Купер Джеймс Фенимор. Браво, или В Венеции

   — Позови сюда одного из служителей и, когда я позвоню, введи монаха и девушку.
   Слуга удалился, не забыв пройти в приемную через другие двери, чтобы не сразу встретиться с ожидавшими его посетителями. Второй служитель тотчас явился и был немедленно послан просить одного из членов Совета Трех, который находился в соседнем кабинете и занимался там важными делами. Сенатор не заставил себя долго ждать; он считался другом дожа, и его принимали не таясь, выказывая при этом обычные знаки внимания, — Ко мне явились весьма странные посетители, синьор, — сказал дож, поднимаясь навстречу человеку, которого вызвал ради предосторожности, — и я бы хотел иметь свидетеля нашего разговора.
   — Вы поступаете правильно, ваше высочество, желая, чтобы сенат делил с вами ваши труды. Но если вы полагаете, что каждый раз, когда во дворец входит посетитель, необходимо вызывать кого-нибудь из советников, то…
   — Хорошо, синьор, — мягко прервал его дож, тронув колокольчик, — надеюсь, я не слишком обеспокоил вас своей назойливостью. Вот и просители.
   Отец Ансельмо и Джельсомина вошли в кабинет вместе. С первого же взгляда дож убедился, что видит их впервые. Он переглянулся с сенатором, и каждый прочел в глазах другого удивление,.
   Очутившись перед дожем, кармелит откинул капюшон и открыл свое аскетическое лицо, меж тем как Джельсомина из глубокого почтения к тому, кто их принимал, смущенно остановилась сзади, наполовину скрывшись за спиной монаха.
   — Что означает ваш приход? — спросил дож, указав пальцем на сжавшуюся Джельсомину, но глядя в упор на монаха. — И что это за странная спутница у вас? Ни время, ни форма вашего обращения не соответствуют обычаю!
   Отец Ансельмо впервые очутился лицом к лицу с правителем Венеции. Привыкший, как и все жители этого города в те времена, с недоверием оценивать возможность успеха, монах, прежде чем заговорить, устремил пытливый взгляд на вопрошавшего.
   — Светлейший дож, — ответил он, — мы пришли просить справедливости. Тот же, кто приходит с такой просьбой, должен быть смелым, чтобы не опозорить себя и свое звание.
   — Правосудие — слава Святого Марка и счастье его подданных! Твой поступок, святой отец, не соответствует установленным правилам и благоразумию, но он, возможно, имеет оправдание. Изложи свою просьбу.
   — В тюрьме есть заключенный, которого суд приговорил к смерти. На рассвете он будет казнен, если вы своей властью не спасете его!
   — Тот, кто осужден, заслуживает своего жребия.
   — Я духовник этого несчастного и, исполняя свой священный долг, убедился, что этот человек невиновен!
   — Ты говоришь, он осужден обыкновенными судьями?
   — Приговорен к смерти, ваше высочество, решением уголовного суда.
   Дож, казалось, почувствовал облегчение. Так как дело разбиралось публично, он мог, по крайней мере, надеяться, что во имя человеколюбия он выслушает монаха, не нарушив хитроумной политики правительства. Бросив украдкой взгляд на неподвижно сидевшего члена Совета, словно ища у него одобрения своим действиям, дож шагнул ближе к кармелиту, явно заинтересовавшись его просьбой.
   — На основании чего, святой отец, отрицаешь ты правильность решения суда?
   — Синьор, как я только что сказал вам, — на основании истины, открывшейся мне во время исповеди осужденного. Он обнажил предо мною душу, как человек, стоящий одной ногой в могиле! И, хотя он грешен перед богом, как все рожденные женщиной, он совершенно чист перед государством.
   — Неужто ты думаешь, падре, что закон когда-нибудь нашел бы преступника, если бы мы прислушивались только к словам самообвинения? Я стар, монах, и уже давно ношу этот убор, причиняющий мне столько беспокойства, — возразил дож, показав на лежавший рядом “рогатый чепец”, являвший собой символ его власти, — но я не помню случая, чтобы преступник не воображал себя жертвой неблагоприятных обстоятельств.
   — Духовникам тоже хорошо известно, что люди иногда стараются успокоить этим свою совесть, — сказал отец Ансельмо. — Наша основная цель — показать заблуждение тех, кто, осуждая свои грехи во время исповеди, ставит себе в заслугу собственное смирение. Но, дож Венеции, в том священном ритуале, который я был призван совершить сегодня вечером, есть высшая сила, подчиняющая себе самый мятежный дух. Многие стараются на исповеди обмануть самих себя, но редко кому это удается.
   — Слава богу, что это так! — перекрестившись, сказал дож, пораженный глубокой верой монаха. — Но ты забыл, падре, назвать имя осужденного.
   — Это некий Якопо Фронтони.., которого все считают наемным убийцей.
   Дож Венеции вздрогнул и побледнел; взгляд его выразил полнейшее изумление.
   — А разве ты не уверен, что кровавый стилет, постоянный позор нашего города, принадлежит наемному убийце?! Коварство этого чудовища взяло верх над твоей опытностью, падре! Настоящая исповедь злодея была бы рассказом о кровавых и тягостных преступлениях!
   — Я вошел в его камеру с той же мыслью, но вышел оттуда убежденный, что общее мнение несправедливо к нему. Если ваша светлость соблаговолит выслушать его историю, вы убедитесь, что он заслуживает жалости, а не наказания.
   — Среди всех преступников нашей республики его я считал единственным, для кого нельзя найти никакого оправдания… Говори смело, кармелит, мое любопытство так же сильно, как и изумление!
   Дож был столь заинтересован, что на мгновение забыл о присутствии инквизитора, выражение лица которого могло бы сказать ему, что разговор принимает нежелательный оборот.
   Отец Ансельмо мысленно произнес благодарственную молитву, ибо в этом городе не всегда было просто оскорбить правдой слух власть имущих. Когда люди живут в обстановке постоянного лицемерия, это качество страшным образом вплетается в характеры даже самых искренних людей, причем они могут и не знать, что несут в себе этот порок. Поэтому, приступив к рассказу, отец Ансельмо очень осторожно отзывался о действиях правительства и весьма сдержанно говорил о политике сената, меж тем как, будучи человеком прямым и честным, он в другое время и при других обстоятельствах горячо осудил бы ее.
   — Вы, так высоко стоящий над нами, можете и не знать, что один трудолюбивый ремесленник из низшего сословия, некто Франческо Фронтони, был давно обвинен в контрабанде. Этот проступок Святой Марк всегда карает сурово, ибо люди, ставящие земные блага превыше всего, превратно понимают цель, объединившую всех в свободное общество.
   — Падре, ты говорил о Франческо Фронтони?
   — Таково было его имя, ваша светлость. Несчастный доверился мошеннику, притворявшемуся влюбленным в , его дочь и, казалось бы, знавшему всю его подноготную. Когда тот понял, что его мошенничество должно неминуемо обнаружиться, он устроил все так, что сам скрылся, а весь гнев сената излился на его слишком доверчивого друга. Франческо был приговорен к заключению до тех пор, пока не признается в том, в чем никогда не был виновен.
   — Если это доказано, то его постигла тяжелая участь!..
   — Великий дож, все зло в том, что обществом стали управлять тайно, пуская в ход всякие интриги…
   — Ты хочешь что-нибудь еще сказать о Франческо Фронтони, монах? — прервал его дож.
   — История этого человека коротка, синьор; ибо все годы, когда человеку положено трудиться ради своего благополучия, он изнывал в тюрьме.
   — Я припоминаю, что слышал о таком деле, но ведь это было еще во время правления моего предшественника, не так ли, падре?
   — И муки его длились почти до сего дня!
   — Не может быть! Конечно, сенат, узнав о своей ошибке, поспешил ее исправить?
   Монах пристально посмотрел на дожа, словно желая убедиться, насколько искренне его удивление. Он понял, что хотя дело Франческо принадлежало к числу тех, которые своей несправедливостью и жестокостью разрушали всю жизнь человека, его не считали достаточно важным, чтобы довести до сведения верховных властителей, ибо власти эти более всего заботились о собственном процветании, а не о благе подданных.
   — Синьор, — сказал монах, — правительство очень скрытно в делах, касающихся его репутации. По некоторым причинам, о которых я не осмелюсь здесь говорить, бедный Франческо еще долгое время пробыл в заключении, хотя признание и смерть клеветника полностью доказали его невиновность.
   Дож задумался; затем он обернулся к члену Совета Трех, но лицо инквизитора было так же безучастно, неподвижно и холодно, как мраморный пилястр, к которому он прислонился. Этот человек привык подавлять в себе все человеческие чувства, выполняя свои загадочные и страшные обязанности.
   — Какое отношение имеет дело Франческо к казни браво? — спросил дож после некоторого молчания, во время которого он тщетно пытался придать себе такое же безразличное выражение, какое не сходило с лица его советника.
   — Это объяснит вам дочь тюремного смотрителя… Иди сюда, дитя мое, и поведай все, что ты знаешь, великому дожу, но помни: говори перед земным владыкой так, как ты говорила бы перед владыкой небесным, Джельсомина дрожала, потому что, несмотря на цель, ради которой пришла, она никак не могла побороть свою застенчивость. Но обещание, данное ею монаху, и любовь к Якопо придали ей смелости; она вышла из-за спины кармелита и остановилась перед дожем.
   — Ты дочь тюремного смотрителя? — мягко спросил правитель Венеции, и взгляд его выразил удивление.
   — Мы бедны, ваше высочество, и несчастны, но мы живем тем, что служим государству.
   — Вы служите благородному хозяину, дитя мое! Ты что-нибудь знаешь об этом браво?
   — Так называют его только те, кто не знает его сердца, синьор. В Венеции не найти человека, более преданного друзьям, более верного своему слову и более благочестивого, чем Якопо Фронтони!
   . — Лицемерие может придать видимость таких черт характера даже убийце. Но мы теряем время… Что общего между этими двумя Фронтони?
   — Это отец и сын, ваше высочество! Когда Якопо достиг того возраста, что смог осознать несчастье, постигшее семью, он засыпал сенаторов просьбами освободить отца и в конце концов добился разрешения тайно видеться с ним. Я хорошо понимаю, великий государь, что власти не имеют всевидящего ока, иначе бы они не до" пустили этой ошибки. Но Франческо провел долгие годы, коченея в сырой и холодной камере зимой, а летом сгорая от жары под крышей, прежде чем обнаружилось, что он невиновен! Тогда, словно в вознаграждение за эти незаслуженные страдания, ему разрешили свидания с Якопо.
   — С какой целью, дитя мое?
   — Я всегда думала, что из сострадания, ваше высочество. Якопо сказали, что он своей службой должен выкупить свободу отца. Патриции долго не доверяли ему, и потому Якопо согласился на страшные условия, чтобы отец мог вздохнуть свободно перед смертью.
   — Ты говоришь загадками.
   — Я не привыкла говорить в присутствии великого дожа, да еще о таких делах. Я знаю только, что в течение трех лет власти разрешали Якопо свидания с отцом, иначе мой отец не впускал бы его в тюрьму. Я всегда провожала его и призываю в свидетели деву Марию и всех святых, что…
   — А ты знала, девушка, что он был наемным убийцей?
   — Нет, ваше высочество. Я знала его как богобоязненного человека и любящего сына, чтущего своего отца! Надеюсь, никогда в жизни мне не придется больше пережить такие страдания, как в ту минуту, когда я услышала, что человек, которого я знала как доброго Карло, оказывается не кто иной, как отверженный всеми Якопо… Но, слава богу, это страдание мое уже позади…
   — Ты обручена с осужденным?
   Джельсомина не изменилась в лице, услыхав неожиданный вопрос, ибо узы, связывающие ее с Якопо, были слишком священны, чтобы поддаваться свойственной ее полу слабости, — Да, ваше высочество, мы должны были пожениться, если бы это угодно было богу и великим сенаторам, от которых так зависит счастье бедняков.
   — И даже теперь, узнав, кто этот человек, ты все еще не отказываешься от своего намерения?
   — Не отказываюсь именно потому, что знаю, кто он на самом деле, и преклоняюсь перед ним! Он пожертвовал своим именем, своей жизнью, чтобы спасти отца, томившегося в тюрьме, и я не вижу в его поступке ничего такого, что могло бы оттолкнуть ту, кого он любит.
   — Дело требует объяснения, кармелит! Девушка слишком взволнована и потому говорит сбивчиво и непонятно.
   — Великий дож, она хотела сказать, что республика разрешила сыну навещать своего отца в тюрьме и подала надежду на его скорое освобождение, если тот будет служить полиции, согласившись, чтобы о нем распустили слух как о наемном убийце.
   — И всей этой невероятной истории, падре, вы верите только со слов осужденного преступника?
   — Да, но они сказаны, когда смерть уже стояла перед его глазами! Выяснить истину можно разными путями, и более всего они известны тем, кто часто находится подле кающегося, который готовится к смерти. Во всяком случае, синьор, дело заслуживает расследования.
   — В этом ты прав. Что, час казни уже назначен?, — На рассвете, синьор…
   — А его отец?
   — Он умер.
   — В тюрьме, кармелит?
   — В тюрьме, дож Венеции. Последовало молчание.
   — Слышал ли ты, кармелит, о смерти некоего Антонио?
   — Да, синьор. И клянусь своим священным саном, Якопо невиновен в его смерти. Я сам исповедовал старика!
   Дож отвернулся. Он начал понимать истину, и старческое лицо его залила краска стыда, а такое признание следовало скрыть от нескромных глаз, Он взглядом искал сочувствия в своем советнике, но, подобно тому как свет холодно отражается от полированного камня, так и дож не нашел участия в бесстрастном лице сенатора.
   — Ваше высочество! — послышался вдруг дрожащий голос.
   — Что тебе нужно, дитя?
   — Вы отведете от Венеции позорное преступление, ваше высочество?
   — Ты говоришь слишком смело, девушка!
   — Опасность, грозящая Карло, придала мне смелости. Народ любит вас, ваше высочество, и когда говорят о вас, то все превозносят вашу доброту, ваше желание помочь бедным! Вы глава богатой и счастливой семьи, и вы не станете.., нет, не сможете, даже если до сих пор вы думали так, считать преступлением преданность сына отцу! Вы наш отец, мы имеем право прийти к вам и молить даже о помиловании… Но, ваше высочество, я прошу лишь справедливости…
   — Справедливость — девиз Венеции!
   — Тот, кто постоянно окружен милостями провидения, не знает горя, часто выпадающего на долю несчастных. Господу было угодно послать страдания моей бедной матери; только вера и терпение дают ей силы переносить испытание. И вот та небольшая забота, которую я проявляла по отношению к моей матери, привлекла внимание Якопо, ибо сердце его в то время было переполнено думами об отце. Может быть, вы согласитесь пойти к бедному Карло либо велите привести его сюда? Его простой рассказ докажет вам всю ложность обвинений, которые осмелились возвести на него клеветники.
   — Это излишне.., это излишне. Твоя вера в его невиновность красноречивее всяких доказательств.
   Радость осветила лицо Джельсомины. Она живо обернулась к монаху и сказала:
   — Его высочество слушает нас, и, я думаю, мы достигнем цели! Падре, они угрожают людям Венеции и пугают слабых, но они никогда не свершат того, чего мы так страшимся. Я бы хотела, чтобы члены Совета видели Якопо таким, каким видела его я, когда он, измученный тяжким трудом, с душой, исстрадавшейся от бесконечных отсрочек, приходил в камеру отца, зимой дрожа от холода, летом задыхаясь под раскаленной крышей, и старался казаться веселым, чтобы облегчить страдания безвинно осужденного старика… О великий и добрый государь, вы не знаете о том тяжком бремени, которое часто выпадает на долю слабых, — для вас жизнь полна радости; но великое множество людей обречено делать то, что они ненавидят, чтобы не делать то, чего страшатся!
   — Дитя, все это мне давно известно.
   — Я только хочу убедить вашу светлость, что Якопо совсем не то чудовище, каким его изображают! Я не знаю тайных целей сената, ради которых Якопо заставили так оболгать себя, что это чуть не кончилось для него столь ужасно! Но теперь все объяснилось, и нам больше нечего тревожиться. Идемте, падре, пора дать покой доброму и справедливому дожу. А мы вернемся, чтобы порадовать добрым известием исстрадавшееся сердце Якопо.., и поблагодарим пресвятую, деву Марию за ее милости…
   — Погодите! — срывающимся голосом воскликнул дож. — Ты мне правду говорила, девушка? Падре, неужели все это верно?
   — Синьор, я сказал вам то, к чему меня побудили правда и моя совесть.
   Дож в растерянности переводил взгляд с замершей в ожидании Джельсомины на лицо советника, которое по-прежнему оставалось безучастным.
   — Подойди, дитя мое, — сказал дож дрогнувшим голосом, — подойди сюда, я благословлю тебя.
   Джельсомина упала на колени перед ним. Даже отец Ансельмо никогда не произносил благословения с таким жаром, как это сделал дож Венеции. Затем он помог девушке подняться и жестом приказал обоим удалиться. Джельсомина с радостью повиновалась, ибо сердце ее стремилось в камеру Якопо, чтобы скорее порадовать его. Но кармелит помедлил минуту, бросив недоверчивый взгляд на дожа, как человек, лучше знакомый с приемами политики в случаях, когда дело касается интересов привилегированного класса. В дверях он снова оглянулся, и надежда зародилась в его душе, потому что он видел, как старый дож, уже не в силах более скрывать волнение, поспешил к все еще безмолвному инквизитору и с влажными от слез глазами протянул ему руки, как бы ища сочувствия.

Глава 31

   Вперед, вперед!
   Благовестят по нас иль по Венеции -
   Вперед!

Байрон, “Марино Фальеро”

   С наступлением утра жители Венеции вновь принялись за свои обычные дела. Агенты полиции усердно подготавливали настроение граждан, и, когда солнце поднялось над заливом, площади стали наполняться народом. Туда стекались любопытные горожане в плащах и шляпах, босоногие рыбаки, одержимые благоговейным трепетом, осмотрительные бородатые евреи в длиннополых сюртуках, господа в масках и множество иностранцев, которые все еще часто посещали приходившую в упадок страну. Говорили, что во имя спокойствия города и защиты его граждан будет произведена публичная казнь , преступника. Словом, любопытство, праздность, злорадство и все прочие человеческие чувства собрали множество людей, желавших поглазеть на страдания своего собрата.
   Далматинская гвардия выстроилась по набережной так, чтобы окружить гранитные колонны Пьяцетты. Суровые и бесстрастные лица солдат были обращены к африканским колоннам, известным символам смерти. Несколько офицеров с серьезным видом расхаживали перед строем солдат, а все остальное пространство заполнила толпа. По особому разрешению более сотни рыбаков поместились сразу же за линией войск, чтобы лучше видеть, как будет отомщено их сословие. Между высокими колоннами с изображением святого Теодора и крылатого льва возвышалась плаха, лежал топор и стояла корзина с опилками — обычные атрибуты правосудия тех времен.
   Рядом находился палач.
   И вдруг пронесшееся по толпе волнение приковало все взоры к воротам дворца. Послышался ропот, толпа заколыхалась, и все увидали небольшой отряд полицейских. Он двигался быстро и неотвратимо, словно сама судьба. Далматинская гвардия расступилась, чтобы пропустить этих ангелов смерти, и, сомкнув за ним свои ряды, как бы отрезала от осужденного весь остальной мир с его надеждами. Дойдя до плахи, стоявшей меж колоннами, отряд распался и выстроился неподалеку, а Якопо, остался перед орудием смерти. Рядом с ним стоял кармелит, и толпа могла хорошо видеть их обоих.
   Отец Ансельмо, босой, был в обычном одеянии своего монашеского ордена. Откинутый капюшон открывал скорбное лицо монаха и его сосредоточенный взгляд. Растерянность, написанная на лице, временами сменялась проблесками надежды. Губы его шевелились в молитве, а глаза были прикованы к окнам Дворца Дожей. Когда отошли стражи, кармелит трижды истово перекрестился.
   Якопо спокойно занял место перед плахой. Бледный, с обнаженной головой, он был одет в обычное платье гондольера. Якопо опустился на колени перед плахой, прошептал молитву и, поднявшись, спокойно и с достоинством оглядел толпу. Взгляд его медленно скользил по лицам окружавших его людей, и постепенно черты несчастного залил лихорадочный румянец, ибо ни в ком он не прочел сочувствия к своим страданиям. Якопо тяжело дышал, и те, кто находились поблизости, думали, что он вот-вот потеряет самообладание. Но все они обманулись. Дрожь пробежала по телу Якопо, и в тот же миг он снова обрел спокойствие.
   — Ты не нашел в толпе ни одного участливого взгляда? — спросил кармелит, заметив его невольное движение.
   — Ни у кого здесь нет жалости к убийце.
   — Вспомни о спасителе, сын мой.
   Якопо перекрестился и почтительно склонил голову.
   — Ты прочел все молитвы, падре? — обратился к монаху начальник отряда, которому было поручено присутствовать при казни. — Хотя великий сенат наказывает виновных, он все же милосерден к душам грешников.
   — Значит, ты не получал никакого другого приказа? — спросил его монах, снова невольно всматриваясь в окна дворца. — Неужели узник должен умереть?
   Офицер улыбнулся наивности монаха, и в улыбке его сквозило равнодушие человека, слишком привыкшего к зрелищам страданий, чтобы испытывать жалость.
   — Разве кто-нибудь сомневается в этом? — спросил он. — Такова участь человека, святой отец, особенно же это относится к тем, на кого пал приговор Святого Марка. Вашему подопечному лучше бы позаботиться о своей душе, пока еще есть время.
   — Видно, ты получил точный и определенный приказ! ,Что же, и час казни уже предрешен?
   — Да, падре, и он близится. Торопитесь с отпущением грехов, если вы еще не сделали этого.
   Офицер взглянул на башенные часы и спокойно отошел. Снова осужденный и монах остались одни меж колоннами. Кармелит явно не мог смириться с мыслью, что казнь в самом деле состоится.
   — Неужели надежда оставила тебя, Якопо? — спросил он.
   — Я все еще надеюсь, падре, но лишь на бога.
   — Они не смеют совершить такое злодеяние! Я исповедовал Антонио… Я был свидетелем его гибели, и дож знает это!
   — Даже самый справедливый дож не в силах ничего сделать, если всем правит небольшая группа себялюбцев. Ты еще совсем неопытен в действиях сената, падре!
   — — Я не осмелюсь сказать, что господь покарает тех, кто совершит это преступление, ибо пути господни неисповедимы… Помолимся еще, сын мой!
   Кармелит и Якопо рядом преклонили колена, голова несчастного склонилась к плахе, меж тем как монах в последний раз взывал к милости божьей. Затем монах встал; оставив осужденного в прежней позе.
   В эту минуту к ним подошли офицер и палач; коснувшись плеча отца Ансельмо, офицер указал на видневшиеся вдали часы.
   — Время близится, — шепнул он скорее по привычке, чем из жалости к осужденному.
   Кармелит невольно вновь обернулся к дворцу, забыв в этот миг все, кроме надежды на земную справедливость. В окнах маячили чьи-то тени, и он вообразил, что сейчас последует сигнал остановить надвигающуюся смерть. — Погодите! — закричал он. — Во имя пресвятой девы Марии, не торопитесь!
   Проникнутый страданием женский голос, словно эхо, повторил слова монаха, и вслед за тем прорвавшись сквозь строй далматинцев, к группе людей, стоявших меж колоннами, подбежала Джельсомина. Толпу охватило изумление и любопытство, по площади прокатился глухой ропот.
   — Безумная! — крикнул кто-то.
   — Еще одна его жертва! — добавил чей-то голос, ибо, если человек известен каким-нибудь своим пороком, люди всегда готовы приписать ему и все прочие.
   Джельсомина ухватилась за оковы Якопо, напрягая все силы, чтобы разорвать их.
   — А я так надеялся, что тебе не придется видеть это зрелище, бедная Джельсомина, — сказал Якопо.
   — Не тревожься, — задыхаясь от волнения, проговорила Джельсомина, — они просто издеваются.., они хотят обмануть… Они не могут… Нет, они не смеют тронуть ни один волос на твоей голове!
   — Джельсомина, любимая!
   — Не удерживай меня! Я все расскажу людям! Сейчас они тебя не жалеют, но они узнают правду и полюбят тебя так же, как я!
   — Благослови тебя бог? Но зачем, зачем ты сюда пришла!
   — Не бойся за меня! Правда, я не привыкла видеть так много людей сразу, но вот послушай, как смело я буду говорить с ними! Я открою им всю правду! Мне только воздуха не хватает…
   — Дорогая! У тебя есть мать.., отец. Им нужна твоя забота… И это сделает тебя счастливой.
   — Ну вот, теперь я могу говорить, и ты увидишь, я сумею тебя оправдать!
   Джельсомина высвободилась из объятий возлюбленного, которому, несмотря на его оковы, эта потеря показалась едва ли не тяжелее расставания с жизнью. Теперь борьба в душе Якопо, очевидно, стихла. Он покорно склонил голову на плаху, перед которой стоял на коленях, и по его светлому взгляду можно было догадаться, что он молился о той, что только сейчас покинула его.
   Но Джельсомина и не думала сдаваться. Откинув волосы со своего чистого лба, она подошла к рыбакам, которых узнала по босым ногам и красным шапочкам. На лице ее блуждала улыбка, какую можно вообразить лишь у святых, познавших неземную любовь.
   — Венецианцы! — крикнула она. — Я не виню вас! Вы пришли сюда, чтобы видеть смерть того, кто, как вам кажется, не достоин жить…
   — Это убийца старика Антонио! — откликнулись из толпы.
   — А, вы считаете его убийцей этого почтенного человека! Но, когда вы услышите правду, когда наконец узнаете, что тот, кого считали убийцей, был благочестивым сыном, преданным слугой республики, скромным гондольером с чутким сердцем, когда вы узнаете всю правду, то потребуете справедливости вместо кровавой расправы!
   Тихий, дрожащий голос девушки, который можно было услышать лишь при глубокой тишине, тонул в ропоте толпы. Подошедший кармелит поднял руку, призывая к молчанию.
   — Слушайте ее, люди лагун! — крикнул он. — Она говорит святую правду!
   — Этот благочестивый монах и небеса мне свидетели! Когда вы узнаете Карло и услышите его рассказ, вы первые будете требовать его освобождения! Я говорю вам это, чтобы вы не гневались и не думали, что с вами обошлись несправедливо, когда дож появится вон в том окне и подаст знак помиловать Карло. Бедный Карло…
   — Эта девушка бредит! — мрачно прервали ее рыбаки. — Здесь нет никакого Карло, есть только Якопо Фронтони, наемный убийца!
   Джельсомина улыбнулась, уверенная в своей правоте, и, поборов волнение, продолжала:
   — Карло или Якопо, Якопо или Карло — не все ли равно?
   — Смотрите! Из дворца подают знак! — крикнул кармелит, протянув руки в сторону дворца, словно принимая щедрый дар.
   В эту секунду раздался звук трубы, и по толпе снова прокатился ропот. Радостный крик вырвался из груди Джельсомины, она обернулась, чтобы кинуться к освобожденному. Перед ее глазами блеснул топор, и голова Якопо покатилась по камням, словно навстречу девушке. Толпа зашевелилась, зрелище кончилось.
   Далматинцы построились в колонну, отряд, приведший Якопо, растолкал толпу, плиты площади полили водой из залива, подмели опилки, пропитанные кровью; голова Якопо, его тело, помост, плаха — все исчезло, и страшное место вновь заполнила беспечная толпа венецианцев.
   Ни отец Ансельмо, ни Джельсомина не шелохнулись во время этой краткой сцены. Все было кончено, и тем не менее происшедшее казалось кошмарным сном.
   — Уведите эту безумную! — приказал офицер полиции, кивнув в сторону Джельсомины.
   Ему подчинились с готовностью, присущей венецианцам; и, когда полицейские уводили девушку с площади, стало ясно, что слова офицера оказались пророческими.
   Кармелит тяжело дышал. С ужасом смотрел он на снующую толпу, на окна дворца и на солнце, так ослепительно сиявшее с небес.
   — Вас сомнет толпа! — шепнул вдруг чей-то голос рядом с ним. — Лучше пойдемте со мной, святой отец.
   Монах был слишком подавлен, чтобы противиться. Глухими проулками неизвестный вывел его к набережной, где оба сели в гондолу, мгновенно направившуюся в открытое море. И еще прежде, чем настал полдень, потрясенный до глубины души монах уже плыл к владениям римской церкви и вскоре очутился в замке святой Агаты.
   В обычный час солнце скрылось за тирольскими вершинами, над Лидо повисла луна. Узкие улицы вновь выплеснули тысячи горожан на площади Венеции. Тусклый свет косо падал на причудливые здания и головокружительную Кампаниллу, заливая город на островах призрачным сиянием.
   Портики осветились, и вновь беспечный радовался, забавлялся равнодушный, некто в маске шел к одному лишь ему ведомой цели, а певицы и шуты выступали в своих обычных ролях; и весь город вновь отдался бессмысленному веселью, которое отличает развлечения бездумных и праздных. Каждый жил лишь для себя, а правительство Венеции продолжало свое ужасное дело, развращая и властителей и подданных, попирая священные принципы правды и справедливости.