Страница:
— Вы, должно быть, хотели сказать: «увидеть наяву», сеньор адмирал, потому что во сне и в мечтах я только его и вижу да еще Мерседес, которая с улыбкой ждет меня на том далеком берегу… О господи, эта ее улыбка! Иной раз она мне душу опаляет, словно огнем, а иной раз смиряет страсть своей кротостью… Святая Мария! Пошли нам попутного ветра, чтобы мы могли покинуть эту до смерти надоевшую бухту и этот унылый монастырь!
Колумб промолчал; при всем сочувствии Луису у него было много дел, гораздо более важных, чем раздумья о причудах влюбленного юноши.
Глава XIII
Наконец наступил день отплытия. Благословенный час, которого так долго ожидал Колумб, приблизился, и он позабыл о годах нищеты, обид и унижений, а если и вспоминал о них, то уже без чувства горечи. Теперь у мореплавателя было все необходимое для осуществления первой части своего великого замысла, которому были отданы семнадцать лет жизни, а что касается второй его части — освобождения Иерусалима, — то она целиком зависела от удачи первого предприятия. И в то время как окружающие с изумлением взирали на скудные средства, с помощью которых он собирался добиться столь многого, или ужасались дерзости этого плавания, якобы противного всем земным и небесным законам, Колумб по мере приближения минуты отплытия становился все спокойнее, а если что и испытывал, то лишь глубокую, всепоглощающую, хотя и сдержанную радость. Глядя на него, Хуан Перес шепнул Луису, что адмирал похож на доброго христианина, готового покинуть грешный мир с уверенностью, что за гробом ему суждено вкушать неосязаемые, но сладостные плоды бессмертия.
Но далеко не все разделили радость Колумба. Посадка на суда была закончена, и кормчие намеревались отвести каравеллы к городку Уэльве, откуда выходить в море было гораздо удобнее, чем с рейда Палоса. Расстояние до Уэльвы ничтожное, но все-таки это было уже началом плавания, и многим казалось, что даже такое незначительное передвижение обрывает последние нити, связывающие их с жизнью.
Колумба задержали в монастыре письма, которые он должен был отослать ко двору, и прочие важные дела. Наконец, покончив со всем этим, мореплаватель в сопровождении Луиса и настоятеля отправился к каравеллам, уже запаздывая к отплытию. Всю дорогу до берега они ехали молча, каждый раздумывал о своем. Доброму францисканцу великое предприятие никогда еще не казалось столь опасным и сомнительным, как в этот последний час; Колумб старался припомнить, не забыл ли он чего-нибудь в спешке, а Луис, как всегда, думал о Мерседес, или прекрасной кастильянке, как он ее называл, и о том, сколько длинных и скучных дней пройдет, прежде чем он ее снова увидит.
В ожидании высланной за ними шлюпки они остановились на берегу, вдали от крайних домов городка. Здесь Хуан Перес простился с двумя смельчаками, уходившими навстречу опасностям и приключениям. Все трое долго молчали, и это молчание было выразительнее всяких слов. Но надо было его прервать.
Настоятель был так взволнован, что сначала не мог произнести ни звука и лишь с трудом наконец заговорил:
— Сеньор Христофор, прошло уже немало лет с того дня, когда вы впервые постучали в ворота монастыря Ла Рабида, и все эти годы благодаря знакомству с вами были для меня годами радости!
— Да, мой брат Хуан Перес, с тех пор прошло целых семь лет, — отозвался Колумб. — И, хотя для меня это были тяжкие годы скитаний и разочарований, их скрашивала ваша добрая дружба. Не думайте, что я смогу забыть тот день, когда бездомным нищим странником пришел к вам, ведя за руку моего Диего, и попросил монастырской милости. Будущее в руках судьбы, но прошлое запечатлено здесь, — Колумб положил руку на сердце, — и я его не забуду. Вы были мне верным другом, святой отец, и не отвернулись от меня даже тогда, когда еще никто не верил безвестному генуэзцу. И что бы ни думали обо мне люди…
— Они уже изменили свое мнение о вас, — живо прервал его настоятель. — Теперь вы пользуетесь покровительством королевы и поддержкой дона Фердинанда, и с вами, кроме этого юного сеньора, отправляются в плавание самые добрые надежды и пожелания всех просвещенных людей!
— Вы говорите о себе, дорогой мой Хуан Перес, и вам я верю: вы желаете мне удачи и будете за меня молиться. Однако лишь очень немногие в Испании будут вспоминать о нас с надеждой и уважением, пока мы будем странствовать по неведомому и пустынному океану. Боюсь, что даже сейчас, когда мы стоим на пороге великих научных открытий, когда мы готовимся распахнуть ворота, за которыми нас ждут сокровища всей Индии, — боюсь, что даже в это мгновение почти никто не верит в наше дело и наш успех!
— На вашей стороне, сеньор, донья Изабелла! — сказал монах.
— И донья Мерседес! — добавил Луис. — Я уж не говорю о моей тетке — она вам верна до конца!
— Мне нужно всего несколько месяцев, чтобы разрешить все сомнения! — воскликнул Колумб, возводя к небесам горящий взор и подставляя ветру непокрытую седую голову. — Счастливые этих месяцев даже не заметят, несчастные как-нибудь их протянут, а нам они будут казаться годами! Отец мой, я часто уходил в плавание, зная, как грозен океан, равно готовый к смерти и к благополучному возвращению, но в этот радостный миг я уверен в себе. Бог сохранит нам жизнь и пошлет удачу!
— Такая уверенность необходима в столь серьезном деле, и я искренне надеюсь, что она оправдается… Но вон за вами уже идет лодка, сеньоры! Пора прощаться. Сын мой, — обратился монах к Колумбу, — душа моя всегда будет с вами в этом славном плавании!
— Поминайте нас в своих молитвах, святой отец, и пусть ваша братия тоже о нас не забывает! Вы отслужите за нас несколько месс?
— Не сомневайтесь, сын мой, мы будем ежедневно молить деву Марию и всех святых о ниспослании вам удачи. Но пути господни неисповедимы, и, хотя мы уверены в успехе вашего предприятия, надо быть готовым ко всему.
— Неудачи быть не может, святой отец! — возразил мореплаватель.
— Как знать, сеньор Колумб! Разум человеческий по сравнению с мудростью творца все равно что горчичное семя, затерянное в песках побережья. Но я это говорю лишь для того, чтобы вы знали: если ваши надежды не сбудутся и вы вернетесь ни с чем, ворота нашего монастыря всегда перед вами открыты! Ибо мы считаем, что уже сама попытка осуществить столь возвышенный замысел заслуживает не меньшего уважения, чем его воплощение.
— Я понимаю вас, святой отец! Для меня такое доказательство дружбы едва ли не дороже той чашки воды и того куска хлеба, которые вы подали моему голодному сыну. Благословите меня в путь!
— Станьте на колени, сеньор! Ибо сейчас с вами будет говорить не Хуан Перес де Марочена, а служитель церкви. И неважно, что под ногами у вас не церковные плиты, а морской песок!
В глазах Колумба и священника стояли слезы, оба были глубоко взволнованы в эту торжественную минуту. Мореплаватель искренне любил францисканца за то, что тот оказался преданным другом в самые тяжелые времена; а достойный настоятель был привязан к Колумбу всем сердцем, как к младшему брату. Кроме того, каждый из них умел ценить и уважать убеждения другого, даже когда они расходились с его собственными.
Колумб опустился на колени прямо на песок и принял благословение своего друга с глубоким смирением, как сын, принимающий напутствие от родного отца.
— Прощайте, святой отец! — воскликнул Колумб, горячо пожимая руку старого друга. — Вы поддерживали меня, когда я был оставлен всеми, но я знаю, скоро настанет день, когда те немногие, кто верил в мои предсказания, перестанут краснеть при упоминании моего имени! Не забывайте молиться о нас эти несколько месяцев, и вы услышите весть, которая потрясет всю Кастилию. Тогда даже завоевание Гранады покажется лишь незначительным и преходящим событием славного царствования Фердинанда и Изабеллы!
Эти слова могли бы показаться похвальбой, если бы не глубокая убежденность Колумба, говорившего как человек, ясно видящий будущее, сокрытое от остальных. Уверенность его заражала всех, словно он не пророчествовал, а говорил о чем-то вполне очевидном. Смиренный францисканец запомнил слова Колумба; все долгие месяцы его отсутствия они служили ему немалым утешением.
Наконец друзья обнялись и расстались. Настоятель отправился в свой монастырь, а Колумб и Луис медленно двинулись к тому месту, где пристала высланная за ними шлюпка. Когда они уже подходили к ней, их внезапно обогнала молодая женщина. Не обращая ни на кого внимания, она бросилась на шею молодому матросу, сошедшему с шлюпки, в страстном порыве приникла к нему и забилась в неудержимых рыданиях.
— Пойдем, Пепе! — наконец заговорила она торопливо и таким тоном, словно была уверена, что не встретит отказа. — Пойдем домой! Твой сын плачет и зовет тебя. Пойдем! Пора с этим кончать.
— Не могу, Моника, — отозвался муж, взглянув на Колумба, который подошел уже достаточно близко, чтобы его слышать. — Ты ведь знаешь, я не по своей воле отправляюсь в это неведомое плавание. Если б можно было, я бы давно ушел с корабля, да нельзя — приказ королевы! Разве смеет бедный моряк ослушаться?
— Не будь глупцом, Пепе! — воскликнула молодая женщина и, схватив его за отвороты куртки, потянула прочь от воды. — Пойдем! Довольно я намучилась, у меня и так сердце разрывается. Пойдем к нашему сыну!
— Моника, адмирал тебя слышит, а ты говоришь такое!
Привычное уважение к высоким титулам заставило женщину умолкнуть. Она умоляюще взглянула на Колумба полными слез глазами и, не выдержав, сама обратилась к великому мореплавателю.
— Сеньор, — горячо заговорила молодая женщина, — зачем вам мой Пепе? Он вам помог довести суда до Уэльвы, а теперь отпустите его домой, к жене и маленькому сыну!
Колумб был тронут видом этой женщины, почти обезумевшей от горя, и ответил ей мягче, чем следовало бы в тот решительный час, когда малейшее неповиновение могло сыграть роковую роль.
— Твой муж удостоился высокой чести быть моим спутником в этом славном плавании, — проговорил он. — Ты бы лучше не оплакивала его судьбу, а пожелала ему удачи, как подобает настоящей жене моряка!
— Не верь ему, Пепе! — вскричала женщина. — Этот человек хочет тебя погубить! Он богохульствовал, говорил, будто земля круглая и будто можно отправиться на запад, а приплыть на восток! Дьявол внушил ему эти мысли, и он заведет на погибель всех, кто за ним последует!
— А какой мне от этого толк, добрая женщина? — возразил Колумб. — Что мне даст гибель твоего мужа или его товарищей?
— Не знаю да и знать не хочу! Пепе для меня все, и я не пущу его в это безумное, страшное плавание! Добром оно не кончится!
— Каких же бед ты страшишься и почему это плавание кажется тебе таким опасным, что ты цепляешься за мужа и говоришь подобные слова адмиралу ее высочества королевы? Ты ведь знала, что твой Пепе моряк, когда шла за него замуж! Так почему ты сейчас мешаешь ему исполнять повеление королевы, хотя в этом его призвание и долг?
— Пусть идет воевать против мавров, португальцев, англичан — я не скажу и слова, но в это нечестивое плавание я его не пущу! Зачем говорить, будто земля круглая, когда мы видим собственными глазами, что это не так? А если она круглая, как сможет корабль опуститься с ее бока, а потом подняться назад? Море не потечет вспять, а каравелла не сможет идти против течения, сеньор! Как отыщете вы обратный путь в пустынном океане? О сеньор, Палое такой маленький городок, что, потеряв его из виду, вы забудете к нему дорогу!
— Все это кажется пустой ребяческой болтовней, — заметил Колумб, обращаясь к Луису, — но именно такие речи мне приходилось выслушивать даже от самых ученых и образованных людей все последние семнадцать лет! Когда разум погружен во мрак невежества, он цепляется за самые вздорные доводы, лишь бы не признавать явлений, которые ему кажутся невероятными. Попробую сыграть на религиозных чувствах этой женщины, может быть, мне удастся превратить ее из врага в союзника… Моника! — ласково сказал адмирал. — Ты веришь в бога?
— Святая Мария! Неужто сеньор адмирал мог подумать, что Пепе женился на какой-то мавританке?
— Тогда слушай меня, и ты поймешь, что твое поведение недостойно доброй христианки. Мавры не единственные неверные на свете; их великое множество, и земля стонет под тяжестью их грехов! В одном королевстве Катай язычников больше, чем песчинок на всем этом побережье! Лишь небольшая часть земли принадлежит христианам, и даже гроб господень до сих пор в руках нехристей. Так вот, я спрашиваю: неужели ты настолько маловерна, что не видишь предназначения наших государей? Каждому христианину должно быть ясно, что им суждено распространить истинную веру по всей земле!
— Я поняла, Пепе! — воскликнула женщина, бросив на мужа довольный взгляд. — Сеньор адмирал хочет сказать об изгнании мавров! Говорят, недавно мы захватили их город Гранаду, и там было великое торжество, и сама донья Изабелла первая въехала в город…
— Но эта победа — лишь начало великих деяний нашего времени, — продолжал Колумб. — Теперь в Гранаде есть христианские церкви, а скоро они появятся и в далеком Катае. Мы хотим послужить господу, а ты, неразумная женщина, мешаешь нам! — Будь у тебя больше веры, ты бы сама благословила этого славного моряка на великий подвиг!
Моника была поражена. Она посмотрела на адмирала, потом на своего мужа, понурила голову и набожно перекрестилась. Наконец, справившись со смущением, она взволнованно спросила Колумба:
— Это правда, сеньор? Вы в самом деле пускаетесь в путь, чтобы послужить богу?
— Конечно, добрая женщина! — вмешался в разговор Луис. — И если не сам бог поведет нас, то уж наверняка один из его ангелов!
— Ты тоже так думаешь, Пепе? Неужели нас обманывали и возводили на сеньора адмирала напраслину?
— А что ты обо мне слышала? — спокойно спросил Колумб. — Не бойся, говори все, как есть, я не буду сердиться.
— Сеньор, у вас, как у всех людей, есть враги. Вы сами знаете, что могут думать о вас жены, матери и невесты моряков Палоса! Они говорят, вы нищий…
— Да, я беден, и от этого никуда не денешься. Но разве бедность считается в Палосе преступлением?
— Бедняков нигде не уважают, сеньор. Почему, я и сама не знаю, только мы даже себя и то не уважаем! Еще говорят, вы не кастилец, а генуэзец.
— И это правда. Но с каких пор моряки Могера перестали ценить граждан Генуэзской республики, прославившихся своими подвигами на всех морях?
— Не знаю, сеньор, только многие говорят, что если человек не кастилец, как наша донья Изабелла, хорошего от него нe жди. Во всяком случае, быть генуэзцем не так почетно, как быть испанцем. Я бы охотнее отпустила моего Пепе в плавание с настоящим испанцем, особенно если он родом из Палоса!
— Да, доводы у тебя любопытные, хотя и не слишком убедительны, — проговорил Колумб, выдавая свои чувства только натянутой улыбкой. — Но разве бедняк и генуэзец не может служить богу, как всякий христианин?
— Наверно, может, сеньор. Теперь и я думаю об этом плавании не так, как раньше. Потому что теперь я сама видела вас, говорила с вами и знаю, куда и зачем вы плывете. И все-таки тяжко молодой женщине отпускать в такую даль мужа, отца ее единственного ребенка!
— Взгляни, женщина! — сказал Колумб, указывая на Луиса. — Вот перед тобой знатный юноша, единственный наследник целого рода, настоящий кастилец, достаточно прославленный и богатый, чтобы идти куда хочет и делать что хочет. А между тем он по доброй воле отправляется со мной, покидая свою возлюбленную, которая не только не стала его удерживать, а, напротив, благословила в далекий путь! — Неужто это правда, сеньор? — с живостью спросила Луиса женщина.
— Разумеется! — ответил тот. — Все мои надежды я возлагаю на это плавание! Разве я не сказал, что нас поведет прекрасный ангел?
— О, эти знатные сеньоры кого хочешь заговорят! Но, сеньор адмирал — вас ведь так надо величать? — рассказывают еще, что от этого путешествия только вам будет прок — и почести и богатства, — а простым морякам достанется нищета и смерть! Еще недавно вы были бедны и безвестны, а сейчас — уже королевский адмирал, хотя, говорят, если вы встретитесь в открытом море с венецианскими галерами, они на это не посмотрят!
— Но какое до всего этого дело твоему мужу? Я отправляюсь туда же, куда и он, меня ждут те же опасности, и я тоже рискую своей жизнью. Если мы добудем золото, он получит свою долю! Если нам улыбнется удача и мы доплывем до цели, твой Пепе только выиграет. А перед богом мы все равны, и он не станет спрашивать, кто был беден и кто богат, кто был генуэзцем и кто кастильцем.
— Все это так, сеньор, и все же молодой жене нелегко расстаться с мужем! Ну, а ты, Пепе, ты в самом деле хочешь отправиться вместе с адмиралом?
— А мне-то что, Моника! Мне приказано служить королеве, вот я и служу. Нам, морякам, рассуждать не приходится! Только теперь, послушав его милость, я уже не так опасаюсь этого плавания.
— Если ваше путешествие и впрямь может послужить славе божьей, тебе, мой, муженек, не след отставать от других! Сеньор! — прибавила она, обращаясь к Колумбу. — Разрешите моему Пепе переночевать дома. К утру он непременно вернется на «Санта-Марию»!
— А кто поручится, что он выполнит свое обещание?
— Сеньор, мы ведь тоже христиане!
— Что ж, это верно, — согласился Колумб. — Пепе, у нас и без тебя хватит гребцов. Иди сейчас к жене и сыну, нотолько смотри, поутру ты должен быть на своем месте!
Моника рассыпалась в благодарностях, и Колумб подумал, что этой славной испанке с добрыми глазами, пожалуй, можно доверять.
Пока гребцы готовили шлюпки, адмирал и Луис прохаживались по песчаному берегу и вели серьезный разговор.
— Вы видите, что мне приходится выносить, какие трудности преодолевать, чтобы добиться даже такой мелочи! — грустно, хотя и без горечи заметил Колумб. — Быть генуэзцем — преступление, бедняком — вдвойне, а говорить и думать не то, что думают другие, — смертный грех. Но настанет день, граф де Льера, когда Генуя будет гордиться тем, что была родиной Христофора Колумба, и когда ваша надменная Кастилия будет оспаривать у нее эту честь! Вы богаты и знатны от рождения, юный мой сеньор, и вы не торопитесь вступать на путь великих дел, которые приведут вас к славе. Но я отягощен годами, голова моя поседела от времени и страданий, и мне больно думать, что я только приступил к осуществлению того, что заставит людей помнить мое имя.
— Что делать, сеньор, так уж ведется на этом свете! Люди способные, но незнатные стараются возвыситься до положения, которое бы соответствовало их достоинствам, а те, кто всё имеет от рождения, часто довольствуются почетом и славой, завоеванными их предками. Чему же тут удивляться? Так уже заведено, и такова человеческая натура.
— Вы правы, Луис, но одно дело — философия, а другое — действительность. Вы прямой и бесстрашный юноша, Луис, вас не пугали ни мечи мавров, ни насмешки испанцев — и тем и другим вы отвечали с одинаковым мужеством. Скажите же мне сейчас, неужели вы, кастилец, считаете меня хуже ваших соотечественников только потому, что я родился в Генуе?
— Наоборот, сеньор, если Геную представляет Христофор Колумб, а Кастилию — всего лишь Луис де Бобадилья! — со смехом ответил юноша.
— Добро бы так! Но вы слышали, что думает обо мне жена этого матроса Пепе? Вы держитесь этого же мнения?
— А что вы хотите, сеньор Христофор? Люди всюду одинаковы, и у нас, и в Италии, и в Англии. Каждый воображает, что он лучше своих соседей. От этого никуда не уйдешь.
— Я задал вам прямой вопрос, Луис, и не годится отвечать на него отговорками.
— Не надо смешивать честный, но вежливый ответ с уклончивым. Мы, кастильцы, считаем себя смиренными и преданными слугами божьими и потому воображаем, будто одни мы безупречны, а все остальные погрязли в пороках. Но клянусь святым Яго, одной такой королевы, как донья Изабелла, и одной такой девушки как Мерседес де Вальверде, вполне достаточно, чтобы возгордиться своей нацией!
— Такая преданность своей королеве и своей возлюбленной вдвойне похвальна, — с грустной усмешкой заметил Колумб. — Видно, этим мне и придется удовлетвориться вместо ответа. Но пусть я не кастилец! Сам Гусман не отважился — отправиться в Катай, и королевский дом Трастамары вынужден был прибегнуть к услугам генуэзца! Провидение выбирает своих слуг, не считаясь с их родом и племенем. Посмотрим, посмотрим, юный мой сеньор, что скажет восхищенное человечество через какие-нибудь три месяца!
— Сеньор адмирал, я от души надеюсь, что мы достигнем острова Сипанго и царства великого хана! А если нет… Мы не отступали перед трудностями и невзгодами, хватит у нас сил и на то, чтобы пережить разочарование!
— Разочарования не будет, дон Луис! — возразил адмирал. — Тем более сейчас, когда нас поддерживает королева и когда у меня есть три добрые каравеллы! Я так же уверен, что мы достигнем Катая, как капитан какого-нибудь парусника, идущего с Мадейры в Лиссабон.
— Я не сомневаюсь, сеньор Колумб, что вы совершите все, что только под силу опытному мореплавателю. Однако разочарование — наш общий удел, и разумнее заранее готовиться к худшему.
— Я вижу путь в Индию так же ясно, как солнце, заходящее вон за те холмы! Семнадцать лет, Луис, он представлялся мне столь же отчетливо, как суда на реке, как Полярная звезда на небе, и у меня нет сомнений. Конечно, разумнее готовиться к худшему, ибо от разочарований не убережешься, в этом я убедился за долгие годы, когда все мои надежды рушились одна за другой. Порой мне внимали государи, сановники и князья церкви, а потом снова все отворачивались от меня, называли пустым мечтателем, у которого нет ни разума, ни доказательств…
— Клянусь моим новым покровителем, святым Педро, — прервал его Луис, — поистине у вас была не сладкая жизнь, сеньор адмирал, во всяком случае последние годы! Представляю, с каким чувством вы ждете начала плавания!
— Если вы думаете, что в этот решительный час я тревожусь и сомневаюсь, значит, вы не знаете, что такое вера и убежденность, Луис, — возразил Колумб. — Сегодня самый счастливый день моей жизни после стольких мучительных лет! Пусть силы наши невелики, пусть наши суда — всего лишь хрупкие и легкие скорлупки, — с их помощью мы откроем дорогу к тому светочу, который до сих пор был от нас сокрыт. И тогда слава Кастилии затмит славу всех королевств!
— Вы должны сожалеть, сеньор Колумб, что вся эта грядущая слава достанется Кастилии, а не вашей родной Генуе, которая отвергла ваш великодушный дар и не поддержала столь благородный замысел.
— Да, это меня печалит, Луис. Ведь не так-то просто на склоне лет покинуть родину и искать пристанища где-то на чужбине! Тяжко это даже для нас, моряков, которые не столь привязаны к своему дому, как те, кто никогда не покидает суши. Но о Генуе я не хочу думать! Если дети должны любить и уважать своих родителей, то и родители обязаны защищать и пестовать своих детей. Когда же мать забывает о своих обязанностях, детям остается одно: искать защиты и пропитания у чужих людей. Генуя была для меня неласковой матерью. Ничто не заставит меня поднять на нее меч, но я ей больше ничего не должен! Впрочем, когда речь идет о столь великой цели, не все ли равно, кто тебе поможет в ее достижении? Трудно возненавидеть свою родину, но когда она к тебе несправедлива, можно ее разлюбить. Это чувство взаимно. Если страна тебя не защищает, если она не уважает свои мысли и твои права, тем самым она освобождает своего подданного от его обязанностей. Что посеешь, то и пожнешь! Поэтому отныне моя государыня — донья Изабелла, а моя родина Кастилия!
В это время со шлюпки крикнули, что все готово, и оба путешественника поспешили занять свои места.
Нужно было обладать всей глубиной убежденности Колумба и его пылким характером, чтобы с восторгом говорить о том, что наконец-то он получил средства для осуществления своего великого замысла. Особенно, если рассудить здраво, что это были за средства!
Мы уже упоминали названия трех его кораблей — «Пинта», «Санта-Мария» и «Нинья» — и вкратце о них говорили. Но, чтобы читатель составил себе более полное представление о славном подвиге Колумба, не лишним будет описать эти суда подробнее, особенно то, на котором должны были плыть сам адмирал и Луис де Бобадилья.
Тем, кто никогда не видел кораблей, на которых европейцы плавали всего каких-нибудь сто лет назад, трудно себе представить, чтобы столь маленькое суденышко могло благополучно пересечь океан. Однако это объяснимо. Многие помнят очень старые парусники, отличавшиеся такими же особенностями, а некоторые нам довелось видеть собственными глазами. Борта их корпусов в верхней части имели уклон внутрь, вследствие чего корабли вверху были почти на четверть уже, чем в средней по высоте, самой широкой части. Благодаря такой предосторожности высокая надводная часть не представляла особой опасности, а так как каравеллы были по большей части короткими судами, легко всходившими на волну, то они вполне основательно считались хоть и не быстроходными, зато надежными судами.
Колумб промолчал; при всем сочувствии Луису у него было много дел, гораздо более важных, чем раздумья о причудах влюбленного юноши.
Глава XIII
Не только Зейда плачет,
О нем скорбят без слов
Все, кто в Альгамбре гордой жил,
В тени ее садов.
Из переводов Брайнта note 45
Наконец наступил день отплытия. Благословенный час, которого так долго ожидал Колумб, приблизился, и он позабыл о годах нищеты, обид и унижений, а если и вспоминал о них, то уже без чувства горечи. Теперь у мореплавателя было все необходимое для осуществления первой части своего великого замысла, которому были отданы семнадцать лет жизни, а что касается второй его части — освобождения Иерусалима, — то она целиком зависела от удачи первого предприятия. И в то время как окружающие с изумлением взирали на скудные средства, с помощью которых он собирался добиться столь многого, или ужасались дерзости этого плавания, якобы противного всем земным и небесным законам, Колумб по мере приближения минуты отплытия становился все спокойнее, а если что и испытывал, то лишь глубокую, всепоглощающую, хотя и сдержанную радость. Глядя на него, Хуан Перес шепнул Луису, что адмирал похож на доброго христианина, готового покинуть грешный мир с уверенностью, что за гробом ему суждено вкушать неосязаемые, но сладостные плоды бессмертия.
Но далеко не все разделили радость Колумба. Посадка на суда была закончена, и кормчие намеревались отвести каравеллы к городку Уэльве, откуда выходить в море было гораздо удобнее, чем с рейда Палоса. Расстояние до Уэльвы ничтожное, но все-таки это было уже началом плавания, и многим казалось, что даже такое незначительное передвижение обрывает последние нити, связывающие их с жизнью.
Колумба задержали в монастыре письма, которые он должен был отослать ко двору, и прочие важные дела. Наконец, покончив со всем этим, мореплаватель в сопровождении Луиса и настоятеля отправился к каравеллам, уже запаздывая к отплытию. Всю дорогу до берега они ехали молча, каждый раздумывал о своем. Доброму францисканцу великое предприятие никогда еще не казалось столь опасным и сомнительным, как в этот последний час; Колумб старался припомнить, не забыл ли он чего-нибудь в спешке, а Луис, как всегда, думал о Мерседес, или прекрасной кастильянке, как он ее называл, и о том, сколько длинных и скучных дней пройдет, прежде чем он ее снова увидит.
В ожидании высланной за ними шлюпки они остановились на берегу, вдали от крайних домов городка. Здесь Хуан Перес простился с двумя смельчаками, уходившими навстречу опасностям и приключениям. Все трое долго молчали, и это молчание было выразительнее всяких слов. Но надо было его прервать.
Настоятель был так взволнован, что сначала не мог произнести ни звука и лишь с трудом наконец заговорил:
— Сеньор Христофор, прошло уже немало лет с того дня, когда вы впервые постучали в ворота монастыря Ла Рабида, и все эти годы благодаря знакомству с вами были для меня годами радости!
— Да, мой брат Хуан Перес, с тех пор прошло целых семь лет, — отозвался Колумб. — И, хотя для меня это были тяжкие годы скитаний и разочарований, их скрашивала ваша добрая дружба. Не думайте, что я смогу забыть тот день, когда бездомным нищим странником пришел к вам, ведя за руку моего Диего, и попросил монастырской милости. Будущее в руках судьбы, но прошлое запечатлено здесь, — Колумб положил руку на сердце, — и я его не забуду. Вы были мне верным другом, святой отец, и не отвернулись от меня даже тогда, когда еще никто не верил безвестному генуэзцу. И что бы ни думали обо мне люди…
— Они уже изменили свое мнение о вас, — живо прервал его настоятель. — Теперь вы пользуетесь покровительством королевы и поддержкой дона Фердинанда, и с вами, кроме этого юного сеньора, отправляются в плавание самые добрые надежды и пожелания всех просвещенных людей!
— Вы говорите о себе, дорогой мой Хуан Перес, и вам я верю: вы желаете мне удачи и будете за меня молиться. Однако лишь очень немногие в Испании будут вспоминать о нас с надеждой и уважением, пока мы будем странствовать по неведомому и пустынному океану. Боюсь, что даже сейчас, когда мы стоим на пороге великих научных открытий, когда мы готовимся распахнуть ворота, за которыми нас ждут сокровища всей Индии, — боюсь, что даже в это мгновение почти никто не верит в наше дело и наш успех!
— На вашей стороне, сеньор, донья Изабелла! — сказал монах.
— И донья Мерседес! — добавил Луис. — Я уж не говорю о моей тетке — она вам верна до конца!
— Мне нужно всего несколько месяцев, чтобы разрешить все сомнения! — воскликнул Колумб, возводя к небесам горящий взор и подставляя ветру непокрытую седую голову. — Счастливые этих месяцев даже не заметят, несчастные как-нибудь их протянут, а нам они будут казаться годами! Отец мой, я часто уходил в плавание, зная, как грозен океан, равно готовый к смерти и к благополучному возвращению, но в этот радостный миг я уверен в себе. Бог сохранит нам жизнь и пошлет удачу!
— Такая уверенность необходима в столь серьезном деле, и я искренне надеюсь, что она оправдается… Но вон за вами уже идет лодка, сеньоры! Пора прощаться. Сын мой, — обратился монах к Колумбу, — душа моя всегда будет с вами в этом славном плавании!
— Поминайте нас в своих молитвах, святой отец, и пусть ваша братия тоже о нас не забывает! Вы отслужите за нас несколько месс?
— Не сомневайтесь, сын мой, мы будем ежедневно молить деву Марию и всех святых о ниспослании вам удачи. Но пути господни неисповедимы, и, хотя мы уверены в успехе вашего предприятия, надо быть готовым ко всему.
— Неудачи быть не может, святой отец! — возразил мореплаватель.
— Как знать, сеньор Колумб! Разум человеческий по сравнению с мудростью творца все равно что горчичное семя, затерянное в песках побережья. Но я это говорю лишь для того, чтобы вы знали: если ваши надежды не сбудутся и вы вернетесь ни с чем, ворота нашего монастыря всегда перед вами открыты! Ибо мы считаем, что уже сама попытка осуществить столь возвышенный замысел заслуживает не меньшего уважения, чем его воплощение.
— Я понимаю вас, святой отец! Для меня такое доказательство дружбы едва ли не дороже той чашки воды и того куска хлеба, которые вы подали моему голодному сыну. Благословите меня в путь!
— Станьте на колени, сеньор! Ибо сейчас с вами будет говорить не Хуан Перес де Марочена, а служитель церкви. И неважно, что под ногами у вас не церковные плиты, а морской песок!
В глазах Колумба и священника стояли слезы, оба были глубоко взволнованы в эту торжественную минуту. Мореплаватель искренне любил францисканца за то, что тот оказался преданным другом в самые тяжелые времена; а достойный настоятель был привязан к Колумбу всем сердцем, как к младшему брату. Кроме того, каждый из них умел ценить и уважать убеждения другого, даже когда они расходились с его собственными.
Колумб опустился на колени прямо на песок и принял благословение своего друга с глубоким смирением, как сын, принимающий напутствие от родного отца.
— Прощайте, святой отец! — воскликнул Колумб, горячо пожимая руку старого друга. — Вы поддерживали меня, когда я был оставлен всеми, но я знаю, скоро настанет день, когда те немногие, кто верил в мои предсказания, перестанут краснеть при упоминании моего имени! Не забывайте молиться о нас эти несколько месяцев, и вы услышите весть, которая потрясет всю Кастилию. Тогда даже завоевание Гранады покажется лишь незначительным и преходящим событием славного царствования Фердинанда и Изабеллы!
Эти слова могли бы показаться похвальбой, если бы не глубокая убежденность Колумба, говорившего как человек, ясно видящий будущее, сокрытое от остальных. Уверенность его заражала всех, словно он не пророчествовал, а говорил о чем-то вполне очевидном. Смиренный францисканец запомнил слова Колумба; все долгие месяцы его отсутствия они служили ему немалым утешением.
Наконец друзья обнялись и расстались. Настоятель отправился в свой монастырь, а Колумб и Луис медленно двинулись к тому месту, где пристала высланная за ними шлюпка. Когда они уже подходили к ней, их внезапно обогнала молодая женщина. Не обращая ни на кого внимания, она бросилась на шею молодому матросу, сошедшему с шлюпки, в страстном порыве приникла к нему и забилась в неудержимых рыданиях.
— Пойдем, Пепе! — наконец заговорила она торопливо и таким тоном, словно была уверена, что не встретит отказа. — Пойдем домой! Твой сын плачет и зовет тебя. Пойдем! Пора с этим кончать.
— Не могу, Моника, — отозвался муж, взглянув на Колумба, который подошел уже достаточно близко, чтобы его слышать. — Ты ведь знаешь, я не по своей воле отправляюсь в это неведомое плавание. Если б можно было, я бы давно ушел с корабля, да нельзя — приказ королевы! Разве смеет бедный моряк ослушаться?
— Не будь глупцом, Пепе! — воскликнула молодая женщина и, схватив его за отвороты куртки, потянула прочь от воды. — Пойдем! Довольно я намучилась, у меня и так сердце разрывается. Пойдем к нашему сыну!
— Моника, адмирал тебя слышит, а ты говоришь такое!
Привычное уважение к высоким титулам заставило женщину умолкнуть. Она умоляюще взглянула на Колумба полными слез глазами и, не выдержав, сама обратилась к великому мореплавателю.
— Сеньор, — горячо заговорила молодая женщина, — зачем вам мой Пепе? Он вам помог довести суда до Уэльвы, а теперь отпустите его домой, к жене и маленькому сыну!
Колумб был тронут видом этой женщины, почти обезумевшей от горя, и ответил ей мягче, чем следовало бы в тот решительный час, когда малейшее неповиновение могло сыграть роковую роль.
— Твой муж удостоился высокой чести быть моим спутником в этом славном плавании, — проговорил он. — Ты бы лучше не оплакивала его судьбу, а пожелала ему удачи, как подобает настоящей жене моряка!
— Не верь ему, Пепе! — вскричала женщина. — Этот человек хочет тебя погубить! Он богохульствовал, говорил, будто земля круглая и будто можно отправиться на запад, а приплыть на восток! Дьявол внушил ему эти мысли, и он заведет на погибель всех, кто за ним последует!
— А какой мне от этого толк, добрая женщина? — возразил Колумб. — Что мне даст гибель твоего мужа или его товарищей?
— Не знаю да и знать не хочу! Пепе для меня все, и я не пущу его в это безумное, страшное плавание! Добром оно не кончится!
— Каких же бед ты страшишься и почему это плавание кажется тебе таким опасным, что ты цепляешься за мужа и говоришь подобные слова адмиралу ее высочества королевы? Ты ведь знала, что твой Пепе моряк, когда шла за него замуж! Так почему ты сейчас мешаешь ему исполнять повеление королевы, хотя в этом его призвание и долг?
— Пусть идет воевать против мавров, португальцев, англичан — я не скажу и слова, но в это нечестивое плавание я его не пущу! Зачем говорить, будто земля круглая, когда мы видим собственными глазами, что это не так? А если она круглая, как сможет корабль опуститься с ее бока, а потом подняться назад? Море не потечет вспять, а каравелла не сможет идти против течения, сеньор! Как отыщете вы обратный путь в пустынном океане? О сеньор, Палое такой маленький городок, что, потеряв его из виду, вы забудете к нему дорогу!
— Все это кажется пустой ребяческой болтовней, — заметил Колумб, обращаясь к Луису, — но именно такие речи мне приходилось выслушивать даже от самых ученых и образованных людей все последние семнадцать лет! Когда разум погружен во мрак невежества, он цепляется за самые вздорные доводы, лишь бы не признавать явлений, которые ему кажутся невероятными. Попробую сыграть на религиозных чувствах этой женщины, может быть, мне удастся превратить ее из врага в союзника… Моника! — ласково сказал адмирал. — Ты веришь в бога?
— Святая Мария! Неужто сеньор адмирал мог подумать, что Пепе женился на какой-то мавританке?
— Тогда слушай меня, и ты поймешь, что твое поведение недостойно доброй христианки. Мавры не единственные неверные на свете; их великое множество, и земля стонет под тяжестью их грехов! В одном королевстве Катай язычников больше, чем песчинок на всем этом побережье! Лишь небольшая часть земли принадлежит христианам, и даже гроб господень до сих пор в руках нехристей. Так вот, я спрашиваю: неужели ты настолько маловерна, что не видишь предназначения наших государей? Каждому христианину должно быть ясно, что им суждено распространить истинную веру по всей земле!
— Я поняла, Пепе! — воскликнула женщина, бросив на мужа довольный взгляд. — Сеньор адмирал хочет сказать об изгнании мавров! Говорят, недавно мы захватили их город Гранаду, и там было великое торжество, и сама донья Изабелла первая въехала в город…
— Но эта победа — лишь начало великих деяний нашего времени, — продолжал Колумб. — Теперь в Гранаде есть христианские церкви, а скоро они появятся и в далеком Катае. Мы хотим послужить господу, а ты, неразумная женщина, мешаешь нам! — Будь у тебя больше веры, ты бы сама благословила этого славного моряка на великий подвиг!
Моника была поражена. Она посмотрела на адмирала, потом на своего мужа, понурила голову и набожно перекрестилась. Наконец, справившись со смущением, она взволнованно спросила Колумба:
— Это правда, сеньор? Вы в самом деле пускаетесь в путь, чтобы послужить богу?
— Конечно, добрая женщина! — вмешался в разговор Луис. — И если не сам бог поведет нас, то уж наверняка один из его ангелов!
— Ты тоже так думаешь, Пепе? Неужели нас обманывали и возводили на сеньора адмирала напраслину?
— А что ты обо мне слышала? — спокойно спросил Колумб. — Не бойся, говори все, как есть, я не буду сердиться.
— Сеньор, у вас, как у всех людей, есть враги. Вы сами знаете, что могут думать о вас жены, матери и невесты моряков Палоса! Они говорят, вы нищий…
— Да, я беден, и от этого никуда не денешься. Но разве бедность считается в Палосе преступлением?
— Бедняков нигде не уважают, сеньор. Почему, я и сама не знаю, только мы даже себя и то не уважаем! Еще говорят, вы не кастилец, а генуэзец.
— И это правда. Но с каких пор моряки Могера перестали ценить граждан Генуэзской республики, прославившихся своими подвигами на всех морях?
— Не знаю, сеньор, только многие говорят, что если человек не кастилец, как наша донья Изабелла, хорошего от него нe жди. Во всяком случае, быть генуэзцем не так почетно, как быть испанцем. Я бы охотнее отпустила моего Пепе в плавание с настоящим испанцем, особенно если он родом из Палоса!
— Да, доводы у тебя любопытные, хотя и не слишком убедительны, — проговорил Колумб, выдавая свои чувства только натянутой улыбкой. — Но разве бедняк и генуэзец не может служить богу, как всякий христианин?
— Наверно, может, сеньор. Теперь и я думаю об этом плавании не так, как раньше. Потому что теперь я сама видела вас, говорила с вами и знаю, куда и зачем вы плывете. И все-таки тяжко молодой женщине отпускать в такую даль мужа, отца ее единственного ребенка!
— Взгляни, женщина! — сказал Колумб, указывая на Луиса. — Вот перед тобой знатный юноша, единственный наследник целого рода, настоящий кастилец, достаточно прославленный и богатый, чтобы идти куда хочет и делать что хочет. А между тем он по доброй воле отправляется со мной, покидая свою возлюбленную, которая не только не стала его удерживать, а, напротив, благословила в далекий путь! — Неужто это правда, сеньор? — с живостью спросила Луиса женщина.
— Разумеется! — ответил тот. — Все мои надежды я возлагаю на это плавание! Разве я не сказал, что нас поведет прекрасный ангел?
— О, эти знатные сеньоры кого хочешь заговорят! Но, сеньор адмирал — вас ведь так надо величать? — рассказывают еще, что от этого путешествия только вам будет прок — и почести и богатства, — а простым морякам достанется нищета и смерть! Еще недавно вы были бедны и безвестны, а сейчас — уже королевский адмирал, хотя, говорят, если вы встретитесь в открытом море с венецианскими галерами, они на это не посмотрят!
— Но какое до всего этого дело твоему мужу? Я отправляюсь туда же, куда и он, меня ждут те же опасности, и я тоже рискую своей жизнью. Если мы добудем золото, он получит свою долю! Если нам улыбнется удача и мы доплывем до цели, твой Пепе только выиграет. А перед богом мы все равны, и он не станет спрашивать, кто был беден и кто богат, кто был генуэзцем и кто кастильцем.
— Все это так, сеньор, и все же молодой жене нелегко расстаться с мужем! Ну, а ты, Пепе, ты в самом деле хочешь отправиться вместе с адмиралом?
— А мне-то что, Моника! Мне приказано служить королеве, вот я и служу. Нам, морякам, рассуждать не приходится! Только теперь, послушав его милость, я уже не так опасаюсь этого плавания.
— Если ваше путешествие и впрямь может послужить славе божьей, тебе, мой, муженек, не след отставать от других! Сеньор! — прибавила она, обращаясь к Колумбу. — Разрешите моему Пепе переночевать дома. К утру он непременно вернется на «Санта-Марию»!
— А кто поручится, что он выполнит свое обещание?
— Сеньор, мы ведь тоже христиане!
— Что ж, это верно, — согласился Колумб. — Пепе, у нас и без тебя хватит гребцов. Иди сейчас к жене и сыну, нотолько смотри, поутру ты должен быть на своем месте!
Моника рассыпалась в благодарностях, и Колумб подумал, что этой славной испанке с добрыми глазами, пожалуй, можно доверять.
Пока гребцы готовили шлюпки, адмирал и Луис прохаживались по песчаному берегу и вели серьезный разговор.
— Вы видите, что мне приходится выносить, какие трудности преодолевать, чтобы добиться даже такой мелочи! — грустно, хотя и без горечи заметил Колумб. — Быть генуэзцем — преступление, бедняком — вдвойне, а говорить и думать не то, что думают другие, — смертный грех. Но настанет день, граф де Льера, когда Генуя будет гордиться тем, что была родиной Христофора Колумба, и когда ваша надменная Кастилия будет оспаривать у нее эту честь! Вы богаты и знатны от рождения, юный мой сеньор, и вы не торопитесь вступать на путь великих дел, которые приведут вас к славе. Но я отягощен годами, голова моя поседела от времени и страданий, и мне больно думать, что я только приступил к осуществлению того, что заставит людей помнить мое имя.
— Что делать, сеньор, так уж ведется на этом свете! Люди способные, но незнатные стараются возвыситься до положения, которое бы соответствовало их достоинствам, а те, кто всё имеет от рождения, часто довольствуются почетом и славой, завоеванными их предками. Чему же тут удивляться? Так уже заведено, и такова человеческая натура.
— Вы правы, Луис, но одно дело — философия, а другое — действительность. Вы прямой и бесстрашный юноша, Луис, вас не пугали ни мечи мавров, ни насмешки испанцев — и тем и другим вы отвечали с одинаковым мужеством. Скажите же мне сейчас, неужели вы, кастилец, считаете меня хуже ваших соотечественников только потому, что я родился в Генуе?
— Наоборот, сеньор, если Геную представляет Христофор Колумб, а Кастилию — всего лишь Луис де Бобадилья! — со смехом ответил юноша.
— Добро бы так! Но вы слышали, что думает обо мне жена этого матроса Пепе? Вы держитесь этого же мнения?
— А что вы хотите, сеньор Христофор? Люди всюду одинаковы, и у нас, и в Италии, и в Англии. Каждый воображает, что он лучше своих соседей. От этого никуда не уйдешь.
— Я задал вам прямой вопрос, Луис, и не годится отвечать на него отговорками.
— Не надо смешивать честный, но вежливый ответ с уклончивым. Мы, кастильцы, считаем себя смиренными и преданными слугами божьими и потому воображаем, будто одни мы безупречны, а все остальные погрязли в пороках. Но клянусь святым Яго, одной такой королевы, как донья Изабелла, и одной такой девушки как Мерседес де Вальверде, вполне достаточно, чтобы возгордиться своей нацией!
— Такая преданность своей королеве и своей возлюбленной вдвойне похвальна, — с грустной усмешкой заметил Колумб. — Видно, этим мне и придется удовлетвориться вместо ответа. Но пусть я не кастилец! Сам Гусман не отважился — отправиться в Катай, и королевский дом Трастамары вынужден был прибегнуть к услугам генуэзца! Провидение выбирает своих слуг, не считаясь с их родом и племенем. Посмотрим, посмотрим, юный мой сеньор, что скажет восхищенное человечество через какие-нибудь три месяца!
— Сеньор адмирал, я от души надеюсь, что мы достигнем острова Сипанго и царства великого хана! А если нет… Мы не отступали перед трудностями и невзгодами, хватит у нас сил и на то, чтобы пережить разочарование!
— Разочарования не будет, дон Луис! — возразил адмирал. — Тем более сейчас, когда нас поддерживает королева и когда у меня есть три добрые каравеллы! Я так же уверен, что мы достигнем Катая, как капитан какого-нибудь парусника, идущего с Мадейры в Лиссабон.
— Я не сомневаюсь, сеньор Колумб, что вы совершите все, что только под силу опытному мореплавателю. Однако разочарование — наш общий удел, и разумнее заранее готовиться к худшему.
— Я вижу путь в Индию так же ясно, как солнце, заходящее вон за те холмы! Семнадцать лет, Луис, он представлялся мне столь же отчетливо, как суда на реке, как Полярная звезда на небе, и у меня нет сомнений. Конечно, разумнее готовиться к худшему, ибо от разочарований не убережешься, в этом я убедился за долгие годы, когда все мои надежды рушились одна за другой. Порой мне внимали государи, сановники и князья церкви, а потом снова все отворачивались от меня, называли пустым мечтателем, у которого нет ни разума, ни доказательств…
— Клянусь моим новым покровителем, святым Педро, — прервал его Луис, — поистине у вас была не сладкая жизнь, сеньор адмирал, во всяком случае последние годы! Представляю, с каким чувством вы ждете начала плавания!
— Если вы думаете, что в этот решительный час я тревожусь и сомневаюсь, значит, вы не знаете, что такое вера и убежденность, Луис, — возразил Колумб. — Сегодня самый счастливый день моей жизни после стольких мучительных лет! Пусть силы наши невелики, пусть наши суда — всего лишь хрупкие и легкие скорлупки, — с их помощью мы откроем дорогу к тому светочу, который до сих пор был от нас сокрыт. И тогда слава Кастилии затмит славу всех королевств!
— Вы должны сожалеть, сеньор Колумб, что вся эта грядущая слава достанется Кастилии, а не вашей родной Генуе, которая отвергла ваш великодушный дар и не поддержала столь благородный замысел.
— Да, это меня печалит, Луис. Ведь не так-то просто на склоне лет покинуть родину и искать пристанища где-то на чужбине! Тяжко это даже для нас, моряков, которые не столь привязаны к своему дому, как те, кто никогда не покидает суши. Но о Генуе я не хочу думать! Если дети должны любить и уважать своих родителей, то и родители обязаны защищать и пестовать своих детей. Когда же мать забывает о своих обязанностях, детям остается одно: искать защиты и пропитания у чужих людей. Генуя была для меня неласковой матерью. Ничто не заставит меня поднять на нее меч, но я ей больше ничего не должен! Впрочем, когда речь идет о столь великой цели, не все ли равно, кто тебе поможет в ее достижении? Трудно возненавидеть свою родину, но когда она к тебе несправедлива, можно ее разлюбить. Это чувство взаимно. Если страна тебя не защищает, если она не уважает свои мысли и твои права, тем самым она освобождает своего подданного от его обязанностей. Что посеешь, то и пожнешь! Поэтому отныне моя государыня — донья Изабелла, а моя родина Кастилия!
В это время со шлюпки крикнули, что все готово, и оба путешественника поспешили занять свои места.
Нужно было обладать всей глубиной убежденности Колумба и его пылким характером, чтобы с восторгом говорить о том, что наконец-то он получил средства для осуществления своего великого замысла. Особенно, если рассудить здраво, что это были за средства!
Мы уже упоминали названия трех его кораблей — «Пинта», «Санта-Мария» и «Нинья» — и вкратце о них говорили. Но, чтобы читатель составил себе более полное представление о славном подвиге Колумба, не лишним будет описать эти суда подробнее, особенно то, на котором должны были плыть сам адмирал и Луис де Бобадилья.
Тем, кто никогда не видел кораблей, на которых европейцы плавали всего каких-нибудь сто лет назад, трудно себе представить, чтобы столь маленькое суденышко могло благополучно пересечь океан. Однако это объяснимо. Многие помнят очень старые парусники, отличавшиеся такими же особенностями, а некоторые нам довелось видеть собственными глазами. Борта их корпусов в верхней части имели уклон внутрь, вследствие чего корабли вверху были почти на четверть уже, чем в средней по высоте, самой широкой части. Благодаря такой предосторожности высокая надводная часть не представляла особой опасности, а так как каравеллы были по большей части короткими судами, легко всходившими на волну, то они вполне основательно считались хоть и не быстроходными, зато надежными судами.