Купер Джеймс Фенимор. Браво, или В Венеции

   — В Венеции не часто говорят о подобных вещах, синьора, к тому же я очень редко выхожу на улицу. Но все же я слыхала о красоте и богатстве донны Виолетты. Надеюсь, что она действительно богата, а ее красоту я вижу теперь сама, Виолетта покраснела от смущения и удовольствия.
   — Те, кто говорит так, слишком добры к сироте, — сказала она, — хотя мое роковое богатство они оценили правильно. Ведь ты, наверно, знаешь, что сенат берет на себя заботу обо всех осиротевших девушках из знатных семей.
   — Откуда мне знать, синьора? Святой Марк, видно, милостив, если это так!
   — Ты теперь будешь думать иначе, Джельсомина. Ты молода и, наверно, проводишь все свое время в одиночестве?
   — Да, синьора. Я редко хожу куда-нибудь, кроме комнаты больной матери или камеры какого-либо несчастного заключенного.
   Виолетта взглянула на свою наставницу, явно сомневаясь в том, что эта девушка, столь далекая от всего мирского, сможет оказать им помощь.
   — Тогда ты едва ли поймешь, что знатная синьора может быть вовсе не расположена уступать настояниям сената, который распоряжается ее желаниями и чувствами, как ему вздумается.
   Джельсомина внимательно смотрела на говорившую, и ей, очевидно, было непонятно, о чем идет речь. Виолетта снова взглянула на донну Флоринду, словно прося помощи.
   — Женский долг часто бывает очень нелегким, — вступила в разговор донна Флоринда, чутьем угадывая смысл взгляда своей спутницы. — Наши привязанности не всегда соответствуют желаниям наших друзей. Нам запрещено распоряжаться своей судьбой, но мы не можем всегда повиноваться!
   — Да, я слышала, что благородным девицам не разрешают видеть того, с кем они будут обручены. Если это то, о чем вы говорите, синьора, такой обычай всегда казался мне несправедливым, если не сказать — жестоким.
   — А девушкам твоего круга позволено выбирать друзей из тех, кто, возможно, станет близок ее сердцу? — спросила Виолетта, — Да, синьора, такой свободой мы пользуемся даже в тюрьме.
   — Тогда ты счастливей тех, кто живет во дворцах! Я доверяюсь тебе: ведь ты не выдашь девушку, которая стала жертвой несправедливости и принуждения?
   Джельсомина подняла руку, словно желая предостеречь свою гостью, и прислушалась.
   — Немногие входят сюда, — сказала она, — но существуют всякие способы подслушивать тайны, о которых я ничего не знаю. Пойдемте подальше отсюда. Тут есть одно место, где можно разговаривать свободно.
   Джельсомина повела женщин в маленькую комнатку, в которой обычно разговаривала с Якопо.
   — Вы сказали, синьора, что я не способна выдать девушку, которая стала жертвой несправедливости, и вы не ошиблись.
   Переходя из одной комнаты в другую, Виолетта имела время поразмыслить обо всем происшедшем и решила в дальнейшем быть более сдержанной. Но искреннее участие, с каким отнеслась к ней Джельсомина, девушка с мягким характером, скромная и застенчивая, настолько расположило откровенную по природе Виолетту, что она незаметно для себя самой вскоре поведала дочери тюремщика почти все обстоятельства, которые в конце концов привели к их встрече.
   Слушая ее, Джельсомина побледнела, а когда донна Виолетта закончила свой рассказ, она вся дрожала от волнения.
   — Сопротивляться власти сената не так просто, — еле слышно промолвила Джельсомина. — Вы понимаете, синьора, какой опасности подвергаетесь?
   — Даже если я этого не понимала, то теперь слишком поздно менять свои намерения. Я — жена герцога святой Агаты и никогда не стану женой другого!
   — Боже! Это правда. Все же, наверно, я бы скорей умерла в монастыре, чем ослушалась сената.
   — Ты не знаешь, милая Джельсомина, как отважны бывают жены, даже такие молодые, как я! По детской привычке ты еще очень привязана к отцу, но придет день, когда все твои мысли будут сосредоточены на другом человеке.
   Джельсомина подавила волнение, и ее лучистые глаза засветились, — Сенат страшен, — сказала она, — но, наверно, еще страшнее расстаться с тем, кому перед алтарем поклялась в любви и верности…
   — Удастся ли тебе спрятать нас, — прервала ее донна Флоринда, — и сможешь ли ты помочь нам скрыться, когда уляжется тревога?
   — Нет, синьора, я плохо знаю улицы и площади Венеции. Пресвятая дева Мария, как бы я хотела знать город так, как моя двоюродная сестра Аннина, которая уходит, если ей вздумается, из лавки своего отца на Лидо и с площади Святого Марка на Риальто! Я пошлю за ней, и она что-нибудь для нас придумает.
   — У тебя есть двоюродная сестра Аннина?
   — Да, синьора, она дочь родной сестры моей матери.
   — И виноторговца, по имени Томазо Торти?
   — Неужели благородные дамы Венеции так хорошо знают людей низшего сословия? Это порадует Аннину; ей очень хочется, чтобы ее замечали патриции.
   — И она бывает здесь?
   — Редко, синьора, мы с ней не слишком дружны. Мне кажется, Аннина находит, что я, простая и неопытная девушка, недостойна ее общества. Но в минуту такой опасности, я думаю, она не откажется вам помочь. Я знаю, что она не слишком любит Святого Марка: мы с ней как-то говорили об этом, и сестра отзывалась о республике более дерзко, чем следовало бы в ее возрасте, да еще в таком месте.
   — Джельсомина, твоя сестра — тайный агент полиции, и ты не должна доверять ей…
   — Как, синьора!
   — Я говорю не без основания. Поверь мне, она занимается недостойными делами, и ты будь с ней осторожна.
   — Благородные синьоры, я не скажу ничего, что могло бы доставить неудовольствие людям вашего происхождения, находящимся в таком затруднительном положении, но вы не должны убеждать меня дурно думать о племяннице моей матери! Вы несчастливы, и у вас есть причины ненавидеть республику, но я не хочу слушать, как вы говорите дурно о моей кузине.
   Донна Флоринда и даже ее менее опытная воспитанница достаточно хорошо знали человеческую натуру, чтобы увидеть в этом благородном недоверии доказательство честности той, которая его проявила, и они благоразумно ограничились лишь тем, что настояли, чтобы Аннина на в коем случае не узнала об их присутствии. Затем все трое стали размышлять, как беглянкам незаметно скрыться из тюрьмы, когда настанет благоприятная минута.
   По совету гувернантки, Джельсомина послала одного из тюремных привратников посмотреть, что делается на площади. Ему было поручено также, но с осторожностью, чтобы не вызвать у него подозрения, разыскать монаха-кармелита. Вернувшись, привратник сообщил, что толпа покинула дворец и перешла в собор, перенеся туда тело рыбака, который накануне столь неожиданно занял первое место в регате.
   — Прочтите молитву и ложитесь спать, прекрасная Джельсомина, — сказал привратник. — Рыбаки перестали кричать и начали молиться. Эти босоногие негодяи так обнаглели, словно республика Святого Марка досталась им по наследству! Благородным патрициям следовало бы проучить их, отослав каждого десятого на галеры. Злодеи! Осмелились нарушить тишину благопристойного города своими грубыми жалобами!
   — Ты ничего не сказал про монаха. Он там, вместе с мятежниками?
   — Какой-то монах стоит там у алтаря, но кровь моя закипела при виде того, как эти бездельники нарушают покой благородных людей, и я не заметил ни возраста, ни внешности монаха.
   — Значит, ты не выполнил моего поручения. Теперь уже поздно исправлять твою ошибку. Возвращайся к своим обязанностям.
   — Тысячу извинений, прекраснейшая Джельсомина, но, когда я несу службу и вижу, как толпа нарушает порядок, я не могу сдержать негодование! Пошлите меня на Корфу или на Кандию, если хотите, и я расскажу вам, какого цвета там каждый камень в стенах тюрем, только не посылайте меня к мятежникам! Я чувствую отвращение при виде всякого злодейства.
   Джельсомина ушла, и привратник был вынужден изливать свое негодование в одиночестве.
   Одна из целей угнетения — создать своего рода лестницу тирании от тех, кто правит государством, до тех, кто властвует хотя бы над одной личностью. Тому, кто привык наблюдать людей, не надо объяснять, что никто не бывает столь высокомерен с подчиненными, как те, кто испытывает то же на себе, ибо слабой человеческой природе присуща тайная страсть вымещать на беззащитных свои обиды, нанесенные сильными мира сего. В то же время свободное общество, защита прав которого гарантирована — что является совершенно необходимым для процветания в нем нравственности, просвещения и разума, — охотнее всех остальных воздает должное властям. Поэтому свободные государства более надежно, чем другие, ограждены от народного недовольства и волнений, ибо там не часто найдется гражданин, извращенный настолько, чтобы не почувствовать, что, желая мстить обществу за превратности своей судьбы, он тем самым признает лишь собственную неполноценность.
   Сколько ни сдерживай бурный поток, он вечно грозит смести со своего пути искусственные преграды; лишь свободный поток выльется в спокойную, глубокую реку, плавно несущую свои полные воды в океан.
   Вернувшись к своим гостьям, Джельсомина принесла им утешительные вести. Мятежники во дворце и вызванная сенатом гвардия отвлекли внимание от беглянок, и если кто-нибудь случайно приметил, как две женские фигуры скрылись в дверях тюрьмы, то это было так естественно, что никто, конечно, не заподозрил их в том, что они останутся там надолго. Немногих служащих тюрьмы, которые и вообще-то не очень следили за общедоступными помещениями, любопытство увлекло из дворца. Скромная комната, куда привела беглянок Джельсомина, целиком принадлежала ей, и здесь вряд ли кто-нибудь мог нарушить их уединение, разве что Совет счел бы нужным привести в движение свои адские щупальца, от которых редко что-либо ускользало.
   Слова Джельсомины успокоили донну Виолетту и гувернантку. Теперь они могли не спеша обдумать план побега и не терять надежды на скорую встречу Виолетты с доном Камилло. Но они все еще не знали, как сообщить ему о своем положении. Решено было, что, когда волнение в городе уляжется, они наймут лодку и, изменив насколько возможно свой внешний вид, просто отправятся во дворец герцога. Но, поразмыслив, донна Флоринда убедилась в опасности и такого шага, ибо дон Камилло всегда был окружен агентами полиции. Случай, зачастую помогающий больше, чем самый хитроумный план, особенно в трудных обстоятельствах, забросил их в надежное, хоть и временное убежище, и было бы крайне опрометчиво покинуть его без величайших предосторожностей.
   Наконец гувернантка решила обратиться к услугам кроткой Джельсомины, проявившей к ним столько искреннего участия. Заметив, с каким интересом она слушала донну Виолетту, Флоринда женским чутьем угадала истинную причину этого внимания. Рассказ Виолетты о том, как, спасая ее жизнь, дон Камилло бросился в канал, Джельсомина слушала затаив дыхание; глубокое волнение отразилось на ее лице, когда дочь синьора Тьеполо говорила про риск, которому подвергал себя герцог, добиваясь ее любви; а при словах о святости союза, который не смог разрушить своими кознями даже сенат, в мягких чертах доброго лица девушки светилась истинно женская душа.
   — Если бы нам удалось известить дона Камилло о нашем положении, — сказала гувернантка, " — все могло бы окончиться хорошо, иначе наше счастливое убежище здесь не принесет нам никакой пользы.
   — Но хватит ли у него смелости пойти наперекор властям? — спросила Джельсомина.
   — Он мог бы довериться надежным людям, и еще до восхода солнца мы были бы уже далеко, вне власти сената, — сказала донна Флоринда. — Эти расчетливые сенаторы не остановятся перед тем, чтобы объявить священные обеты моей воспитанницы детскими клятвами и пренебречь гневом папского престола, если затронуты их интересы.
   — Таинство брака установлено не людьми. Это, по крайней мере, они должны уважать!
   — Не заблуждайтесь! Для них нет ничего святого, если дело касается политики. Что им желания девушки или счастье одинокой и беспомощной женщины? Молодость моей воспитанницы дает им желанный предлог вмешиваться в ее жизнь, хотя эта молодость должна была бы тронуть их сердца и заставить их понять, что они обрекают Виолетту на долгие годы страданий. Эти люди не понимают чувства благодарности; узы привязанности для них всего лишь средство использовать страх подданных за своих близких, но не для оказания милосердия; они смеются над любовью и преданностью женщины, как над глупостью, которая позабавит их на досуге или отвлечет от неприятностей.
   — Разве есть что-нибудь священнее брака, синьора?
   — Для них он важен, если увековечивает почести и титулы, которыми они гордятся. За исключением этого, сенат мало интересуется семейными делами.
   — Но они ведь сами отцы и мужья!
   — Конечно, чтобы быть законным отцом, надо сначала стать мужем, но супружество здесь не священный сердечный союз, а лишь средство увеличения своего богатства и продолжения рода, — отвечала гувернантка, следя за выражением лица простодушной Джельсомины. — Браки по любви в Венеции называют детской игрой, а чувства своих дочерей превращают в предмет торга. Коль скоро государство сделало золото своим богом, немногие откажутся принести жертву на его алтарь.
   — Я бы так хотела быть полезной донне Виолетте.
   — Ты еще слишком молода, милая Джельсомина, и, боюсь, незнакома с коварством венецианских властей.
   — Не сомневайтесь во мне, синьора, в добром деле и я могу не хуже других выполнить свой долг.
   — Если бы можно было известить дона Камилло Монфорте о том, что мы здесь… Но ты слишком неопытна, чтобы помочь нам в этом!..
   — Не говорите так, синьора! — прервала Джельсомина, в душе которой гордость смешалась с состраданием к юной Виолетте, чье сердце, как и ее собственное, было исполнено любви. — Я могу быть куда полезнее, чем вы думаете, судя обо мне лишь по внешности!
   — Я верю тебе, доброе дитя, и, если дева Мария защитит нас, твоя доброта не будет забыта!
   Набожная Джельсомина перекрестилась и, сообщив своим гостьям, как она собирается действовать, ушла к себе одеться, а донна Флоринда тем временем поспешно набросала несколько строк, где в умышленно осторожных выражениях — на тот случай, если записка попадет в чужие руки, — но достаточно ясно объяснила герцогу святой Агаты их положение.
   Через несколько минут Джельсомина вернулась. Ее простое платье венецианской девушки низшего сословия не привлекло бы ничьего внимания, а лицо теперь скрывала маска, без которой никто не выходил из дому. Взяв записку и выслушав название улицы, где находился дворец, а также описание внешности герцога, и еще раз получив наказ быть очень осторожной, Джельсомина ушла.

Глава 24

   Кто проявил здесь больше мудрости?
   Правосудие иль беззаконие?

Шекспир, “Мера за меру”

   В постоянной борьбе между наивными и хитрыми последние всегда имеют преимущество до тех пор, пока каждая сторона ограничивается свойственными лишь ей одной побуждениями. Но с той минуты, как наивные люди преодолеют свое отвращение к пороку и постараются разобраться в нем, становясь на защиту своих возвышенных принципов, они обманывают все расчеты противника с большей легкостью, чем если бы стали прибегать к самым хитроумным уловкам. Природа сотворила людей слишком слабыми, чтобы разбираться в обмане и эгоизме, но истинные ее “любимцы” — те, кто способен так замаскировать свои цели и намерения, что они ускользнут от трезвых расчетов людей искушенных. Миллионы будут подчиняться требованиям условностей, и лишь немногие смогут найти правильный выход в необычных и трудных обстоятельствах.
   В добродетели часто есть какая-то таинственность. Если хитрость порока есть не более чем жалкое подражание коварству, стремящемуся окутать свои деяния тонкой пеленой обмана, то добродетель в какой-то мере сходна с возвышенными идеалами непогрешимой правды.
   Так, люди чересчур искушенные часто оказываются в плену собственных ухищрений, когда сталкиваются с бесхитростными и разумными людьми; и жизненный опыт доказывает, что постоянна лишь слава, основанная на добродетели, и, значит, самой надежной политикой является та, что зиждется на всеобщем благе. Заурядные умы могут защищать интересы общества до тех пор, пока интересы эти заурядны; но горе народу, не доверившемуся в трудный час людям честным, благородным и мудрым, ибо не будет успеха там, где недостойные ловко направляют события, от которых зависит процветание общества. Большая часть несчастий, обесславивших и погубивших прежние цивилизации, произошла от пренебрежения к великим умам, порождаемым великими событиями.
   Но, желая показать, как порочна была политическая система Венеции, мы несколько уклонились от главного предмета повествования.
   Как уже говорилось, Джельсомине были отданы ключи от многих секретных помещений тюрьмы. Расчетливые тюремщики поступали так не без причины; они убедились, что девушка точно исполняет все их приказания, и даже не подозревали, что она способна прислушаться к велениям своей благородной души, которые могут заставить ее воспользоваться их доверием вовсе не так, каким бы хотелось. И вот теперь Джельсомина решилась на поступок, доказывавший, что тюремные смотрители, среди которых был также и ее отец, не сумели полностью оценить порывы ее бесхитростной натуры.
   Захватив эти самые ключи, Джельсомина взяла лампу, но, вместо того чтобы спуститься во двор, прошла из мезонина, где она жила, на второй этаж. Открывая одну дверь за другой, девушка шла мрачными коридорами со спокойствием человека, уверенного в своей правоте. Вскоре она пересекла Мост Вздохов, не боясь встретить кого-либо в этой галерее, куда не часто ступала нога человека, и вошла во Дворец Дожей. Там Джельсомина направилась к двери, которая вела в помещение, доступное для всех посетителей. Не желая попадаться кому-нибудь на глаза, она потушила лампу и отперла дверь. В следующее мгновение она была уже на просторной мрачной лестнице. Джельсомина сбежала по ней и вошла в крытую галерею, окружавшую внутренний двор. Стоявший поблизости алебардщик с любопытством взглянул на незнакомую женщину, но, так как в его обязанности не входило опрашивать тех, кто покидает дворец, он ничего ей не сказал. Девушка продолжала свой путь. Когда она подходила к Львиной пасти, некая мстительная личность опускала туда свой донос. Джельсомина невольно остановилась и подождала, пока тайный доносчик не скрылся, сделав свое черное дело. Собравшись двинуться дальше, она вдруг заметила, что стоящий наверху Лестницы Гигантов алебардщик, привыкший к таким сценам, с улыбкой наблюдает ее растерянность.
   — Не опасно теперь выходить из дворца? — спросила она у грубоватого горца.
   — Черт возьми! Часом раньше было бы опасно, милая девушка. Но мятежникам заткнули глотку, и теперь они все в церкви!
   Джельсомина более не колебалась. Она быстро сбежала по той знаменитой лестнице, с которой некогда скатилась голова Фальеро, и вскоре была уже под аркой ворот. Здесь эта застенчивая и неопытная девушка, подобно лани, что не решается покинуть свое убежище, снова остановилась, боясь выйти на площадь, не узнав сначала, спокойно ли там.
   Полицейские агенты были слишком напуганы волнением рыбаков, чтобы не применить свой излюбленный прием, после того как воцарилось спокойствие. Желая придать площади ее обычный вид, они выпустили наемных шутов и певцов, и толпы гуляющих, в масках и без них, вскоре заполнили Пьяццу. Короче говоря, это была все та же уловка, к которой прибегали, желая восстановить спокойствие, в тех странах, где цивилизация еще так молода, что народ не считают способным обеспечить собственную безопасность. Трудно найти более непритязательный трюк, на который попалось бы так много людей. Бездельники и любопытные, недовольные и злоумышленники, люди беззаботные и те, кто довольствуется минутными радостями, — а таких на свете множество, — явились сообразно желаниям полиции; и, когда Джельсомина подходила к Пьяцетте, обе площади уже частично заполнились народом. Несколько взволнованных рыбаков еще стояли у дверей собора, словно пчелы, роящиеся у своего улья, но теперь они никому не внушали тревоги. Непривычная к подобным сценам девушка с первого взгляда поняла, что никто не знает ее в этой толпе. Завернувшись плотнее в свою простенькую мантилью и заботливо поправив маску, Джельсомина быстрыми шагами направилась к центру площади.
   Мы не станем подробно описывать путь нашей героини; не отвечая на пошлые любезности, оскорблявшие ее слух, она шла вперед, чтобы исполнить поручение, продиктованное ее добрым сердцем. Вдохновленная своей целью, Джельсомина быстро пересекла площадь и вышла к Сан Нико. Здесь была стоянка наемных гондол, но сейчас там не оказалось ни одной: по всей вероятности, страх или любопытство заставили гондольеров перейти на Другую стоянку. Джельсомина была уже на середине моста, когда вдруг заметила лодку, медленно плывущую со стороны Большого канала. Нерешительный вид девушки привлек внимание гондольера, и он привычным жестом предложил ей свои услуги. Почти не зная улиц Венеции, ее лабиринтов, что могут привести несведущего в гораздо большее затруднение, чем улицы любого другого города такой же величины, Джельсомина с радостью воспользовалась предложением. В одну минуту она сбежала по лестнице, прыгнула в лодку и, сказав “Риальто”, скрылась под балдахином. Гондола мгновенно тронулась.
   Джельсомина была уверена, что сумеет теперь беспрепятственно выполнить поручение, так как простой лодочник вряд ли мог догадаться о ее намерениях или таить против нее злой умысел. Он не мог знать цели ее поездки, и в его интересах было благополучно доставить девушку до места, названного ею. Но успех дела был настолько важен, что Джельсомина не могла чувствовать себя спокойно, пока не закончит его. Вскоре она решилась взглянуть из окна каюты на дворцы и лодки, мимо которых проплывала, и ощутила, как свежий ветер с канала возвращает ей мужество. Затем, вдруг усомнившись, Джельсомина оглянулась на гондольера и увидела, что лицо его скрыто под маской, сделанной настолько искусно, что случайный взгляд вообще не заметил бы ее при лунном освещении.
   Обычай носить маску был распространен среди слуг знатных патрициев, наемные же гондольеры не имели обыкновения скрывать ею свое лицо. Это обстоятельство могло возбудить некоторое опасение у Джельсомины, но, подумав, она решила, что гондольер, возможно, возвращается с какой-нибудь увеселительной прогулки или возил влюбленного, исполнявшего серенаду под окном дамы своего сердца и потребовавшего, чтобы все вокруг него были в масках.
   — Где прикажете вас высадить, синьора, — спросил гондольер, — на набережной или у ворот вашего дворца?
   Сердце Джельсомины сильно забилось. Ей понравился этот голос, хотя она знала, что маска несомненно меняет его; но, так как девушке никогда не приходилось заниматься чужими и тем более столь важными делами, вопрос гондольера заставил ее вздрогнуть, словно уличенную в бесчестных замыслах.
   — Знаешь ли ты дворец некоего дона Камилло Монфорте из Калабрии, который живет сейчас здесь, в Венеции? — спросила она после небольшой паузы.
   Пораженный гондольер не сумел даже скрыть невольное волнение.
   — Прикажете везти вас туда, синьора?
   — Да, если ты точно знаешь, где дворец. Гондольер заработал веслом, и лодка поплыла между высокими стенами. Джельсомина догадалась по звуку, что она в одном из узких каналов, и отметила про себя, что лодочник хорошо знает город. Вскоре они остановились у водных ворот дворца, и гондольер, опередив девушку, прыгнул на лесенку, чтобы, как это было принято, помочь Джельсомине выйти из гондолы. Джельсомина велела ему подождать и вошла во дворец.
   Всякий человек, более опытный, чем наша героиня, сразу заметил бы замешательство, царившее в покоях дона Камилло. Слуги, казалось, не знали, чем заняться, и недоверчиво посматривали друг на друга; когда девушка робко вошла в вестибюль дворца, они поднялись, но никто не двинулся ей навстречу. Женщину в маске можно было часто встретить в Венеции, ибо мало кто решался выходить из дому, не прибегнув к этой обычной предосторожности; но слуги не торопились доложить о ней и разглядывали незнакомку с откровенным интересом.
   — Это дворец герцога святой Агаты, синьора из Калабрии? — надменно спросила Джельсомина, чувствуя, что необходимо казаться решительной.
   — Да, синьора…
   — Ваш господин дома?
   — И да и нет, синьора… Как прикажете о вас доложить? Какая прекрасная синьора оказывает ему честь споим посещением?
   — Если его нет дома, не нужно ни о чем ему докладывать. Если же он у себя, я хочу его видеть.
   Слуги начали вполголоса совещаться между собой. Неожиданно в вестибюль вошел гондольер в расшитой куртке. Его добродушный вид и веселый взгляд вернул Джельсомине бодрость.
   — Вы служите синьору Камилло Монфорте? — спросила его Джельсомина, когда тот проходил мимо, направляясь к выходу на канал.
   — Я его гондольер, прекрасная сеньора, — ответил Джино, слегка приподняв шапочку, но почти не глядя на девушку.
   — Можете ли вы передать ему, что с ним желает поговорить наедине женщина?