Купцова Елена. Смерти нет

   — Непременно.
   — Ксения Петровна только что говорила нам, как она озабочена бедственным положением беспризорников, — вставила Марго. — Просто не могла остаться в стороне. Осман-бей, проводите, пожалуйста, нашу очаровательную гостью к месту сбора пожертвований.
   Осман-бей церемонно предложил ей руку. Чаруйский пошел рядом, беспрерывно что-то говоря. Марго, не без садистского удовольствия, наблюдала, как дива в полном замешательстве опустила в аквариум массивный золотой браслет. Кругом зааплодировали. Марго осталась с Басаргиным.
   — А что еще ей оставалось делать? — усмехнулась она.
   — Ты стала просто обворожительной стервочкой. — Марго пристально взглянула ему в глаза:
   — Я всегда была такой, только ты забыл.
   — Не моя в том вина.
   — Может, тоже пожертвуешь что-нибудь?
   — С удовольствием, но только если ты согласишься танцевать со мной.
   — Извини, не могу. Надо открывать аукцион.
   И она упорхнула, унося с собой его взгляд, полный затаенной ласки и любви. Где-то в районе диафрагмы закопошился теплый пушистый комочек счастья. Значит, он еще может смотреть на нее так.
   Оркестр сыграл бравурную фразу и осекся. Все глаза устремились на импровизированные подмостки, на которых появилась Марго с молоточком в руке.
   — Товарищи! Дамы и господа! Открываем наш благотворительный аукцион. Все средства, полученные от продажи предметов искусства, любезно пожертвованные нашими замечательными художниками, пойдут на строительство приюта для беспризорных детей. Ваши имена будут выгравированы на медной табличке, которая будет помещена в актовый зал приюта. Рука дающая да не оскудеет!
   Марго повторила свою маленькую речь на немецком языке. Специально направленный луч света обрамлял ее прелестное лицо. Голос звенел, добираясь до самых сердец взволнованных слушателей. Каждому казалось, что она обращается именно к нему одному.
   Аукцион прошел очень живо, в основном благодаря стараниям Марго. Она вела его так умело, будто всю жизнь только этим и занималась. Разогревала публику шутками, тонко расхваливала картины, представляла их авторов, создавая им попутно ненавязчивую рекламу, и не забывала напомнить разгоряченным гостям о главной цели мероприятия, о несчастных голодных детях, которые так ждут их помощи.
   Басаргин стоял рядом с Григорием и не отрываясь смотрел на Марго. Сегодня она открылась ему с совсем другой стороны.
   — Она великолепна, правда? — шепнул ему Григорий.
   Его картина только что ушла по максимальной ставке, и он сиял, как свеженачищенный сапог. Именно такое сравнение пришло в голову Басаргину, когда он взглянул на ошалелое от гордости лицо друга. Он только кивнул в ответ.
   — Ты ведь не всерьез с этой Гнедич?
   Басаргин мотнул головой. Нет. Сама мысль показалась ему сейчас дикой.
   Ксения вышла из экипажа, опираясь на руку Басаргина, и тут же отпустила извозчика. Они стояли перед подъездом ее дома. В тусклом свете фонаря лицо ее, обращенное к нему, казалось молодым и печальным.
   — Как я пела?
   — Божественно. Как всегда.
   Мысли его были заняты совсем другим. Перед глазами стояло лицо Марго, любимое, единственное лицо. Она больше ни разу не подошла к нему, не говорила с ним, даже когда они уезжали в числе последних.
   — Вы побудете со мной? — спросила Ксения. — Я так взволнована после выступления. Не смогу уснуть.
   Какого черта, подумал раздраженно Басаргин. Какая ему разница, где сейчас быть. Марго осталась с этим турком, так что ему спешить некуда.
   В гостиной маленький мохнатый песик бросился с диким лаем под ноги Басаргину и вцепился зубами в штанину. Он рвал и терзал ее с остервенением маленького существа, которое почувствовало угрозу чужого вторжения.
   — Фу, Маркиз! Фу! — крикнула Ксения и сильно пнула песика ногой в бок.
   Он забился под диван, жалобно скуля. Басаргина передернуло от этой ненужной жестокости.
   — Жалкая эгоистичная тварь! Ревнует меня ко всему, что движется, даже к Дарье.
   — Ну зачем же так. Мы бы с ним договорились.
   Ксения занервничала. Все складывалось совсем не так, как ей хотелось. Романтический вечер при свечах, идеальное обрамление для решающего объяснения, похоже, срывался. Черт бы побрал эту глупую псину.
   Басаргин уселся в кресло и огляделся. Занятная комната. Идеальный портрет хозяйки. Бессмысленное нагромождение роскоши моментально утомляло. Всего тут было слишком. Позолоты, финтифлюшек, завитушек, бахромы и особенно фарфоровых статуэток. Стройными шеренгами, как солдаты на плацу, они стояли везде: на столиках, в серванте, на полках, сливаясь в безликую бело-розовую массу. Ощущение было такое, будто объелся бланманже. Может быть, каждая взятая в отдельности и была произведением искусства, но все вместе — это было слишком даже для такого закаленного человека, как Басаргин. Он почувствовал, что его слегка замутило, и перевел взгляд на хозяйку.
   Ксения между тем размышляла о том, как начать нужный ей разговор. Неожиданная встреча с его женой окончательно сбила ее с толку. Она совсем иначе представляла себе Марго, этакой курсисточкой-феминисткой с недовольно поджатыми губами, в скучном английском костюме и суровых туфлях без каблуков. Светская дама, которую она встретила на балу, изящная и уверенная в себе, свободно говорящая по-немецки, блестящая собеседница, совершенно не укладывалась в образ брошенной жены. А это ее поразительное самообладание! Увидела мужа под руку с другой женщиной и бровью не повела. Поразительно! Они вообще разговаривали как чужие. А седой господин с азиатским именем, она его, конечно, не запомнила, явно ее любовник. У Ксении на эти дела глаз наметан. Начальник, тоже мне. Басаргин с ним знаком и невозмутим. Загадка на загадке. Однако молчание слишком затянулось.
   — Как я пела? — Ой, она, кажется, об этом уже спрашивала.
   — Божественно. Как всегда.
   — Я же не готовилась. Это было так неожиданно. Но отказаться было невозможно, верно?
   — Верно.
   — Акустика там ужасная, не то что в театре.
   — Я не заметил.
   — И оркестр прескверный.
   — Не может быть. Когда вы поете, как-то не замечаешь ничего вокруг.
   Это был уже понятный ей язык. Тут она играла на хорошо знакомом поле. Оступиться было невозможно.
   — Это так объяснимо. — Она томно подняла глаза к потолку. — Природная одаренность. Феномен, как говорил один мой знакомый профессор консерватории.
   Басаргин с трудом подавил желание зевнуть. Все это он уже не раз слышал и видел. И словечко «феномен», и очи, поднятые горе.
   — Присядьте рядом со мной.
   Она похлопала ладонью по диванной подушке. Прямо как своей собачке. Место!
   — Я бы рад, но ваш пес… Я его боюсь.
   — Глупенький мальчик! Маркиз уже совсем смирный. Не надо его бояться.
   Будто в ответ на ее слова из-под дивана раздалось угрожающее рычание. Басаргин совсем развеселился. Этот слащавый тон, карикатурная собака, возомнившая себя волкодавом. Она даже не способна почувствовать весь комизм ситуации.
   — Видите ли, у меня сложные отношения с собаками. Напуган с детства. И они это чувствуют.
   — Бедняжка! Как это, должно быть, было ужасно. Маленький кудрявый мальчик, золотой ангелочек — и огромный лохматый пес с оскаленной пастью.
   Она мигом пересела на ручку его кресла и провела рукой по волосам. Пышный бюст, обтянутый серыми кружевами, колыхался у самых его глаз. Иди к мамочке, она защитит тебя.
   — Вам так не хватает любви. Я вижу, я чувствую это. Рядом с вами нет женщины, которая способна была бы понять вас, которая прошла бы по жизни бок о бок, стала бы подругой, матерью, любовницей, всем. Не отстраняйтесь, не надо. Этой женщиной могу быть я.
   — Есть одно препятствие, — вздохнул Басаргин.
   — Любое препятствие можно преодолеть.
   Жена. Подумаешь, препятствие. На любой брак есть развод.
   — Дело в том, что я не могу любить женщин как положено. Старая фронтовая рана, знаете ли. Прямое попадание немецкой гранаты.
   Ксения, как ужаленная, вскочила с кресла и плюхнулась на диван. Прижатый ее весом Маркиз пискнул, кое-как выполз на ковер и скрылся, помятый, в соседней комнате.
   — Зачем же весь этот спектакль?
   — Никакого спектакля. Я действительно увлекся вами и совершенно забыл о своем… гхм… недостатке.
   — Но вы вели себя как нормальный человек.
   — А я и есть нормальный человек. За исключением…
   — Избавьте меня от подробностей! — взвизгнула она. — Не хочу ничего больше слышать. Оставьте меня, немедленно!
   Басаргин сокрушенно вздохнул и, втянув голову в плечи, побрел к выходу. Трагическая спина, твердил он себе, чтобы, не дай Бог, не выйти из роли. Сокрушенная, трагическая спина.
   — Простите меня, — пробормотал он от двери. Ксения только рукой махнула.
 
   Первым делом он зажег свечи, много-много свечей в старинных канделябрах. Они озарили комнату волшебным золотистым светом, который отразился в зеркалах и сделал комнату еще больше. Четвертое, пятое измерение. Запредельный мир. Он вообще был волшебником, этот удивительный человек, с которым ее столкнула судьба. Умел творить чудеса из вполне реальных, земных вещей.
   Марго с наслаждением вытянулась на узкой оттоманке. Только в машине она поняла, как на самом деле устала. Напряжение последних дней вдруг лавиной обрушилось на нее. Она даже не смогла ничего возразить, когда Осман-бей велел шоферу везти их к нему.
   Усталые глаза резал свет фар идущей сзади машины. Отражаясь в зеркальце заднего вида, он слепил, мучил ее. Три часа ночи. Улицы совсем пусты. «Кто еще может ездить здесь, кроме нас», — подумала она, придвигаясь к Осман-бею, чтобы скрыться от надоедливого луча. Он понял ее движение по-своему, обнял за плечи и положил ее голову себе на плечо.
   — Отдохните, Маргарет. Вы совсем измучены. Измучена. Не то слово, не то. Опустошена, раздавлена, уничтожена. Весь вечер она была весела, расточала улыбки, занимала гостей. Это была работа. А внутри все рушилось в черную гудящую бездну. Смотреть на Володю и эту женщину было выше ее сил, но не смотреть она не могла. Они притягивали ее, как магнит. Он ни разу не подошел к ней, не попытался заговорить. Даже ушел, не попрощавшись. А тот любящий теплый взгляд, наверное, ей просто померещился. Он сейчас в постели этой женщины, занимается с ней любовью и ни о чем больше не способен думать.
   — Я сварю кофе. Настоящий, турецкий, — услышала она голос Осман-бея, но лишь устало покачала головой.
   Не надо кофе. Ничего не надо. Он подошел и встал сзади. Марго почувствовала его пальцы в своих волосах. Осторожно вынул шпильки, распустил длинные шелковистые пряди. Его сильные пальцы гладили ее голову. От них шло расслабляющее тепло. Напряжение отступило, словно из виска вынули занозу. Марго замурлыкала, как кошка, и закрыла глаза.
   — У вас чудные волосы, Маргарет. Мечта любого мужчины. Обмотать их вокруг своей шеи и забыть обо всем на свете. Забыть, забыть.
   Его приглушенный голос обволакивал ее, окончательно лишая воли. Даже захоти она, и то не смогла шевельнуть и пальцем. Тревожный звоночек тренькнул в виске и замолк. «Я сейчас легкая добыча, — подумала Марго. — Ну и пусть». Ей все равно некуда больше спешить.
   — Не открывайте глаз, — приказал он.
   Она почувствовала его руки на своей шее. Щелкнул невидимый замочек.
   — Можете смотреть.
   Марго открыла глаза. В мерцающей глуби зеркала она увидела свое лицо, бледное, отрешенное, как лицо сомнамбулы. Шею обвивала двойная нитка огромных розовых жемчужин. Они переливались ровным матовым светом, словно живые. У Марго перехватило дыхание.
   — Царский дар любви. Когда-то Александр Второй подарил его единственной женщине его жизни, Екатерине Долгорукой. Теперь я дарю его вам.
   Марго пробежала пальцами по гладким сияющим каплям. Словно застывшие слезы.
   — Я не могу принять его.
   — Вы должны. Ни одна женщина, кроме вас, не достойна носить его.
   Он вынул из стоящей рядом вазы павлинье перо и провел им по ее шее, вокруг уха, скользнул вверх и вниз по обнаженной спине. Сладостная дрожь пробежала по ее телу. Губы приоткрылись, голова откинулась назад. Глупо сопротивляться наслаждению. Этот мужчина давно уже поработил ее, подчинил себе, так тонко и изысканно, что она только сейчас это поняла. Она его трофей, птичка, добровольно попавшая в силок.
   — Я так долго ждал вас. Так долго ждал.
   Марго ощутила его дыхание, смесь табака и мяты. Он целовал ее шею, грудь сквозь платье, губы. Его язык, нежный и властный, проник к ней в рот. Марго застонала. Ни один мужчина, кроме мужа, давно уже не прикасался к ней. Чужие губы на ее губах, чужие руки на ее коже. Свинская морда Игнатьева мелькнула перед глазами. Марго напряглась и захлопнулась, как устрица.
   Осман-бей моментально почувствовал перемену в ее настроении и отстранился. Совсем чуть-чуть, но они сразу стали далеки, словно между ними легла пропасть.
   — Что-то случилось?
   — Я люблю своего мужа, — проговорила Марго, стуча зубами.
   Ей вдруг стало холодно. Она подтянула колени к груди и плотно обхватила их руками, силясь унять дрожь. Осман-бей встал и, вставив в мундштук папиросу, закурил.
   — Я все время боялся этого, — сказал он, выпуская колечками дым. — Вы уверены?
   — Д-да.
   — Не дрожите так. Здесь вам ничто не угрожает. Овладеть вами я мог бы уже давно. Никакие ваши протесты не остановили бы меня. Но мне мало вашего тела. Мне нужна ваша любовь. Я делал все, чтобы завоевать ее. И проиграл?
   Марго только кивнула. Голос изменил ей.
   — Ну что ж. Поражение — это тоже победа. Над собой. Я и так здесь задержался. Из-за вас, между прочим. Но теперь в этом нет необходимости, и я уезжаю.
   Марго изумленно посмотрела на него. Неужели она не ослышалась?
   — А фирма?
   — Фирма ликвидируется.
   — Но почему?
   — С некоторых пор я неуютно чувствую себя здесь. Чутье старого волка. Помните, я говорил вам, что Россия еще покажет миру, как проливать невинную кровь. Скоро здесь все переменится, но я не хотел бы быть этому свидетелем. Я надеялся, что вы уедете со мной, но это невозможно. Видно, у вас совсем другая судьба.
   — Я не понимаю, о чем вы говорите. Ведь дела идут так хорошо.
   — Слишком хорошо. Мои прибыли кому-то не дают покоя. Поэтому мной заинтересовались. Вы не замечали, что за мной все время следят?
   Марго вспомнила свет фар, слепящий глаза, и похолодела. Неужели это правда? Однако не случайно же Игнатьев появился в «Руссотюрке».
   — А как же Чаруйский? Он был так радушен.
   — Чаруйский просто напыщенный осел. От него ничего не зависит. Здесь заправляют совсем другие силы.
   — Зачем же вам нужен был этот бал, если вы все равно решили уезжать? Столько денег, времени, сил. Не понимаю.
   Осман-бей бросил мундштук, подошел к оттоманке и резко рванул Марго к себе. Обнял так, что затрещали косточки. Губы впились в ее губы, жарко, страшно. •
   Он отпустил ее так же резко, как и схватил. Марго чуть не упала. Он стоял перед ней, шатаясь. Желваки гуляли на щеках.
   — Вы не понимаете? Безмозглая девчонка, я же люблю вас. В последний раз в жизни люблю. За что Аллах послал мне такое счастье и такую муку? Не знаю. Значит, надо было. Я до конца не знал, согласитесь ли вы уехать со мной. Этот бал — ваша страховка. Теперь вас все знают. Вы не какая-нибудь капиталистическая подстилка, а сознательная советская гражданка. Сколько денег выкачали из толстосумов для несчастных бездомных детей! Преданный исполнитель курса партии на борьбу с беспризорностью. Что вам еще?
   Марго стояла неподвижно, прижав руки к губам, еще горевшим от его поцелуев. Значит, он все рассчитал. Партия, курс, гражданка…
   — А теперь уходите, Маргарет. Я всего лишь мужчина. Уходите. И не вздумайте прощаться.
 
   Уже светало, лениво, неспешно. В прорывах туч на темно-синем небе мерцали редкие звезды, немного сонно, как бы говоря: «Все, отработали свое. Пора и на боковую». Поднявшийся было ветер вдруг утих, как устал.
   Басаргин засунул руки поглубже в карманы пальто и спустился к реке. Справа белела громада храма Христа Спасителя, В свете раннего утра он напоминал коренастого гиганта, втянувшего голову в плечи. «Тоже небось озяб», — подумал Басаргин и подмигнул храму. Шутка ли — стоять ночи напролет на таком ветру. Ничего, сейчас согреемся.
   Владимир уселся у самой кромки воды, свинцовой и холодной даже на вид. Он уже и не помнил, сколько часов бродил по узким ночным улочкам, пока ноги не вынесли его к храму, а оттуда к реке. Словно какой-то городской леший водил его, крутил и мотал по родному городу, да так лихо, что он скоро перестал узнавать все вокруг. Ночью все меняет облик и рядится в чужие личины. Ночь — время мыслителей и влюбленных. Ни те, ни другие не нуждаются во внешних ориентирах — их ведут свои, внутренние маяки.
   А он вот заплутал, может, даже нарочно, и только, как забрезжило, вышел к храму и понял, что спасен. Он уж и насмеялся, и насокрушался над собой, все как-то утихло, и улеглось в душе, и успокоилось.
   — Эй, мужик, закурить есть?
   Куча тряпья поодаль зашевелилась, и оттуда вылез щупленький мужичонка в грязной рубахе, расстегнутой до пупа, измызганных штанах и несуразной, давно потерявшей форму шляпе, нахлобученной по самые уши. На его заросшем лице виднелся только нос, багровый и пористый, как перезрелая клубника.
   — Я не курю.
   — Ишь ты! А что ж ты тогда делаешь?
   — Не видишь, что ли? Сижу.
   — Сидеть и я могу, да курить уж больно хочется. Подвинься, что ль.
   Басаргин не пошевелился.
   — Садись. Места много.
   — Эка ты смурной какой. Из-за бабы, что ль, погорел? Он тяжело опустился на ступени рядом с Басаргиным, обдав его запахом перегара и давно не мытого тела.
   — Ты в бане давно был? — спросил, поморщившись, Басаргин.
   — Чаво? Мне в баню нельзя. Вторая одежда, греет. — Он смачно почесал волосатую грудь. — Вот ты в пальтишко кутаешься, а мне хоть бы хны. А запашок — он что? Посиди со мной чуток и принюхаешься.
   — Тоже верно. А про бабу ты как догадался?
   — А кто ж нашего брата на улицу среди ночи выгонит? Знамо дело, баба. И не сморгнет. Одно зло через них, через баб.
   — Тоже, что ли, от бабы пострадал?
   — А то! Из Сеченок я, из Рязанской губернии. Дом у нас там был справный, хозяйство какое-никакое было. А как родители померли да старший брат женился, тут и начались мои мытарства. Невзлюбила она меня, женка братова. Уж она его пилила и поедом ела, и день и ночь, и день и ночь. Взъярился он, не сдюжил. Вот, говорит, тебе, братаня, Бог, а вот порог, а мочи моей больше нет. Я и пошел с узелком восвояси.
   — Так и бродишь?
   — Так и брожу. А и неплохо, поди, брожу. Свет ведь не без добрых людей. Где перепадет чево, где подработаю, а где и фьють! Прости, Господи, душу мою грешную.
   Он истово три раза перекрестился.
   — Воруешь, что ли?
   — Не без того. А то б давно душа с телом рассталась. Зато сам себе хозяин, как птица Божья. Ни кола ни двора, и голова не болит.
   — Так-таки и не болит? А судя по запаху, должна болеть.
   — Дался тебе этот запах. Это ж родной, похмельный. Прикащики вчера гуляли на Остоженке в трактире, так мне от широты души налили.
   — Неплохо, видно, налили.
   — Да уж. Не поскупились. Дух-то какой густой, хоть спички зажигай. Да жаль, курева нет.
   — Значит, ты всем доволен.
   — А как же. Жаловаться грех. Вот только власти новые лютовать стали. Облавы, шмоны. Говорят, скоро указ выйдет, таких, как я, хватать и к работе определять. Не слыхал?
   — Не слыхал.
   — Так или не так, а перезимую и подамся по весне из Москвы-матушки, от греха подальше.
   — Куда пойдешь?
   — Куда глаза глядят. Россия большая, чай, не пропаду. А ты что делать будешь?
   — Не знаю. От меня жена ушла.
   Это выговорилось так легко и непринужденно, что Басаргин даже сам удивился. Прелесть разговора со случайным встречным в том и состоит, что ему можно сказать все, что не скажешь знакомому. Встретились и разошлись. Облегчили душу, и никаких последствий.
   — Чудеса! Мужик ты вроде справный. Хотя кто их знает, этих баб, что им нужно. А может, оно и к лучшему, а? Или любишь ее?
   — В том-то и дело, что люблю.
   — Бил ты ее мало, — убежденно сказал мужичонка. — Прям как мой брат, вот она удила-то и закусила.
   — Скажешь тоже, женщину бить.
   — Дурак ты, братец. Баба — она кнут любит, что твоя кобыла. Притащи ее за волосья в дом да обломай бока. Ну, не круто, так, для острастки. Шелковая станет. Может, она оттого и ушла, что бил ее мало.
   — Да я ее вообще не бил.
   — Чудила ты, прям как не русский человек. Баб понимать надо. Не бьет, значит, не любит. Образованный небось, а простых вещей не понимаешь.
   А может, он в чем-то и прав, подумал Басаргин. Как знать? Ведь он, по сути, сам виноват в том, что произошло у них с Марго. Все молчал, ждал, что одумается, и дождался. Может, стоило встряхнуть ее как следует, чтобы в голове прояснилось, чтобы поняла, что своими руками разрушает их счастье. А ведь счастье было, было и будет. Теперь он твердо знал это.
 
 
   Осторожный стук в дверь разбудил ее. Марго приоткрыла глаза. Стук повторился, нерешительный, словно заранее извиняющийся.
   Все тело ныло от неудобной позы. Шея вообще окаменела и не слушалась. Еще бы! Заснуть в шезлонге в вечернем платье да еще с этой махиной на шее. Марго прикоснулась к ожерелью и ахнула. Жемчуг Александра Второго! Она ушла в нем от Осман-бея, бродила как сомнамбула по темным бульварам, пока не добралась наконец до дома. Безумие, чистое безумие! Ведь убивают и из-за менее ценных вещей.
   Шезлонг, в котором она уснула уже под утро, принадлежал еще старой хозяйке, актрисе. Даже, кажется, была фотография в каком-то журнале. Госпожа Лозовская отдыхает после спектакля. Она полулежала в этом самом шезлонге в позе Сары Бернар с известного портрета, подняв к виску согнутую в локте руку. Та же прическа с напуском, тот же туманный усталый взгляд. Только госпожа Бернар запечатлена на портрете в гордом одиночестве гения, а у ног госпожи Лозовской свернулся клубочком красавец супруг.
   Теперь в этом шезлонге госпожа Басаргина, вернее, товарищ Басаргина. Марго подняла к лицу руку и изобразила томный взгляд. Прошу любить и жаловать. Эта дама, достопочтенный шезлонг, ухитрилась в одночасье потерять и мужа, и покровителя, и работу. Правда, приобрела бесценный опыт. Как это сказал Осман-бей? Поражение — это тоже победа. Над собой. Стук в дверь повторился.
   — Ох, настырные! Войдите, не заперто.
   В комнату просунулась Татьяна Суржанская, еще в папильотках и в халате. Впрочем, в таком виде она расхаживала до обеда, поэтому определить по ней время не удастся, а голову поворачивать не хотелось.
   При виде Марго еще слегка припухшие от сна кукольные глазки Татьяны выпучились до устрашающих размеров.
   — Бог ты мой! Куртизанка! Маргарита Готье! Не хватает только камелий. Сбегать?
   Она с готовностью развернулась к двери.
   — Брось, Татьяна, и без тебя тошно.
   — Да ладно, — примирительно сказала Татьяна. — Кто тебя еще развлечет, как не я? Кто тебя еще поймет, как не я, старая грешница?
   — Да знаешь, Тань, из грехов-то одна гордыня.
   — Ой ли!
   — Хочешь — верь, хочешь — нет. Но гордыня, как и прелюбодеяние, тоже смертный грех. Расплачиваться, так или иначе, придется.
   Татьяна обошла вокруг Марго, прижав к груди пухленькие ручки с ямочками у локотков.
   — Боже мой! Царский жемчуг, царский! За такую красоту можно и согрешить.
   — Бижу, подделка, — быстро сказала Марго.
   — Ну, мне-то ты можешь не рассказывать. — Татьяна торжествующе сверкнула глазами. — Роскошь! Роскошь! Подарок?
   — Подарок, — признала Марго.
   А что ей еще оставалось? Глупо опровергать очевидность.
   — Ты только придумай заранее, что скажешь Володе, когда он придет.
   — Если он придет.
   — Уже так плохо? Он что, совсем ушел к своей сирене?
   — Скажи, сколько еще народу знает об этом? Пол-Москвы или уже вся?
   — Ты зря кипятишься. Надо же людям о чем-то говорить. А о ком еще говорить, как не о вас? Вы — люди заметные.
   — Спасибо. Извини, мне хотелось бы переодеться.
   — Ты заходи по-свойски. Посудачим.
   — Обязательно.
   «Она, в сущности, неплохая баба, — думала Марго, стягивая через голову платье. — Незлая и стервозна в меру. Просто попала в неподходящие условия. Нечем заполнить свою жизнь, муж слишком избаловал, не с чем и не за что бороться, вот она и расплылась, как тесто».
   В ванной комнате царила прохлада. Некто веселый и задиристый выложил ее когда-то изразцовой плиткой с чертополохом и петухами, поэтому Марго приходила сюда не только помыться, но и подзарядиться бодростью.
   Холодные струи стекали по телу, будоража и покалывая кожу. Марго что было силы терла себя жесткой губкой, будто сдирая что-то налипшее, и поливалась, поливалась из ковшика холодной, почти ледяной водой. Хотелось чего-то сурового, взбадривающего, отрезвляющего. Наказать себя, что ли, умертвить плоть, как черные монахи.
   Жизнь постепенно возвращалась к ней, кровь бурно пульсировала в жилах, знакомый бодрящий ток понесся по всем клеточкам, по всем закоулочкам ее существа. Она растерлась пушистым полотенцем и, наспех закутавшись в халатик, вышла в коридор, где тут же столкнулась со своей соседкой-«испанкой».
   Евгения Дмитриевна, как всегда ярко накрашенная и благоухающая ореховым маслом, поджидала ее у двери ванной. Сверкая белками расширенных глаз на загорелом лице, она схватила Марго за руку и зашептала возбужденно:
   — Зайдите ко мне, Маргарита Георгиевна. Скорее, а то эти подслушают. Я видела про вас сон.