию униженности виноватого еще и доли оскорбительности из-за того, что все это происходит на глазах нижнего чина. Он был опытным ординарцем и дорожил своим местом.
– Вода будет к шести. – Станишевский посмотрел на свои часы. – Шести еще нет, товарищ генерал.
– Засунь свои часы знаешь куда?! – посоветовал ему генерал.
– Сейчас без пяти шесть, – упрямо сказал Станишевский. – Вода должна быть к шести.
– "Должна быть..." Ты сам-то знаешь, когда она будет? – Генерал полностью открутил кран. – Где она? Где?..
И в тот момент, когда он, разъяренный, повернулся лицом к Станишевскому и спиной к умывальнику, из крана вдруг выстрелила грязно-желтая струя воды, ударилась в плоскую раковину и сверкающим веером окатила голую спину генерала.
Голембовский охнул, рванулся в сторону, а из крана неравномерными импульсами била грязная вода, обрызгивая всех стоящих.
– Что рты разинули?! – загремел Голембовский. – Закрутите эту хреновину! Не видите, что ли?!
Станишевский бросился к раковине, завинтил кран, перекрыл воду. Впервые за историю службы у генерала Голембовского его ординарца покинула тщательно тренированная бесстрастность, и от беззвучного хохота он чуть не свалился на пол.
Генерал это увидел и сорвал на нем злость:
– А ну пошел отсюда! Рано тебе еще смеяться над генералами!
Спустя двадцать минут генерал Голембовский был выбрит, причесан и пил чай с бутербродами. Он пригласил Станишевского позавтракать с ним вместе, но Анджей вежливо поблагодарил и отказался, сославшись на то, что полчаса тому назад выпил огромную кружку парного молока с теплым хлебом в гарнизонной пекарне.
– Тогда просто посиди со мной, – то ли попросил, то ли приказал Голембовский.
Анджей сел, спросил разрешения закурить. Ординарец с вновь обретенным выражением сфинкса на лице мгновенно поставил перед ним пепельницу и испарился.
– Как с электростанцией? – спросил генерал.
– Люди нужны, товарищ генерал. Там авиация так постаралась... И не только на электростанцию. Водопроводную траншею нужно засыпать. А она величиной с двухэтажный дом.
– Там же работали саперы из дивизии Сергеева. Куда они подевались?
– Выдохлись. Им после сегодняшней ночи – сутки отлеживаться... Товарищ генерал, я имею право, как комендант города, подать на их командира младшего лейтенанта Кузьмина представление к награде?
– Представляй, конечно. Ты – хозяин города. Тебе сколько человек нужно?
– Рота. Минимум рота.
– Погоди... – Голембовский протянул руку на соседний рабочий стол, взял телефонную трубку, попросил Станишевского: – Ну-ка крутни.
Станишевский закрутил ручку полевого телефона.
– Коновальский!.. – закричал генерал. – Спишь? Так я тебе и поверил! Что я, по голосу не слышу, что ты еще дрыхнешь? Дай Станишевскому роту. Ну и что ж, что они отдыхают. Они от войны отдыхают. А мы им мирную работу дадим – чем не отдых? То есть как уже работают?! Да ты в своем уме? Кто разрешил? Это еще что за новости?!
Как всегда в случаях непредвиденных и грозящих крупными неприятностями, Голембовский «протрубил большой сбор». Он приказал адъютанту собрать весь командный состав дивизии и сам лично позвонил полковнику Сергееву.
Ярко и образно, но одновременно с этим просто и доходчиво Голембовский сообщил старшему офицерскому составу дивизии, что один из батальонов пехотного полка майора Коновальского, не поставив никого в известность и не испросив ни у кого разрешения, самовольно вышел в поле, находящееся в непосредственной близости от расположения полка, и теперь, видите ли, пытается пахать это поле, а впоследствии, видимо, будет пытаться его и засеять! О чем совершенно спокойно сообщает ему, командиру дивизии генералу Голембовскому, непроспавшийся командир полка майор Коновальский, которому и в голову не приходит, что как только один из его солдат подорвется на мине на этом идиотском поле, так сразу же майор Коновальский в лучшем случае станет рядовым, а в худшем – привлечет к себе самое пристальное внимание военного трибунала! И если он, генерал Голембовский, еще мог бы понять истомившиеся по земле крестьянские души простых солдат, то преступная безответственность и поразительная беспечность командира – майора Коновальского – его просто приводят в бешенство.
Весь же комсостав дивизии он собрал для немедленного выезда на место ЧП – чрезвычайного, с его точки зрения, происшествия, так как совершенно не уверен, что в остальных подразделениях вверенной ему дивизии, состоящей, кстати сказать, на восемьдесят процентов из крестьян, не найдется еще кретинов, которые полезут на неразминированные участки.
У края пахотного поля стояли автомобили комсостава польской и советской дивизий. Прибыл даже взвод генеральской охраны. На маленьком пригорке, словно на командном пункте, собрались старшие офицеры двух дивизий, возглавляемые генералом Голембовским и полковником Сергеевым.
Постукивал стареньким двигателем какой-то довоенный трактор – тянул за собой четырехлемешный широкозахватный плуг. Обозные клячи, непривычные к полевым работам, спотыкаясь, волочили обычные однолемешные плуги. Весело перекрикивались между собой солдаты в поле. На бурой, тоскливого цвета земле, с которой недавно стаял грязный снег, ярко белели солдатские нижние рубахи и фуфайки с темными пятнами пота на груди и под мышками. Десятка полтора солдат были уже и вовсе по пояс голыми, с карабинами, закинутыми прямо на мокрые спины.
– Но вы же сами вчера говорили, что нужно подумать о пахоте, товарищ генерал... И про весну говорили. И вот товарищ полковник Сергеев тоже поддерживал... – мрачно тянул Коновальский, как бы ненароком прикрывая рот ладонью и стараясь дышать в сторону.
– Ты мне не вкручивай! – обозлился генерал. – Я не с тобой разговаривал. Я говорил с замполитом и товарищем полковником Сергеевым. А от предположений до указаний – дистанция огромная.
– Вы хоть на мины это поле проверили? Саперов пускали? – спросил полковник Сергеев.
Коновальский промолчал и опустил голову, как школьник, не выполнивший домашнего задания.
Станишевскому было искренне жаль майора. Он уже прикидывал, где ему получить роту солдат для засыпки траншеи и работы на разрушенной электростанции, но понимал, что просить сейчас людей для своих комендантских нужд – более чем не вовремя. Это окончательно могло погубить Коновальского.
Генерал вдруг развернулся всем корпусом к подполковнику Андрушкевичу. Тот стоял в отдалении от общей группы и молча смотрел в поле.
– Почему молчит замполит? – вкрадчиво спросил генерал. – Юзек, тебе не кажется, что именно ты должен как-то реагировать на все это?
– Я реагирую, – глядя в поле, сказал Андрушкевич.
– Как же?
Андрушкевич пожал плечами – это должно было означать, что ответ может быть только однозначным, – и сказал:
– По-моему, это прекрасно!
Такого удара от своего замполита Голембовский не ожидал!
– Немедленно прекратить все работы и осторожно вывести людей с участка. Никакой партизанщины, никаких кавалерийских наскоков. Как бы это красиво и благородно ни выглядело, – заявил Голембовский. – Любую акцию нужно готовить самым тщательным образом!
Последняя фраза предназначалась явно для подполковника Андрушкевича, и поэтому все стоящие на пригорке тактично постарались не смотреть в сторону замполита.
Дальше события развивались следующим образом.
Трактор, плуги и бороны были брошены в поле, солдаты Коновальского и восемь обозно-полковых кляч при помощи срочно вызванного взвода саперов были выведены с подозрительного участка без каких-либо потерь. На радостях Коновальский был наполовину прощен и даже частично возвеличен. Как ни крути, а первыми в этом могучем весеннем начинании были его люди! Полного прощения майор Коновальский так и не получил, потому что саперы обнаружили на этом поле такое количество мин, которым можно было бы поднять в воздух полгородка с его замком и Рыночной площадью. По этому поводу капеллан дивизии майор Якуб Бжезиньский сказал, что отныне даже самые грубые и стойкие материалисты, не верящие ни в Бога, ни в черта, обязаны признать хотя бы существование некой высшей силы, которая уберегла копошившихся в поле людей и не дала взорваться ни одной мине.
А у капитана Станишевского в глазах стояло западное шоссе, придорожный клочок истерзанного войной поля, спящие маленькие девочки, защищенные от ветра кузовом полусгоревшего грузовика; лошаденка, скользящая по мокрой земле; ноги женщины в старых солдатских ботинках с комьями налипшей грязи, ее руки – судорожно белые от напряжения, скрюченные изуродованные пальцы на рукоятках старенького плуга. И медленно возникающая борозда...
Всю ночь генералу Отдчз фон Мальдеру снился один и тот же сон: Берлин, министерство рейхсвера на Биндлерштрассе, и он сам – молодой обер-лейтенант, сотрудник канцелярии Шлейхера, политического советника главного управления сухопутных сил... Его товарищи по отделу – капитаны фон Фитингоф, Отт, Винцер... Он и во сне ясно помнил, что все они уже мертвы, что их уже давно нет на свете, но сейчас почему-то они собрались все вместе, живые, о чем-то шушукаются, поглядывают на фон Мальдера... И фон Мальдер понимает, что против него организовывается заговор. Боже мой, в чем же он виноват? Почему? За что?.. А за окном поздняя осень, слякоть, холодный дождь пополам с мокрым снегом. В отделе холодно, промозгло, с улицы врываются резкие трамвайные звонки, и в сердце растет нелепая, обессиливающая тревога. Ноги от ужаса прилипают к полу. Нужно уйти незаметно, под любым предлогом... В конце концов, пообещать, что он вернется назад сию секунду... Он выходит на ватных ногах из отдела, проходит холодный сводчатый коридор с грязными потеками на стенах, спускается по ступеням почему-то обледеневшей лестницы, и к страху преследования прибавляется боязнь поскользнуться на этих ступенях, упасть назад – на затылок... Он заранее вынимает свое удостоверение, чтобы без задержки предъявить его охране при выходе, цепляется за мокрые, скользкие перила, покрытые тонкой коркой льда. Он боится оглянуться, боится посмотреть вперед – из отдела уже могли позвонить в охрану министерства... Замирая от ужаса, он проходит один пост, второй. Нет никакой охраны. Только пронизывающий холод. Он с трудом открывает последнюю огромную, тяжелую дверь и выходит на Бин... Нет никакой Биндлерштрассе! Перед ним чистое теплое поле. Вместо осени, слякоти, дождя и снега – жаркое, солнечное, сверкающее поле, поросшее какими-то удивительными маленькими ласковыми растениями. От неожиданности его на миг пронзила боль в ногах, и они снова приобрели упругость и силу. Он вскрикнул от удивления и радости и легко шагнул в мягкую полевую траву. И пошел, не слыша своих шагов, не чувствуя своего веса, навстречу яркому, слепящему солнцу, которое заливало желтым теплым светом весь мир...
К утру у генерала почти прекратились боли. Явно понизился жар, и впервые за последние двое суток он почувствовал себя немного лучше. Он даже выпил кофе, приготовленный ему Гербертом Квидде, и съел маленький кусочек ветчины.
Незаметно и бесшумно в бункере появился Дитрих Эберт – лейтенант в вязаной шапочке и крестьянской куртке из грубого солдатского сукна. Он поклонился генералу, присел перед ним на корточки и вынул из внутреннего кармана куртки старую фотографию.
– А если я соглашусь?..
Он сидел напротив лейтенанта, на своей тщательно застеленной кровати, заложив ногу за ногу. Он был спокоен, и только слегка неестественно выпрямленная спина и высоко поднятый подбородок говорили о внутреннем нервном напряжении.
Мельком, без всякого любопытства, лейтенант проглядел несколько старых фотографий, разбросанных на столе среди пожелтевших от старости бумаг, и сказал:
– Шприц, пенициллин, перевязочный материал. Иглы к шприцу. Побольше. И стерилизатор, пожалуйста.
Он допил кофе старика Дмоховского и поставил толстую фаянсовую кружку на стол, чуть ли не на самый край его. Дмоховский протянул руку и переставил кружку подальше от края стола, поближе к его середине. Он очень привык к этой кружке, и ему было бы жалко, если бы она упала на пол и разбилась.
– Не знаю, смогу ли я все это достать, – сказал Дмоховский.
– Сможете, – улыбнулся лейтенант в вязаной шапочке. – Генерал говорил, что был дружен с вашими хозяевами – фон Бризенами.
Из Дмоховского вдруг ушло нервное напряжение. Он расслабил спину, чуть опустил голову и даже облокотился на низкую спинку деревянной кровати.
– Да, – сказал он, – генерал фон Мальдер приезжал охотиться к нам, отдыхать. Человек высокой культуры, глубоких знаний. Ему только всегда не везло с женами...
– Теперь с этим у него все в порядке, – серьезно проговорил лейтенант. – И будьте любезны, господин Аксман, все, о чем я прошу, приготовить ко второй половине дня.
«Значит, меня убьют завтра, – подумал Дмоховский. – Во второй половине дня. Почему завтра? Уже сегодня. Это „завтра“ уже наступило».
– Меня может не оказаться здесь, в доме, – предупредил Дмоховский. – Не исключено, что я буду находиться в помещении их госпиталя. Это напротив, через дорогу.
– Я уже знаю, спасибо. Это, пожалуй, даже удобнее. Надеюсь, что сумею разыскать вас, господин Аксман.
К пяти часам утра Станишевский вернулся в город. Комендантский контрольно-пропускной пункт западного шоссе неожиданно оказался укрепленным людьми из KBW – корпуса беспеченьства войсковего, или – по русски – части армейской безопасности, и успокоенный Станишевский даже посидел и покурил с их командиром – пожилым подпоручиком Лазарем Кауфманом.
Его «виллис» неторопливо пробирался сквозь узкие улочки на противоположный конец города, на его восточную окраину, где взрывом авиабомбы был разворочен коллектор городского водопровода.
Еще издали он услышал звук работающего дизель-генератора, заметил в сером небе всполохи электросварки, а когда подъехал ближе, увидел ее отблески в темных оконных стеклах спящих домов.
Траншея, в которой работали саперы Кузьмина, была теперь огромной и сухой. Она занимала всю ширину улицы – от одного тротуара до другого, а в длину протянулась от «студебекера» до трофейного грузовика, освещавших весь фронт работ своими фарами. Из глубины траншеи в небо взлетали столбы голубовато-белого света, гудели плавящиеся электроды, слышалась хриплая ругань.
Станишевский поставил «виллис» за грузовиком, рядом с генератором, от которого в траншею уходили длинные толстые провода. Внизу, на дне траншеи, несколько измочаленных саперов вместе со своим командиром, девятнадцатилетним младшим лейтенантом, пытались совместить отрезок новой трубы с уже аккуратно обрезанной старой, торчавшей из стенки траншеи. Наготове стоял солдат-сварщик, ждал точного совмещения, чтобы сразу же начать накладывать шов. Наконец трубы совместились, сварщик крикнул:
– Хорош! Держи, не шевелись! – Опустил на лицо защитную маску и дважды ткнул электродом в стык трубы.
Полетел сноп искр, все держащие полутонный отрезок трубы отвернулись, чтобы не опалить глаза. Сварщик «прихватил» стык труб в трех местах и крикнул:
– Отвались!.. – И повел чистый сверкающий шов из жидкого металла и бурой окалины по соединившимся трубам.
Подсаживая друг друга, из траншеи стали выползать солдаты. Младшего лейтенанта, словно тряпочного, вытащили за руки наверх два старых сапера. Он полежал на тротуаре, отдышался и встал. Грязный, измученный, с кровоточащими руками, запавшими глазами, он стоял перед Станишевским, и доложить о проведенной работе у него просто не хватало сил. Он несколько раз пытался что-то сказать, но в конце концов сам отказался от этой мысли и нелепо махнул рукой.
– Ну что, Кузьмин, выдохлись? – с горьким чувством вины спросил его Станишевский.
Девятнадцатилетний Кузьмин только пожал плечами, попытался улыбнуться – дескать, все в порядке, капитан, – и опять ничего не ответил. Это резко усилило ощущение вины в Станишевском. Ему показалось, что он не имел права на эту ночь, в то время как вот такой Кузьмин... В то время как десятки таких Кузьминых стоят сейчас на контрольно-пропускных пунктах всех дорог, лежат в боевом охранении, стонут на медсанбатовских и госпитальных койках, умирают в мокрых окопах совсем неподалеку отсюда, в каких-нибудь десяти-двенадцати километрах от этой огромной генеральской постели, в которой он, забыв обо всем, провел самую счастливую ночь в своей жизни...
Он раздраженно стал искать папиросы и неожиданно для себя наткнулся во внутреннем кармане шинели на немецкий полковничий «вальтер», доставшийся ему вчера во время захвата эшелона. Он вытащил его из кармана, взял грязную, в кровавых ссадинах руку младшего лейтенанта и вложил ему в ладонь теплый пистолет.
– Держи, – сказал он Кузьмину. – Твой.
Кузьмин даже головой замотал, от восторга закашлялся.
– Вот это да... Ну комендант!.. Прямо слов нет!
Он никак не мог оторвать восторженных мальчишеских глаз от изящного «вальтера» и растерянно бормотал:
– Прямо не верится... Я знаешь сколько о таком мечтал!..
– Вода будет? – спросил его Станишевский.
– Будет, – хрипло ответил Кузьмин. – К шести ноль-ноль. Ты только, капитан, потом людей дай, траншею засыпать. Мои уже на ногах не держатся.
Он все разглядывал и разглядывал эту красивую смертоносную игрушку, не веря в случайно привалившее счастье. Он был всего на девять лет моложе Анджея, но Станишевский подумал вдруг о том, что если когда нибудь у него родится и вырастет сын, то пусть он будет похож вот на этого Кузьмина.
– Спасибо, Коля, – сказал он дрогнувшим голосом.
– Вон кому «спасибо» – пану инженеру... – Кузьмин поднял глаза от пистолета и показал на тощего человека в узком заляпанном пальто.
Привалившись к стене дома, инженер сидел прямо на тротуаре и прижимал к глазам мокрый платок. Рядом с ним стоял солдатский котелок с водой. Не разжимая опухших век, инженер на ощупь обмакивал платок в холодную воду и снова закрывал им глаза. Вода текла по лицу, рот инженера был широко открыт, он тяжело дышал. Над ним стоял младший сержант из саперной роты и сворачивал для пана инженера цигарку.
– Что с ним? – спросил Станишевский.
– "Зайчиков" нахватался, – с сожалением объяснил Кузьмин. – На сварку насмотрелся. Теперь дня на три ослеп. Обычная история. Если бы не он, мы бы тут двое суток загорали...
Станишевский подошел к тощему инженеру из городского управления, которого еще вчера обещал расстрелять, наклонился над ним, взял его за руку и сказал:
– Простите меня, пожалуйста. Я разговаривал с вами в непозволительном тоне. Я слишком давно воюю...
В половине шестого Станишевский подъехал к гарнизонной пекарне. Около нее уже сгрудились брички с ездовыми, полуторки, солдаты с обычными носилками. Разбросанные по всему городу польские и советские подразделения прислали к пекарне своих старшин с рапортичками количественного состава и собственным транспортом для получения хлеба.
В наспех сколоченных лотках из пекарни таскали горячие буханки, сверяли рапортички с количеством полученного хлеба, высчитывали на бумажках правильность соблюдения нормы выдачи.
Руководил пекарней старший сержант – красивый узбек лет сорока пяти, быстрый, веселый, крикливый. У него работали шестнадцать польских и русских солдат. Никаких трудностей в общении поляков и русских не наблюдалось, языкового барьера будто и не было. Всех их объединяла одна профессия, одно сиюминутное дело, одна униформа. На головах белые колпаки или береты, поверх гимнастерок и мундиров – белые передники. Лица, руки, сапоги – в муке. Те, кто был допущен к тесту или работал у самой печи, вообще были в одних нижних рубахах с закатанными рукавами. Так что сразу понять, кто поляк, а кто русский, было почти невозможно...
– Эгей! – кричал узбек. – Давай, давай!..
Он сам бросался помогать всем – тащить чан с тестом, вынимать хлеб из печи, освобождать формы, укладывать буханки в лотки.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал Анджей. – Я комендант города капитан Станишевский.
– Здравия желаем, товарищ капитан! – с неистребимым акцентом прокричал красивый узбек. – Какой такой «комендант»? Старший лейтенант приходил, тоже говорил «комендант»... Так ругался! Так ругался!.. Заяц – фамилия.
– Зайцев, – поправил его Станишевский. – Он тоже комендант. Я – польский, он – советский.
– Ты – польский? – поразился узбек. – Зачем по-русски так хорошо говоришь? Откуда знаешь?
– Долго рассказывать, – усмехнулся Станишевский и присел на какой-то колченогий табурет.
– Тогда кушай, пожалуйста! – Старший сержант протянул Станишевскому горячую краюху хлеба. – Молока будешь? Молока любишь?
– Люблю. Буду.
– Эгей! Молока капитану! – закричал старший сержант.
Тут же появилась литровая алюминиевая кружка с молоком. Только сейчас Анджей почувствовал дикий голод. Он впился зубами в хрустящую горбушку и стал перемалывать ее своими крепкими зубами. Отхлебывая молоко из кружки, он не замечал, что оно течет у него по подбородку, затекает за воротник мундира. Красивый узбек восторженно хохотал, хлопал себя по ляжкам и всем своим видом выражал искреннюю радость восточного человека, которому удалось вкусно накормить незнакомого путника.
– Муки хватит? – спросил Станишевский.
– Сегодня хватит, – смеясь, проговорил узбек. – А что дальше будет – не знаю. Я только на два дня сюда откомандирован.
Мокрый поляк с багровой физиономией отошел от пышущего нестерпимым жаром печного зева, вытер лицо тряпкой и присел рядом.
– Зерна много, – по-польски сказал он. – Пахать надо и сеять. А то мы дальше уйдем на Берлин, а люди здесь голодными останутся. Без хлеба им не выжить. И самим эту землю не поднять. А пока мы здесь...
– Что он сказал? – спросил узбек у Станишевского.
Станишевский вспомнил одинокую женщину в поле, ее спящих в тряпках девочек, изнуренную лошаденку, тянущую жалкий однолемешный плуг, и перевел узбеку:
– Он сказал, что нужно пахать землю и сеять хлеб.
Узбек пригорюнился, лицо его приняло страдальческое выражение, сразу проступил возраст. Он согласно покачал головой, тихо сказал Станишевскому:
– Он правильно говорит, товарищ капитан. Сколько можно убивать землю? Земля как женщина – она рожать должна, жизнь давать.
Анджей допил молоко из кружки и встал. Поднялся и узбек. Поляк остался сидеть, свесив красные натруженные руки между колен.
– Как тебя зовут? – спросил Станишевский узбека.
– Старший сержант Тулкун Таджиев. Как специалист временно откомандирован в гарнизонную пекарню из отдельного медсанбата. Самый главный повар там! – доложил узбек.
– Майора Васильеву знаешь? – спросил у него Анджей.
– Екатерину Сергеевну? Что ты, товарищ капитан! Такой человек! Такой человек!.. – восторженно прокричал узбек.
– Это моя жена, – совсем тихо сообщил ему Станишевский.
– Ой-бояй! – потрясенно прошептал узбек и осторожно оглянулся по сторонам. – Зачем она не говорила?
– Она сама об этом не знала, – доверительно сказал ему Станишевский и уехал, оставив Тулкуна Таджиева в полном недоумении.
У въезда в комендатуру его перехватил посыльный штаба дивизии и передал приказание генерала Голембовского немедленно прибыть в замок, в его личную резиденцию при штабе.
Через пять минут Анджей стоял навытяжку перед генералом, который был гол до пояса, потрясал зубной щеткой и нервно крутил кран умывальника.
– Почему нет воды в городе? Где твой водопровод к шести часам утра?! Где вода?! Я тебя спрашиваю – коменданта города!
За спиной генерала стоял ординарец с кувшином. В такие минуты ординарец вперял взгляд в потолок или глухую стену и делал вид, что все происходящее вокруг его не касается. Когда генерал чихвостил при нем кого нибудь из старших офицеров, ординарец проявлял совершенно поразительную ящеричью способность сливаться с окружающей средой, делаться незаметной, неодушевленной частью обстановки, в которой происходил генеральский разнос провинившегося. Таким образом, его присутствие (если это можно было назвать «присутствием») ни в коей мере не добавляло к общему состоянию униженности виноватого еще и доли оскорбительности из-за того, что все это происходит на глазах нижнего чина. Он был опытным ординарцем и дорожил своим местом.
– Вода будет к шести. – Станишевский посмотрел на свои часы. – Шести еще нет, товарищ генерал.
– Засунь свои часы знаешь куда?! – посоветовал ему генерал.
– Сейчас без пяти шесть, – упрямо сказал Станишевский. – Вода должна быть к шести.
– "Должна быть..." Ты сам-то знаешь, когда она будет? – Генерал полностью открутил кран. – Где она? Где?..
И в тот момент, когда он, разъяренный, повернулся лицом к Станишевскому и спиной к умывальнику, из крана вдруг выстрелила грязно-желтая струя воды, ударилась в плоскую раковину и сверкающим веером окатила голую спину генерала.
Голембовский охнул, рванулся в сторону, а из крана неравномерными импульсами била грязная вода, обрызгивая всех стоящих.
– Что рты разинули?! – загремел Голембовский. – Закрутите эту хреновину! Не видите, что ли?!
Станишевский бросился к раковине, завинтил кран, перекрыл воду. Впервые за историю службы у генерала Голембовского его ординарца покинула тщательно тренированная бесстрастность, и от беззвучного хохота он чуть не свалился на пол.
Генерал это увидел и сорвал на нем злость:
– А ну пошел отсюда! Рано тебе еще смеяться над генералами!
Спустя двадцать минут генерал Голембовский был выбрит, причесан и пил чай с бутербродами. Он пригласил Станишевского позавтракать с ним вместе, но Анджей вежливо поблагодарил и отказался, сославшись на то, что полчаса тому назад выпил огромную кружку парного молока с теплым хлебом в гарнизонной пекарне.
– Тогда просто посиди со мной, – то ли попросил, то ли приказал Голембовский.
Анджей сел, спросил разрешения закурить. Ординарец с вновь обретенным выражением сфинкса на лице мгновенно поставил перед ним пепельницу и испарился.
– Как с электростанцией? – спросил генерал.
– Люди нужны, товарищ генерал. Там авиация так постаралась... И не только на электростанцию. Водопроводную траншею нужно засыпать. А она величиной с двухэтажный дом.
– Там же работали саперы из дивизии Сергеева. Куда они подевались?
– Выдохлись. Им после сегодняшней ночи – сутки отлеживаться... Товарищ генерал, я имею право, как комендант города, подать на их командира младшего лейтенанта Кузьмина представление к награде?
– Представляй, конечно. Ты – хозяин города. Тебе сколько человек нужно?
– Рота. Минимум рота.
– Погоди... – Голембовский протянул руку на соседний рабочий стол, взял телефонную трубку, попросил Станишевского: – Ну-ка крутни.
Станишевский закрутил ручку полевого телефона.
– Коновальский!.. – закричал генерал. – Спишь? Так я тебе и поверил! Что я, по голосу не слышу, что ты еще дрыхнешь? Дай Станишевскому роту. Ну и что ж, что они отдыхают. Они от войны отдыхают. А мы им мирную работу дадим – чем не отдых? То есть как уже работают?! Да ты в своем уме? Кто разрешил? Это еще что за новости?!
Как всегда в случаях непредвиденных и грозящих крупными неприятностями, Голембовский «протрубил большой сбор». Он приказал адъютанту собрать весь командный состав дивизии и сам лично позвонил полковнику Сергееву.
Ярко и образно, но одновременно с этим просто и доходчиво Голембовский сообщил старшему офицерскому составу дивизии, что один из батальонов пехотного полка майора Коновальского, не поставив никого в известность и не испросив ни у кого разрешения, самовольно вышел в поле, находящееся в непосредственной близости от расположения полка, и теперь, видите ли, пытается пахать это поле, а впоследствии, видимо, будет пытаться его и засеять! О чем совершенно спокойно сообщает ему, командиру дивизии генералу Голембовскому, непроспавшийся командир полка майор Коновальский, которому и в голову не приходит, что как только один из его солдат подорвется на мине на этом идиотском поле, так сразу же майор Коновальский в лучшем случае станет рядовым, а в худшем – привлечет к себе самое пристальное внимание военного трибунала! И если он, генерал Голембовский, еще мог бы понять истомившиеся по земле крестьянские души простых солдат, то преступная безответственность и поразительная беспечность командира – майора Коновальского – его просто приводят в бешенство.
Весь же комсостав дивизии он собрал для немедленного выезда на место ЧП – чрезвычайного, с его точки зрения, происшествия, так как совершенно не уверен, что в остальных подразделениях вверенной ему дивизии, состоящей, кстати сказать, на восемьдесят процентов из крестьян, не найдется еще кретинов, которые полезут на неразминированные участки.
У края пахотного поля стояли автомобили комсостава польской и советской дивизий. Прибыл даже взвод генеральской охраны. На маленьком пригорке, словно на командном пункте, собрались старшие офицеры двух дивизий, возглавляемые генералом Голембовским и полковником Сергеевым.
Постукивал стареньким двигателем какой-то довоенный трактор – тянул за собой четырехлемешный широкозахватный плуг. Обозные клячи, непривычные к полевым работам, спотыкаясь, волочили обычные однолемешные плуги. Весело перекрикивались между собой солдаты в поле. На бурой, тоскливого цвета земле, с которой недавно стаял грязный снег, ярко белели солдатские нижние рубахи и фуфайки с темными пятнами пота на груди и под мышками. Десятка полтора солдат были уже и вовсе по пояс голыми, с карабинами, закинутыми прямо на мокрые спины.
– Но вы же сами вчера говорили, что нужно подумать о пахоте, товарищ генерал... И про весну говорили. И вот товарищ полковник Сергеев тоже поддерживал... – мрачно тянул Коновальский, как бы ненароком прикрывая рот ладонью и стараясь дышать в сторону.
– Ты мне не вкручивай! – обозлился генерал. – Я не с тобой разговаривал. Я говорил с замполитом и товарищем полковником Сергеевым. А от предположений до указаний – дистанция огромная.
– Вы хоть на мины это поле проверили? Саперов пускали? – спросил полковник Сергеев.
Коновальский промолчал и опустил голову, как школьник, не выполнивший домашнего задания.
Станишевскому было искренне жаль майора. Он уже прикидывал, где ему получить роту солдат для засыпки траншеи и работы на разрушенной электростанции, но понимал, что просить сейчас людей для своих комендантских нужд – более чем не вовремя. Это окончательно могло погубить Коновальского.
Генерал вдруг развернулся всем корпусом к подполковнику Андрушкевичу. Тот стоял в отдалении от общей группы и молча смотрел в поле.
– Почему молчит замполит? – вкрадчиво спросил генерал. – Юзек, тебе не кажется, что именно ты должен как-то реагировать на все это?
– Я реагирую, – глядя в поле, сказал Андрушкевич.
– Как же?
Андрушкевич пожал плечами – это должно было означать, что ответ может быть только однозначным, – и сказал:
– По-моему, это прекрасно!
Такого удара от своего замполита Голембовский не ожидал!
– Немедленно прекратить все работы и осторожно вывести людей с участка. Никакой партизанщины, никаких кавалерийских наскоков. Как бы это красиво и благородно ни выглядело, – заявил Голембовский. – Любую акцию нужно готовить самым тщательным образом!
Последняя фраза предназначалась явно для подполковника Андрушкевича, и поэтому все стоящие на пригорке тактично постарались не смотреть в сторону замполита.
Дальше события развивались следующим образом.
Трактор, плуги и бороны были брошены в поле, солдаты Коновальского и восемь обозно-полковых кляч при помощи срочно вызванного взвода саперов были выведены с подозрительного участка без каких-либо потерь. На радостях Коновальский был наполовину прощен и даже частично возвеличен. Как ни крути, а первыми в этом могучем весеннем начинании были его люди! Полного прощения майор Коновальский так и не получил, потому что саперы обнаружили на этом поле такое количество мин, которым можно было бы поднять в воздух полгородка с его замком и Рыночной площадью. По этому поводу капеллан дивизии майор Якуб Бжезиньский сказал, что отныне даже самые грубые и стойкие материалисты, не верящие ни в Бога, ни в черта, обязаны признать хотя бы существование некой высшей силы, которая уберегла копошившихся в поле людей и не дала взорваться ни одной мине.
А у капитана Станишевского в глазах стояло западное шоссе, придорожный клочок истерзанного войной поля, спящие маленькие девочки, защищенные от ветра кузовом полусгоревшего грузовика; лошаденка, скользящая по мокрой земле; ноги женщины в старых солдатских ботинках с комьями налипшей грязи, ее руки – судорожно белые от напряжения, скрюченные изуродованные пальцы на рукоятках старенького плуга. И медленно возникающая борозда...
Всю ночь генералу Отдчз фон Мальдеру снился один и тот же сон: Берлин, министерство рейхсвера на Биндлерштрассе, и он сам – молодой обер-лейтенант, сотрудник канцелярии Шлейхера, политического советника главного управления сухопутных сил... Его товарищи по отделу – капитаны фон Фитингоф, Отт, Винцер... Он и во сне ясно помнил, что все они уже мертвы, что их уже давно нет на свете, но сейчас почему-то они собрались все вместе, живые, о чем-то шушукаются, поглядывают на фон Мальдера... И фон Мальдер понимает, что против него организовывается заговор. Боже мой, в чем же он виноват? Почему? За что?.. А за окном поздняя осень, слякоть, холодный дождь пополам с мокрым снегом. В отделе холодно, промозгло, с улицы врываются резкие трамвайные звонки, и в сердце растет нелепая, обессиливающая тревога. Ноги от ужаса прилипают к полу. Нужно уйти незаметно, под любым предлогом... В конце концов, пообещать, что он вернется назад сию секунду... Он выходит на ватных ногах из отдела, проходит холодный сводчатый коридор с грязными потеками на стенах, спускается по ступеням почему-то обледеневшей лестницы, и к страху преследования прибавляется боязнь поскользнуться на этих ступенях, упасть назад – на затылок... Он заранее вынимает свое удостоверение, чтобы без задержки предъявить его охране при выходе, цепляется за мокрые, скользкие перила, покрытые тонкой коркой льда. Он боится оглянуться, боится посмотреть вперед – из отдела уже могли позвонить в охрану министерства... Замирая от ужаса, он проходит один пост, второй. Нет никакой охраны. Только пронизывающий холод. Он с трудом открывает последнюю огромную, тяжелую дверь и выходит на Бин... Нет никакой Биндлерштрассе! Перед ним чистое теплое поле. Вместо осени, слякоти, дождя и снега – жаркое, солнечное, сверкающее поле, поросшее какими-то удивительными маленькими ласковыми растениями. От неожиданности его на миг пронзила боль в ногах, и они снова приобрели упругость и силу. Он вскрикнул от удивления и радости и легко шагнул в мягкую полевую траву. И пошел, не слыша своих шагов, не чувствуя своего веса, навстречу яркому, слепящему солнцу, которое заливало желтым теплым светом весь мир...
К утру у генерала почти прекратились боли. Явно понизился жар, и впервые за последние двое суток он почувствовал себя немного лучше. Он даже выпил кофе, приготовленный ему Гербертом Квидде, и съел маленький кусочек ветчины.
Незаметно и бесшумно в бункере появился Дитрих Эберт – лейтенант в вязаной шапочке и крестьянской куртке из грубого солдатского сукна. Он поклонился генералу, присел перед ним на корточки и вынул из внутреннего кармана куртки старую фотографию.