Страница:
— Майлз, — наконец нарушила молчание Люси, — лучше бы мы не встретили тот шлюп нынче утром.
Я резко остановился, выпустил руку моей прекрасной спутницы и стоял, пристально вглядываясь в ее лицо, как будто хотел прочитать самые сокровенные мысли в ее ясных, кротких, нежных голубых глазах. Я заметил, что она бледна, и прекрасные губы, произнесшие слова, которые встревожили меня более тем, как они были высказаны, нежели их непосредственным смыслом, дрожали так, что их прелестной обладательнице было трудно совладать с этим. Слезы, крупные как первые капли дождя, дрожали на длинных шелковистых ресницах, и сама поза Люси выражала безысходность и отчаяние!
— Должно быть, что-то случилось с Грейс! — воскликнул я, хотя в горле так пересохло, что я едва смог выговорить эти слова.
— Кто или что еще может теперь занимать наши мысли, Майлз? Я ни о чем другом не могу и думать и постоянно помню о том, что мой родной брат погубил ее!
Что я мог ответить на эти слова? Я так тревожился о моей сестре, что не сделал даже попытки возразить Люси, чтобы умерить боль, которую причинял ей скверный поступок Руперта.
— Грейс стало хуже вследствие этой злосчастной встречи? — спросил я и понял, что знаю ответ.
— О! Майлз, какой разговор был у нас с ней нынче днем! Она говорит подобно небесному созданью, как будто уже не принадлежит этому миру. Между нами нет больше тайн. Она с радостью избежала бы разговора о том, что произошло между ней и Рупертом, но мы зашли уже так далеко, что я могла спросить ее и об этом. Я полагала, что это успокоит ее, а я сумею придумать, как облегчить ее страдания. Думаю, первое мне удалось, потому что она теперь спит.
— А Грейс не говорила о том, что ты можешь поведать и мне ее печальную повесть?
— Это поистине печальная повесть! Майлз, ведь они были обручены с тех самых пор, как Грейс минуло пятнадцать лет! Обручены недвусмысленно, то есть их договор был облечен в ясные слова, это были отнюдь не намеки и обещания, которые могут быть приняты за действительный договор при такой близости, как у них.
— Боже мой! А как же столь ранняя и длительная помолвка расстроилась?
— Ее расторг Руперт, и лучше бы ему умереть, чем предать себя, предать моего бедного отца, меня, всех нас, Майлз… и потерять право называться мужчиной. Все произошло так, как мы и предполагали: ему вскружила голову йclatnote 19, которая сопровождает Мертонов в нашем провинциальном обществе, а Эмили довольно эффектная девушка, по крайней мере для тех, кто привык к нашим скромным обычаям.
Увы! Люси не подозревала тогда — с тех пор она смогла убедиться в этом, — что «эффектных» девушек гораздо чаще можно встретить среди людей нашего «скромного» звания, нежели в кругу тех, кого считают высшим обществом. Но Эмили Мертон держала себя несколько менее естественно, чем было принято среди манхэттенских дам того времени, а именно это и подразумевала Люси, которая всегда весьма скромно оценивала свои достоинства и слишком охотно признавала за другими все добродетели, какие только можно было им приписать.
— Я вполне понимаю, какое значение наше светское общество придает знакомству с англичанами и английским чинам, — ответил я, — но мне все же не кажется, что Эмили Мертон занимает такое высокое положение в обществе, что Руперту Хардинджу непременно нужно нарушить данное им слово, чтобы добиться привилегии принадлежать ей или ее семье.
— Вероятно, дело не только в этом, Майлз, — возразила Люси мягким, трогательно-доверительным тоном, — мы знаем друг друга с детских лет, и, каковы бы ни были несовершенства того, кто так дорог мне, того, кто, я надеюсь, не утратил и твоих симпатий, мы с тобой по-прежнему можем положиться друг на друга. Я буду говорить с тобой откровенно, ибо твердо верю в твое дружеское расположение и полагаюсь на твое благородство так же, как на благородство моего дорогого отца; здесь не должно быть тайн между нами. Не может быть, чтобы такой мужественный, такой справедливый и, вне всякого сомнения, правдивый человек, как ты, мог так долго близко знать Руперта и не замечать, что в его характере есть явные изъяны.
— Я давно знал, что он непостоянен, — ответил я, не желая при Люси слишком сурово критиковать ее брата, — вероятно, к этому можно добавить и то, что, как я полагал, он придает слишком большое значение моде и прислушивается к мнениям света.
— Нет, Майлз, поскольку мы не можем обманывать себя, так давай не будем и пытаться выполнить эту неблагодарную задачу — обмануть друг друга, — ответила Люси, но ей стоило таких усилий выговорить эти слова, что я невольно напряг слух, дабы уловить все, что она говорила. — У Руперта есть гораздо более ужасные пороки. Он корыстен и не всегда бывает правдив. Одному Богу известно, сколько слез я пролила из-за этих его черт и какую боль они причиняют мне с самого детства! Но мой милый, дорогой отец не придает им значения, или, вернее, видя их, он не теряет надежды; тяжело родителю поверить, что его чадо неисправимо.
Я не хотел, чтобы Люси продолжала говорить об этом, ибо ее голос, ее лицо, да и весь ее облик свидетельствовали о том, каких неимоверных усилий ей стоило сказать о Руперте пусть то немногое, что она сказала. Я давно знал, что Люси не питала к брату должного уважения, но она никогда раньше не обнаруживала этого ни словом, ни другим образом, который был бы заметен человеку, знавшему брата и сестру не так хорошо, как я. Я понимал: Люси чувствовала, что ужасные последствия поведения ее брата, которые она предвидела, давали мне право рассчитывать на ее искренность, и она жестоко страдала, стремясь сделать все возможное, чтобы смягчить удар, нанесенный нам ее недостойным родственником. Было бы невеликодушно с моей стороны допустить, чтобы эти муки длились еще хоть мгновение.
— Избавь себя и меня, дорогая Люси, — поспешно сказал я, — от всех объяснений, кроме тех, без которых я не смогу постигнуть истинного положения моей сестры. Признаюсь, я все же хотел бы понять, как Руперт умудрился подыскать объяснения и оправдания для расторжения помолвки, которая длилась четыре года и которая, должно быть, была источником глубокого, безграничного доверия между ним и Грейс.
— Я как раз собиралась рассказать об этом, Майлз; когда ты услышишь мой рассказ, ты все поймешь. Грейс давно чувствовала, что Руперт благоволит к Эмили Мертон, но они не объяснялись друг с другом до тех пор, пока Грейс не собралась покинуть город. Тогда она поняла, что пришло время узнать правду; однажды, после какого-то незначительного разговора, твоя сестра предложила Руперту освободить его от обязательств перед нею, если у него имеется на то хоть малейшее желание.
— И что же он ответил на предложение, которое было столь великодушным, сколь и чистосердечным?
— Я должна отдать должное Грейс, Майлз, все ее слова были проникнуты величайшей нежностью и любовью к моему брату. Все же я не могла не увидеть истинного смысла того, что произошло. Сначала Руперт сделал вид, будто Грейс сама пожелала расторгнуть помолвку, но здесь, как ты понимаешь, ее чистосердечная и искренняя натура не позволила ему преуспеть. Она не пыталась скрыть, что станет глубоко переживать перемену своего положения и что от этого зависит счастье всей ее жизни.
— О, как это похоже на них обоих — на Руперта и на Грейс, — хрипло пробормотал я.
Люси умолкла на мгновение, по-видимому ожидая, пока ко мне вернется самообладание, а затем продолжала:
— Когда Руперт убедился в том, что ответственность за разрыв неизбежно ложится на него, он заговорил более откровенно. Он признался Грейс, что его взгляды изменились, сказал, что в то время они оба были еще слишком молоды, чтобы связывать себя договором, и что он заключил помолвку, когда был неспособен принимать на себя такие серьезные обязательства, упомянул и то, что они оба были тогда несовершеннолетними, и закончил тем, что он беден и совершенно неспособен доставить жене средства к существованию теперь, когда миссис Брэдфорт завещала мне все свое состояние.
— И это говорит человек, который желает убедить весь мир, что он истинный наследник ее состояния! Нет, человек, который сам говорил мне, что он считает тебя всего лишь доверительным собственником половины или двух третей его состояния, до тех пор, пока он не соблаговолит остепениться!
— Я знаю, что он поддерживал подобные слухи, Майлз, — тихо ответила Люси, — с какой радостью я оправдала бы его упования, если бы можно было вернуть прошлое, каким оно представлялось нам! Все до последнего доллара из наследства миссис Брэдфорт я с радостью отдала бы, чтобы сделать Грейс счастливой, а Руперта честным.
— Боюсь, Люси, первого нам не суждено увидеть, по крайней мере на этом свете.
— Я всегда была против этой помолвки с тех пор, как стала достаточно взрослой, чтобы судить о характере моего брата. Он всегда был слишком легкомысленным, непостоянным и совершенно не подходил Грейс с ее душевным благородством и разумностью. Есть, наверное, какая-то доля истины в его утверждении, что помолвка явилась слишком преждевременным и необдуманным шагом. В столь юном возрасте люди едва ли могут знать о том, что будет потребно им через несколько лет. Теперь и Грейс не захотела бы выйти замуж за Руперта. Она призналась мне, что самым ужасным в этой истории для нее было то, что ей открылась его истинная сущность. Быть может, я позволила себе высказаться более откровенно, чем полагается сестре, но я хотела пробудить ее гордость и таким образом спасти ее. Увы! Грейс — сама любовь, а как только любовь угаснет, боюсь, Майлз, угаснет и ее жизнь.
Я не ответил на эти пророческие слова: сошествие Люси на берег, ее поведение, весь ее рассказ убедили меня в том, что она почти оставила надежду. Мы поговорили с ней еще немного, возвращаясь к дому, но ничего существенного более не было сказано. Никто из нас не думал о себе, и я не решился бы в такую минуту как-либо воздействовать на Люси в своих интересах, как не решился бы осквернить святыню. Все мои чувства, мысли снова обратились к моей бедной сестре, и я сгорал от нетерпения, так мне хотелось вернуться на шлюп, куда и в самом деле пора было отправиться, ибо солнце уже успело скрыться и сгущались сумерки.
ГЛАВА V
Мистер Хардиндж отнюдь не спешил разделить мое нетерпение. Он сердечно полюбил Марбла и был так рад нечаянному счастью помощника, будто и сам приходился ему родственником. Посему мне было нелегко уговорить его вернуться на шлюп. Я попросил Марбла проводить меня: подразумевалось, что затем он снова сойдет на берег, дабы провести первую ночь после встречи с матерью в родном доме. Он, однако, воспротивился такому плану, когда узнал, что сам я намереваюсь идти вниз по реке до Нью-Йорка, чтобы показать Грейс врачу; Марбл настаивал на том, что должен поехать со мной, поскольку ему надобно добыть в городе тысячу долларов, с которыми он сможет предстать перед сквайром Ван Тасселом или, по крайней мере, появиться на торгах. Таким образом, все стали прощаться, и около восьми мы были на борту шлюпа.
В тот вечер я не повидался с моей сестрой, не пошел к ней в каюту. Пожалуй, я не видел Грейс с тех пор, как мы обнаружили Руперта в обществе Мертонов, и, по правде говоря, я боялся увидеть ее, зная, как сильно зависело самочувствие Грейс от состояния ее духа. Что я мог сделать для нее? Теперь на мне лежал единственный долг — как можно быстрее дойти до Нью-Йорка, чтобы получить там необходимую медицинскую помощь. Пост, правда, оставил нам письменные указания, еще мы помнили о том, что, по мнению доктора, нам прежде всего нужно было отвлекать Грейс от раздумий, не позволяя ей сосредоточивать свои мысли на том, кто был виновником ее недуга; но теперь, поскольку Поста не было с нами, я почитал своей святой обязанностью, не откладывая, отыскать другого знающего доктора.
Прилив начался в девять, и мы тут же отошли легким юго-западным ветром. Марбл, как и мистер Хардиндж, не подозревавший об истинном состоянии моей сестры, решил устроить ужин в честь радостных событий своей жизни. Я хотел было возразить против его намерения, но Люси попросила меня позволить ему осуществить задуманное, ибо такие convivesnote 21, как мой бывший опекун и мой помощник, вряд ли стали бы вести себя слишком шумно, к тому же она думала, что разговор или обрывки его, которые можно будет услышать сквозь переборки, отвлекут больную от воспоминаний о случайной утренней встрече.
Итак, Марбл радостно принялся за дело, и спустя час каюты «Уоллингфорда» являли собой замечательную картину. Грейс лежала в своей койке и, терпеливо и любезно, уступая просьбам своей подруги, словно бы внимала ее рассказу о причине устроенного помощником празднества, милостиво улыбаясь его остротам; Люси заботливо и нежно ухаживала за своей подопечной, как я мог видеть сквозь открытую дверь кормовой каюты, в то же время стараясь казаться веселой, она переходила к нам, поддерживала беседу, которая велась за столом, обменивалась тостами с помощником и поднимала бокал за счастье и благоденствие его недавно обретенных родственников; мистер Хардиндж, как всегда, преисполненный любви к ближним, весь светился радостью за своего товарища, не замечая ничего вокруг; Марбл все более вникал в свое новое положение, ибо чувства его час от часу крепли и входили в их естественное русло; я же был вынужден делать вид, что разделяю его радость, между тем как все мое существо пронизывала тревога за Грейс.
— Более вкусного и жирного молока никто никогда не пивал на борту судна! — воскликнул Марбл, заканчивая свою трапезу чашечкой кофе. — А масло! Ничего подобного в жизни не пробовал. Крошка Китти сама, в своих ручках принесла и то и другое, оттого они сделались еще вкуснее — что еще может придать снеди столь необыкновенный вкус? Такой бесподобной бывает только пища, которую принимаешь из рук родных. Полагаю, мистер Хардиндж, вы не раз убеждались в этом на собственном опыте?
— Я догадывался об этом, друг мой, — в жизни у меня почти не было случая испытать то, о чем вы говорите. Моей семьей всегда была моя паства; разве только Майлза и его милую сестру тоже можно считать моими детьми, ибо я люблю их как своих детей. Однако я могу понять, что масло кажется еще более вкусным, когда оно приготовлено руками матери или такой прелестной племянницы, как ваша Китти.
— Как это все-таки промыслительно, — кажется, так вы говорите, — что я нашел эдакую мать! Ведь, в конце концов, я мог обнаружить какую-нибудь неряху, или сварливую бабу, или женщину с плохой репутацией, или такую, которая никогда не ходит в церковь, или даже пьяницу и сквернословку, ибо, прошу простить меня, мисс Люси, встречаются и такие; мне же вместо всех этих дам весьма сомнительных достоинств посчастливилось найти отличную мать; да, сам король Англии не устыдился бы такой пожилой леди, будь она его матерьюnote 22. У меня было сильное желание, мистер Хардиндж, стать на колени и просить милую добрую старушку просто сказать: «Благослови тебя Бог, мой дорогой сын, Мозес, Ван Дюзер или Олоф, как бы тебя ни звали».
— Если бы вы так и поступили, мистер Марбл, ничего плохого бы не случилось. Такие чувства делают вам честь, и никогда не нужно стыдиться желания получить родительское благословение.
— Видать, это-то, мой дорогой сэр, — простодушно добавил Марбл, — и называется обращением в веру? Я часто думал о том, что религия меня в конце концов настигнет, и теперь, когда в сердце больше нет обиды и горечи оттого, что мне не о ком заботиться и никто не заботится обо мне, я по-другому смотрю на вещи, и мне хочется обнять весь род человеческий — о нет, не весь, исключая этого старого мошенника Ван Тассела.
— Вы не должны никого исключать, ибо сказано: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»note 23.
Марбл удивленно воззрился на мистера Хардинджа; по правде говоря, едва ли в христианской стране можно было найти человека его возраста, который получил бы меньше наставления в вере, чем Марбл. Весьма вероятно, что он никогда раньше не слыхал этих известных заповедей; но я заметил, что его поразил тот глубокий нравственный смысл, который наполняет их, смысл, перед которым преклоняется даже самая окаменелая человеческая душа, втайне признавая его величие. Все же он колебался. Некоторое время он пристально глядел на пастора, а затем спросил:
— Откуда же вы взяли, что мы должны поступать так, мой дорогой сэр?
— Откуда? Да оттуда, откуда мы узнаем все заповеди Бояуш и Его святую волю, — из Библии. Вы должны стремиться к тому, чтобы желать этому мистеру Ван Тасселу добра, а не зла, постарайтесь любить, а не ненавидеть его.
— Это и есть вера? — вопросил помощник свойственным ему властным и требовательным тоном.
— Это христианская вера, ее дух, самая ее суть. Без нее душа человека не может быть праведной, какие бы обманчивые речи ни произносил его язык.
Марбл питал искреннее уважение к моему бывшему опекуну благодаря моим рассказам о его добродетелях, а также вследствие того, что сам был свидетелем его великодушия, добросердечия и исключительного здравомыслия. Однако непросто было внушить человеку, подобному Марблу, что он должен делать добро «обижающим и гонящим» его; кроме того, он пребывал в таком расположении духа, что готов был на все, что угодно, но только не на то, чтобы простить Ван Тассела. Зная Марбла, я понимал его чувства и, дабы предупредить напрасный спор, который, верно, встревожил бы мою сестру, попытался переменить тему разговора, пока сие было еще возможно. Я говорю «пока», ибо непросто унять двух нравоучительных мужей, которые готовы отстаивать свои теории с рьяностью мистера Хардинджа и моего помощника.
— Я рад, что вы упомянули имя этого Ван Тассела, — заметил я, — поскольку нам может пригодиться ваш совет, сэр, касательно того, как нам лучше поступить с ним.
Затем я поведал мистеру Хардинджу всю историю с закладной и сказал о необходимости действовать безотлагательно ввиду того, что торги назначены на следующую неделю. Мой бывший опекун знал местность, расположенную вверх по течению, лучше, чем я; и хорошо, что я завел этот разговор, так как вскоре он убедил меня, что в нашем положении единственно возможный шаг — высадить Марбла в городке Хадсоне, где, если он и опоздает на регулярно отходящий дилижанс, можно будет найти какой-нибудь другой экипаж и добраться до Нью-Йорка по суше. Таким образом, ему едва хватит времени на то, чтобы сделать все необходимые дела и вернуться вовремя, не допустив перехода имения в лапы ростовщика. Мистер Хардиндж, по обыкновению с жаром, как он брался за любое благое дело, принялся помогать нам; он тут же начал составлять для Марбла указания, которыми тот сможет воспользоваться, когда сойдет на берег. Празднество, следовательно, завершилось, стол, к вящей моей радости, был убран, смолкли разговоры, каюты стали медленно погружаться в ночь.
За полночь шлюп подошел к Хадсону, и по скорости хода судна я понял, что в самом деле нам, вероятно, не дойти до Нью-Йорка в срок и Марбл, таким образом, не успеет сделать всех необходимых дел. Итак, мы высадили его на берег, мистер Хардиндж и я проводили его до станции, где удостоверились в том, что на другой день после завтрака он сможет сесть в дилижанс, который будет в городе вечером следующего дня. Но нетерпение Марбла было столь велико, что он не хотел ждать ни минуты. Он настоял на том, чтобы ему предоставили отдельный экипаж, и вскоре, около часу ночи, мы могли наблюдать, как он с головокружительной скоростью выезжал с длинной улицы, из которой, собственно, и состоял тогда город Хадсон. Когда сия наша важная обязанность была исполнена, мы с мистером Хардинджем возвратились на шлюп, который Наб, дожидаясь нас, гонял взад и вперед вдоль берега. Когда я укладывался спать, «Уоллингфорд» уже двигался со скоростью около пяти миль в час, с запада дул все усиливающийся ветер, что как раз позволяло судну держаться намеченного курса.
Благосклонный читатель, наверное, догадался, что почивал я недолго. Я был так встревожен, что ночью мне приснилось ужасное событие, повлекшее смерть моего отца, затем передо мной возникла еще более страшная картина, я увидел похоронную процессию: хоронили моего отца, мать и Грейс, их погребали в одной могиле. Когда я выбрался на палубу, ветер, по счастью, все еще дул с запада, и шлюп был уже в двадцати милях от устья ручья, протекавшего недалеко от Клобонни. В кормовой каюте было тихо, мистер Хардиндж еще спал в своей койке, и я, никого не тревожа, вышел подышать свежим утренним воздухом. На шканцах не было никого, кроме лоцмана, стоявшего у руля; правда, под гиком, у самой мачты, виднелась пара ног (это были ноги Наба) и скромная темная юбка, наверняка принадлежавшая Хлое. Я подошел к ним, намереваясь спросить Наба о том, какая была погода в его вахту, но только я собрался окликнуть его, как услышал голос юной леди, говорившей тоном более оживленным, чем тот, в котором следовало вести подобный разговор:
— Нет, ни за что, никогда, без благословение моей матери и всей семьи. Брак совсем не то, что ты думать, Наб. Нынче много молодой темнокожий джентльмен воображать, что он только уговорить своя девушка сказать «да», и потом они пойти к священник и получить благословение и думать, что впредь все быть в порядке и теперь тоже, а все это, однако, обман и лукавство. Нет, Наб, брак — это совсем другое, это всякая пожилая леди тебе сказать. Сперва на брак надобно получить согласие.
— Постой, Хлоя, разве же у меня не было это самое твое согласие почти два года?
— Нет, это не то согласие, про которое я думать. Не собираться же ты, неблагодарный, жениться и не спросить прежде согласие масса Майл, вот что я думать! Ты, который так долго быть его собственный слуга, и так часто ходить с ним в плавание, и спасти ему жизнь, и помочь ему убить столько мерзкий дикарь, и быть с ним на необитаемый континент!
— Я никогда не говорить тебе это, Хлоя, я говорить «остров».
— Ну и какая разница? Ты не сметь что говорить мне про образувание, Наб, потому что я так часто слышать, как мисс Грейс и мисс Люси отвечать их урок, я даже иногда думать, что я уметь ответить все уроки один за другим почти так же хорошо, как сами барышни. Нет, Наб, про это лучше тебе помолчать. Ты всегда быть слишком занятой, чтобы получить образувание, так что, если я и выйти за тебя замуж, ты запомнить, что я теперь сказать тебе: я вступить в брак с тобой совсем не потому, что у тебя есть образувание.
— В Клобонни все говорить, что из нас получиться отличная пара.
— В Клобонни они все не шибко понимать про брак, Наб. Люди говорить всякое и часто не знать, что они такое говорить. Прежде всего, моя мать, моя родная кровная мать возражать против наш сууз, и это очень серьезная помеха. Когда кровная мать возражать, дочь надо крепко подумать.
— Дай мне поговорить с масса Майл, он сразу сказать, чтоб она переменить курс.
— Как так, Наб?
— Это значить, что масса приказать, чтоб она дать согласие.
— Это никогда не годиться для меня, Наб. Мы есть негр, оно конечно, но только ни один масса в Клобонни никогда не говорить раб жениться или не жениться, как он пожелать. Тогда это уж вообще быть нестерпимо и несносно! Нет, брак касаться наша вера, а вера свободная. Ни одна молодая, темнокожая леди не выходить за всякий ничтожество, который ей указать ее масса. Но, Наб, есть еще помеха наш сууз, я просто не знать, иногда я чувствовать ужас!
Оттого, что Хлоя вдруг заговорила просто и естественно, Наб явно пришел в изумление, и мне разговор их показался довольно занятным: мне было весьма любопытно узнать, что же это за новое препятствие; я не двинулся с места. Голос негритянки был сама музыка, почти такой же мелодичный, как голос Люси, но, к моему удивлению, в нем послышалась легкая дрожь, когда Хлоя столь неожиданно оставила свои претензии и отбросила всякое жеманство.
— Никогда не говорить мне про брак, Наб, — продолжала Хлоя, почти всхлипывая, — пока мисс Грейс быть так плохо! И так тяжело видеть, какая она бледная и печальная, куда тут еще думать про супружство.
— Мисс Грейс скоро стать лучше, раз масса Майл повезти ее по реке. Эх! Если бы только он отвезти ее к морю, она бы стать такая пухлая и здоровая, что никто ее не узнать!
Хлоя не соглашалась с таким суждением; она утверждала, что мисс Грейс слишком хрупкая и утонченная особа, чтобы жить на судне. Однако более всего в этом характерном диалоге меня поразило то обстоятельство, что Хлоя знала причину мучившего мою сестру недуга, но внутреннее чутье, свойственное ее полу, и верность долгу не позволили ей выдать тайну своему возлюбленному. Сердце сдавило мучительной безысходной болью: предчувствие беды сквозило не столько в словах ее, сколько в самом ее поведении; мне стало ясно, что она не верила в выздоровление своей юной госпожи. В заключение разговора она сказала:
Я резко остановился, выпустил руку моей прекрасной спутницы и стоял, пристально вглядываясь в ее лицо, как будто хотел прочитать самые сокровенные мысли в ее ясных, кротких, нежных голубых глазах. Я заметил, что она бледна, и прекрасные губы, произнесшие слова, которые встревожили меня более тем, как они были высказаны, нежели их непосредственным смыслом, дрожали так, что их прелестной обладательнице было трудно совладать с этим. Слезы, крупные как первые капли дождя, дрожали на длинных шелковистых ресницах, и сама поза Люси выражала безысходность и отчаяние!
— Должно быть, что-то случилось с Грейс! — воскликнул я, хотя в горле так пересохло, что я едва смог выговорить эти слова.
— Кто или что еще может теперь занимать наши мысли, Майлз? Я ни о чем другом не могу и думать и постоянно помню о том, что мой родной брат погубил ее!
Что я мог ответить на эти слова? Я так тревожился о моей сестре, что не сделал даже попытки возразить Люси, чтобы умерить боль, которую причинял ей скверный поступок Руперта.
— Грейс стало хуже вследствие этой злосчастной встречи? — спросил я и понял, что знаю ответ.
— О! Майлз, какой разговор был у нас с ней нынче днем! Она говорит подобно небесному созданью, как будто уже не принадлежит этому миру. Между нами нет больше тайн. Она с радостью избежала бы разговора о том, что произошло между ней и Рупертом, но мы зашли уже так далеко, что я могла спросить ее и об этом. Я полагала, что это успокоит ее, а я сумею придумать, как облегчить ее страдания. Думаю, первое мне удалось, потому что она теперь спит.
— А Грейс не говорила о том, что ты можешь поведать и мне ее печальную повесть?
— Это поистине печальная повесть! Майлз, ведь они были обручены с тех самых пор, как Грейс минуло пятнадцать лет! Обручены недвусмысленно, то есть их договор был облечен в ясные слова, это были отнюдь не намеки и обещания, которые могут быть приняты за действительный договор при такой близости, как у них.
— Боже мой! А как же столь ранняя и длительная помолвка расстроилась?
— Ее расторг Руперт, и лучше бы ему умереть, чем предать себя, предать моего бедного отца, меня, всех нас, Майлз… и потерять право называться мужчиной. Все произошло так, как мы и предполагали: ему вскружила голову йclatnote 19, которая сопровождает Мертонов в нашем провинциальном обществе, а Эмили довольно эффектная девушка, по крайней мере для тех, кто привык к нашим скромным обычаям.
Увы! Люси не подозревала тогда — с тех пор она смогла убедиться в этом, — что «эффектных» девушек гораздо чаще можно встретить среди людей нашего «скромного» звания, нежели в кругу тех, кого считают высшим обществом. Но Эмили Мертон держала себя несколько менее естественно, чем было принято среди манхэттенских дам того времени, а именно это и подразумевала Люси, которая всегда весьма скромно оценивала свои достоинства и слишком охотно признавала за другими все добродетели, какие только можно было им приписать.
— Я вполне понимаю, какое значение наше светское общество придает знакомству с англичанами и английским чинам, — ответил я, — но мне все же не кажется, что Эмили Мертон занимает такое высокое положение в обществе, что Руперту Хардинджу непременно нужно нарушить данное им слово, чтобы добиться привилегии принадлежать ей или ее семье.
— Вероятно, дело не только в этом, Майлз, — возразила Люси мягким, трогательно-доверительным тоном, — мы знаем друг друга с детских лет, и, каковы бы ни были несовершенства того, кто так дорог мне, того, кто, я надеюсь, не утратил и твоих симпатий, мы с тобой по-прежнему можем положиться друг на друга. Я буду говорить с тобой откровенно, ибо твердо верю в твое дружеское расположение и полагаюсь на твое благородство так же, как на благородство моего дорогого отца; здесь не должно быть тайн между нами. Не может быть, чтобы такой мужественный, такой справедливый и, вне всякого сомнения, правдивый человек, как ты, мог так долго близко знать Руперта и не замечать, что в его характере есть явные изъяны.
— Я давно знал, что он непостоянен, — ответил я, не желая при Люси слишком сурово критиковать ее брата, — вероятно, к этому можно добавить и то, что, как я полагал, он придает слишком большое значение моде и прислушивается к мнениям света.
— Нет, Майлз, поскольку мы не можем обманывать себя, так давай не будем и пытаться выполнить эту неблагодарную задачу — обмануть друг друга, — ответила Люси, но ей стоило таких усилий выговорить эти слова, что я невольно напряг слух, дабы уловить все, что она говорила. — У Руперта есть гораздо более ужасные пороки. Он корыстен и не всегда бывает правдив. Одному Богу известно, сколько слез я пролила из-за этих его черт и какую боль они причиняют мне с самого детства! Но мой милый, дорогой отец не придает им значения, или, вернее, видя их, он не теряет надежды; тяжело родителю поверить, что его чадо неисправимо.
Я не хотел, чтобы Люси продолжала говорить об этом, ибо ее голос, ее лицо, да и весь ее облик свидетельствовали о том, каких неимоверных усилий ей стоило сказать о Руперте пусть то немногое, что она сказала. Я давно знал, что Люси не питала к брату должного уважения, но она никогда раньше не обнаруживала этого ни словом, ни другим образом, который был бы заметен человеку, знавшему брата и сестру не так хорошо, как я. Я понимал: Люси чувствовала, что ужасные последствия поведения ее брата, которые она предвидела, давали мне право рассчитывать на ее искренность, и она жестоко страдала, стремясь сделать все возможное, чтобы смягчить удар, нанесенный нам ее недостойным родственником. Было бы невеликодушно с моей стороны допустить, чтобы эти муки длились еще хоть мгновение.
— Избавь себя и меня, дорогая Люси, — поспешно сказал я, — от всех объяснений, кроме тех, без которых я не смогу постигнуть истинного положения моей сестры. Признаюсь, я все же хотел бы понять, как Руперт умудрился подыскать объяснения и оправдания для расторжения помолвки, которая длилась четыре года и которая, должно быть, была источником глубокого, безграничного доверия между ним и Грейс.
— Я как раз собиралась рассказать об этом, Майлз; когда ты услышишь мой рассказ, ты все поймешь. Грейс давно чувствовала, что Руперт благоволит к Эмили Мертон, но они не объяснялись друг с другом до тех пор, пока Грейс не собралась покинуть город. Тогда она поняла, что пришло время узнать правду; однажды, после какого-то незначительного разговора, твоя сестра предложила Руперту освободить его от обязательств перед нею, если у него имеется на то хоть малейшее желание.
— И что же он ответил на предложение, которое было столь великодушным, сколь и чистосердечным?
— Я должна отдать должное Грейс, Майлз, все ее слова были проникнуты величайшей нежностью и любовью к моему брату. Все же я не могла не увидеть истинного смысла того, что произошло. Сначала Руперт сделал вид, будто Грейс сама пожелала расторгнуть помолвку, но здесь, как ты понимаешь, ее чистосердечная и искренняя натура не позволила ему преуспеть. Она не пыталась скрыть, что станет глубоко переживать перемену своего положения и что от этого зависит счастье всей ее жизни.
— О, как это похоже на них обоих — на Руперта и на Грейс, — хрипло пробормотал я.
Люси умолкла на мгновение, по-видимому ожидая, пока ко мне вернется самообладание, а затем продолжала:
— Когда Руперт убедился в том, что ответственность за разрыв неизбежно ложится на него, он заговорил более откровенно. Он признался Грейс, что его взгляды изменились, сказал, что в то время они оба были еще слишком молоды, чтобы связывать себя договором, и что он заключил помолвку, когда был неспособен принимать на себя такие серьезные обязательства, упомянул и то, что они оба были тогда несовершеннолетними, и закончил тем, что он беден и совершенно неспособен доставить жене средства к существованию теперь, когда миссис Брэдфорт завещала мне все свое состояние.
— И это говорит человек, который желает убедить весь мир, что он истинный наследник ее состояния! Нет, человек, который сам говорил мне, что он считает тебя всего лишь доверительным собственником половины или двух третей его состояния, до тех пор, пока он не соблаговолит остепениться!
— Я знаю, что он поддерживал подобные слухи, Майлз, — тихо ответила Люси, — с какой радостью я оправдала бы его упования, если бы можно было вернуть прошлое, каким оно представлялось нам! Все до последнего доллара из наследства миссис Брэдфорт я с радостью отдала бы, чтобы сделать Грейс счастливой, а Руперта честным.
— Боюсь, Люси, первого нам не суждено увидеть, по крайней мере на этом свете.
— Я всегда была против этой помолвки с тех пор, как стала достаточно взрослой, чтобы судить о характере моего брата. Он всегда был слишком легкомысленным, непостоянным и совершенно не подходил Грейс с ее душевным благородством и разумностью. Есть, наверное, какая-то доля истины в его утверждении, что помолвка явилась слишком преждевременным и необдуманным шагом. В столь юном возрасте люди едва ли могут знать о том, что будет потребно им через несколько лет. Теперь и Грейс не захотела бы выйти замуж за Руперта. Она призналась мне, что самым ужасным в этой истории для нее было то, что ей открылась его истинная сущность. Быть может, я позволила себе высказаться более откровенно, чем полагается сестре, но я хотела пробудить ее гордость и таким образом спасти ее. Увы! Грейс — сама любовь, а как только любовь угаснет, боюсь, Майлз, угаснет и ее жизнь.
Я не ответил на эти пророческие слова: сошествие Люси на берег, ее поведение, весь ее рассказ убедили меня в том, что она почти оставила надежду. Мы поговорили с ней еще немного, возвращаясь к дому, но ничего существенного более не было сказано. Никто из нас не думал о себе, и я не решился бы в такую минуту как-либо воздействовать на Люси в своих интересах, как не решился бы осквернить святыню. Все мои чувства, мысли снова обратились к моей бедной сестре, и я сгорал от нетерпения, так мне хотелось вернуться на шлюп, куда и в самом деле пора было отправиться, ибо солнце уже успело скрыться и сгущались сумерки.
ГЛАВА V
У змей смертоносных весь яд заглушать
Способно волхва заклинанье;
Но муки души охлажденной смирять
Не в силах ничье волхвованье.
Дж. Байрон. «— Все суета, — сказал Учитель… »note 20
Мистер Хардиндж отнюдь не спешил разделить мое нетерпение. Он сердечно полюбил Марбла и был так рад нечаянному счастью помощника, будто и сам приходился ему родственником. Посему мне было нелегко уговорить его вернуться на шлюп. Я попросил Марбла проводить меня: подразумевалось, что затем он снова сойдет на берег, дабы провести первую ночь после встречи с матерью в родном доме. Он, однако, воспротивился такому плану, когда узнал, что сам я намереваюсь идти вниз по реке до Нью-Йорка, чтобы показать Грейс врачу; Марбл настаивал на том, что должен поехать со мной, поскольку ему надобно добыть в городе тысячу долларов, с которыми он сможет предстать перед сквайром Ван Тасселом или, по крайней мере, появиться на торгах. Таким образом, все стали прощаться, и около восьми мы были на борту шлюпа.
В тот вечер я не повидался с моей сестрой, не пошел к ней в каюту. Пожалуй, я не видел Грейс с тех пор, как мы обнаружили Руперта в обществе Мертонов, и, по правде говоря, я боялся увидеть ее, зная, как сильно зависело самочувствие Грейс от состояния ее духа. Что я мог сделать для нее? Теперь на мне лежал единственный долг — как можно быстрее дойти до Нью-Йорка, чтобы получить там необходимую медицинскую помощь. Пост, правда, оставил нам письменные указания, еще мы помнили о том, что, по мнению доктора, нам прежде всего нужно было отвлекать Грейс от раздумий, не позволяя ей сосредоточивать свои мысли на том, кто был виновником ее недуга; но теперь, поскольку Поста не было с нами, я почитал своей святой обязанностью, не откладывая, отыскать другого знающего доктора.
Прилив начался в девять, и мы тут же отошли легким юго-западным ветром. Марбл, как и мистер Хардиндж, не подозревавший об истинном состоянии моей сестры, решил устроить ужин в честь радостных событий своей жизни. Я хотел было возразить против его намерения, но Люси попросила меня позволить ему осуществить задуманное, ибо такие convivesnote 21, как мой бывший опекун и мой помощник, вряд ли стали бы вести себя слишком шумно, к тому же она думала, что разговор или обрывки его, которые можно будет услышать сквозь переборки, отвлекут больную от воспоминаний о случайной утренней встрече.
Итак, Марбл радостно принялся за дело, и спустя час каюты «Уоллингфорда» являли собой замечательную картину. Грейс лежала в своей койке и, терпеливо и любезно, уступая просьбам своей подруги, словно бы внимала ее рассказу о причине устроенного помощником празднества, милостиво улыбаясь его остротам; Люси заботливо и нежно ухаживала за своей подопечной, как я мог видеть сквозь открытую дверь кормовой каюты, в то же время стараясь казаться веселой, она переходила к нам, поддерживала беседу, которая велась за столом, обменивалась тостами с помощником и поднимала бокал за счастье и благоденствие его недавно обретенных родственников; мистер Хардиндж, как всегда, преисполненный любви к ближним, весь светился радостью за своего товарища, не замечая ничего вокруг; Марбл все более вникал в свое новое положение, ибо чувства его час от часу крепли и входили в их естественное русло; я же был вынужден делать вид, что разделяю его радость, между тем как все мое существо пронизывала тревога за Грейс.
— Более вкусного и жирного молока никто никогда не пивал на борту судна! — воскликнул Марбл, заканчивая свою трапезу чашечкой кофе. — А масло! Ничего подобного в жизни не пробовал. Крошка Китти сама, в своих ручках принесла и то и другое, оттого они сделались еще вкуснее — что еще может придать снеди столь необыкновенный вкус? Такой бесподобной бывает только пища, которую принимаешь из рук родных. Полагаю, мистер Хардиндж, вы не раз убеждались в этом на собственном опыте?
— Я догадывался об этом, друг мой, — в жизни у меня почти не было случая испытать то, о чем вы говорите. Моей семьей всегда была моя паства; разве только Майлза и его милую сестру тоже можно считать моими детьми, ибо я люблю их как своих детей. Однако я могу понять, что масло кажется еще более вкусным, когда оно приготовлено руками матери или такой прелестной племянницы, как ваша Китти.
— Как это все-таки промыслительно, — кажется, так вы говорите, — что я нашел эдакую мать! Ведь, в конце концов, я мог обнаружить какую-нибудь неряху, или сварливую бабу, или женщину с плохой репутацией, или такую, которая никогда не ходит в церковь, или даже пьяницу и сквернословку, ибо, прошу простить меня, мисс Люси, встречаются и такие; мне же вместо всех этих дам весьма сомнительных достоинств посчастливилось найти отличную мать; да, сам король Англии не устыдился бы такой пожилой леди, будь она его матерьюnote 22. У меня было сильное желание, мистер Хардиндж, стать на колени и просить милую добрую старушку просто сказать: «Благослови тебя Бог, мой дорогой сын, Мозес, Ван Дюзер или Олоф, как бы тебя ни звали».
— Если бы вы так и поступили, мистер Марбл, ничего плохого бы не случилось. Такие чувства делают вам честь, и никогда не нужно стыдиться желания получить родительское благословение.
— Видать, это-то, мой дорогой сэр, — простодушно добавил Марбл, — и называется обращением в веру? Я часто думал о том, что религия меня в конце концов настигнет, и теперь, когда в сердце больше нет обиды и горечи оттого, что мне не о ком заботиться и никто не заботится обо мне, я по-другому смотрю на вещи, и мне хочется обнять весь род человеческий — о нет, не весь, исключая этого старого мошенника Ван Тассела.
— Вы не должны никого исключать, ибо сказано: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»note 23.
Марбл удивленно воззрился на мистера Хардинджа; по правде говоря, едва ли в христианской стране можно было найти человека его возраста, который получил бы меньше наставления в вере, чем Марбл. Весьма вероятно, что он никогда раньше не слыхал этих известных заповедей; но я заметил, что его поразил тот глубокий нравственный смысл, который наполняет их, смысл, перед которым преклоняется даже самая окаменелая человеческая душа, втайне признавая его величие. Все же он колебался. Некоторое время он пристально глядел на пастора, а затем спросил:
— Откуда же вы взяли, что мы должны поступать так, мой дорогой сэр?
— Откуда? Да оттуда, откуда мы узнаем все заповеди Бояуш и Его святую волю, — из Библии. Вы должны стремиться к тому, чтобы желать этому мистеру Ван Тасселу добра, а не зла, постарайтесь любить, а не ненавидеть его.
— Это и есть вера? — вопросил помощник свойственным ему властным и требовательным тоном.
— Это христианская вера, ее дух, самая ее суть. Без нее душа человека не может быть праведной, какие бы обманчивые речи ни произносил его язык.
Марбл питал искреннее уважение к моему бывшему опекуну благодаря моим рассказам о его добродетелях, а также вследствие того, что сам был свидетелем его великодушия, добросердечия и исключительного здравомыслия. Однако непросто было внушить человеку, подобному Марблу, что он должен делать добро «обижающим и гонящим» его; кроме того, он пребывал в таком расположении духа, что готов был на все, что угодно, но только не на то, чтобы простить Ван Тассела. Зная Марбла, я понимал его чувства и, дабы предупредить напрасный спор, который, верно, встревожил бы мою сестру, попытался переменить тему разговора, пока сие было еще возможно. Я говорю «пока», ибо непросто унять двух нравоучительных мужей, которые готовы отстаивать свои теории с рьяностью мистера Хардинджа и моего помощника.
— Я рад, что вы упомянули имя этого Ван Тассела, — заметил я, — поскольку нам может пригодиться ваш совет, сэр, касательно того, как нам лучше поступить с ним.
Затем я поведал мистеру Хардинджу всю историю с закладной и сказал о необходимости действовать безотлагательно ввиду того, что торги назначены на следующую неделю. Мой бывший опекун знал местность, расположенную вверх по течению, лучше, чем я; и хорошо, что я завел этот разговор, так как вскоре он убедил меня, что в нашем положении единственно возможный шаг — высадить Марбла в городке Хадсоне, где, если он и опоздает на регулярно отходящий дилижанс, можно будет найти какой-нибудь другой экипаж и добраться до Нью-Йорка по суше. Таким образом, ему едва хватит времени на то, чтобы сделать все необходимые дела и вернуться вовремя, не допустив перехода имения в лапы ростовщика. Мистер Хардиндж, по обыкновению с жаром, как он брался за любое благое дело, принялся помогать нам; он тут же начал составлять для Марбла указания, которыми тот сможет воспользоваться, когда сойдет на берег. Празднество, следовательно, завершилось, стол, к вящей моей радости, был убран, смолкли разговоры, каюты стали медленно погружаться в ночь.
За полночь шлюп подошел к Хадсону, и по скорости хода судна я понял, что в самом деле нам, вероятно, не дойти до Нью-Йорка в срок и Марбл, таким образом, не успеет сделать всех необходимых дел. Итак, мы высадили его на берег, мистер Хардиндж и я проводили его до станции, где удостоверились в том, что на другой день после завтрака он сможет сесть в дилижанс, который будет в городе вечером следующего дня. Но нетерпение Марбла было столь велико, что он не хотел ждать ни минуты. Он настоял на том, чтобы ему предоставили отдельный экипаж, и вскоре, около часу ночи, мы могли наблюдать, как он с головокружительной скоростью выезжал с длинной улицы, из которой, собственно, и состоял тогда город Хадсон. Когда сия наша важная обязанность была исполнена, мы с мистером Хардинджем возвратились на шлюп, который Наб, дожидаясь нас, гонял взад и вперед вдоль берега. Когда я укладывался спать, «Уоллингфорд» уже двигался со скоростью около пяти миль в час, с запада дул все усиливающийся ветер, что как раз позволяло судну держаться намеченного курса.
Благосклонный читатель, наверное, догадался, что почивал я недолго. Я был так встревожен, что ночью мне приснилось ужасное событие, повлекшее смерть моего отца, затем передо мной возникла еще более страшная картина, я увидел похоронную процессию: хоронили моего отца, мать и Грейс, их погребали в одной могиле. Когда я выбрался на палубу, ветер, по счастью, все еще дул с запада, и шлюп был уже в двадцати милях от устья ручья, протекавшего недалеко от Клобонни. В кормовой каюте было тихо, мистер Хардиндж еще спал в своей койке, и я, никого не тревожа, вышел подышать свежим утренним воздухом. На шканцах не было никого, кроме лоцмана, стоявшего у руля; правда, под гиком, у самой мачты, виднелась пара ног (это были ноги Наба) и скромная темная юбка, наверняка принадлежавшая Хлое. Я подошел к ним, намереваясь спросить Наба о том, какая была погода в его вахту, но только я собрался окликнуть его, как услышал голос юной леди, говорившей тоном более оживленным, чем тот, в котором следовало вести подобный разговор:
— Нет, ни за что, никогда, без благословение моей матери и всей семьи. Брак совсем не то, что ты думать, Наб. Нынче много молодой темнокожий джентльмен воображать, что он только уговорить своя девушка сказать «да», и потом они пойти к священник и получить благословение и думать, что впредь все быть в порядке и теперь тоже, а все это, однако, обман и лукавство. Нет, Наб, брак — это совсем другое, это всякая пожилая леди тебе сказать. Сперва на брак надобно получить согласие.
— Постой, Хлоя, разве же у меня не было это самое твое согласие почти два года?
— Нет, это не то согласие, про которое я думать. Не собираться же ты, неблагодарный, жениться и не спросить прежде согласие масса Майл, вот что я думать! Ты, который так долго быть его собственный слуга, и так часто ходить с ним в плавание, и спасти ему жизнь, и помочь ему убить столько мерзкий дикарь, и быть с ним на необитаемый континент!
— Я никогда не говорить тебе это, Хлоя, я говорить «остров».
— Ну и какая разница? Ты не сметь что говорить мне про образувание, Наб, потому что я так часто слышать, как мисс Грейс и мисс Люси отвечать их урок, я даже иногда думать, что я уметь ответить все уроки один за другим почти так же хорошо, как сами барышни. Нет, Наб, про это лучше тебе помолчать. Ты всегда быть слишком занятой, чтобы получить образувание, так что, если я и выйти за тебя замуж, ты запомнить, что я теперь сказать тебе: я вступить в брак с тобой совсем не потому, что у тебя есть образувание.
— В Клобонни все говорить, что из нас получиться отличная пара.
— В Клобонни они все не шибко понимать про брак, Наб. Люди говорить всякое и часто не знать, что они такое говорить. Прежде всего, моя мать, моя родная кровная мать возражать против наш сууз, и это очень серьезная помеха. Когда кровная мать возражать, дочь надо крепко подумать.
— Дай мне поговорить с масса Майл, он сразу сказать, чтоб она переменить курс.
— Как так, Наб?
— Это значить, что масса приказать, чтоб она дать согласие.
— Это никогда не годиться для меня, Наб. Мы есть негр, оно конечно, но только ни один масса в Клобонни никогда не говорить раб жениться или не жениться, как он пожелать. Тогда это уж вообще быть нестерпимо и несносно! Нет, брак касаться наша вера, а вера свободная. Ни одна молодая, темнокожая леди не выходить за всякий ничтожество, который ей указать ее масса. Но, Наб, есть еще помеха наш сууз, я просто не знать, иногда я чувствовать ужас!
Оттого, что Хлоя вдруг заговорила просто и естественно, Наб явно пришел в изумление, и мне разговор их показался довольно занятным: мне было весьма любопытно узнать, что же это за новое препятствие; я не двинулся с места. Голос негритянки был сама музыка, почти такой же мелодичный, как голос Люси, но, к моему удивлению, в нем послышалась легкая дрожь, когда Хлоя столь неожиданно оставила свои претензии и отбросила всякое жеманство.
— Никогда не говорить мне про брак, Наб, — продолжала Хлоя, почти всхлипывая, — пока мисс Грейс быть так плохо! И так тяжело видеть, какая она бледная и печальная, куда тут еще думать про супружство.
— Мисс Грейс скоро стать лучше, раз масса Майл повезти ее по реке. Эх! Если бы только он отвезти ее к морю, она бы стать такая пухлая и здоровая, что никто ее не узнать!
Хлоя не соглашалась с таким суждением; она утверждала, что мисс Грейс слишком хрупкая и утонченная особа, чтобы жить на судне. Однако более всего в этом характерном диалоге меня поразило то обстоятельство, что Хлоя знала причину мучившего мою сестру недуга, но внутреннее чутье, свойственное ее полу, и верность долгу не позволили ей выдать тайну своему возлюбленному. Сердце сдавило мучительной безысходной болью: предчувствие беды сквозило не столько в словах ее, сколько в самом ее поведении; мне стало ясно, что она не верила в выздоровление своей юной госпожи. В заключение разговора она сказала: