Страница:
Петер Хофмейстер выразительно развел руками. Затем он бросил пытливый взгляд на синьора Гримальди, который предавался веселью с самозабвением человека независимо мыслящего, не заботясь о том, какое впечатление это произведет на окружающих. Разочарованно пожав плечами, практичный бейлиф повернулся к участникам шествия, как если бы желал обнаружить, не нарушаются ли традиции края, что потребовало бы, возможно, официального вмешательства, ибо Петер был из числа правителей, которые следят даже за тем, как люди дышат, из опасения, что под угрозой окажется некое исключительное право, именуемое в наши дни консервативным принципом. А шествие продолжалось.
Едва только садовники покинули лужайку из дерна, как показалась торжественная, впечатляющая процессия. Четыре женщины шли во главе, неся затейливо украшенный античный алтарь. Наряды их были символичны, на голове у каждой был венок из цветов. Пред самым алтарем, посвященным Флореnote 92, шли юноши с кадилами, а за ними верховная служительница Флоры, в митреnote 93, с охапкой цветов в руках. Как и младшие жрицы, она была в затейливо украшенном платье, по которому можно было догадаться о ее священном служении. Четыре женщины несли трон, на котором, под балдахином из цветов, восседала сама богиня; подножие трона украшали цветочные гирлянды всевозможных оттенков, свисавшие до самой земли. Уборщики сена — и юноши и девушки, нарядные, веселые, следовали за троном; процессию замыкала стонущая от тяжести телега, нагруженная свежескошенными травами Альп, за которой шли женщины с граблями.
И трон и алтарь опустили на дерн, жрица принесла жертву, распевая гимн в честь богини во всю мощь своих легких, привыкших к горному воздуху. Затем, как и в предыдущей картине, последовал танец сборщиков сена, и процессия Флоры также покинула лужайку.
— Превосходно! Замечательно! Как будто перед вами настоящие язычники! — воскликнул бейлиф, который, забыв о своих официальных обязанностях, с искренним наслаждением любовался игрой актеров. — Разве это не превосходит все ваши юношеские увеселения? Да и то сказать, на карнавалах в Генуе или Ломбардии редко увидишь языческое божество.
— Дружище Хофмейстер, — спросил барон, — часто ли здесь, в Во, вы тешите себя подобными сценами?
— Время от времени это случается, по желанию Аббатства, и точь-в-точь так, как ты видишь. Почтенный синьор Гримальди — который простит мне, что он не находит тут лучшего приема, чем тот, который ему оказывают, и припишет это не небрежению, каковое нельзя было бы простить лицам, знающим его, но собственному своему желанию пребывать в тени, — так вот, надеюсь, он подтвердит, если только соизволит высказать свое искреннее мнение, что местные жители никому не уступят в отношении веселья и развлечений. А вот в Женеве зато все так замысловато, как в механизмах их часов; они не могут развлекаться, заранее все не обдумав и не обсудив, — обе эти привычки для общественных нравов такое же проклятье, как раскол в религии или два разных мнения в семье. В городе нет ни одного плута, который не считал бы себя умнее Кальвина; а иные уверены, что не стали кардиналами только потому, что реформированная Церковь запрещает ходить в красных чулках. Но, слово бейлифа, я отказался бы от любой должности в таком обществе, даже если бы меня пообещали сделать адвокатом Берна! Иное дело у нас. Мы изображаем наших богов и богинь как здравомыслящие люди и после представления отправляемся возделывать наши лозы и пасти стада, как и подобает верным подданным великого кантона. Ясно ли я изложил дело нашим друзьям, барон де Блоне?
Роже де Блоне поджал губы, ибо род его сотни лет назад обосновался в Во, и ему не нравилось, с какой легкостью его сограждане подчинились чужеземному владычеству. Он холодно кивнул на слова бейлифа, как если бы не требовалось более пространного ответа.
— Взгляните, сейчас будет новая сцена, — предложил бейлиф, поскольку знал хорошо воззрения своего друга и правильно понял его молчание.
Следующими выступали те, кто изготовлял молочные продукты. Два пастуха вели коров, чьи тяжелые колокольцы монотонно позвякивали, сопутствуя звуку рожка. Молочницы и юные пастушки из тех, что присматривают за скотом летом на горных пастбищах, шли перед телегой, нагруженной всевозможными продуктами с молочных ферм. Все необходимые детали тут были учтены. Скамеечка для дояра была привязана к поясу одного из молодцов, другой нес особое ведерко для молока, третий — за плечами на ремнях — глубокий деревянный сосуд, в котором торговцы разносят молоко вверх-вниз по горным деревням. Когда они достигли лужайки, работники принялись доить коров, девушки — сбивать масло, отцеживать творог, и все вместе запели пастушескую песнь окрути — Ranz des Vachesnote 94*. Почему-то многие ошибочно считают, что по всей Швейцарии поют одну и ту же пастушескую песнь, тогда как на самом деле каждая округа имеет собственную песнь в этом роде, отличающуюся от прочих не только словами и мелодией, но и, смею предположить, языком. Ranz des Vaches кантона Во сложена на местном наречии, состоящем из слов греческого и латинского происхождения, перемешанных с кельтскими. Как и в песнях нашего отечества, которые слагались как шуточные, но по прошествии веков стали восприниматься как хвалебные, слов в этой песне так много, что все их привести здесь невозможно. Однако мы познакомим читателя с одним из стихов этой песни, которую всякий швейцарец воспринимает как торжественную и которая заставляет любого горца, находящегося на иностранной службе, покинуть размеренную, подневольную городскую жизнь и возвратиться к роскошной природе, неотступно видящейся ему в мечтах и проникающей даже в сны. Необходимо подчеркнуть, что власть этой песни сильна особенно в воспоминаниях, которые она навевает, порождая чарующие картины безыскусной сельской жизни и оживляя неизгладимые впечатления, производимые природой везде, где она наложила свою длань на лик земли с такою же мощью, как в Швейцарии.
Le zermailli dei Colombette
De bon matin, se san leha —
REFRAIN.
Ha, ah! Ha, ah!
Liauba! Liauba! Por aria.
Venide tote,
Bllantz' et naire,
Rodz et motaile,
Dzjouvan' et etro
Dezo ou tzehano,
Io vo z'ario
Dezo ou triembllo,
Io ie triudzo,
Liauba! Liauba! Por arianote 95.
Напевы жителей гор, совершенно особые, первозданные, складывались, возможно, под воздействием величия природы. Их высокие, пронзительные переливы напоминают эхо, раздающееся в горах и достигающее долин, когда голос человека неестественно возвышается, чтобы заполнить собой все — от скалистых вершин до дна ущелий. Подобные звуки с легкостью вызывают в памяти те великолепные крутизны, на которых впервые они были услышаны, с необоримой силой заставляя ум потворствовать тем прочно укоренившимся привязанностям, которые связаны с чистыми и безыскусными восторгами жизнерадостного детства.
Едва лишь пастухи и девушки с ферм запели эту магическую песнь, как в толпе воцарилась глубокая тишина. И прежде чем хор запел диковинный припев и уха слушателей достигли слова: «Лиоба! Лиоба!», тысячи голосов взметнулись одновременно, наподобие приветствия окружающим горам от их детей. С этого мига пение Ranz des Vaches превратилось в излияние всеобщего восторга, в извержение того национального пыла, который столь крепко связывает людей воедино и пробуждает в сердцах некое чувство, порой связанное с порочностью и наклонностью к преступлению, способное породить, однако, одно из чистейших проявлений человеческой натуры.
Но вот последние звуки песни замерли посреди этого всеобщего народного ликования. Пастухи и девушки с фермы собрали свою утварь, и выступление их завершилось унылым позвякиванием колокольцев, разительно противоположным тому восторженному порыву, которым только что была охвачена вся площадь.
Вслед за ними выступили поклонники Церерыnote 96, с алтарем, верховной жрицей и богиней, восседающей на троне, точь в точь как незадолго до того изображалась Флора. К трону был прикреплен рог изобилия, а балдахин украшен дарами осени. Все это обрамлял сноп пшеницы. Вместо скипетра богиня держала серп, а диадема была составлена из остистых зерен, края которых закрывали лоб. За богиней следовали жнецы с эмблемами богатого урожая, шествие замыкали вязальщицы снопов. Процессия остановилась, и солист, поддерживаемый хором, исполнил песнь в честь богини, наподобие того как только что прославлялась богиня цветов. Жнецы и вязальщицы протанцевали веселый танец, молотильщики застучали своими цепами, и богиня и ее свита удалились.
Затем прошествовали Аббатство и возделыватели винограда, невымышленные участники празднества. Виноградари шли впереди, неся свои колья и лопаты, а за ними — женщины с черенками. После них шла целая процессия с корзинами, в которых был виноград всевозможных сортов и оттенков. Юноши держали посохи, увенчанные миниатюрными изображениями всевозможных инструментов, необходимых виноградарю, и тут же можно было увидеть работника с бочонком за спиной, большую бочку и сосуд, в который поначалу стекает выжатый из гроздьев сок. Несколько кузнецов с орудиями, необходимыми для того, чтобы выковать инструменты виноградарям, замыкали шествие. Виноградари также спели песню и исполнили танец и удалились под музыку, которая предшествовала появлению Вакха. Так как эта часть представления была одной из наиболее искусно задуманных, нам необходимо сделать передышку, прежде чем приняться за ее описание.
ГЛАВА XV
— Жизнью клянусь, это все так мило! — воскликнул барон де Вилладинг, восхищенный шествием виноградарей. — Еще немного — и я позабуду о бюргерском достоинстве и предамся общему веселью, даже если мне придется поплатиться за это своим добрым именем!
— Чувства свои ты можешь высказывать своим друзьям, но не стоит обнаруживать их перед простонародьем, доблестный Мельхиор. Было бы нехорошо, если бы жители Во стали вдруг похваляться, что столь благородный аристократ из Берна вдруг так позабыл себя!
— А почему бы и нет? Разве мы здесь не затем, чтобы веселиться от души, без стесненья, и наслаждаться зрелищем, подобно всем прочим? Забудь же о своей чиновничьей строгости и чрезмерном достоинстве, добрейший Петерхен. — Барон обратился к достопочтенному бейлифу, именуя его так, как было принято в кругу друзей. — И давай веселиться безоглядно, как во времена нашей буйной молодости, когда ты не был обременен обязанностями бейлифа, а я еще не познал горе!
— Пусть нас рассудит синьор Гримальди; мне все же кажется, что благородным господам подобает сдержанность.
— Позже, когда актеры сыграют все свои роли, — с улыбкой ответил генуэзец. — А сейчас к нам приближается тот, кому любой воин платит немалую дань. Пусть же разница наших вкусов не помешает воздать должное уважение столь великой особе!
Едва только десятка два рожков громогласно возгласили о приближении божества кубков и чаш, как Петер Хофмейстер, сам нередко совершавший возлияния, был вынужден отложить рассмотрение своего мнения до более подходящего времени. Появление пунцовощекого божества, ради придания этому событию большей пышности, предварялось шествием музыкантов и служителей Аббатства; за ними следовали трое жрецов — один вел козла с позолоченными рогами, другие несли нож и тесак. Еще несколько служителей несли украшенный виноградными лозами алтарь и кадила с благовониями. Верховный жрец прокладывал путь Вакху. Последний сидел верхом на бочке, голова его была обвита виноградной лозой со спелыми гроздьями; в одной руке он держал кубок, в другой — украшенный виноградной гроздью скипетр. Четыре нубийцаnote 97 несли бога на своих плечах; другие держали над ним балдахин; за богом следовали фавныnote 98 в тигриных шкурах — фавны плясали, а смеющиеся, босоногие вакханкиnote 99 наигрывали им на инструментах.
Всеобщий крик восторга возвестил о появлении Силенаnote 100;он ехал на осле, которого вели двое темнокожих. Наполовину осушенные мехи, бессмысленный смех, блуждающий взгляд, заплетающийся язык, отвислая губа и идиотский вид в целом заставляли предположить, что одним только стремлением хорошо сыграть свою роль дело тут не ограничилось. За Силеном двое юношей несли шест, украшенный гроздьями, свисающими чуть ли не до земли, каковой был назначен изображать приношение плодов из Ханаанаnote 101 посланцами Иисуса; появление такого шеста с небывалым оживлением встречается актерами и участниками подобной пантомимы в другом полушарии. Огромная повозка, именуемая Ноевым ковчегом, замыкала процессию. В повозке был давильный пресс, у которого над грудой плодов трудились несколько человек; тут же сидело все семейство нашего второго прародителя. Когда она ехала, в колеи стекал благоухающий виноградный сок.
Вакху была принесена жертва, а затем исполнены песнь и танец, как и в предыдущих картинах, каждая из которых соответственно раскрывала характер представляемого в них божества. Действо завершилось подходящей к случаю вакханалией, и процессия удалилась.
Петер, увлекшись зрелищем божества, которому имел обыкновение платить существенную дань, позабыл о своей чиновничьей мелочности, ибо сей обремененный заботами государственный муж, доктринер в своем роде, редко отходил ко сну без того, чтобы не омыть дневные впечатления влагой родимых холмов — привычка, довольно распространенная среди его собратьев по сословию в те далекие времена, в сравнении с которыми наши дни могут быть названы эпохой трезвости.
— Какая достоверность! — заметил довольный бейлиф, когда фавны и вакханки покинули лужайку, наигрывая и приплясывая с жаром, хотя и не вполне грациозно. — Все это как будто навеяно глотком хорошего вина, не правда ли, синьор Гримальди? И кто знает, может, тот фигляр — я про того толстяка говорю, что ехал на осле, — как зовут этого плута, не подскажешь, дражайший Мельхиор?..
— Помилуй, я и сам не больше твоего знаю; одно только ясно: негодник не сыграл бы своей роли столь блестяще, если бы не приложился к фляжке.
— Неплохо бы узнать, кого играл этот парень; можно сказать о нем Аббатству, когда все закончится. Ваш покорный слуга — умелый правитель, барон де Вилладинг; два испытанных орудия всегда в его руках: это страх и лесть. В Берне навряд ли найдется чиновник, с большей готовностью использующий их при всякой необходимости, чем преданный вам бейлиф, который, надо признаться, еще далеко не полностью сумел извлечь всевозможные выгоды из общественного мнения. Однако надо обрести немалые навыки, чтобы говорить с этими добрыми горожанами из Аббатства, когда касаешься их дел. Эй, господин стражник, ты, полагаю, житель Веве и добрый гражданин, насколько я вижу.
— Вы не ошибаетесь, мосье бальи, я житель Веве и почитаюсь искусным ремесленником.
— Да, это легко угадать, несмотря на то что ты сейчас с алебардой. Но ты и воин одаренный, и обучен, по случаю празднеств, в совершенстве. Ты не знаешь, кто сидел на осле? Я про того толстяка, который так блестяще сыграл пьяницу. Мы позабыли, как его зовут; хотя игру его трудно забыть. Можно ли лучше, чем он, изобразить опьянение?
— Да благословит вас Бог, господин бейлиф! Ведь это Антуан Жиро, мясник из Ла-Тур-де-Пейль. Другого такого охотника приложиться к чаше не сыскать, хоть всю округу обойди! Неудивительно, что он играл свою роль так усердно; ведь других актеров и по книжке учат, и муштруют нещадно, а ему только и понадобилось, что отхлебнуть глоток побольше. Когда служители Аббатства забеспокоились, не внес бы он путаницы, Жиро велел им не тратить слов понапрасну; ведь он и пил только затем, чтобы войти в роль, — и клянется теперь ученостью Кальвина, что во всей процессии никто не выглядел так правдоподобно, как он.
— Клянусь жизнью, он и шутит не хуже, чем играет, этот Антуан Жиро! Будьте так любезны, достойная Адельгейда, взгляните в список ролей, который нам выдали перед началом представления, дабы убедиться, что этот стражник из ремесленников не обманывает нас. Мы, представители власти, не должны с легкостью верить на слово жителям Веве.
— Боюсь, нам не удастся это сделать, господин бейлиф. В список внесены только имена персонажей, но не актеров. Человек, о котором вы говорите, судя по внешности и прочему, играл роль Силена.
— Что ж, наверное, ты права. Сам Силен не сыграл бы лучше, чем Антуан Жиро. Окажись он при дворе императора, деньги бы к нему рекой потекли. Но сомневаюсь, получились ли бы у него так же хорошо Плутонnote 102 или Минерваnote 103, как этот мошенник Силен!
С улыбкой выслушав восхищенные слова Петера, который, правду сказать, не слишком-то почерпнул от учености века, прекрасная дочь барона обратила свой взгляд на Сигизмунда, о котором не забывала ни в минуту грусти, ни в минуту веселья. Но внимание юноши, судя по его пристальному взору и застывшей неподвижно фигуре, было приковано к новой группе актеров. Адельгейда не знала, что так взволновало его; тут же забыв про бейлифа с его напыщенностью и невежеством, она взглянула туда, куда смотрел Сигизмунд.
Начиналась наиболее традиционная часть празднества. Глава Аббатства намеревался заключить общее шествие картиной того, что могло быть интересно любому человеку, вне зависимости от его состояния и занятий. Именно эта картина и вызвала пристальное внимание Сигизмунда. Она представляла брачащуюся пару, которая теперь приближалась к ним, сменив на лужайке Антуана Жиро и его компанию.
Впереди шел обыкновенный оркестр, наигрывая веселую мелодию, которую принято было исполнять в честь бога Гименеяnote 104. Процессию возглавляли владелец поместья, или барон, и его супруга — оба в дорогих, затейливого покроя одеждах, какие носили в те времена. Шесть престарелых пар, представлявших счастливо протекшую брачную жизнь, сопровождались своим многочисленным потомством, среди которого были и младенец на руках у матери, и мужчины и женщины зрелого возраста. На повозке везли половину дома, являвшую образец домашней рачительности и состоявшую из кухни с необходимой утварью и всем необходимым для скромного mйnagenote 105. Здесь же были две женщины: одна пряла, а другая пекла пироги. Позади этих хлопотливых домохозяек расхаживал нотариус в строгом костюме, с регистрационной книгой под мышкой и шляпой в руке. Его появление сопровождалось бурным зрительским смехом, ибо зрители с превеликим goutnote 106 насладились карикатурой. Однако внезапная вспышка веселья тут же стихла, едва показались жених и невеста. Это были не актеры: Аббатство отыскало подходящую пару, которая согласилась бы явить всем свое счастье, дабы придать общему празднеству еще больше радости и веселья. Таковые розыски всегда сопровождались глубочайшим интересом со стороны жителей окружающих Веве деревень. Требовалось, чтобы невеста была красивой, скромной, добродетельной, а главное — послушной, как и подобает представительнице ее пола; жених же должен был сочетать в себе все необходимое для того, чтобы невесту можно было смело счесть его счастливой избранницей.
Жители Веве не уставали гадать о том, какая пара оказалась достойной представлять церемонию брачащихся, чтобы, при сочетании необходимых качеств, достоверностью превзойти самого Силена, но служители Аббатства держали в строгой тайне имена тех, на кого пал их выбор, и потому даже посейчас публика оставалась в неведении. Поскольку пары составляются во многом в зависимости от общественного мнения и браки по расчету, как их довольно удачно именуют, были в Европе в те времена нередки, зрители навряд ли бы были потрясены, узнав, что жених и невеста, которые сейчас предстали перед ними, видят друг друга всего только второй или третий раз и что сейчас они произнесут слова торжественной клятвы под веселые звуки рожков и барабана. И все же принято спрашивать у брачащихся об их согласии на брак, для придания церемонии большей остроты, хотя именно эти явившиеся на суд публики пары, как предполагалось, сочетались не только руководствуясь желанием создать семью, но по большей части подстрекаемые интересами богатства и власти, и мало кого из них бедность жениха или невесты, вкупе с прочими неблагоприятными обстоятельствами, могли бы отвратить от брака. Если верить слухам, находилось много жестокосердых отцов, для которых мнение общества было последним словом; и всегда находилось множество искренних, простодушных зрителей, которые радовались, глядя на то, как перед должником или преступником отворяются ворота тюрьмы или как узами брака сочетаются двое, богатые чувством более, нежели деньгами.
Появление пары новобрачных сопровождалось перешептыванием и движением в толпе, что свидетельствовало об оживленном зрительском интересе. Адельгейда почувствовала тепло слезы на своей щеке; сердце ее затаенно сжалось при виде жениха и невесты: дочь барона имела слабость верить, что перед ней — настоящие влюбленные, которые долгое время провели в разлуке и теперь готовы мужественно предстать перед тысячей взоров, чтобы наконец обрести награду своей любви и преданности. Сочувствие Адельгейды, поначалу довольно смутное, бывшее естественным порождением ее доброго сердца, значительно окрепло, когда она более внимательно взглянула на невесту. Скромное выражение лица, опущенные глаза, затрудненное дыхание девушки, чья красота была гораздо утонченней, нежели та, которую можно часто встретить среди деревенских женщин, обязанных, по обычаю, трудиться в поле, были столь безыскусны и обворожительны, что не могли не пробудить интереса Адельгейды, и юная госпожа де Вилладинг инстинктивно бросила быстрый взгляд на жениха, дабы убедиться, что согласие девушки явилось залогом его счастья. По возрасту, внешности и условиям жизни, вне сомнений, он был ей ровней, и все же Адельгейде невольно казалось, что девушка с таким, как у невесты, выражением лица достойна лучшей пары; впрочем, Адельгейда приписала это свое невольное желание обыкновенной женской привычке судить о мужчине на основании первого впечатления и приписывать ему те качества, коими он, возможно, не обладает в действительности.
— Как она хороша! — чуть склонив голову вбок, прошептала она Сигизмунду, который стоял рядом с ней. — Она заслуживает счастья!
— Она добрая девушка и достойна лучшей доли, — еле слышно проговорил Сигизмунд.
Адельгейда с удивлением взглянула на него: каждая черта его лица была напряжена от волнения. Внимание старших было целиком и полностью поглощено брачной парой, и потому Адельгейда и Сигизмунд могли незаметно обменяться несколькими словами.
— Сигизмунд, это твоя сестра!
— Да, так проклял ее Господь.
— Но почему девушку столь застенчивую принуждают приносить обет верности на глазах у всей площади?
— Позволят ли дочери палача быть щепетильной? Деньги, интересы Аббатства и глупейший йclatnote 107 этой дурацкой сцены заставили моего отца отдать свою дочь в распоряжение вон тому дельцу, который торговался, как жид, и посреди прочих условий потребовал, чтобы настоящее имя невесты навсегда осталось покрыто тайной. Не честь ли это — породниться с теми, кто отрекается от нас еще прежде, чем узы родства обрели силу!
Едва только садовники покинули лужайку из дерна, как показалась торжественная, впечатляющая процессия. Четыре женщины шли во главе, неся затейливо украшенный античный алтарь. Наряды их были символичны, на голове у каждой был венок из цветов. Пред самым алтарем, посвященным Флореnote 92, шли юноши с кадилами, а за ними верховная служительница Флоры, в митреnote 93, с охапкой цветов в руках. Как и младшие жрицы, она была в затейливо украшенном платье, по которому можно было догадаться о ее священном служении. Четыре женщины несли трон, на котором, под балдахином из цветов, восседала сама богиня; подножие трона украшали цветочные гирлянды всевозможных оттенков, свисавшие до самой земли. Уборщики сена — и юноши и девушки, нарядные, веселые, следовали за троном; процессию замыкала стонущая от тяжести телега, нагруженная свежескошенными травами Альп, за которой шли женщины с граблями.
И трон и алтарь опустили на дерн, жрица принесла жертву, распевая гимн в честь богини во всю мощь своих легких, привыкших к горному воздуху. Затем, как и в предыдущей картине, последовал танец сборщиков сена, и процессия Флоры также покинула лужайку.
— Превосходно! Замечательно! Как будто перед вами настоящие язычники! — воскликнул бейлиф, который, забыв о своих официальных обязанностях, с искренним наслаждением любовался игрой актеров. — Разве это не превосходит все ваши юношеские увеселения? Да и то сказать, на карнавалах в Генуе или Ломбардии редко увидишь языческое божество.
— Дружище Хофмейстер, — спросил барон, — часто ли здесь, в Во, вы тешите себя подобными сценами?
— Время от времени это случается, по желанию Аббатства, и точь-в-точь так, как ты видишь. Почтенный синьор Гримальди — который простит мне, что он не находит тут лучшего приема, чем тот, который ему оказывают, и припишет это не небрежению, каковое нельзя было бы простить лицам, знающим его, но собственному своему желанию пребывать в тени, — так вот, надеюсь, он подтвердит, если только соизволит высказать свое искреннее мнение, что местные жители никому не уступят в отношении веселья и развлечений. А вот в Женеве зато все так замысловато, как в механизмах их часов; они не могут развлекаться, заранее все не обдумав и не обсудив, — обе эти привычки для общественных нравов такое же проклятье, как раскол в религии или два разных мнения в семье. В городе нет ни одного плута, который не считал бы себя умнее Кальвина; а иные уверены, что не стали кардиналами только потому, что реформированная Церковь запрещает ходить в красных чулках. Но, слово бейлифа, я отказался бы от любой должности в таком обществе, даже если бы меня пообещали сделать адвокатом Берна! Иное дело у нас. Мы изображаем наших богов и богинь как здравомыслящие люди и после представления отправляемся возделывать наши лозы и пасти стада, как и подобает верным подданным великого кантона. Ясно ли я изложил дело нашим друзьям, барон де Блоне?
Роже де Блоне поджал губы, ибо род его сотни лет назад обосновался в Во, и ему не нравилось, с какой легкостью его сограждане подчинились чужеземному владычеству. Он холодно кивнул на слова бейлифа, как если бы не требовалось более пространного ответа.
— Взгляните, сейчас будет новая сцена, — предложил бейлиф, поскольку знал хорошо воззрения своего друга и правильно понял его молчание.
Следующими выступали те, кто изготовлял молочные продукты. Два пастуха вели коров, чьи тяжелые колокольцы монотонно позвякивали, сопутствуя звуку рожка. Молочницы и юные пастушки из тех, что присматривают за скотом летом на горных пастбищах, шли перед телегой, нагруженной всевозможными продуктами с молочных ферм. Все необходимые детали тут были учтены. Скамеечка для дояра была привязана к поясу одного из молодцов, другой нес особое ведерко для молока, третий — за плечами на ремнях — глубокий деревянный сосуд, в котором торговцы разносят молоко вверх-вниз по горным деревням. Когда они достигли лужайки, работники принялись доить коров, девушки — сбивать масло, отцеживать творог, и все вместе запели пастушескую песнь окрути — Ranz des Vachesnote 94*. Почему-то многие ошибочно считают, что по всей Швейцарии поют одну и ту же пастушескую песнь, тогда как на самом деле каждая округа имеет собственную песнь в этом роде, отличающуюся от прочих не только словами и мелодией, но и, смею предположить, языком. Ranz des Vaches кантона Во сложена на местном наречии, состоящем из слов греческого и латинского происхождения, перемешанных с кельтскими. Как и в песнях нашего отечества, которые слагались как шуточные, но по прошествии веков стали восприниматься как хвалебные, слов в этой песне так много, что все их привести здесь невозможно. Однако мы познакомим читателя с одним из стихов этой песни, которую всякий швейцарец воспринимает как торжественную и которая заставляет любого горца, находящегося на иностранной службе, покинуть размеренную, подневольную городскую жизнь и возвратиться к роскошной природе, неотступно видящейся ему в мечтах и проникающей даже в сны. Необходимо подчеркнуть, что власть этой песни сильна особенно в воспоминаниях, которые она навевает, порождая чарующие картины безыскусной сельской жизни и оживляя неизгладимые впечатления, производимые природой везде, где она наложила свою длань на лик земли с такою же мощью, как в Швейцарии.
Le zermailli dei Colombette
De bon matin, se san leha —
REFRAIN.
Ha, ah! Ha, ah!
Liauba! Liauba! Por aria.
Venide tote,
Bllantz' et naire,
Rodz et motaile,
Dzjouvan' et etro
Dezo ou tzehano,
Io vo z'ario
Dezo ou triembllo,
Io ie triudzo,
Liauba! Liauba! Por arianote 95.
Напевы жителей гор, совершенно особые, первозданные, складывались, возможно, под воздействием величия природы. Их высокие, пронзительные переливы напоминают эхо, раздающееся в горах и достигающее долин, когда голос человека неестественно возвышается, чтобы заполнить собой все — от скалистых вершин до дна ущелий. Подобные звуки с легкостью вызывают в памяти те великолепные крутизны, на которых впервые они были услышаны, с необоримой силой заставляя ум потворствовать тем прочно укоренившимся привязанностям, которые связаны с чистыми и безыскусными восторгами жизнерадостного детства.
Едва лишь пастухи и девушки с ферм запели эту магическую песнь, как в толпе воцарилась глубокая тишина. И прежде чем хор запел диковинный припев и уха слушателей достигли слова: «Лиоба! Лиоба!», тысячи голосов взметнулись одновременно, наподобие приветствия окружающим горам от их детей. С этого мига пение Ranz des Vaches превратилось в излияние всеобщего восторга, в извержение того национального пыла, который столь крепко связывает людей воедино и пробуждает в сердцах некое чувство, порой связанное с порочностью и наклонностью к преступлению, способное породить, однако, одно из чистейших проявлений человеческой натуры.
Но вот последние звуки песни замерли посреди этого всеобщего народного ликования. Пастухи и девушки с фермы собрали свою утварь, и выступление их завершилось унылым позвякиванием колокольцев, разительно противоположным тому восторженному порыву, которым только что была охвачена вся площадь.
Вслед за ними выступили поклонники Церерыnote 96, с алтарем, верховной жрицей и богиней, восседающей на троне, точь в точь как незадолго до того изображалась Флора. К трону был прикреплен рог изобилия, а балдахин украшен дарами осени. Все это обрамлял сноп пшеницы. Вместо скипетра богиня держала серп, а диадема была составлена из остистых зерен, края которых закрывали лоб. За богиней следовали жнецы с эмблемами богатого урожая, шествие замыкали вязальщицы снопов. Процессия остановилась, и солист, поддерживаемый хором, исполнил песнь в честь богини, наподобие того как только что прославлялась богиня цветов. Жнецы и вязальщицы протанцевали веселый танец, молотильщики застучали своими цепами, и богиня и ее свита удалились.
Затем прошествовали Аббатство и возделыватели винограда, невымышленные участники празднества. Виноградари шли впереди, неся свои колья и лопаты, а за ними — женщины с черенками. После них шла целая процессия с корзинами, в которых был виноград всевозможных сортов и оттенков. Юноши держали посохи, увенчанные миниатюрными изображениями всевозможных инструментов, необходимых виноградарю, и тут же можно было увидеть работника с бочонком за спиной, большую бочку и сосуд, в который поначалу стекает выжатый из гроздьев сок. Несколько кузнецов с орудиями, необходимыми для того, чтобы выковать инструменты виноградарям, замыкали шествие. Виноградари также спели песню и исполнили танец и удалились под музыку, которая предшествовала появлению Вакха. Так как эта часть представления была одной из наиболее искусно задуманных, нам необходимо сделать передышку, прежде чем приняться за ее описание.
ГЛАВА XV
О милая, бесценная Стена!
Отцов ты наших земли разделяешь;
О славная, любезная Стена!
Дозволь мне в щель взглянуть одним глазком.
«Сон в летнюю ночь»
— Жизнью клянусь, это все так мило! — воскликнул барон де Вилладинг, восхищенный шествием виноградарей. — Еще немного — и я позабуду о бюргерском достоинстве и предамся общему веселью, даже если мне придется поплатиться за это своим добрым именем!
— Чувства свои ты можешь высказывать своим друзьям, но не стоит обнаруживать их перед простонародьем, доблестный Мельхиор. Было бы нехорошо, если бы жители Во стали вдруг похваляться, что столь благородный аристократ из Берна вдруг так позабыл себя!
— А почему бы и нет? Разве мы здесь не затем, чтобы веселиться от души, без стесненья, и наслаждаться зрелищем, подобно всем прочим? Забудь же о своей чиновничьей строгости и чрезмерном достоинстве, добрейший Петерхен. — Барон обратился к достопочтенному бейлифу, именуя его так, как было принято в кругу друзей. — И давай веселиться безоглядно, как во времена нашей буйной молодости, когда ты не был обременен обязанностями бейлифа, а я еще не познал горе!
— Пусть нас рассудит синьор Гримальди; мне все же кажется, что благородным господам подобает сдержанность.
— Позже, когда актеры сыграют все свои роли, — с улыбкой ответил генуэзец. — А сейчас к нам приближается тот, кому любой воин платит немалую дань. Пусть же разница наших вкусов не помешает воздать должное уважение столь великой особе!
Едва только десятка два рожков громогласно возгласили о приближении божества кубков и чаш, как Петер Хофмейстер, сам нередко совершавший возлияния, был вынужден отложить рассмотрение своего мнения до более подходящего времени. Появление пунцовощекого божества, ради придания этому событию большей пышности, предварялось шествием музыкантов и служителей Аббатства; за ними следовали трое жрецов — один вел козла с позолоченными рогами, другие несли нож и тесак. Еще несколько служителей несли украшенный виноградными лозами алтарь и кадила с благовониями. Верховный жрец прокладывал путь Вакху. Последний сидел верхом на бочке, голова его была обвита виноградной лозой со спелыми гроздьями; в одной руке он держал кубок, в другой — украшенный виноградной гроздью скипетр. Четыре нубийцаnote 97 несли бога на своих плечах; другие держали над ним балдахин; за богом следовали фавныnote 98 в тигриных шкурах — фавны плясали, а смеющиеся, босоногие вакханкиnote 99 наигрывали им на инструментах.
Всеобщий крик восторга возвестил о появлении Силенаnote 100;он ехал на осле, которого вели двое темнокожих. Наполовину осушенные мехи, бессмысленный смех, блуждающий взгляд, заплетающийся язык, отвислая губа и идиотский вид в целом заставляли предположить, что одним только стремлением хорошо сыграть свою роль дело тут не ограничилось. За Силеном двое юношей несли шест, украшенный гроздьями, свисающими чуть ли не до земли, каковой был назначен изображать приношение плодов из Ханаанаnote 101 посланцами Иисуса; появление такого шеста с небывалым оживлением встречается актерами и участниками подобной пантомимы в другом полушарии. Огромная повозка, именуемая Ноевым ковчегом, замыкала процессию. В повозке был давильный пресс, у которого над грудой плодов трудились несколько человек; тут же сидело все семейство нашего второго прародителя. Когда она ехала, в колеи стекал благоухающий виноградный сок.
Вакху была принесена жертва, а затем исполнены песнь и танец, как и в предыдущих картинах, каждая из которых соответственно раскрывала характер представляемого в них божества. Действо завершилось подходящей к случаю вакханалией, и процессия удалилась.
Петер, увлекшись зрелищем божества, которому имел обыкновение платить существенную дань, позабыл о своей чиновничьей мелочности, ибо сей обремененный заботами государственный муж, доктринер в своем роде, редко отходил ко сну без того, чтобы не омыть дневные впечатления влагой родимых холмов — привычка, довольно распространенная среди его собратьев по сословию в те далекие времена, в сравнении с которыми наши дни могут быть названы эпохой трезвости.
— Какая достоверность! — заметил довольный бейлиф, когда фавны и вакханки покинули лужайку, наигрывая и приплясывая с жаром, хотя и не вполне грациозно. — Все это как будто навеяно глотком хорошего вина, не правда ли, синьор Гримальди? И кто знает, может, тот фигляр — я про того толстяка говорю, что ехал на осле, — как зовут этого плута, не подскажешь, дражайший Мельхиор?..
— Помилуй, я и сам не больше твоего знаю; одно только ясно: негодник не сыграл бы своей роли столь блестяще, если бы не приложился к фляжке.
— Неплохо бы узнать, кого играл этот парень; можно сказать о нем Аббатству, когда все закончится. Ваш покорный слуга — умелый правитель, барон де Вилладинг; два испытанных орудия всегда в его руках: это страх и лесть. В Берне навряд ли найдется чиновник, с большей готовностью использующий их при всякой необходимости, чем преданный вам бейлиф, который, надо признаться, еще далеко не полностью сумел извлечь всевозможные выгоды из общественного мнения. Однако надо обрести немалые навыки, чтобы говорить с этими добрыми горожанами из Аббатства, когда касаешься их дел. Эй, господин стражник, ты, полагаю, житель Веве и добрый гражданин, насколько я вижу.
— Вы не ошибаетесь, мосье бальи, я житель Веве и почитаюсь искусным ремесленником.
— Да, это легко угадать, несмотря на то что ты сейчас с алебардой. Но ты и воин одаренный, и обучен, по случаю празднеств, в совершенстве. Ты не знаешь, кто сидел на осле? Я про того толстяка, который так блестяще сыграл пьяницу. Мы позабыли, как его зовут; хотя игру его трудно забыть. Можно ли лучше, чем он, изобразить опьянение?
— Да благословит вас Бог, господин бейлиф! Ведь это Антуан Жиро, мясник из Ла-Тур-де-Пейль. Другого такого охотника приложиться к чаше не сыскать, хоть всю округу обойди! Неудивительно, что он играл свою роль так усердно; ведь других актеров и по книжке учат, и муштруют нещадно, а ему только и понадобилось, что отхлебнуть глоток побольше. Когда служители Аббатства забеспокоились, не внес бы он путаницы, Жиро велел им не тратить слов понапрасну; ведь он и пил только затем, чтобы войти в роль, — и клянется теперь ученостью Кальвина, что во всей процессии никто не выглядел так правдоподобно, как он.
— Клянусь жизнью, он и шутит не хуже, чем играет, этот Антуан Жиро! Будьте так любезны, достойная Адельгейда, взгляните в список ролей, который нам выдали перед началом представления, дабы убедиться, что этот стражник из ремесленников не обманывает нас. Мы, представители власти, не должны с легкостью верить на слово жителям Веве.
— Боюсь, нам не удастся это сделать, господин бейлиф. В список внесены только имена персонажей, но не актеров. Человек, о котором вы говорите, судя по внешности и прочему, играл роль Силена.
— Что ж, наверное, ты права. Сам Силен не сыграл бы лучше, чем Антуан Жиро. Окажись он при дворе императора, деньги бы к нему рекой потекли. Но сомневаюсь, получились ли бы у него так же хорошо Плутонnote 102 или Минерваnote 103, как этот мошенник Силен!
С улыбкой выслушав восхищенные слова Петера, который, правду сказать, не слишком-то почерпнул от учености века, прекрасная дочь барона обратила свой взгляд на Сигизмунда, о котором не забывала ни в минуту грусти, ни в минуту веселья. Но внимание юноши, судя по его пристальному взору и застывшей неподвижно фигуре, было приковано к новой группе актеров. Адельгейда не знала, что так взволновало его; тут же забыв про бейлифа с его напыщенностью и невежеством, она взглянула туда, куда смотрел Сигизмунд.
Начиналась наиболее традиционная часть празднества. Глава Аббатства намеревался заключить общее шествие картиной того, что могло быть интересно любому человеку, вне зависимости от его состояния и занятий. Именно эта картина и вызвала пристальное внимание Сигизмунда. Она представляла брачащуюся пару, которая теперь приближалась к ним, сменив на лужайке Антуана Жиро и его компанию.
Впереди шел обыкновенный оркестр, наигрывая веселую мелодию, которую принято было исполнять в честь бога Гименеяnote 104. Процессию возглавляли владелец поместья, или барон, и его супруга — оба в дорогих, затейливого покроя одеждах, какие носили в те времена. Шесть престарелых пар, представлявших счастливо протекшую брачную жизнь, сопровождались своим многочисленным потомством, среди которого были и младенец на руках у матери, и мужчины и женщины зрелого возраста. На повозке везли половину дома, являвшую образец домашней рачительности и состоявшую из кухни с необходимой утварью и всем необходимым для скромного mйnagenote 105. Здесь же были две женщины: одна пряла, а другая пекла пироги. Позади этих хлопотливых домохозяек расхаживал нотариус в строгом костюме, с регистрационной книгой под мышкой и шляпой в руке. Его появление сопровождалось бурным зрительским смехом, ибо зрители с превеликим goutnote 106 насладились карикатурой. Однако внезапная вспышка веселья тут же стихла, едва показались жених и невеста. Это были не актеры: Аббатство отыскало подходящую пару, которая согласилась бы явить всем свое счастье, дабы придать общему празднеству еще больше радости и веселья. Таковые розыски всегда сопровождались глубочайшим интересом со стороны жителей окружающих Веве деревень. Требовалось, чтобы невеста была красивой, скромной, добродетельной, а главное — послушной, как и подобает представительнице ее пола; жених же должен был сочетать в себе все необходимое для того, чтобы невесту можно было смело счесть его счастливой избранницей.
Жители Веве не уставали гадать о том, какая пара оказалась достойной представлять церемонию брачащихся, чтобы, при сочетании необходимых качеств, достоверностью превзойти самого Силена, но служители Аббатства держали в строгой тайне имена тех, на кого пал их выбор, и потому даже посейчас публика оставалась в неведении. Поскольку пары составляются во многом в зависимости от общественного мнения и браки по расчету, как их довольно удачно именуют, были в Европе в те времена нередки, зрители навряд ли бы были потрясены, узнав, что жених и невеста, которые сейчас предстали перед ними, видят друг друга всего только второй или третий раз и что сейчас они произнесут слова торжественной клятвы под веселые звуки рожков и барабана. И все же принято спрашивать у брачащихся об их согласии на брак, для придания церемонии большей остроты, хотя именно эти явившиеся на суд публики пары, как предполагалось, сочетались не только руководствуясь желанием создать семью, но по большей части подстрекаемые интересами богатства и власти, и мало кого из них бедность жениха или невесты, вкупе с прочими неблагоприятными обстоятельствами, могли бы отвратить от брака. Если верить слухам, находилось много жестокосердых отцов, для которых мнение общества было последним словом; и всегда находилось множество искренних, простодушных зрителей, которые радовались, глядя на то, как перед должником или преступником отворяются ворота тюрьмы или как узами брака сочетаются двое, богатые чувством более, нежели деньгами.
Появление пары новобрачных сопровождалось перешептыванием и движением в толпе, что свидетельствовало об оживленном зрительском интересе. Адельгейда почувствовала тепло слезы на своей щеке; сердце ее затаенно сжалось при виде жениха и невесты: дочь барона имела слабость верить, что перед ней — настоящие влюбленные, которые долгое время провели в разлуке и теперь готовы мужественно предстать перед тысячей взоров, чтобы наконец обрести награду своей любви и преданности. Сочувствие Адельгейды, поначалу довольно смутное, бывшее естественным порождением ее доброго сердца, значительно окрепло, когда она более внимательно взглянула на невесту. Скромное выражение лица, опущенные глаза, затрудненное дыхание девушки, чья красота была гораздо утонченней, нежели та, которую можно часто встретить среди деревенских женщин, обязанных, по обычаю, трудиться в поле, были столь безыскусны и обворожительны, что не могли не пробудить интереса Адельгейды, и юная госпожа де Вилладинг инстинктивно бросила быстрый взгляд на жениха, дабы убедиться, что согласие девушки явилось залогом его счастья. По возрасту, внешности и условиям жизни, вне сомнений, он был ей ровней, и все же Адельгейде невольно казалось, что девушка с таким, как у невесты, выражением лица достойна лучшей пары; впрочем, Адельгейда приписала это свое невольное желание обыкновенной женской привычке судить о мужчине на основании первого впечатления и приписывать ему те качества, коими он, возможно, не обладает в действительности.
— Как она хороша! — чуть склонив голову вбок, прошептала она Сигизмунду, который стоял рядом с ней. — Она заслуживает счастья!
— Она добрая девушка и достойна лучшей доли, — еле слышно проговорил Сигизмунд.
Адельгейда с удивлением взглянула на него: каждая черта его лица была напряжена от волнения. Внимание старших было целиком и полностью поглощено брачной парой, и потому Адельгейда и Сигизмунд могли незаметно обменяться несколькими словами.
— Сигизмунд, это твоя сестра!
— Да, так проклял ее Господь.
— Но почему девушку столь застенчивую принуждают приносить обет верности на глазах у всей площади?
— Позволят ли дочери палача быть щепетильной? Деньги, интересы Аббатства и глупейший йclatnote 107 этой дурацкой сцены заставили моего отца отдать свою дочь в распоряжение вон тому дельцу, который торговался, как жид, и посреди прочих условий потребовал, чтобы настоящее имя невесты навсегда осталось покрыто тайной. Не честь ли это — породниться с теми, кто отрекается от нас еще прежде, чем узы родства обрели силу!