Купер Джеймс Фенимор. Моникины

   — Если силы к тебе вернутся, то дня через два.
   — А завтра?
   — Завтра ты увидишься с Анной.
   — И послезавтра?..
   — Э, нет, не так быстро, Джек! Но как только мы увидим, что твое здоровье совершенно восстановилось, она разделит твое будущее до конца твоих земных дней.

ГЛАВА XXX. Немного дружбы. Немного чувств. Очень много любви и подведение итогов

   Сладко проспав всю ночь, я проснулся освеженный, и пульс мой бился гораздо ровнее, чем накануне. Я встал довольно рано, принял ванну и пригласил капитана Пока выпить со мной кофе перед расставанием — накануне было решено, что он отправится в Станингтон немедленно. Мой старый спутник и коллега, товарищ по путешествиям и приключениям, пришел без промедления, и, признаюсь, его присутствие было для меня большим облегчением, так как мне легче было смотреть на предметы, столь необъяснимо вновь возникшие передо мною, если я видел перед собой лицо человека, разделявшего со мною столько серьезных испытаний.
   — Да, мы с вами, капитан Пок, совершили поистине необычайное путешествие, — заметил я, после того как достойный охотник на котиков проглотил шестнадцать яиц, омлет, семь котлет и все, что к ним положено. — Вы собираетесь опубликовать свои путевые заметки?
   — По-моему, сэр Джон, чем меньше мы с вами будем говорить об этом путешествии, тем лучше.
   — Но почему же? Нам известны открытия Колумба, Кука, Ванкувера, Гудзона. Почему же не быть открытиям капитана Пока?
   — Сказать по правде, мы, охотники на котиков, не любим рассказывать о своих промысловых водах, а что до моникинов, то какой от них толк? Из тысячи моникинов не вытопишь и кварты жиру, а шкура у них во всех смыслах ничего не стоит.
   — А их философия тоже ничего не стоит? А их судопроизводство? И это говорите вы? Ведь вы чуть не лишились головы и потеряли свой хвост под топором палача.
   Ной провел рукою у себя за спиной и с явным беспокойством ощупал вместилище своего разума. Убедившись, что там все в порядке, он хладнокровно сунул сразу полбулки в свой, как он выражался, «провизионный люк».
   — Вы оставите мне эту изящную модель нашего милого старого «Моржа», капитан?
   — Берите ее, ради бога, сэр Джон, и пусть она принесет вам счастье! Игрушка — пустячная уплата за настоящую шхуну, которую вы мне подарили.
   — Зато она как две капли воды похожа на наш верный корабль.
   — Вполне возможно. Я еще не видел модели, которая хоть чем-нибудь не напоминала оригинал.
   — Ну, дорогой спутник, нам пора расстаться! Я, как вы знаете, отправляюсь к той, кто скоро станет моей женой. А в Гавр заедет за вами еще до моего возвращения дилижанс.
   — Благослови вас бог, сэр Джон, благослови вас бог! — Ной высморкался так, что его нос загремел, как охотничий рог, и мне показалось, что его черные, как угли, глаза блестят больше обычного, — вероятно, от набежавшей влаги. — Моряк вы чудной — и льдины для вас, что для жеребенка изгородь. Но, хотя рулевой не всегда бодрствует, сердце у него никогда не спит.
   — Когда «Дебби и Долли» будет спущена на воду, не откажите в любезности сообщить мне.
   — Можете положиться на меня, сэр Джон. Однако, прежде чем мы расстанемся, я хочу попросить вас о небольшом одолжении.
   — О каком же?
   Тут Ной вынул из кармана резную сосновую дощечку. На ней был изображен Нептун, вооруженный не своим обычным трезубцем, а гарпуном. Ной всегда утверждал, что морскому богу подходит именно гарпун или багор, а трезубец ему ни к чему. По правую сторону Нептуна стоял английский джентльмен с мешком золота в протянутой руке, по левую — фигура женщины, которая, как сказал Ной, должна была представлять собою богиню свободы, хотя ей было придано сходство с миссис Пок, довольно лестное для последней. Лицо Нептуна предположительно напоминало физиономию ее супруга. Капитан со скромностью, всегда сопутствующей истинным заслугам в области искусства, попросил у меня разрешения поместить копию этого изображения на корме своей шхуны. Было бы невежливо отказать ему в таком пустяке.
   Однако настало время расставания, и я, пересилив себя, протянул Ною руку. Охотник на котиков крепко сжал ее, но, видимо, не собирался ограничиться этим.
   — Вы скоро увидите настоящего ангела, сэр Джон!
   — Как! Разве вы знаете мисс Этерингтон?
   — А то как же! Я же не слеп, как крот. Во время нашего последнего путешествия я ее часто видел.
   — Странно! Однако вас что-то тяготит, мой друг. Говорите открыто!
   — Тогда вот что, сэр Джон. Болтайте с вашей милой о чем хотите, но только не о нашем путешествии. По-моему, ей пока трудно будет слушать рассказы про чудеса, которых мы навидались.
   Я обещал быть осторожным, и капитан, горячо пожав мне руку, наконец простился со мной. В его поведении, пусть грубовато, проявилось искреннее чувство, затронувшее струны моего сердца. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я вспомнил, что мне пора отправляться в отель «Кастилия». У меня не хватило терпения ждать экипаж, и я пустился по улицам пешком, считая, что легко обгоню любой фиакр или кабриолет в их зигзагообразном движении.
   Мистер Этерингтон встретил меня у входа в свои апартаменты и, не говоря ни слова, повел в одну из внутренних комнат. Там он остановился и посмотрел на меня с отеческой заботливостью.
   — Она ждет тебя, Джек, и уверена, что этот звонок возвестил о твоем приходе.
   — Тем лучше, дорогой сэр! Не будем терять ни мгновения. Дайте мне броситься к ее ногам и вымолить у нее прощение!
   — За что, мой милый мальчик?
   — За то, что я думал, будто вкладам в дела общества дано сравниться с самыми близкими сердцу, самыми драгоценными узами на земле.
   Почтенный священник улыбнулся, но он как будто хотел умерить мое нетерпение.
   — Сэр Джон Голденкалф, — произнес он, принимая вид, который между людьми принято называть «исполненным достоинства», — вы уже обладаете всеми вкладами в дела общества, каких может желать благоразумный человек. Огромное состояние, которое оставил тебе покойный отец, само по себе поднимает тебя до уровня самых богатых людей в стране, а поскольку ты теперь еще и баронет, никто не станет оспаривать твоего права принимать участие в государственных делах. Пожалуй, было бы лучше, если бы этот титул был дарован твоей семье на столетие или два поближе к установлению монархии, но в наш век новшеств приходится принимать вещи такими, какие они есть, а не такими, какими мы хотели бы их видеть. Или, как говорят французы: приходится делать, что можешь, а не что хочешь.
   Я невольно потер лоб, ибо священник высказал мысль, вызвавшую у меня досаду.
   — По вашему принципу, дорогой сэр, общество было бы вынуждено считать, что только деды и прадеды могут освятить наше право управлять собственным государством.
   — Прости меня, Джек, если я сказал что-нибудь неприятное! На небесах, несомненно, все будет улажено. Однако боюсь, что Анна уже беспокоится.
   Эти слова немедленно изгнали из моей головы всякое воспоминание о предложенной священником системе вкладов в дела общества, которая, как помнит читатель, была прямой противоположностью системе моего покойного предка. Я кинулся к двери, избавив мистера Этерингтона от необходимости менять тему разговора. Когда мы вышли в переднюю, он указал мне на одну из дверей и, напомнив о том, чтобы я вел себя благоразумно, удалился.
   Дрожащей рукой я нажал на ручку двери, но она легко отворилась. Анна (она услышала мои шаги) стояла посреди комнаты, словно воплощение женской красоты, женской верности и женской любви. Огромным усилием воли она овладела собой. Ее чистая душа стремилась мне навстречу, она сдержала свой порыв, щадя мои нервы.
   — Милый Джек! — И она протянула мне нежную белую ручку.
   — Анна! Дорогая Анна!
   Я осыпал поцелуями розовые пальчики.
   — Будем спокойнее, Джек! И постараемся быть рассудительными.
   — Если бы я только знал, что тебе для этого нужно усилие, Анна! Ты ведь такая сдержанная.
   — Даже сдержанные люди испытывают глубокое чувство при встрече со старыми друзьями.
   — Я был бы совсем счастлив, если бы увидел слезы на твоих глазах!
   Как будто только и ожидая этих слов, Анна вдруг разрыдалась. Я перепугался, так громко и судорожно она всхлипывала. Драгоценные нежные чувства, столь долго безысходно томившиеся в ее юном сердце, наконец вырвались на свободу, и я был хорошо наказан за свой эгоизм, испытав тревогу не менее сильную, чем ее бурное изъявление чувств.
   Я не стану подробно рассказывать о том, что мы пережили, говорили и делали в течение следующего получаса. Анна почти оставила свою обычную рассудительность и, судя по румянцу, залившему ее прелестное лицо, и по тому, как она освободилась из моих объятий, она, видимо, сочла, что слишком уж забылась.
   — Теперь мы можем поговорить более спокойно, Джек, — сказала она, когда ей удалось согнать со своих щек следы волнения, — более спокойно, если не более разумно.
   — Что вся мудрость Соломона в сравнении со словами, которые я только что слышал! А музыка небесных сфер…
   — Доступна слуху одних лишь ангелов.
   — Но разве ты не ангел?
   — Нет, Джек, всего лишь глупенькая, доверчивая девушка, такая же слабая и чувствительная, как все, и нуждающаяся в твоей поддержке и руководстве. Если мы сейчас станем называть друг друга небесными именами, разочарование постигнет нас скорее, чем если мы с самого начала будем считать друг друга тем, что мы есть на самом деле. Я люблю тебя за твое доброе и великодушное сердце, Джек, а все эти поэтические создания, мне кажется, вошли в поговорку как существа бессердечные.
   Мягко остановив мои преувеличенные словоизлияния (но и после десяти лет супружества я не могу согласиться, что в них было хоть какое-нибудь преувеличение!), Анна снова вложила свою бархатную ручку в мою и улыбкой смягчила суровость упрека.
   — В одном ты можешь быть вполне уверена, дорогая, — заговорил я после краткого размышления. — Все мои прежние представления о расширении и сужении интересов в корне изменились. Я довел принцип системы вкладов в дела общества до предела его возможностей и не могу сказать, чтобы успех моих усилий удовлетворил меня. Сейчас у меня есть капиталовложения в половине стран земного шара, но все эти вклады в дела их обществ не только не научили меня больше любить себе подобных, но, наоборот, я убедился в том, что стремление защитить одного человека от несправедливости неизбежно приводило меня к поступкам, несправедливым по отношению ко всем остальным. Поверь, Анна, старая догма ученых экономистов в чем-то неверна!
   — Я в этом мало понимаю, сэр Джон, но столь невежественному существу, как я, представляется, что лучшая опора справедливой власти — это справедливые принципы.
   — Если бы их можно было воплотить в жизнь, тогда — несомненно. Те, кто утверждает, что униженные и невежественные не могут иметь голоса в общественных делах, вынуждены признать, что их можно держать в узде только силой. Ну, а поскольку знание—сила, они прежде всего и заботятся о том, чтобы те оставались невежественными. А потом ссылаются на это невежество со всеми его тяжкими последствиями, как на доказательство того, насколько они правы, не позволяя народу разделять с ними власть. Я полагаю, что тут не может быть никакой золотой середины: нужно либо откровенно принять принцип в целом…
   — Дорогой Голденкалф, вспомните, что мне обо всем этом известно очень мало. Нам должно быть достаточно, что мы знаем, каково положение вещей. А если необходимы перемены, постараемся осуществлять их с осмотрительностью и с соблюдением справедливости.
   Пока Анна старалась мягко отвлечь меня от этой темы, лицо ее было тревожным и страдальческим.
   — Верно, верно! — торопливо согласился я: ни за что на свете я бы не допустил, чтобы она продолжала мучиться из-за меня. — С моей стороны глупо и невежливо говорить об этом в такой момент. Но я столько пережил, что мне нелегко сразу забыть мои былые теории. Я думал, тебе приятно будет узнать, Анна, что я больше не ищу счастья в любви ко всем и тем скорее готов искать его в тебе одной.
   — Любить ближних, как самих себя, — это последняя и высшая из заповедей господних, — ответила моя возлюбленная, став в тысячу раз прелестней, чем когда-либо, так как мои последние слова отнюдь ее не огорчили. — Мне кажется, для того, чтобы ей следовать, вовсе не нужно собирать для себя как можно больше житейских благ, но я уверена, Джек, что сердце, верно любящее одного человека, более способно испытывать добрые чувства ко всем окружающим.
   Я поцеловал ручку, которую она протянула мне, и мы начали уже спокойно обсуждать наши будущие планы. Прошел еще час, прежде чем добрый священник прервал нашу беседу и отослал меня домой готовиться к отъезду в Англию.
   Неделю спустя мы уже вернулись на наш родной остров. Анна и ее отец сразу отправились к себе домой, а я задержался в Лондоне, чтобы привести в порядок свои дела и разобраться в том, что принесли мне мои многочисленные денежные вложения.
   Вопреки тому, что многие склонны будут предполагать, почти все они оказались удачными. В целом все эти авантюры только увеличили мое состояние, и, так как их рискованность столь явно перевешивалась их прибыльностью, мне без всякого труда удалось с выгодой передать их в другие руки. Освободившиеся капиталы вместе со значительными накопившимися в мое отсутствие дивидендами были доверены моему банкиру, и я поместил в газетах объявления, изъявляя желание приобрести хорошие имения.
   Зная вкусы Анны, я купил в Лондоне особняк рядом с Сент-Джеймским парком, чтобы в те месяцы (зимой или от Пасхи до августа), когда мы будем жить в городе, ее безмятежный взор ласкали бы и зеленеющие лужайки и благоухающие кусты.
   Я долго и дружески беседовал с лордом Пледжем, который все еще занимал свой пост в министерстве и был столь же деятелен, почтенен и последователен в своих суждениях, как прежде. Особенно заметным казалось третье качество, и раза два я даже поймал себя на том, что поглядываю, нет ли у него хвоста.
   Он заверил меня, что в мое отсутствие в парламенте все шло хорошо, вежливо намекнув, что этого отсутствия никто не заметил. Мы кое о чем предварительно договорились (о чем именно, станет ясно из следующей главы), и я на крыльях любви, то есть в коляске четверней, поспешил туда, где меня ждала самая милая, самая нежная, добрая и верная девушка на нашем острове, столь богатом милыми, нежными, добрыми и верными девушками.

ГЛАВА XXXI. Блаженство. Наилучшее из капиталовложений. Плоды житейского опыта и конец

   Два месяца спустя счастливейшего человека в Англии нужно было искать в доме священника в Тентпиге. Стояла середина июля, и кусты под окном библиотеки моего превосходнейшего тестя были в полном цвету. Особенно буйно раскинулся напоенный новыми животворными соками куст роз, цветы которого так успешно подражали румянцу Анны. Их аромат овевал меня и мою молодую жену, когда мы сидели вдвоем, наслаждаясь безмятежным покоем чудесного летнего утра, исполненные того восхитительного блаженства, которое благословляет первые месяцы счастливого союза.
   Анна сидела так близко к окну, что на ее белоснежное платье ложились алые отблески роз, словно воспетая поэтами нежная краска стыда на щеках юной невесты. Лучи света, пробиваясь сквозь густую листву, мягко озаряли ее милые черты, говорившие о полном счастье и вместе с тем, если только здесь нет противоречия, о легкой тревоге. Никогда еще она не была более прекрасна, кротка и нежна, чем в эти последние полчаса. Мы только что с полной откровенностью говорили о прошлом, и Анна рассказала мне, с какой болью в душе она по приказу отца согласилась написать письмо, ввергшее меня в такое уныние.
   — Я должен был знать тебя лучше, любимая, и понимать, что ты неспособна на такой поступок, — сказал я в ответ, с нежностью глядя в глаза, соперничающие с небесами не только синевой, но и ясной безмятежностью. — Ты никогда не была такой недоброй даже с теми, кто обижал тебя. Так неужели ты могла бы добровольно поступить столь жестоко с человеком, внушающим тебе приязнь!
   Анна была долее не в силах сдерживаться, и слезы оросили ее лицо, но затем вопреки этой дани женской чувствительности оно осветилось прелестной шаловливой улыбкой.
   — А знаешь, Джек, об этом письме все-таки нельзя только сожалеть. Если бы оно не было написано, ты никогда не посетил бы ни Высокопрыгии, ни Низкопрыгии и не увидел бы всех тех чудес, о которых здесь говорится.
   Она положила руку на рукопись, которую только что вернула мне после прочтения. Но тут же ее лицо, это зеркало живых и искренних чувств, вспыхнуло, и улыбка стала принужденной и печальной.
   Я провел рукой по лбу. Каждый раз, когда этот разговор возникает между нами, мой разум окутывает какая-то туманная дымка. Не скажу, однако, чтобы я был недоволен. Я знал, что ее любящее сердце никогда не захочет сознательно причинить мне боль и что такое нежное и чуткое создание не произнесет ни слова, которое могло бы огорчить или ранить.
   — Будь ты со мной, моя любовь, я всегда вспоминал бы об этом путешествии как об одном из самых приятных событий моей жизни. Несмотря на все опасности и неудобства, оно дарило минуты величайшего удовлетворения.
   — Ты никогда не станешь мастером политических сальто-мортале, Джек!
   — Пожалуй, нет. Но вот документ, благодаря которому это утратит для меня былую необходимость.
   И я отдал ей пакет, доставленный рано утром с нарочным. О его содержании я ей еще ничего не сказал. Анна слишком недолго была замужем, чтобы распечатать его без одобряющего взгляда моих влюбленных глаз. Но теперь, пробежав его строки, она узнала, что мне дарован титул виконта Хаусхолдера, так что я стал членом палаты лордов. Объяснялось это покупкой еще трех местечек, а также влиянием моего старого друга лорда Пледжа.
   Анна, несомненно, обрадовалась — какая женщина откажется называться виконтессой? Однако, бросившись в мои объятия, она заверила меня, что счастлива из-за моего возвышения, а не своего.
   — Я обязан был добиться этого, Анна, чтобы как-то отплатить тебе за то, что ты отказала лорду Мак-Ди, доказав свою верность и бескорыстие.
   — И при этом, Джек, скулы у него не торчали, волосы вовсе не были рыжими, а выговор у него был такой, что мог бы вполне удовлетворить более капризную девицу, чем я!
   Все это было сказано шутливым и кокетливым тоном, но тем не менее я невольно почувствовал, сколь легко по собственному сумасбродству я мог лишиться моего драгоценного сокровища, будь сердце той, кого я так высоко ценил, менее благородным и чистым. Я привлек мою любимую к своей груди, как будто боялся, что соперник все еще может похитить ее. Анна подняла на меня глаза, улыбаясь сквозь слезы. Сделав над собой усилие, чтобы успокоиться, она сказала очень тихо, показывая, что понимает, насколько щекотлива эта тема:
   — Мы редко будем говорить о твоем путешествии, дорогой Джон, и лучше будем думать о долгом и темном пути, лежащем перед нами. Но иногда мы будем говорить и о твоем путешествии, так как у нас с тобой не должно быть ничего невысказанного.
   Я поцеловал ее ясные, еще влажные глаза и повторил ее слова. Анна осталась верна своему решению: она очень редко касалась прошлого, да и то большей частью говорила о своем горе, а не о моих приключениях.
   Однако, хотя путешествие в Моникинию в какой-то мере остается запретной темой между мной и моей женой, в отношении посторонних этого запрета не существует. А потому, если читателю интересно, я могу рассказать ему, как я воспринимаю это необычайное путешествие после промежутка в десять лет.
   Порой оно казалось мне сном. Но, оглядываясь назад и сравнивая эти события с другими событиями, в которых мне приходилось быть действующим лицом, я убеждаюсь, что и те и другие равно неизгладимо запечатлелись в моей памяти. К тому же сами факты очень похожи на то, что ежедневно происходит вокруг меня, и я прихожу к заключению, что я на самом деле ездил в Высокопрыгию в точности так, как описано, и, по-видимому, был привезен в горячке, надолго лишившей меня ясности мысли. Поэтому я верю, что Высокопрыгия и Низкопрыгия действительно существуют, а по зрелом размышлении я также пришел к выводу, что в своей книге с полным беспристрастием изобразил общие черты моникинского характера.
   Длительные раздумья над всем, чему я был свидетелем, вызвали существенные изменения в моих прежних взглядах и даже опрокинули многие из представлений, которые мне прививали с самого детства. Чтобы не отнимать у читателя лишнего времени, я изложу мои выводы вкратце, а затем распрощаюсь с ним, горячо поблагодарив его за внимание к моей книге. Однако, прежде чем завершить таким образом свой труд, я думаю, мне следует добавить несколько слов о судьбе моих спутников.
   Я так и не мог окончательно решить, съели мы бригадира Прямодушного или нет. Жаркое было такое ароматное и такое восхитительное на вкус, особенно после того, как я целую неделю занимался философскими рассуждениями и питался одними орехами, а воспоминание о полученном удовольствии остается таким ярким, что, мне кажется, только весьма плотный и реальный обед мог породить столь живые впечатления.
   Много раз я горестно размышлял на эту тему, но, наблюдая, как люди тем или иным способом постоянно пожирают друг друга, я пытаюсь утешить себя тем, что разница в виде все же избавляет меня от обвинения в людоедстве.
   Я частенько получаю письма от капитана Пока. Правда, он предпочитает обходить вопрос о нашем путешествии, но в общем я пришел к заключению, что его маленький кораблик был построен по образцу и назван в честь нашего «Моржа», а не наоборот. Поэтому я продолжаю хранить модель и показываю ее друзьям в подтверждение своих рассказов, зная, какое впечатление вещественные доказательства производят на заурядные умы.
   Что касается Боба и обоих помощников капитана, то больше я о них ничего не слыхал. Вероятно, первый из них оставался получателем пинков, пока наконец годы и жизненный опыт не позволили ему отплатить человечеству тем же и не превратили его самого в раздавателя пинков, особенно рьяного из-за страданий, которые когда-то перенес сам.
   Итак, я заключаю описание своих приключений и наблюдений следующими выводами:
   Каждый человек любит пользоваться свободой сам, но очень немногие любят, чтобы ею пользовались другие.
   Нравственные сальто-мортале — необходимое условие политического успеха не только в Низкопрыгии, но, вероятно, и во многих других местах.
   Цивилизация — понятие весьма неопределенное, означающее во Франции одно, в Высокопрыгии — другое, а в Дорсетшире — третье.
   Мотивы поступков в полярной области мало чем отличаются от их мотивов в любом другом месте.
   Истина — ценность непостоянная, зависящая от местных условий: особое влияние на нее оказывают климат и общественное мнение.
   Нет человеческой мудрости настолько незыблемой и безупречной, чтобы она не содержала в себе семян собственного опровержения.
   Из всех «кратий», включая аристократию и демократию, процветает превыше всего бюрократия.
   Тот, кто попадет в лапы правосудия, может считать себя счастливым, если потеряет только хвост.
   Свобода — понятие обратимое: в одной стране это — право на исключение; в другой — отсутствие всякого права; и во всех— право на заключение.
   Религия—это парадокс, возводящий в догму самоотречение и смирение вопреки всем чувствам человеческим.
   Френология и каудология (наука о хвостах)— родные сестры, причем вторая, пожалуй, даже более наглядна, чем первая.
   Философия, принцип, добродетель — все это вещи превосходные, но, в конце концов, они всего лишь рабы желудка, и человек обычно предпочитает съесть своего лучшего друга, чем умереть с голоду.
   Малые и большие колеса республики столь же необходимы для движения, как и дилижанс, причем малое колесо, хотя и уступает большому по величине окружности, зато вертится гораздо быстрее.
   Одно дело — иметь короля, другое дело — иметь трон, и совсем иное дело — не иметь ни того, ни другого. Рассуждения по поводу частных злоупотреблений неприменимы для общих положений.
   Если бы мы в Англии не пользовались шорами, наши лошади понесли бы и сломали нам шею; в Германии мы превосходно скачем, не лишая лошадей права пользоваться своими глазами, а в Неаполе мы не прибегаем даже к уздечке и несемся во весь опор.
   То же самое в тех же трех странах приложимо не только к лошадям, но и к людям, однако в прямо противоположном отношении.
   Затмения истины так же несомненны, как северное сияние, и объяснить их столь же просто.
   Многие люди, достаточно смелые и настойчивые, чтобы проникнуть к самому полюсу, недостаточно смелы, чтобы мыслить самостоятельно, и, подобно капитану Поку, предпочитают идти на поводу у какого-нибудь богоподобного.
   Всей нашей мудрости не хватит, чтобы защитить себя от обманщиков: один проведет нас неожиданными прыжками и кувырканием, другой — тем, что нарастит свой хвост.
   .Люди не очень усердны в поклонении богу, но свое право на почитание оберегают так цепко, что скорее поверят угодливому подлецу, чем прямолинейной честности.
   Те, кто правильно усвоил указанные выше факты, являются Друзьями Нации, а впоследствии станут солью земли и даже патриотами из патриотов.
   Хорошо, что «на небесах все устроится к лучшему», ибо на земле, несомненно, слишком многое устроено не так, как нужно.