Купцова Елена. Смерти нет

   «Марго, Марго, — кричал он беззвучно, продвигаясь все глубже и глубже. — Что ты делаешь со мной?!»
   — Господи, как хорошо, — хрипло шептала женщина. — Еще, еще!
   Он был почти благодарен ей за ее восторг, за хрип, за податливость ее большого потного тела, за то, что она была так не похожа на его любовь.
   Дро вцепился руками в ее талию и, проникнув в совсем уже невозможную, раскаленную, как лава, глубину, почувствовал, что взрывается. Через секунду было все кончено. Он разжал пальцы. Женщина рухнула на колени и замерла, хватая воздух открытым ртом. Сперма медленно стекала по ее белым ляжкам.
   Тошнота подступила к горлу. Как мерзко все в его жизни, как подло.
   — Прикройся, — бросил он ей через плечо, и, ненавидя весь свет, а больше всего себя, опрометью бросился вон из палатки.
   Он едва успел завернуть за угол, как его вырвало.
 
   Потолок был белый и холодный. Если бы не разбегающиеся во все стороны тонкие трещинки, он выглядел бы совсем неживым, и Володя подумал бы, что умер. Его глаза постепенно привыкали к приглушенному свету, и трещинки на потолке стали складываться в картинки. Звезда, собачья голова, кораблик. Глаза заболели от непривычного напряжения. Он медленно смежил веки, прислушиваясь к себе. Тело казалось легким и невесомым, только голова тянула свинцовой тяжестью. Но это не огорчило, а скорее обрадовало его. Значит, он все-таки жив.
   — Доктор, он, кажется, очнулся.
   Мелодичный женский голос райской музыкой звучал в его ушах. Говори, говори, милая, кто бы ты ни была.
   — Ну вот и отлично, а то я было начал сомневаться, — пробасил голос мужчины, видно, доктора.
   Он гудел, как майский жук, ударяющийся о стекло, и раздражал, раздражал нестерпимо. «Чтоб ты провалился, — подумал Володя. — Вот прямо здесь и сейчас».
   — Я посижу с ним, можно?
   — Конечно. Позовите меня, когда он совсем придет в себя.
   Шелест платья, легкий стук придвигаемого стула. Прохладные пальцы ласково прикоснулись к его руке.
   — Он ушел. Можете больше не притворяться.
   И как она поняла? От ее слов он сразу почувствовал себя здоровым и бодрым, школьником, увиливающим от занятий. Приоткрыв глаза, он всмотрелся. Сидящий перед ним силуэт был сначала неясным и расплывчатым, но очертания его становились постепенно все более и более четкими. Перед ним сидела совсем еще юная девушка, грациозно склонив головку в белом платке с красным крестом на лбу, и смотрела на него огромными бархатными глазами, внимательно и лукаво. Узнавание было почти мгновенным.
   — Это вы! — восторженно выдохнул он, сжимая ее руки в своих. — В парке, со змеей.
   Ему показалось, что она слегка покраснела. Он испугался, что она опять рассердится, как тогда, и уйдет.
   — Я все время помнил о вас, даже в самые тяжелые минуты. А вы? Вы вспомнили меня?
   — Успокойтесь, вам нельзя волноваться. Конечно, вспомнила. Вы были со своим другом.
   Володя со скрипом стиснул зубы. Память окончательно вернулась к нему. Бегущая фигура, взрыв, медленно оседающее облако пыли. Костя.
   — Костя погиб.
   — О-о!
   В этом звуке было все: сочувствие, сострадание, боль по совсем незнакомому человеку. Он был благодарен ей за то, что она не произнесла ненужных дежурных слов. Он продолжал сжимать ее руки, и она не отнимала их.
   Так они молчали довольно долго, но молчание их не было тягостным, а скорее целительным. Володя чувствовал, как боль, вцепившаяся в горло, постепенно отступает. Как хорошо молчать с ней. Марго пошевелилась, пытаясь встать. Он тревожно взглянул на нее:
   — Не уходите еще.
   — Доктор просил позвать его, когда вы почувствуете себя лучше. Он должен вас осмотреть.
   — Что со мной?
   — Ранение в голову, легкая контузия. Ничего серьезного, но вы долго были без сознания. Вам необходим полный покой и наблюдение врача.
   «Мне необходимы только вы», — хотел он сказать, но только посмотрел умоляюще. Марго поправила ему подушку, ласково провела рукой по щеке.
   — Я буду часто приходить к вам. Только пообещайте, что будете умницей.
   — Обещаю.
   Он проводил ее взглядом. Как странно и чудесно, что судьба свела их во второй раз.
   Марго разыскивала мать по всему госпиталю. Они условились уйти вместе домой после дежурства, и вот теперь ее нигде не было. Марго обошла все закоулки и, только проходя мимо полуоткрытой двери кабинета главврача, услышала знакомый певучий голос.
   — Да вы сами не знаете, о чем просите.
   В ее голосе звучали незнакомые тревожные нотки. Марго остановилась как вкопанная, не зная, что делать.
   — Я просто хочу понять. Вы молодая, красивая, свободная женщина хороните себя заживо.
   Обычно звучный, рокочущий голос главврача звучал сейчас сдавленно и приглушенно.
   — Я люблю только одного человека, и этот человек…
   — Давно умер.
   — Спасибо, что напомнили.
   — Простите. Я с вами теряю голову. Вы же знаете, что я люблю вас и хочу сделать вас счастливой.
   — Вы хотите. — В голосе матери звучала убийственная ирония. — Отчего бы не спросить, чего хочу я?
   — Разве возможно говорить с вами? Вы просто сводите меня с ума. Не могу смотреть, как вы губите себя. Неужели вы не понимаете, что вам нужен мужчина, живой мужчина, который напомнил бы вам, что вы женщина. Ваши губы созданы для поцелуев.
   Послышались звуки борьбы. Марго зажала себе кулачком рот, чтобы не вскрикнуть. Она с трудом поборола желание ворваться в кабинет.
   — Как вы смеете! Немедленно отпустите меня!
   — Божественная, божественная женщина!
   Звонкий, как пистолетный выстрел, звук пощечины заставил Марго вздрогнуть. Она подобрала юбки и побежала прочь.
   Елизавета Петровна догнала ее почти у самого дома. Если бы не лихорадочный румянец на щеках, Марго подумала бы, что вся эта безумная сцена, невольной свидетельницей которой она стала, ей просто померещилась.
   — Почему ты не дождалась меня?
   — Устала очень. Забыла, — соврала Марго. Елизавета Петровна озабоченно посмотрела на дочь. Она очень похудела за последнее время, под глазами залегли темные тени, личико стало совсем прозрачным. И все же каким-то непостижимым образом Марго очень похорошела. Как это объяснить?
   — Ты изменилась. Слишком много работаешь, но дело не только в этом, верно? Что-то происходит?
   — Я еще не знаю.
   Елизавета Петровна не стала настаивать. В гостиной она опустилась на диван и с наслаждением положила ноги на пуфик, пододвинутый Марго. Сама пристроилась рядом, прижавшись щекой к плечу матери. Шушаник, ворча по обыкновению, принесла горячий чай. Ее полная фигура бесшумно перекатывалась по комнате.
   — Ужин почти готов.
   — Я не голодна. Как ты, Марго?
   — Я тоже.
   — Ваймэ, что делать с вами? — Шушаник в отчаянии всплеснула руками. — Ничего не едят. Скоро совсем растают.
   Для нее не было большего удовольствия на свете, чем со вкусом поесть и посмотреть, как едят другие. Она искренне страдала от их полного безразличия к еде.
   — Джана, хоть ты вразуми свою мать.
   — Прости, Шушаник, я слишком устала, — сказала Елизавета Петровна таким обессиленным голосом, что Марго встревожилась и прижалась щекой к ее щеке. Она была горяча, как огонь.
   — Мама, по-моему, вас лихорадит.
   — Пустое, дорогая, мне просто надо лечь.
   Ночь прошла спокойно. Наутро Марго с матерью, как всегда, отправились в госпиталь. Все было как обычно, только лихорадочный блеск глаз и прозрачная бледность щек напоминали о вчерашнем недомогании. Но Марго была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Она все искала повод рассказать матери о подпоручике Басаргине и о тех особых отношениях, которые складывались между ними. Все свободное время она проводила с ним. Они говорили обо всем на свете, и, кажется, не было уже ничего, чего бы они не знали друг о друге. Ни с кем, включая мать, ей не было так легко. Была только одна тема, которую она не в силах была с ним обсуждать. Обещание, которое она дала Дро на вокзале, когда он уезжал па фронт. Она обещала ждать его и теперь чувствовала себя связанной необдуманным словом, и это мучило ее.
   При входе в госпиталь Елизавета Петровна оступилась и упала бы, если б Марго не поддержала ее. Она тяжело опустилась на ступени, положив голову на колени.
   — Мама, что с вами? — встревоженно спросила Марго.
   — Ничего страшного, просто закружилась голова. Сейчас все пройдет.
   — Вам надо вернуться домой и отдохнуть. Пойдемте, мама, я провожу вас, — настаивала Марго.
   — Невозможно. Меня ждут в операционной. Дай мне руку.
   Она сделала несколько неверных шагов и обессилено прислонилась спиной к стене.
   — Вот видишь, мне уже лучше. Все прошло, проходит, — твердила Елизавета Петровна неверными губами.
   В дверях возникла широкоплечая массивная фигура Николая Аполлоновича, главврача.
   — Елизавета Петровна, хорошо, что вы здесь. Можем начинать?
   Она только слабо кивнула, шагнула ему навстречу и рухнула как подкошенная. Он едва успел подхватить ее. Смертельно побледневшее лицо ее запрокинулось. Гребень выскользнул из прически и со стуком упал на каменные ступени. Этот звук ударил Марго, как хлыстом. Она бросилась к матери. Волосы цвета бледного золота, ничем больше не удерживаемые, волнистым потоком хлынули почти до самой земли. Хрупкая фигурка матери невесомо покачивалась на сильных руках мужчины, как цветок, сорванный бурей. Никогда еще Марго не видела ее такой трагически недвижимой. Холодный ужас охватил Марго.
   — Ко мне! — закричал Николай Аполлонович. — Носилки сюда!
   Все вокруг засуетились, забегали, как из-под земли возникли два дюжих санитара с носилками. Марго стояла, как громом пораженная, и смотрела на руки матери. Рукава задрались, обнажив нежную белую кожу, и на этих прекрасных руках, таких любимых и знакомых, расцветали огненно-красные точки. Тиф, сыпняк. Марго не поняла, кто произнес это страшное слово, оно само молнией пронеслось в воздухе и повисло, душа и убивая все живое вокруг. Тиф.
   — Куда ее, господин доктор? — спросил один из санитаров. — В тифозный барак? Там как раз…
   — Какой барак, болван, — взревел доктор. — Отдельную палату. Живо!
   — Но, господин доктор, все переполнено, вы же сами знаете.
   Санитар еле слышно выговаривал слова. Уши его пылали. Никто еще не видел главврача в таком состоянии.
   — Койку в мой кабинет и все необходимое. Не мне вас учить.
   Он говорил отрывисто, сквозь зубы, словно выплевывал слова, ни на секунду не отрывая глаз от любимого лица. Носилки подняли, понесли, он двинулся следом. Марго стряхнула с себя оцепенение и схватила его за руку:
   — Николай Аполлонович, это правда?
   Он невидящими глазами посмотрел на нее. Расширенные неподвижные зрачки уставились на нее, как дула револьверов. Холодок пробежал по спине Марго от этого взгляда.
   — Вы, кажется, достаточно повидали на своем веку. Крепитесь.
   Она поспешила следом за ним, но он решительно остановил ее:
   — Вам не надо туда ходить, Маргарита Георгиевна. Это заразно.
   — Но это моя мать, — твердо сказала Марго. — Я должна быть с ней.
   Он взглянул на ее плотно сжатые губы и только рукой махнул.
   Все последующие долгие дни Марго почти не выходила из кабинета Николая Аполлоновича. Она спала на узкой походной койке, которую по ее настоянию поставили в углу, просыпаясь от каждого звука, каждого шороха, подносила матери питье, обмывала ее исхудавшее, истаявшее тело, безуспешно пыталась давать ей чудодейственные бульоны, которые исправно приносила из дома Шушаник. Елизавета Петровна почти не приходила в себя. В одно из редких просветлений она взяла Марго за руку бессильными пальцами и заглянула ей в глаза таким долгим тоскливым взглядом, что у Марго защемило сердце.
   — Прости меня, девочка.
   Она с трудом пошевелила истрескавшимися от жара губами.
   — О чем вы, мама?
   — Прости, что оставляю тебя одну.
   — Не надо, пожалуйста, не надо так, — молила Марго, давя в себе рыдания. — Все пройдет. Вы выздоровеете. Николай Аполлонович…
   Две крохотные сверкающие слезинки скользнули из уголков глаз и исчезли на подушке.
   — Вели похоронить меня рядом с Георгием. Хочу и после смерти быть с ним. Мое платье… То…
   Елизавета Петровна закрыла глаза и снова впала в беспамятство. Это был последний раз, что она узнала Марго, говорила с ней. Словно попрощалась. Марго продолжала механически ухаживать за матерью, с исправностью машины выполняла все свои обязанности, но душа живая будто умерла в ней. Надежда ушла, а с ней и слезы.
   Николай Аполлонович каждую свободную минуту проводил у постели больной. Он страшно изменился за это время. Лицо потемнело и как-то ссохлось, глаза ввалились, плечи ссутулились. Он уже не пытался подбодрить Марго, а, наоборот, искал у нее поддержки, словно эта хрупкая девушка могла чем-то помочь ему в его горе. Но у нее даже для него не было больше слов. Они часами сидели молча у постели Елизаветы Петровны, две потерянные души перед ликом смерти. Часы на стене сухо отсчитывали время, и каждый удар набатом бил по их натянутым нервам.
   Володя писал ей записки, а она жгла их на свече, не читая. Весь ее мир ограничивался сейчас стенами этой серой, безликой комнаты, и любой голос из другой жизни казался противоестественным. Принесли письмо от Дро. Она машинально распечатала его, отметила глазами знакомый почерк и разжала пальцы. Письмо порхнуло на пол и так и осталось лежать там.
   Елизавета Петровна умерла под утро, когда молочно-серый свет сочился в окна, превращая окружающие предметы в бесплотные призраки. Николай Аполлонович дремал в кресле. Марго, уже нисколько его не стесняясь, прикорнула под пледом в своем углу.
   Елизавета Петровна вдруг заметалась, приподнялась на подушках. Ее широко открытые глаза казались черными, как два провала. На губах блуждала счастливая улыбка.
   — Георг! Георг! Какое счастье! — Голос ее звучал ясно и звонко. — Наконец ты пришел ко мне. Я вижу тебя. Дай мне руку.
   Николай Аполлонович качнулся к ней. С неизвестно откуда взявшейся силой она схватила его ладонь обеими руками, поднесла к губам, прижалась щекой.
   — Никогда не оставляй меня одну, любимый. Никогда…
   Она откинулась на подушки и затихла. Николай Аполлонович рухнул на колени у кровати. Плечи его сотрясались от рыданий.
   — Она умерла, Марго, — простонал он. — Умерла, не выпуская моей руки.
   Марго медленно подошла к постели и прикоснулась пальцами к щеке матери. Она остывала.
   Марго вышла на улицу и побрела к дому. Никто не заметил ее, не пытался остановить. Город еще спал, утопая в предутреннем тумане. Город, в котором ее мать никогда больше не будет жить.
   Похороны прошли тихо. Никто и не пытался ничего говорить. Марго бросила горсть земли в могилу и пошла прочь. Она не стала дожидаться, пока комья земли застучат по крышке гроба. Для нее и так все было кончено.
   Вскоре она заболела сама, металась в жару между беспамятством и явью, страшные видения обступали ее, грызли и рвали на куски. Шушаник наотрез отказалась отдать ее в госпиталь, ходила за ней сама, даже выставила сиделку, которую прислал Николай Аполлонович.
   — Барыню уже уморили, — ворчала она. — Джанечку мою вам не отдам. Сама выхожу.
   Басаргин прорвался к ней всего один раз, накануне отъезда. Его комиссовали, и теперь он должен был ехать в Москву. Для него война уже кончилась. Нелли писала, что мать при смерти, мечтает только об одном — увидеть хоть раз своего обожаемого Володю. Он разрывался между сыновним долгом и желанием остаться с Марго. Только сейчас, стоя в ногах ее кровати и глядя на ее маленькую, почти наголо остриженную головку с впалыми щеками, он до конца понял, как она дорога ему. Чего бы он не отдал сейчас, чтобы вырвать ее из когтей болезни. Мучительно было сознавать свое бессилие перед этой все сжирающей пакостью. Проклятие! Какой тоненькой стала ее шея, какими прозрачными руки.
   Незнакомые шаги за спиной вывели его из задумчивости. Они были совсем не похожи на уютную, округлую поступь старой Шушаник. Володя, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял незнакомый мужчина. Глаза его смотрели враждебно из-под всклокоченных кудрявых черных волос.
   — Кто вы такой? — спросил он с вызовом.
   — А вы?
   — Дро Садоян, старинный друг этого дома. Что с ней?
   — Тиф.
   Лицо Дро конвульсивно дернулось. Вся краска вмиг сбежала с него. Он шагнул было к кровати, но вдруг остановился.
   — Так кто вы такой? — повторил он.
   — Владимир Басаргин.
   Дро смерил его внимательным взглядом.
   — Я приехал всего на один день повидать Марго. Завтра возвращаюсь в часть. По-моему, один из нас должен уйти. Вдвоем нам здесь делать нечего.
   Басаргин ничего не ответил. Они стояли по обе стороны кровати, намертво сцепившись взглядами. А она лежала между ними, маленькая, распятая болезнью, и не подозревала, какой поединок разыгрывается здесь из-за нее.
   — Я люблю ее, — сказал Володя тихо.
   — Я тоже. Когда я уходил на фронт, она обещала ждать меня.
   — Это может решить только она сама. Шушаник неслышно возникла в дверях.
   — Шли бы отсюда, — сказала она, качая головой. — Она все равно никого не узнает, джанечка моя. Все Володю какого-то зовет. Не тебя ли? — Она подозрительно уставилась на Басаргина.
   Дро вздрогнул, как от укуса змеи. Лицо его потемнело под слоем загара.
   — Пить, — простонала с кровати Марго. — Пить! Володя схватил со столика стакан воды и бросился к ней.
   Осторожно приподнял ее за плечи и поднес стакан к губам. Вода стекала ей на грудь, лишь смачивая горящие губы. Он в отчаянии повернулся к Шушаник.
   — Э-эхх, да разве так надо.
   Она смочила в воде губку и приложила к губам Марго. Та с наслаждением глотнула и откинулась на подушки.
   — Мама! — прошептала она еле слышно. — Мама, я не сказала вам… про Володю. Мой самый нежный друг.
   Дро не стал больше слушать, развернулся и вышел вон из комнаты. Ушел бы он, если б знал, что никогда ее больше не увидит, что пути их разойдутся навеки? Как знать. Безошибочным чутьем воина он понял, что эта высота для него недосягаема, и отступил.
 
   Марго сидела перед зеркалом, поворачивая голову то вправо, то влево, внимательно вглядываясь в свое отражение. На нее смотрело новое, незнакомое лицо, которое, наверное, нравилось ей. Или нет? Похудевшее, тонкое, оно глядело строго и загадочно. В огромных глазах под темными изогнутыми бровями затаилась печаль, неизгладимый знак пережитого. Волосы, остриженные во время тифа, уже отрасли и теперь змеились плавными волнами над ушами. Они, наверное, никогда уже не отрастут, как прежде. Но так даже лучше. Меньше возни. Хорошо, что парик, который она надевала первое время после болезни, больше не нужен. Она все время боялась, что он слетит на ветру, и постоянно ловила себя на желании придерживать его, как шляпку.
   Многое изменилось за время ее болезни. От Володи Басаргина известий не было. Шушаник рассказала ей, что он оставался в Эривани до последнего, пока не получил гневную телеграмму от сестры с сообщением, что мать совсем плоха и он может не успеть даже на похороны. Он уехал, пообещав Шушаник вернуться, как только сможет. Марго и ждала его, и не ждала. Прошлое представлялось ей смутным далеким сном. Любое чувство отнимало слишком много сил.
   Дро тоже исчез и не подавал о себе вестей. Воспоминания о нем прочно угнездились в прошлом. Если бы он вдруг вернулся, она не знала бы, что сказать ему. Сабет по-прежнему училась в Тифлисе, в Политехническом, присылала ей изредка короткие письма, полные новостей о ее новой жизни, в которой Марго, похоже, не было места.
   Пока она болела, умер Махди, их старый садовник, тихо, ни на что не жалуясь, незаметно, как и жил. С его уходом сад зачах и одичал. Марго не любила больше бывать там.
   Кроме Шушаник и далекой петербургской тетушки, у нее никого не было на этом свете. Был еще дом, который ветшал на глазах без хозяйской руки. Нежилой, холодный дух поселился в нем. У Марго было чувство, будто дом выпихивает ее из своих недр, шепчет: «Уезжай. Тебе здесь больше не место». А где, где ей место? Куда уехать, что делать со своей жизнью?
   Сегодня ей исполнилось шестнадцать лет. Заветная дата, с которой и она, и Елизавета Петровна связывали так много надежд и планов. Где они теперь? Все превратилось в дым, все отняла у нее война.
   Марго попыталась улыбнуться своему отражению в зеркале, но улыбка не получилась. Слишком вымученно и натужно. И губы слишком бледны. Марго прикусила их зубами, чтобы вернуть хоть тень прежних красок. Пустые усилия.
   Вошла Шушаник и поставила перед ней чашку бульона. Марго только сейчас, увидев ее в зеркале, заметила, как она постарела. Лицо совсем сморщилось, глаза утратили свой прежний веселый блеск, который никогда не исчезал, даже когда старушка сердилась. Она тяжело дышала, видно было, что каждое движение дается ей с трудом.
   — Выпей, джана. Тебе нужно набираться сил. Она тяжело опустилась на диван, развязала платок и принялась обмахиваться им. Марго машинально пригубила горячий, пахнущий травами бульон и почувствовала, как он живящим теплом разливается по всем клеточкам ее ослабевшего тела.
   — Эх, старость, старость, совсем меня подкосила. Колени болят, — пожаловалась Шушаник. — Которую ночь не сплю.
   — С доктором надо бы поговорить.
   — Какой доктор! От старости лекарства нет. Мне уж помирать пора. Вот барыню схоронили, теперь и мой черед. Сестра зовет к себе в деревню. Поехать, что ль?
   Вот и Шушаник готова оставить ее. Тупая боль, как бурав, вгрызлась в сердце. Одна, кругом одна.
   — И ты бы со мной, а, джана? Там места хватит. Куда тебе одной.
   Марго лишь качнула головой. Что она станет делать в деревне?
   — Скажи, Шушаник, кому можно было бы продать этот дом?
   — Багдасаровы хотели купить, еще когда барыня была жива. Уж как упрашивали! Я слышала. Мол, велик слишком для вас, — с готовностью отозвалась Шушаник.
   — Ты бы узнала. Я недорого возьму.
   Странно и ново было говорить о таких вещах. Только сейчас она ясно осознала, что осталась единственной хозяйкой всего имущества семьи. Только вот никакой радости она не ощутила.
   Дело сладилось неожиданно быстро. Купчая была составлена, все нужные документы оформлены. Почти все деньги Марго отдала Шушаник, оставив себе лишь малую толику. Она также встретилась с управляющим и поручила ему подыскать хорошего покупателя на прииски и заводы отца. Ей не хотелось больше ничего иметь, что бы связывало ее. Она желала полной свободы и стала исподволь собираться. Куда? Бог весть. Для нее начиналась новая жизнь.
 
   — Господа! Россия гибнет! Немощь власти, бездарность чиновников, казнокрадство, бессмысленная кровопролитная бойня — мало ли этого, чтобы погубить страну, даже такую могучую, как Россия? Русские как нация вымирают, уничтожаются целенаправленно и методически. Зачем, спросите вы. Кому это выгодно? Я вам отвечу.
   Оратор, плотный краснолицый мужчина с профессорской бородкой, перевел дух и отхлебнул воды из стакана. Он умело держал паузу, явно сказывался навык общения с аудиторией.
   — А на умирающего он мало похож, — шепнул Басаргин своему соседу, Ричарду Уорли, мужу Нелли.
   Ему уже давно наскучила эта бесконечная говорильня, и он сам был не рад, что позволил своему бывшему однополчанину Иволгину, который неизвестно каким образом объявился в Москве, затащить себя сюда. Тот обещал ему общество блестящих умов, патриотов, радеющих за отечество, а получился пшик. Одно позерство и игра на публику.
   — Так я вам отвечу, — продолжал между тем оратор. — Заговор. — Он выдержал еще одну эффектную паузу. — Жидовско-германскии заговор, просочившийся на самый верх государства российского. Русский народ, несущий в себе Бога, им как кость в горле.
   — Не знаю, как вы, Дик, а я пошел, — сказал Басаргин, вставая. — С меня довольно.
   — Согласен.
   Ричард поднялся вслед за ним, и они направились к выходу, лавируя между стульями.
   — Молодые люди!
   Властный голос оратора остановил их. Басаргин медленно обернулся.
   — Вам, кажется, не нравится наше общество.
   — Не нравится, как не нравится и то, что я слышу, — ответил невозмутимо Басаргин. — Вы называете это патриотизмом, а на самом деле ваши речи отдают «Черной сотней».
   — Извольте объясниться!
   — С удовольствием. Вы очень низко цените свою страну, если считаете, что Россию можно свалить каким-то заговором. Если бы она сама не была серьезно больна, никакой мифический заговор не причинил бы ей ни малейшего вреда. Все дело в глубинных язвах, разъедающих наше общество, и все они нашего, российского корня. Любой народ имеет то правительство, которого заслуживает.
   — Милостивый государь! — надсадно завопил оратор, еще больше краснея лицом, нелепо угрожающим от набухших жил. — Вы — Иуда! Извольте немедленно выйти вон!
   — Как вы могли заметить, я именно это и собирался сделать, но вы меня остановили, — ответил с тонкой улыбкой Басаргин.
   По комнате плеснул смешок и тут же захлебнулся. Последнее, что не без удовлетворения заметил Басаргин, выходя, было зеленое в фисташковость лицо Иволгина. Они накинули шубы и не торопясь пошли вниз по Тверской. Улица была пустынна. Снег скрипел под ногами. Ночь была тиха и звездна. Трудно было представить, что где-то совсем рядом кипят такие африканские страсти.
   — Странный вы народ, русские, — произнес задумчиво Ричард. — И опасный сам для себя.