Купер Джеймс Фенимор. Браво, или В Венеции

   — Пресвятая дева Мария! В Венеции полно женщин, которые хотят поговорить наедине с мужчиной, прекрасная синьора. Вы лучше навестили бы статую святого Теодора на Пьяцце, чем обращаться к моему господину в эту минуту. Камень наверняка окажет вам лучший прием.
   — Вам приказано отвечать так всем женщинам, которые сюда приходят?
   — Черт побери! Вы задаете слишком нескромные вопросы, синьора. Возможно, мой хозяин и принял бы одну особу вашего пола, которую я мог бы назвать по имени, но, клянусь вам, сейчас мой синьор — не самый любезный кавалер Венеции!
   — Если ради одной он сделает исключение, то вы слишком дерзки для слуги. Откуда вы знаете, что я — не та самая особа?
   Джино вздрогнул. Он оглядел Джельсомину с головы до ног и, сняв шапку, поклонился.
   — Я ничего не знаю про это, синьора, — сказал он. — Может быть, вы — его светлость дож Венеции или посланник императора. В последнее время я не смею утверждать, что вообще что-нибудь знаю в Венеции…
   Но тут Джино прервал гондольер, привезший Джельсомину; он поспешно вошел в вестибюль и, хлопнув Джино по плечу, шепнул ему на ухо:
   — Сейчас не время отказывать. Пусть она пройдет к герцогу.
   Джино больше не колебался. С решительным видом, свойственным слуге-любимцу, он растолкал толпившуюся в вестибюле челядь и вызвался сам вести Джельсомину к хозяину. Когда они поднимались по лестнице, трое слуг уже куда-то исчезли.
   В то время жилище дона Камилло выглядело еще более мрачным, чем другие венецианские дворцы. В комнатах горел тусклый свет, самые ценные картины были сняты со стен, и внимательный взгляд заметил бы, что хозяин не собирается оставаться здесь долго. Но, следуя за Джино во внутренние покои, Джельсомина не обратила внимания на все эти мелочи. Наконец гондольер отпер какую-то дверь и со смешанным чувством почтения и недоверия жестом пригласил Джельсомину войти в комнату.
   — Мой хозяин обычно принимает дам здесь, — сказал гондольер. — Входите, ваша светлость, — я сообщу господину об ожидающей его радости.
   Джельсомина вошла, не колеблясь, но сердце ее сильно забилось, когда она услышала, что дверь за ней заперли на ключ. Девушка оказалась в прихожей, и, увидев свет, проникавший из дверей соседней комнаты, подумала, что ей следует пройти туда. Но, едва она перестудила порог, как очутилась лицом к лицу с другой женщиной.
   — Аннина! — сорвалось с губ удивленной девушки.
   — Джельсомина! Кого я вижу — тихую, скромную, застенчивую Джельсомину! — воскликнула, в свою очередь, се двоюродная сестра.
   Эти слова прозвучали совершенно недвусмысленно. Раненная подозрением, Джельсомина сняла маску, чувствуя, что от глубокой обиды ей нечем дышать.
   — И ты здесь? — добавила она, сама не зная, что говорит.
   — И ты здесь? — повторила Аннина, смеясь так, как смеются бесчестные люди, полагая, что невинные опустились до их уровня.
   — Но я.., я пришла сюда из сострадания! У меня поручение…
   — Святая Мария! Мы обе здесь по одной и той же причине!
   — Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Аннина. Ведь здесь дворец дона Камилло Монфорте, благородного неаполитанца, который претендует на звание сенатора?
   — Да, дворец самого беспутного, самого богатого, самого красивого и самого непостоянного кавалера Венеции! Приходи ты сюда тысячу раз, ты бы ничего другого не узнала!
   Джельсомина с ужасом слушала сестру. Аннина превосходно знала ее характер, если только порок может знать невинность, и она с тайной радостью смотрела на ее побледневшее лицо и широко раскрытые глаза. В первую минуту она даже сама поверила в то, что успела наговорить про дона Камилло, но явное отчаяние перепуганной девушки навело ее на другие подозрения.
   — Ведь я не сказала тебе ничего нового, — быстро добавила она, — я только сожалею, что вместо герцога святой Агаты ты встретила здесь меня.
   — Аннина! О чем ты говоришь!
   — Но не за своей же кузиной ты пришла во дворец? Джельсомина уже давно знала горе, но никогда до этой минуты она не знала жгучего стыда. Из глаз ее полились горькие слезы, и, не в силах держаться на ногах, девушка опустилась на стул.
   — Я не хотела так обидеть тебя, — продолжала хитрая дочь виноторговца. — Но ведь ты не станешь отрицать, что мы обе находимся в кабинете у самого беспутного кавалера Венеции!
   — Я уже сказала тебе, что меня привело сюда сострадание.
   — Сострадание к дону Камилло?
   — Нет, к благородной синьоре, юной и прекрасной, добродетельной жене, дочери покойного синьора Тьеполо, самого Тьеполо, Аннина!
   — А почему даме из рода Тьеполо понадобилась помощь дочери тюремного смотрителя!
   — Почему? Да потому, что с ней поступили несправедливо. Среди рыбаков было волнение… И мятежники освободили синьору и ее гувернантку… Его светлость дож говорил с ними во дворце… А далматинцы уже шли по набережной… И им пришлось спрятаться в тюрьме в такую страшную минуту… Сама святая церковь благословила любовь…
   Джельсомина не могла продолжать, и, задыхаясь от желания доказать свою невиновность, она громко разрыдалась. Как ни бессвязна была ее речь, все же она сказала достаточно, чтобы окончательно убедить Аннину в правильности ее подозрений. Зная о тайной свадьбе герцога, о волнениях рыбаков, об отъезде донны Виолетты с наставницей из монастыря, в который их доставили прошлой ночью, на отдаленный остров, так что, когда Аннина была вынуждена сопровождать дона Камилло в монастырь, герцог убедился там в отсутствии тех, кого искал, и так и не узнал, в каком направлении они исчезли, дочь виноторговца сразу поняла не только, в чем состоит поручение, возложенное на сестру, но и положение беглянок.
   — И ты веришь всем этим россказням, Джельсомина? — спросила она, делая вид, что жалеет сестру за ее доверчивость. — Нравы так называемой дочери синьора Тьеполо и ее спутницы хорошо известны на площади Святого Марка!
   — Если бы ты видела, как прекрасна и невинна эта синьора, ты бы никогда так не говорила!
   — Да что может быть привлекательней порока! Это самая простая уловка дьявола, чтобы обманывать доверчивых простаков.
   — Но тогда зачем им понадобилось укрываться в тюрьме?
   — Значит, у них было достаточно оснований бояться далматинцев. Я могу еще кое-что порассказать тебе о тех, кого ты приютила с риском для собственной репутации. В Венеции есть женщины, позорящие свой пол, а эти две, особенно та, которая назвалась Флориндой, известна, как торговка незаконным товаром! Она получила щедрый подарок от неаполитанца — вино с его калабрийских виноградников, — и вот, желая подкупить меня, она предложила мне это вино, рассчитывая, что я забуду свой долг и стану помогать ей обманывать республику.
   — Неужели это правда, Аннина?
   — Зачем мне тебя обманывать? Разве мы с тобой не дети родных сестер? И, хотя дела на Лидо мешают нам часто видеться, мы же любим друг друга! Так вот, я сообщила об этом властям, и вино тут же отобрали, а этим якобы благородным дамам пришлось в тот же день скрыться. Предполагают, что они собираются бежать из города вместе с этим распутным неаполитанцем. Вынужденные прятаться, они послали тебя известить герцога, чтобы он пришел им на помощь.
   — А зачем ты здесь, Аннина?
   — Удивляюсь, что ты не спросила об этом раньше! Джино, гондольер дона Камилло, долго и безуспешно ухаживал за мной, и, когда эта самая Флоринда пожаловалась ему, что я раскрыла ее обман, как поступила бы любая порядочная девушка, Джино посоветовал своему синьору схватить меня — отчасти из мести, отчасти же надеясь, что я отрекусь от своих слов. Ты, наверно, слышала, к какому дерзкому произволу прибегают эти господа, когда кто-нибудь поступает наперекор их воле.
   И Аннина со всеми подробностями рассказала сестре о том, как ее похитили, скрыв, разумеется, те факты, рассказывать о которых было не в ее интересах.
   — Но ведь существует же такая синьора Тьеполо!
   — Верно, как то, что мы с тобой сестры. Святая мадонна! Надо же было случиться так, чтобы этим обманщицам повстречалась такая невинная душа, как ты! Жаль, не со мной им пришлось иметь дело! И, хотя я тоже не знаю всех их хитростей — святая Анна мне свидетельница! — но они-то сами мне хорошо известны!
   — Они говорили о тебе, Аннина! Аннина бросила на сестру взгляд, подобный тому, каким смотрит на свою жертву змея, но, ничем не выдав своей тревоги, добавила:
   — И, уж конечно, ничего хорошего. Да мне было бы и неприятно слышать похвалу от таких, как они.
   — Они тебе не друзья, Аннина!
   — Говорили они, что я нахожусь на службе у Совета?
   — Да, говорили.
   — Неудивительно. Люди бесчестные никогда не могут поверить, что другие живут с чистой совестью. Но тише! Вот идет сам герцог. Посмотри на этого распутника, Джельсомина, и ты станешь так же презирать его, как я!
   Дверь открылась, и вошел дон Камилло Монфорте. По его настороженному виду можно было угадать, что он не надеялся встретить здесь свою жену. Джельсомина поднялась и, хотя все, что она здесь видела и рассказ Аннины совсем сбили ее с толку, она, словно олицетворение скромности и добродетели, стоя ожидала приближения герцога. Неаполитанец был заметно поражен ее красотой и невинным видом, но брови его сдвинулись, как у человека, который заранее приготовился к обману.
   — Ты хотела меня видеть? — спросил он.
   — Да, у меня было такое желание, благородный синьор, но… Аннина…
   — Увидев ее, ты передумала?
   — Да, синьор.
   Дон Камилло пристально и с явным сожалением взглянул на нее, — Ты еще слишком молода для подобного ремесла! Вот тебе деньги и уходи, откуда пришла… Нет, погоди. Ты знаешь эту Аннину?
   — Она родная племянница моей матери, благородный герцог.
   — Ах, вот как? Что ж, достойные сестрицы! Убирайтесь обе, вы мне не нужны! Но помни, — тут герцог, взяв Аннину под руку, отвел ее в сторону и негромко продолжал угрожающим тоном:
   — Ты видишь, что меня следует бояться не меньше, чем Совета! И впредь от меня не укроется ни один твой шаг. Если у тебя хватит благоразумия, придержи язык. Делай что хочешь, я тебя не боюсь, но помни: в твоих же интересах быть осторожной.
   Аннина смиренно поклонилась, словно в знак благодарности за мудрый совет, и, взяв за руку сестру, которая от всего услышанного еле держалась на ногах, поклонилась вновь и поспешила удалиться. Так как слуги знали, что их хозяин у себя, никто не остановил девушек, когда они покидали дворец. Джельсомина, которой еще больше, чем ее спутнице, не терпелось покинуть столь оскверненное, по ее мнению, место, едва не бежала к своей гондоле. Гондольер ждал их на ступеньках причала, и спустя мгновение лодка уже мчалась прочь от дворца, который обе женщины покидали с радостью, хотя и по разным причинам.
   В спешке Джельсомина оставила во дворце свою маску. Когда гондола вошла в Большой канал, девушка выглянула в окно каюты подышать свежим воздухом. Луна осветила ее простодушное лицо; щеки пылали от оскорбленной гордости, а также от радости, что ей удалось наконец вырваться из столь унизительного положения. В этот миг кто-то коснулся ее плеча, и, обернувшись, она увидела гондольера, знаком приказавшего ел молчать. Затем он медленно поднял свою маску.
   "Карло!” — чуть не вырвалось из уст Джельсомины, по жест гондольера заставил ее сдержаться.
   Джельсомина отошла от окна и постепенно успокоилась, обрадованная тем, что в такую минуту очутилась под защитой единственного человека, которому она полностью доверяла.
   Гондольер не спросил, куда направить лодку. Гондола шла к порту, что нисколько не удивило обеих девушек.
   Аннина полагала, что лодка идет к площади, то есть туда, куда бы девушка направилась, оказавшись одна, а Джельсомина не сомневалась, что тот, кого она называла Карло, был и в самом деле наемным гондольером и везет се прямо к се жилищу.
   Невинная душа может снести презрение всего света, во нет для нее ничего тяжелее подозрений того, кого она любит. Джельсомина вспомнила все, что ей говорила сестра про дона Камилло и его сообщниц, и она почувствовала, что краска заливает ее лицо при одной мысли о том, что теперь подумает о ней ее возлюбленный. Десятки раз бесхитростная девушка успокаивала себя, повторяя: “Он меня знает и не подумает ничего дурного”, и все же ей не терпелось рассказать ему всю правду. В таких случаях неизвестность еще тяжелее оправдания, а для человека порядочного оправдываться всегда чрезвычайно унизительно.
   Притворившись, что под балдахином ей душно, Джельсомина вышла, оставив там сестру. В свою очередь, дочь виноторговца обрадовалась случаю побыть одной, ибо ей хотелось обдумать все неожиданные повороты пути, на который она ступила.
   Выйдя из каюты, Джельсомина подошла к гондольеру.
   — Карло! — сказала она, видя, что он молча продолжает грести.
   — Джельсомина!
   — Почему ты ни о чем не спрашиваешь?
   — Я знаю твою коварную сестрицу и догадываюсь, что ты стала ее жертвой. Но когда-нибудь ты узнаешь правду.
   — Ты не узнал меня, Карло, когда я окликнула тебя с моста?
   — Нет, не узнал. Я был бы рад любому пассажиру.
   — Почему ты называешь Аннину коварной?
   — Потому что в Венеции не найти более лукавой души и более лживого языка!
   Тут только Джельсомина вспомнила, что ей говорила донна Флоринда о дочери виноторговца. Пользуясь родственными узами и доверием, которое честные люди питают обычно к своим друзьям, пока их иллюзии не рассеяны, Аннине легко удалось убедить свою кузину в том, что она укрыла недостойных женщин. Но теперь Аннину открыто обвинял тот, на чьей стороне были все симпатии Джельсомины! И, совершенно сбитая с толку, девушка дала волю своим чувствам и рассказала ему все. Тихим голосом она торопливо передала Карло происшествия этого вечера и то, что говорила Аннина о женщинах, которых она приютила у себя.
   Якопо слушал ее с таким вниманием, что позабыл про весло.
   — Довольно. Я все понял, — сказал он, когда Джельсомина, краснея от искреннего желания оправдаться в его глазах, кончила свой рассказ. — Не верь своей кузине, она лживее самого сената.
   Мнимый Карло говорил тихо и решительно. Джельсомина выслушала его с изумлением и вернулась под балдахин. Гондола продолжала свой путь, словно ничего не произошло.

Глава 25

   Довольно.
   С души спал груз.
   Тебя люблю я, Губерт.
   Потом скажу, чем награжу тебя.
   Так помни.

Шекспир, “Король Иоанн”

   Якопо были хорошо известны многие вероломные действия венецианского правительства. Зная, как сенат с помощью своих агентов непрестанно следит за каждым шагом тех, кто их интересует, он был далек от надежды на успех, хотя обстоятельства, казалось, ему благоприятствовали: Аннина теперь очутилась в его власти, и она, очевидно, не успела еще передать кому-нибудь из своих хозяев сведения, которые выведала у сестры. Но одним жестом или взглядом, брошенным на тюремные ворота, или видом несчастной жертвы принуждения, или, наконец, одним восклицанием она могла бы поднять тревогу среди агентов полиции. Поэтому самым важным сейчас было поместить Аннину в какое-нибудь надежное место. Вернуться во дворец дона Камилло значило попасть в самое логово агентов сената. Неаполитанец, надеясь на свои связи и выведав все, что знала Аннина, не видел больше смысла задерживать у себя эту особу, но Якопо нашел нужным вновь задержать ее, так как теперь положение Изменилось и она могла многое сообщить полиции о беглянках.
   Гондола подвигалась вперед. Площади и дворцы оставались позади, и вскоре Аннина с нетерпением выглянула в окно, чтобы узнать, где они находятся. В это время лодка пробиралась меж судов в порту, и беспокойство Аннины возросло. Под тем же предлогом, что и сестра, она выбралась из кабины и подошла к гондольеру.
   — Отвезите меня скорее к воротам Дворца Дожей, — сказала Аннина, кладя на ладонь гондольера серебряную монету.
   — Ваше приказание будет исполнено, прекрасная синьора. Но меня удивляет, что такая умная девушка но чует сокровищ, которые таятся вон на той фелукке!
   — Ты говоришь о “Прекрасной соррентинке?"
   — Где же еще можно найти такое прекрасное вино! А потому не спеши на берег, дочь старого честного Томазо, и поговори с хозяином фелукки! Ты окажешь всем гондольерам большую услугу!
   — Значит, ты меня знаешь?
   — Конечно! Ты хорошенькая торговка вином с Лидо. Гондольеры знают тебя так же хорошо, как мост Риальто.
   — А почему ты в маске? Ты не Луиджи?
   — Неважно, как меня зовут — Луиджи, Энрико или Джорджио; я один из твоих покупателей и самый пылкий из твоих поклонников! Ты ведь знаешь, Аннина, когда молодые патриции пускаются на всякие шалости, они требуют от нас, гондольеров, чтобы мы держали все в тайне, пока не минует всякая опасность. Если какой-нибудь нескромный взор обнаружит меня, ко мне могут привязаться с расспросами, где я был весь день.
   — Твоему синьору следовало бы сразу дать тебе денег и отправить домой.
   — Когда мы затеряемся среди других лодок, я, пожалуй, сниму маску. Ну что, хочешь взойти на “Прекрасную соррентинку”?
   — Зачем ты спрашиваешь, если все равно ведешь лодку, куда тебе угодно?
   Гондольер засмеялся и кивнул головой, словно давая понять, что разгадал ее сокровенные желания. Она все еще раздумывала, как бы ей заставить гондольера изменить свои намерения, когда лодка коснулась борта фелукки, — Мы поднимемся наверх и поговорим с хозяином, — шепнул Якопо.
   — Это бесполезно, у него нет вина.
   — Не верь ему! Я знаю этого человека и все его отговорки.
   — Но ты забыл о моей кузине.
   — Она невинное дитя и ничего не заподозрит. Говоря это, браво мягко, но властно подтолкнул Аннину на палубу “Прекрасной соррентинки” и сам прыгнул туда вслед за ней. Затем, не останавливаясь и не давая Аннине опомниться, Якопо повел ее к ступенькам в каюту, куда она спустилась, удивляясь поведению незнакомого гондольера, но ничем не выдавая своего тайного беспокойства.
   Стефано Милано дремал в это время на палубе, завернувшись в парус. Якопо разбудил спящего и подал тайный знак; владелец фелукки понял, что перед ним стоит человек, известный ему под именем Родриго.
   — Тысяча извинений, синьор, — сказал, зевая, моряк. — Ну что, прибыл мой груз?
   — Не весь. Пока я привез к тебе некую Аннину Торти, дочь старого Томазо Торти, виноторговца с Лидо.
   — Матерь божья! Неужели сенат находит нужным выслать эту особу из города так таинственно?
   — Да. И придает этому большое значение! Чтобы она не подозревала о моих намерениях, я предложил ей тайно купить у тебя вина. Как мы раньше договорились, теперь твоя обязанность следить, чтобы она не сбежала.
   — Ну, это дело простое, — сказал Стефано и, подойдя к дверям каюты, плотно закрыл их, задвинув засов. — Теперь она там наедине с изображением мадонны, и, пожалуй, лучшего случая повторить молитвы ей не представится.
   — Хорошо, если ты и дальше ее там удержишь. А теперь пора поднимать якорь и вывести фелукку из толчеи судов.
   — Синьор, мы готовы, и на это понадобится не больше пяти минут.
   — Поспеши же. Многое зависит от того, как ты справишься с этим щекотливым делом! Скоро мы вновь увидимся. Помни, синьор Стефано, карауль свою пленницу, потому что сенату очень важно, чтобы она не сбежала.
   Калабриец сделал многозначительный жест в знак того, что на него-то можно положиться. Как только мнимый Родриго вернулся в свою гондолу, Стефано начал будить матросов, и, когда гондола входила в канал Святого Марка, фелукка калабрийца со спущенными парусами осторожно пробралась между судами и вышла в открытое море.
   Вскоре гондола причалила к воротам дворца. Джельсомина вошла под своды и по той же Лестнице Гигантов, по которой она недавно покинула дворец, скользнула внутрь. На посту стоял все тот же алебардщик. Он учтиво обратился к девушке, но не задержал ее.
   — Скорее, синьоры, поспешите! — воскликнула Джельсомина, вбегая в комнату, где она оставила своих гостий. — Все может рухнуть по моей вине, и теперь нельзя терять ни минуты. Пойдемте скорее, пока еще ость возможность!
   — Ты совсем запыхалась, — сказала донна Флоринда. — Ты видела герцога святой Агаты?
   — Ничего не спрашивайте сейчас, идите за мной!
   Джельсомина схватила лампу и, бросив на своих гостий взгляд, убедивший их, что следует повиноваться, первой вышла в коридор. Едва ли стоит говорить, что обе женщины последовали за ней.
   Они благополучно покинули тюрьму, пересекли Мост Вздохов, ибо ключи от дверей все еще были в руках Джельсомины, и, спустившись по большой дворцовой лестнице, в молчании добрались до открытой галереи. На пути их никто не остановил, и они спокойно вышли во двор с видом женщин, отправляющихся по своим обычным делам.
   Якопо ждал их в гондоле у ворот. Не прошло и минуты, как лодка уже мчалась по гавани вслед за фелуккой, чьи белые паруса отчетливо виднелись в лунном свете, то наполняясь ветром, то опадая, когда судно сбавляло ход. Джельсомина с радостным волнением проводила глазами удалявшуюся лодку, а затем, перейдя мост, вошла в здание тюрьмы через главные ворота.
   — Ты уверен, что дочь старого Томазо в надежном месте? — спросил Якопо, вновь поднявшись на палубу “Прекрасной соррентинки”.
   — Она там, как неукрепленный груз, синьор Родриго, мечется от одной стенки каюты к другой. Но, как видите, засовы нетронуты!
   — Хорошо. Я привез тебе другую часть груза. У тебя есть пропуск для сторожевых галер?
   — Все в полном порядке, синьор! Разве когда-нибудь Стефано Милане подводил в спешном деле? Теперь пусть только подует бриз и тогда, если бы даже сенат захотел вернуть нас, вся полиция не сумеет догнать нашу фелукку.
   — Молодец, Стефано! В таком случае, подымай паруса, ибо наши хозяева следят за фелуккой и оценят твое усердие.
   Стефано повиновался, а Якопо тем временем помог обеим женщинам выйти из гондолы и подняться на палубу.
   — У тебя на борту благородные синьоры, — сказал Якопо хозяину, когда тот снова подошел к нему, и, хотя они покидают город на время, ты заслужишь одобрение, если будешь угождать им.
   — Не сомневайтесь во мне, синьор Родриго. Но вы забыли сказать, куда я должен их отвезти. Ведь фелукка, которая не знает своего курса, подобна сове в лучах солнца!
   — Это станет тебе известно в свое время. Скоро явится чиновник республики и даст тебе необходимые указания. Я бы не хотел, чтобы эти благородные дамы узнали, пока они еще не отплыли от порта, что рядом с ними Аннина. Они могут пожаловаться на неуважение. Ты понял меня, Стефано?
   — Да что я, дурак или сумасшедший? Если так, то зачем сенат поручает мне такое дело? Аннина от них далеко и там останется. Если синьоры согласятся наслаждаться свежим морским воздухом, они ее не увидят.
   — За них не беспокойся. Жители суши тяжело переносят душный воздух каюты. Ты зайдешь за Лидо, Стефано, и подождешь там меня. Если я не вернусь к полуночи, уходи в порт Анкону, там ты получишь новые указания.
   Стефано уже не раз исполнял поручения мнимого Родриго, потому он кивнул, и они расстались. Разумеется, беглянкам заранее подробно рассказали, как им следует себя вести.
   Ни разу еще гондола Якопо не летела быстрее, чем теперь, когда он направил ее к берегу. Среди постоянно сновавших судов вряд ли кто-нибудь заметил мчавшуюся лодку, и, достигнув набережной Пьяццы, Якопо убедился, что его отплытие и приезд не привлекли ничьего внимания. Смело сняв маску, он вышел из гондолы. Приближался час свидания, которое он назначил дону Камилло, и Якопо не спеша направился к условленному месту.
   Выше мы рассказывали, что Якопо имел обыкновение разгуливать поздно вечером около гранитных колонн близ Дворца Дожей. Венецианцы полагали, что он бродит там в ожидании кровавых поручений, как люди, занимающиеся более невинным ремеслом, которые имеют свои определенные места на площади. Завидев браво на обычном месте, осторожные горожане, а также те, кто хотел остаться внешне безупречным, обходили его.
   Всеми презираемый и тем не менее почему-то терпимый, браво медленно шагал по вымощенному плитами тротуару, не желая прийти на свидание раньше времени, когда неизвестный ему человек, по виду лакей, сунул в руку Якопо записку и умчался со всей быстротой, на какую только были способны его ноги. Читатель уже знает, что Якопо был неграмотен, ибо в тот век людей его сословия усердно держали в невежестве.
   Браво обратился к первому встречному, который, по его мнению, мог прочесть записку. Прохожий оказался почтенным торговцем из дальнего квартала города. Он охотно взял листок и стал добродушно читать вслух:
   — “Якопо, я не смогу встретиться с тобой, потому что меня вызвали в другое место”.
   Сообразив, кому адресована записка, торговец бросил ее и кинулся бежать.
   Браво медленно пошел назад к набережной, раздумывая о столь неудачном стечении обстоятельств, как вдруг кто-то тронул его за локоть. Обернувшись, Якопо увидал человека в маске.
   — Ты Якопо Фронтони? — спросил незнакомец.;
   — Он самый.
   — Можешь ты честно мне послужить?
   — Я держу свое слово.
   — Хорошо. В этом кошельке ты найдешь сто цехинов.
   — А чью жизнь вы оцениваете такой суммой? — спросил Якопо вполголоса.
   — Жизнь дона Камилло Монфорте.
   — Дона Камилло Монфорте?!
   — Да. Ты знаешь этого богатого синьора?
   — Вы сами достаточно сказали о нем. Такую сумму он дал бы своему цирюльнику, чтоб тот пустил ему кровь!