Страница:
Еще одна черта, присущая именно «книжному» способу ведения полемики — это четкая концентрация всех добродетелей на одной (своей) стороне, и всех грехов — на другой. Про своих: «Мы не питаем к инославным чувства недоброжелательства и не имеем по отношению к ним каких-нибудь предвзятых представлений, которые должны преодолевать» [520]. Кто это — «Мы»? Все православные? Не верю! Даже по тому, как некоторые православные относятся ко мне, я вижу, что откровенная предвзятость и, мягко говоря, «недоброжелательство» не чужды православной общественности. Но если даже меня, православного публициста, некоторые «ревнители» готовы расстрелять, то уж тем паче не стоит идеализировать отношение православных к действительным еретикам.
А о всех неправославных христианах у архим. Рафаила тоже есть не менее одномерное, но уже негативное суждение: «На самом деле это — глубоко извращенный опыт, опыт соприкосновения с демоническими силами» [521]. Есть такой опыт в инославии? — Несомненно. Но исчерпывается ли этим вся религиозная жизнь неправославных христиан? — Сомневаюсь.
23 января 1998 г. в Индии языческими фанатиками был убит австралийский миссионер Грэхем Стейнс и двое его сыновей, 10-летний Филип и 8-летний Тимоти. Они были сожжены в своей машине в деревне Манохарпур в восточноиндийском штате Орисса. Стейнс проповедовал среди прокаженных в Барипадже с 1965 г., собирал деньги для создания лепрозориев и сам участвовал в их строительстве… [522] Скажите, — по внушению какого демона этот благополучный австралиец оставил свой дом и поехал проповедовать Евангелие к прокаженным индусам?…
То, что мученичество за Христа есть не только у православных, не позволяет считать инославных полностью чуждыми Христу. Разве можно умереть за то, чего не знаешь, с чем не встречался? Архим. Константин (Зайцев), один из авторитетнейших богословов Зарубежной Церкви, писал, что перед лицом антихриста, в период вырождения и экуменического перерождения Церкви, появится катакомбное братство христиан разных деноминаций — “потянутся друг ко другу те, кто хотел бы остаться верным Христу. Так экуменизму антихриста противостоит иное объединение — духовное родство верующих во Христа из разных Церквей, разных учений, даже далеких от полноты Истины. Будь то исполин католической Церкви или крошечные христианские общины на задворках христианства, если в недрах их зарождается протест против экуменизма антихриста в защиту истинного христианства — они найдут понимание и поддержку верующих, несмотря на разную степень их близости к Православию” [eeeeeeeeee].
Зачем в своих видеть лишь хорошее, а в оппонентах видеть лишь дурное? Я говорю, что некоторый опыт благодати может быть у неправославных христиан. А мне в ответ восклицают — “Можно ли назвать, не оскорбляя Православие, благодатным опытом визионерство католических аскетов, экстазы пятидесятников с их сумеричным состоянием…?” [523]. Но ведь не сводится вся жизнь католиков к “визионерству”, а жизнь пятидесятников — к экстазам. А экстазы пятидесятников и мистические опыты католических визионеров я и сам постоянно обличаю (причем в той же самой книге “Вызов экуменизма”)… Но в моем понимании жизнь католиков не растворяется всецело в бредовых видениях некоторых несчастных монахинь…
Поскольку спасаем не мы, а спасают нас, то до конца знать критерии и условия спасенности нам не дано. И если я по вопросу о спасении инославных предпочитаю молчать, а точнее, говорить о риске, которому подвергает себя неправославный человек (но ни в коем случае не учить об их спасенности), то не надо из меня выпытывать ответ. Не надо уподобляться тому «испытующему», который еще полтора столетия назад искушал святителя Филарета. Порой стоит выдрать себя из рукодельной ризы, обрамляющей меня в позе «человека, владеющего истиной» и напомнить себе: «пытаться овладеть истиной столь же нехорошо и неприлично как женщиной» [524].
В истории богословия хорошо видно, что те мыслители, которые пробовали теорететически объяснить церковную практику принятия еретиков без перекрещивания, оказывались сильны лишь в критике альтернативных теорий, но отнюдь не оказывались неуязвимы сами в своих положительных построениях. Св. Иларион (Троицкий) вполне справедливо заметил, что «примирить единство Церкви с действительностью вне-церковных таинств невозможно. Эта задача не была удовлетворительно разрешена даже гением блаж. Августина» [525]. Он дал верную критику экклезиологии Августина. Но и его собственная теория встретила не менее справедливую (и более сокрушительную) критику со стороны патриарха Сергия… В свою очередь, богословская схема патриарха Сергия (а, значит, и та, которой придерживаюсь я сам) встретила весьма серьезную критику со стороны прот. Николая Афанасьева [526]. Но самого о. Николая его теория привела по сути к униатскому проекту. Так часто бывает в истории философии и богословия: критика сильнее положительного изъяснения…
Православие — трудно. Легка стилизация под православие.
Легко написать брошюру с разносной критикой профессора Осипова — если при этом не дать слова самому Осипову (в антиосиповском памфлете о. Рафаила нет ни одной цитаты, буквально — ни одного слова самого критикуемого им богослова). Трудно доказать причастность к теософии и экуменизму реального Осипова, чьи книги, статьи и лекции полны крайне жесткими критическими оценками католичества и уж тем более язычества и иудейства.
Легко набросать страшную картину нынешней «официальной Церкви», которая-де забыла святоотеческие предания, изменила им и погрузилась в экуменический туман и блуд. Труднее заметить, что подобного рода кошмарики уже и раньше посещали некоторых людей, что и понудило Отцов сказать жестко-отрезвляющие слова врачевания. Много интересных доводов в защиту своей позиции о. Рафаил сможет найти в произведении блаж. Иеронима Стридонского «Разговор против люцифериан». Но заметив, что все эти доводы о невозможности благодатных таинств у еретиков высказываются в диалоге блаж. Иеронима от имени раскольника и врага Церкви (люциферианина) — сможет ли о. Рафаил проявить критичность к своим собственным воззрениям и, обнаружив, что подобные взгляды осуждаются Отцом Церкви, стать посдержаннее в своих попытках выдать свою версию православия за общеобязательную норму веры всей Церкви?
Собственно, именно и только в этом и состоит цель моей дискуссии с о. архимандритом. Я не собираюсь утверждать, что его воззрения ложные или антицерковные. Я лишь показал, что они необязательны для православного человека, для консерватора, верного церковной традиции.
Пример подлинного богословского и пастырского смирения при подходе к проблемам, по которым в Церкви есть разные мнения, я вижу в выступлении Патриарха Пимена в университете финского города Йоэнсу:
«Здесь стоит: „Православный взгляд на современный экуменизм“. Я отнюдь не считаю себя вправе говорить от имени всех православных и представить вам единый православный взгляд на экуменизм. Такого единого, всеправославного взгляда не только нет между всеми Православными Церквами, но нет единого взгляда и единого отношения и внутри каждой отдельной Поместной Православной Церкви, как нет такого единства отношений и взглядов на этот вопрос и внутри других, неправославных Церквей. А, кроме того, никто в Православии не имеет права говорить или оценивать что-либо или выступать от имени всех православных, от имени всех Православных Церквей. Лишь только Вселенский Собор может говорить от имени всей Православной Полноты при условии его рецепции Поместными Православными Церквами. Лишь вопросы вероучения и основ канонического устройства, как они приняты, зафиксированы и исповедуются всеми Поместными Православными Церквами, могут быть изложены и представлены любым православным, независимо от того, к какой Поместной Православной Церкви он принадлежит, и независимо от его положения и служения внутри данной Церкви. Ибо в этом отношении есть только одна — Единая, Святая, Соборная и Апостольская Церковь. Во всех, остальных вопросах все Поместные Православные Церкви автокефальны. К этой сфере их самостоятельности и их автокефальных прав относится и вопрос об их взгляде на современный экуменизм, при условии, что это не наносит ущерба чистоте и целостности их православного догматического учения и их благодатно-сакраментального единства. Таким образом я могу и хочу представить вам по данному вопросу мои взгляды. Надеюсь, однако, что изложенные здесь взгляды большинством православных будут найдены отвечающими их собственным взглядам. И это будет радостным для меня, ибо нет ничего для каждого православного желаннее, чем всеправославное единство взглядов, отношений и действий по любому вопросу современности» [527]. Кстати, Патриарху Пимену и в самом деле удалось в этом выступлении весьма четко и честно сказать — с каким «экуменизмом» православие несовместимо…
За две тысячи лет до о. Рафаила православная Церковь так и не решилась ясно и недвусмысленно определить свои собственные границы. Что есть эта нерешительность и нерешенность Предания в таком важном вопросе? О. Рафаил скажет — «недоработка», которую он берется устранить. Я же предпочту в этом молчании Предания увидеть указание на тайну Промысла, который не всегда согласует с нами образ и меру Присутствия Духа Божия. Непостижимость Божиих путей лучше принять в их непостижимости, чем спрямлять их под свои схемы.
РАЗРЕШИТЕ БЫТЬ ВЕРНЫМ
“Разрешите мне быть верным своей традиции! Не осуждайте меня за то, что я хочу остаться самим собой. Не презирайте за то, что я хочу сохранить верность выбору, который я сделал однажды”. Если уж не богословские, то пусть хотя бы эти, чисто человеческие аргументы дойдут до ушей и сердец пропагандистов экуменического синтеза. Понимаете, у меня есть основания ощущать экуменический проект как угрозу для того, что мне дорого в жизни. Каждый раз, когда меня пытались вовлекать в экуменические кружки, у меня оставалось ощущение, что у меня хотят что-то украсть, а отнюдь не подарить.
И не раз я задумывался над этим ощущением, которое порождали во мне умные слова, сказанные умными и добрыми людьми. Ощущения вообще полезно проверять разумом. Может, это искушение. А, может, напротив — через чувство пробует остаться в моей жизни та правда, которую не пустили в область разума и которой не позволили выговориться, не позволили облечься в разумные аргументы… Так что же по прошествии многих лет я могу сказать в защиту тех разграничительных межей, которые отделяют православие от других религий? Почему я считаю, что “поиск общего” не должен быть единственной целью познания мира религий?
Поиск общего весьма полезен и интересен. Но лишь до тех пор, пока он остается в рамках исследовательского проекта и не кладется в основу реальной религиозной политики. Как только замеченное общее объявляется фундаментом, на котором разные традиции должны строить совместный храм, то сразу раскрывается некоторая весьма неприятная сторона экуменического проекта. Как только задача из теоретической области смещается в практическую, как только будет поставлена задача не просто заметить общее, а редуцировать свою жизнь к этому общему, то становится очевидно: перед нами задача объединения через обеднение.
Объединение православных и протестантов, например, предполагает, что, сохранив общую для нас Библию, православные ради примирения со вновь обретенными братьями должны будут отказаться от того, что вызывает их недоумение и раздражение — убрать иконы, красоту Богослужения, почитание святых, молитвы за усопших, то есть все то, что отсутствует в протестантизме.
И это не просто перемены в обряде. Это перемена в онтологии. Оказывается, различие богослужебных традиций за некоторой гранью начанает влиять на онтологию человеческой жизни, то есть на способ его контактов с духовным миром (как светлым, так и темным).
Как-то я получил письмо от человека, который как раз заметил, что разница между конфессиями есть больше, чем разница теоретических формул или некоторых обрядов. “Уважаемый отец Андрей! Я долго размышлял (несколько месяцев) прежде, чем написать это письмо, но видимо не написать я не смог, ибо это потребность моей души, моих поисков истины. Поскольку мой опыт духовный еще слишком мал, а вопросы остаются и даже увеличиваются в объеме, их надо решать, и нужен совет. Но прежде о себе. Вас может удивить, что пишет вам баптист с 20-летним стажем, проповедник (средний) и со всей искренностью ждет от вас ответа. В моей жизни, кажется, все было ясным, понятным; изучал Библию, молился, духовные вопросы (да и житейские) разрешал со Словом Божиим. Все началось с того памятного убийства трех монахов в Оптиной Пустыни на Пасху, а затем и Ал. Меня. Затем пошли осквернения крестов, святынь, надписи на стенах храмов. Это привело меня к мысли, что всем этим силам духов злобы поднебесных мало места под небесами, они в последнее время стали действовать с особой яростью через людей, сынов противления. И не на протестантов их злоба, а на православных, значит, они стоят на их пути, значит мешают темным силам осуществлять свое зло. Затем была поездка в Ярославль (я там родился), посещение церкви Федоровской Божией Матери. Затем был в Троице-Сергиевой Лавре. Все это оставило свои следы в душе. Стал читать православную духовную литературу, и наконец сам собой встал вопрос — где же все же истина, в православии или в протестантизме? Несколько лет я балансирую посередине. Если перефразировать ап. Павла, то по внутреннему человеку нахожу удовольствие в православии, и даже чувствую свои какие-то родственные корни с тем Домом, откуда когда-то вышел. Может быть, потому, что крещен в младенчестве в Федоровском храме Ярославля, или позже, когда получил однажды исцеление через икону? Не знаю, но мне нужен сейчас какой-то наставник, который смог бы мне изъяснить мои поиски истины. Когда я однажды в пятницу по радио услышал Ваше участие в передаче, решил Вам написать, хоть и сделал это не сразу. Теперь, особенно, когда я уже вплотную приблизился к церковной ограде, кажется остается сделать шаг, решающий шаг, я остановился в раздумии. 1. Когда я сравниваю жизнь православных и протестантов (баптистов), то кажется все складывается не в пользу первых, ибо в протестантстве нет курения, разводов, вина, абортов и т.д., чего не скажешь о посещающих православный храм (город у нас небольшой, я многих знаю). 2. В знании Библии, думаю, что тоже баптисты опережают, причем дисциплина во всем куда выше. Если еще иметь в виду общинную жизнь, где молодежь даже преобладает, общее участие в богослужении при обильном чтении Слова в проповедях на фоне старушек в православном храме, где каждый предоставлен самому себе, где Слово Божие звучит мало, а если звучит, то на славянском языке нараспев, без объяснения, то конечно, все складывается не в пользу православного храма. Я повторяю, что все это с внешней стороны, внутреннюю в совершенстве знает только Бог. И все же при всем этом внутренность ищет чего-то не найденного, я чувствую себя еще не в ограде Церкви, и хочется, чтобы мое введение в храм состоялось скорее. Поясните, пожалуйста (этот вопрос почти центральный), можно ли спастись, будучи баптистом, пятидесятником? Вообще, отец Андрей, может быть, Вы изложите свои понятия о протестантах (я восприимчив к критике положительно), потому что каждый хвалит свое, а мне бы хотелось правдивый взгляд со стороны…”.
Итак, внешние “формы” приводят к какому-то иному онтологическому опыту: ненависть космических сил зла вызывает именно церковная святыня. Но если так — значит, через эту святыню приходит больший приток Света. И православие со своим “мистериальным материализмом” дает такое Причастие, которого нет в протестантизме. Значит, в Православии возможен больший опыт Богообщения и даже не то что больший, а, пожалуй, и уникальный.
По верному слову патриарха Сергия, разница конфессий есть прежде всего разница жизнепонимания [528]. Разный духовный опыт порожден разной мерой приникновения к Подлинносущей Реальности, а различие глубины этого опыта зависит от строя молитвенной жизни, принятого в той или иной конфессии.
Говорить действительно следует именно о том, что соединяет. Но соединяет не в “мире сем”, где любые “соединения” слишком легко превращаются в “путы”. Искать надо того, что соединяет с Богом. И путь этого соединения — это Христос, причем Христос не погребенный в песках истории и доступный только для “воспоминаний”, а Христос Живой и вечно Присутствующий посреди нас и в нас. Способ соединения с Собою Христос указал вполне ясно: “Пейте от Чаши сей…”. И поэтому то единство, которое уводит от Евхаристической Чаши, единство с теми, кто отрицает эту Чашу есть единство не ради Христа, а за счет Христа.
И поэтому от объединения с протестантами православные отказываются не в силу нехватки у нас чего-то (“открытости”, “терпимости”, “евангельского духа”), а как раз в силу наличия у нас такой опытно ощутимой, открытой нам Реальности, от которой мы просто не можем отложиться ради того, чтобы найти “консенсус” с духовно более бедными традициями. Не за культуру мы держимся, не за прошлое и не за “национальное своебразие”. Прежде всего мы не хотим менять Живого Христа Литургии на театральные воспоминания о Нем. Отказываться от такого опыта ради газетных приветствий и ради “мира между христианами” было бы неумно. Приобретя “брата”, можно потерять при этом — Живого Христа.
А объединение христиан с иудеями может привести к утрате не только Христа Евхаристического, но и Христа евангельского. Мы должны будем устранить из Библии Евангелие и остаться только с книгами Ветхого Завета. Такого рода операция также очевидным образом не обогатит жизнь христиан, а обеднит ее. Впрочем, мы можем стать богаче через обретение Талмуда. Но это стяжание вряд ли окажется достойной заменой для книги Любви [ffffffffff].
То, что объединяет нас с мусульманами — это вообще всего лишь одна, первая книга Ветхого Завета — книга Бытия.
Но если мы захотим найти общее с буддистами, то даже свидетельство книги Бытия о Боге как о Творце окажется излишним, разъединяющим…
Мне однажды довелось присутствовать при выработке экуменического документа. В марте 1991 года главы религиозных объединений Советского Союза решили совместно призвать народы к единству и миру. Текст, естественно, был подготовлен Патриархией заранее. Возражений он ни у кого не вызвал. Но вот, когда настала уже последняя минута перед подписанием, вдруг г-н Бычков, возглавлявший тогда баптистов, робко заметил, что ему неудобно подписывать документ, в котором нет ни одной евангельской цитаты: “мы же евангелисты, и у нас принято каждый шаг обосновывать авторитетом Слова Божия — так что меня просто не поймут, если я подпишу текст, не возвещающий Евангелие”. Православные и католики с радостью его поддержали. Но тут взял слово главный раввин А. Шаевич и вполне резонно возразил, что ему совсем уж не с руки подписывать текст, апеллирующий к авторитету Нового Завета. Он предложил найти соотвествующий призыв к миру в Ветхом Завете. Христиане, понятно, возражать не стали: Библия есть Библия. Но едва только нашли соответствующий призыв ветхозаветного пророка, как встал исламский муфтий и сказал, что этого места нет в Коране. Но тут же он сам и предложил выход из создавшейся ситуации: поскольку Коран в основе своей есть пересказ Ветхого Завета, то можно найти место, которое есть и там, и там. И вот когда нашли-таки аят, говорящий, что “Творец создал нас для жизни”, встал буддист… Он напомнил, что в буддизме нет понятия Творца. Пришлось ограничиться написанием “Истины” и “Мира” с больших букв.
Так что есть два пути к объединению религий.
Первый — это взаимное обеднение их всех через сведение к общему содержанию (которое оказывается равным максимуму безверия) [gggggggggg]. В этом случае работает закон логики, устанавливающий обратное соотношение объема понятия и его содержания. Содержание понятия — это его смысл. Объем же понятия — это совокупность тех предметов, на которые можно повесить бирочку с этим понятием. Так вот, чем богаче, конкретнее содержание, тем меньше становится объем.
Возьмем понятие «мебель». Под него подойдет почти все, что есть в аудитории: стол, стулья, может, даже некоторые студенты. Расширяем, обогащаем содержание и говорим теперь «мебель, предназначенная для сиденья». Содержание стало богаче — но столы в него уже не укладываются. Еще раз обогащаем содержание: «мебель, предназначенная для сиденья и изготовленная из дерева». Тут уже пластиковые стулья не подходят. Еще несколько раз обогащаем содержание и получаем: «мебель, предназначенная для сиденья, изготовленная из дерева в Италии, обитая зеленой кожей, с надписью на правом подлокотнике „Здесь был Вася“. Но под такое подробно-содержательное описание подойдет, пожалуй, лишь один предмет во всей вселенной…
Вот так же и в религии: те представления, которые будут максимально широки по своему объему, то есть их присутствие можно будет заметить во всех религиях, будут самыми бессодержательными, пустыми. Если уж понятие о Боге значимо не для всех религий, то о какой общности вообще может идти речь! Некоторые этические представления могут оказаться схожими — но так ведь это этика, а не религия. А мы ставили задачу поиска общего именно в религиях. С тем же успехом можно сравнивать физиологию буддистов и христиан и, обнаружив, что и у тех, и у других наличествуют как малый, так и большой кровеносный круги, сделать вывод об идентичности буддизма и христианства.
Так что путь поиска «общего» малообещающ: это путь выпаривания и обеднения.
Вторая экуменическая трасса проложена теософией: это подгонка всех религий под некий идеал “мировой религии”, рожденный в чьей-то голове. В таком случае многообразие исторических религий должно уступить место навязчивой и горделивой утопии.
Такой унионально-экуменический проект в конечном счете говорит лишь о том, что считает для себя приемлемым минимумом христианства (или “духовности”) автор проекта. О такого рода прожектерстве можно сказать словами католического богослова Ганса Урса фон Бальтазара: “Собирать там, где нет еще зрелости и делать вид, что различия между конфессиями уже больше ничего не значат, означает отнюдь не собирать со Христом и ради Христа, а желать поставить самого себя в качестве средоточия. Все попытки добиться унии с христианскими толками, которые в конечном счете гетерогенны, согласно историческому опыту, оказались неплодотворными. В них мы видим собирание по собственному почину, а не по поручению Христа” [hhhhhhhhhh].
Не надо нас женить без нас. Прежде чем приступить к синкретизации, например, христианства и буддизма, неплохо было бы спросить и у христиан, и у буддистов — считают ли они значимыми свои различия, хотят ли они ими поступаться.
У разных религий разное лицо и их своеобразие настолько велико, что не может быть подменено неким синкретическим суррогатом.
Христианская отчетливость в конечном итоге гораздо более плюралистична, чем теософская “веротерпимость”. Теософ во что бы то ни стало старается свою веру обнаружить везде, изнасиловать как угодно тексты — лишь бы найти реинкарнацию там, где ее не было. Христианин спокойно готов признать, что индусы верили так, как никогда не верили евреи и христиане.
Какая схема истории религии более тоталитарна: теософская, пытающаяся всех подстричь под одну, свою, гребенку, или христианская, которая свидетельствует свое отличие от других, но тем самым и не старается подогнать остальных под себя?
Интересно, что мышление современных российских интеллигентов, столь яростно боровшееся против казарменного коммунизма, столь ценящее плюрализм и многообразие, неповторимость и индивидуальность во всех областях жизни, — в религии мечтает всех загнать в казарму “единой мировой религии”. Ну чем для вас так нестерпимо своеобразие христианства, что вы так стараетесь растереть его в буддизм? И почему, поддерживая отделение Чечни от России, декларируя свое уважение к праву любого народа на самоопределение, вы не можете согласиться с самоопределением русского народа к православию?
Григорий Померанц однажды предложил интересный критерий для определения фундаменталистской идеологии: “агрессивный редукционизм,… агрессивное насильственное упрощение жизни, втискивание развития в прокрустово ложе мифа. Какого именно мифа — вопрос второстепенный” [529]. Так вот, по этому критерию мода на религиозный синкретизм — это именно фундаменталистское движение. Все должны быть единомысленны и единоверны. Христианство должно подравняться под шаблоны буддизма. Теософскому переосмыслению должны быть подвергнуты все практики и все тексты всех религий — как бы они этому ни сопротивлялись. Это искушение агрессии на историю. Происходит как бы посмертное обращение всех великих религиозных проповедников прошлого в модную сегодня веру. Если сегодня интеллигенции нравится теософия — Христос обращается в стопроцентного теософа. Есть мода на пантеизм — и Христос оказывается обязан также быть пантеистом (ибо ведь как-то неудобно признать, что столь выдающийся “Учитель” мыслил иначе…).
А о всех неправославных христианах у архим. Рафаила тоже есть не менее одномерное, но уже негативное суждение: «На самом деле это — глубоко извращенный опыт, опыт соприкосновения с демоническими силами» [521]. Есть такой опыт в инославии? — Несомненно. Но исчерпывается ли этим вся религиозная жизнь неправославных христиан? — Сомневаюсь.
23 января 1998 г. в Индии языческими фанатиками был убит австралийский миссионер Грэхем Стейнс и двое его сыновей, 10-летний Филип и 8-летний Тимоти. Они были сожжены в своей машине в деревне Манохарпур в восточноиндийском штате Орисса. Стейнс проповедовал среди прокаженных в Барипадже с 1965 г., собирал деньги для создания лепрозориев и сам участвовал в их строительстве… [522] Скажите, — по внушению какого демона этот благополучный австралиец оставил свой дом и поехал проповедовать Евангелие к прокаженным индусам?…
То, что мученичество за Христа есть не только у православных, не позволяет считать инославных полностью чуждыми Христу. Разве можно умереть за то, чего не знаешь, с чем не встречался? Архим. Константин (Зайцев), один из авторитетнейших богословов Зарубежной Церкви, писал, что перед лицом антихриста, в период вырождения и экуменического перерождения Церкви, появится катакомбное братство христиан разных деноминаций — “потянутся друг ко другу те, кто хотел бы остаться верным Христу. Так экуменизму антихриста противостоит иное объединение — духовное родство верующих во Христа из разных Церквей, разных учений, даже далеких от полноты Истины. Будь то исполин католической Церкви или крошечные христианские общины на задворках христианства, если в недрах их зарождается протест против экуменизма антихриста в защиту истинного христианства — они найдут понимание и поддержку верующих, несмотря на разную степень их близости к Православию” [eeeeeeeeee].
Зачем в своих видеть лишь хорошее, а в оппонентах видеть лишь дурное? Я говорю, что некоторый опыт благодати может быть у неправославных христиан. А мне в ответ восклицают — “Можно ли назвать, не оскорбляя Православие, благодатным опытом визионерство католических аскетов, экстазы пятидесятников с их сумеричным состоянием…?” [523]. Но ведь не сводится вся жизнь католиков к “визионерству”, а жизнь пятидесятников — к экстазам. А экстазы пятидесятников и мистические опыты католических визионеров я и сам постоянно обличаю (причем в той же самой книге “Вызов экуменизма”)… Но в моем понимании жизнь католиков не растворяется всецело в бредовых видениях некоторых несчастных монахинь…
Поскольку спасаем не мы, а спасают нас, то до конца знать критерии и условия спасенности нам не дано. И если я по вопросу о спасении инославных предпочитаю молчать, а точнее, говорить о риске, которому подвергает себя неправославный человек (но ни в коем случае не учить об их спасенности), то не надо из меня выпытывать ответ. Не надо уподобляться тому «испытующему», который еще полтора столетия назад искушал святителя Филарета. Порой стоит выдрать себя из рукодельной ризы, обрамляющей меня в позе «человека, владеющего истиной» и напомнить себе: «пытаться овладеть истиной столь же нехорошо и неприлично как женщиной» [524].
В истории богословия хорошо видно, что те мыслители, которые пробовали теорететически объяснить церковную практику принятия еретиков без перекрещивания, оказывались сильны лишь в критике альтернативных теорий, но отнюдь не оказывались неуязвимы сами в своих положительных построениях. Св. Иларион (Троицкий) вполне справедливо заметил, что «примирить единство Церкви с действительностью вне-церковных таинств невозможно. Эта задача не была удовлетворительно разрешена даже гением блаж. Августина» [525]. Он дал верную критику экклезиологии Августина. Но и его собственная теория встретила не менее справедливую (и более сокрушительную) критику со стороны патриарха Сергия… В свою очередь, богословская схема патриарха Сергия (а, значит, и та, которой придерживаюсь я сам) встретила весьма серьезную критику со стороны прот. Николая Афанасьева [526]. Но самого о. Николая его теория привела по сути к униатскому проекту. Так часто бывает в истории философии и богословия: критика сильнее положительного изъяснения…
Православие — трудно. Легка стилизация под православие.
Легко написать брошюру с разносной критикой профессора Осипова — если при этом не дать слова самому Осипову (в антиосиповском памфлете о. Рафаила нет ни одной цитаты, буквально — ни одного слова самого критикуемого им богослова). Трудно доказать причастность к теософии и экуменизму реального Осипова, чьи книги, статьи и лекции полны крайне жесткими критическими оценками католичества и уж тем более язычества и иудейства.
Легко набросать страшную картину нынешней «официальной Церкви», которая-де забыла святоотеческие предания, изменила им и погрузилась в экуменический туман и блуд. Труднее заметить, что подобного рода кошмарики уже и раньше посещали некоторых людей, что и понудило Отцов сказать жестко-отрезвляющие слова врачевания. Много интересных доводов в защиту своей позиции о. Рафаил сможет найти в произведении блаж. Иеронима Стридонского «Разговор против люцифериан». Но заметив, что все эти доводы о невозможности благодатных таинств у еретиков высказываются в диалоге блаж. Иеронима от имени раскольника и врага Церкви (люциферианина) — сможет ли о. Рафаил проявить критичность к своим собственным воззрениям и, обнаружив, что подобные взгляды осуждаются Отцом Церкви, стать посдержаннее в своих попытках выдать свою версию православия за общеобязательную норму веры всей Церкви?
Собственно, именно и только в этом и состоит цель моей дискуссии с о. архимандритом. Я не собираюсь утверждать, что его воззрения ложные или антицерковные. Я лишь показал, что они необязательны для православного человека, для консерватора, верного церковной традиции.
Пример подлинного богословского и пастырского смирения при подходе к проблемам, по которым в Церкви есть разные мнения, я вижу в выступлении Патриарха Пимена в университете финского города Йоэнсу:
«Здесь стоит: „Православный взгляд на современный экуменизм“. Я отнюдь не считаю себя вправе говорить от имени всех православных и представить вам единый православный взгляд на экуменизм. Такого единого, всеправославного взгляда не только нет между всеми Православными Церквами, но нет единого взгляда и единого отношения и внутри каждой отдельной Поместной Православной Церкви, как нет такого единства отношений и взглядов на этот вопрос и внутри других, неправославных Церквей. А, кроме того, никто в Православии не имеет права говорить или оценивать что-либо или выступать от имени всех православных, от имени всех Православных Церквей. Лишь только Вселенский Собор может говорить от имени всей Православной Полноты при условии его рецепции Поместными Православными Церквами. Лишь вопросы вероучения и основ канонического устройства, как они приняты, зафиксированы и исповедуются всеми Поместными Православными Церквами, могут быть изложены и представлены любым православным, независимо от того, к какой Поместной Православной Церкви он принадлежит, и независимо от его положения и служения внутри данной Церкви. Ибо в этом отношении есть только одна — Единая, Святая, Соборная и Апостольская Церковь. Во всех, остальных вопросах все Поместные Православные Церкви автокефальны. К этой сфере их самостоятельности и их автокефальных прав относится и вопрос об их взгляде на современный экуменизм, при условии, что это не наносит ущерба чистоте и целостности их православного догматического учения и их благодатно-сакраментального единства. Таким образом я могу и хочу представить вам по данному вопросу мои взгляды. Надеюсь, однако, что изложенные здесь взгляды большинством православных будут найдены отвечающими их собственным взглядам. И это будет радостным для меня, ибо нет ничего для каждого православного желаннее, чем всеправославное единство взглядов, отношений и действий по любому вопросу современности» [527]. Кстати, Патриарху Пимену и в самом деле удалось в этом выступлении весьма четко и честно сказать — с каким «экуменизмом» православие несовместимо…
За две тысячи лет до о. Рафаила православная Церковь так и не решилась ясно и недвусмысленно определить свои собственные границы. Что есть эта нерешительность и нерешенность Предания в таком важном вопросе? О. Рафаил скажет — «недоработка», которую он берется устранить. Я же предпочту в этом молчании Предания увидеть указание на тайну Промысла, который не всегда согласует с нами образ и меру Присутствия Духа Божия. Непостижимость Божиих путей лучше принять в их непостижимости, чем спрямлять их под свои схемы.
РАЗРЕШИТЕ БЫТЬ ВЕРНЫМ
ФРАГМЕНТЫ ОБ ЭКУМЕНИЗМЕ ИЗ КНИГИ “САТАНИЗМ ДЛЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ”
“Разрешите мне быть верным своей традиции! Не осуждайте меня за то, что я хочу остаться самим собой. Не презирайте за то, что я хочу сохранить верность выбору, который я сделал однажды”. Если уж не богословские, то пусть хотя бы эти, чисто человеческие аргументы дойдут до ушей и сердец пропагандистов экуменического синтеза. Понимаете, у меня есть основания ощущать экуменический проект как угрозу для того, что мне дорого в жизни. Каждый раз, когда меня пытались вовлекать в экуменические кружки, у меня оставалось ощущение, что у меня хотят что-то украсть, а отнюдь не подарить.
И не раз я задумывался над этим ощущением, которое порождали во мне умные слова, сказанные умными и добрыми людьми. Ощущения вообще полезно проверять разумом. Может, это искушение. А, может, напротив — через чувство пробует остаться в моей жизни та правда, которую не пустили в область разума и которой не позволили выговориться, не позволили облечься в разумные аргументы… Так что же по прошествии многих лет я могу сказать в защиту тех разграничительных межей, которые отделяют православие от других религий? Почему я считаю, что “поиск общего” не должен быть единственной целью познания мира религий?
Поиск общего весьма полезен и интересен. Но лишь до тех пор, пока он остается в рамках исследовательского проекта и не кладется в основу реальной религиозной политики. Как только замеченное общее объявляется фундаментом, на котором разные традиции должны строить совместный храм, то сразу раскрывается некоторая весьма неприятная сторона экуменического проекта. Как только задача из теоретической области смещается в практическую, как только будет поставлена задача не просто заметить общее, а редуцировать свою жизнь к этому общему, то становится очевидно: перед нами задача объединения через обеднение.
Объединение православных и протестантов, например, предполагает, что, сохранив общую для нас Библию, православные ради примирения со вновь обретенными братьями должны будут отказаться от того, что вызывает их недоумение и раздражение — убрать иконы, красоту Богослужения, почитание святых, молитвы за усопших, то есть все то, что отсутствует в протестантизме.
И это не просто перемены в обряде. Это перемена в онтологии. Оказывается, различие богослужебных традиций за некоторой гранью начанает влиять на онтологию человеческой жизни, то есть на способ его контактов с духовным миром (как светлым, так и темным).
Как-то я получил письмо от человека, который как раз заметил, что разница между конфессиями есть больше, чем разница теоретических формул или некоторых обрядов. “Уважаемый отец Андрей! Я долго размышлял (несколько месяцев) прежде, чем написать это письмо, но видимо не написать я не смог, ибо это потребность моей души, моих поисков истины. Поскольку мой опыт духовный еще слишком мал, а вопросы остаются и даже увеличиваются в объеме, их надо решать, и нужен совет. Но прежде о себе. Вас может удивить, что пишет вам баптист с 20-летним стажем, проповедник (средний) и со всей искренностью ждет от вас ответа. В моей жизни, кажется, все было ясным, понятным; изучал Библию, молился, духовные вопросы (да и житейские) разрешал со Словом Божиим. Все началось с того памятного убийства трех монахов в Оптиной Пустыни на Пасху, а затем и Ал. Меня. Затем пошли осквернения крестов, святынь, надписи на стенах храмов. Это привело меня к мысли, что всем этим силам духов злобы поднебесных мало места под небесами, они в последнее время стали действовать с особой яростью через людей, сынов противления. И не на протестантов их злоба, а на православных, значит, они стоят на их пути, значит мешают темным силам осуществлять свое зло. Затем была поездка в Ярославль (я там родился), посещение церкви Федоровской Божией Матери. Затем был в Троице-Сергиевой Лавре. Все это оставило свои следы в душе. Стал читать православную духовную литературу, и наконец сам собой встал вопрос — где же все же истина, в православии или в протестантизме? Несколько лет я балансирую посередине. Если перефразировать ап. Павла, то по внутреннему человеку нахожу удовольствие в православии, и даже чувствую свои какие-то родственные корни с тем Домом, откуда когда-то вышел. Может быть, потому, что крещен в младенчестве в Федоровском храме Ярославля, или позже, когда получил однажды исцеление через икону? Не знаю, но мне нужен сейчас какой-то наставник, который смог бы мне изъяснить мои поиски истины. Когда я однажды в пятницу по радио услышал Ваше участие в передаче, решил Вам написать, хоть и сделал это не сразу. Теперь, особенно, когда я уже вплотную приблизился к церковной ограде, кажется остается сделать шаг, решающий шаг, я остановился в раздумии. 1. Когда я сравниваю жизнь православных и протестантов (баптистов), то кажется все складывается не в пользу первых, ибо в протестантстве нет курения, разводов, вина, абортов и т.д., чего не скажешь о посещающих православный храм (город у нас небольшой, я многих знаю). 2. В знании Библии, думаю, что тоже баптисты опережают, причем дисциплина во всем куда выше. Если еще иметь в виду общинную жизнь, где молодежь даже преобладает, общее участие в богослужении при обильном чтении Слова в проповедях на фоне старушек в православном храме, где каждый предоставлен самому себе, где Слово Божие звучит мало, а если звучит, то на славянском языке нараспев, без объяснения, то конечно, все складывается не в пользу православного храма. Я повторяю, что все это с внешней стороны, внутреннюю в совершенстве знает только Бог. И все же при всем этом внутренность ищет чего-то не найденного, я чувствую себя еще не в ограде Церкви, и хочется, чтобы мое введение в храм состоялось скорее. Поясните, пожалуйста (этот вопрос почти центральный), можно ли спастись, будучи баптистом, пятидесятником? Вообще, отец Андрей, может быть, Вы изложите свои понятия о протестантах (я восприимчив к критике положительно), потому что каждый хвалит свое, а мне бы хотелось правдивый взгляд со стороны…”.
Итак, внешние “формы” приводят к какому-то иному онтологическому опыту: ненависть космических сил зла вызывает именно церковная святыня. Но если так — значит, через эту святыню приходит больший приток Света. И православие со своим “мистериальным материализмом” дает такое Причастие, которого нет в протестантизме. Значит, в Православии возможен больший опыт Богообщения и даже не то что больший, а, пожалуй, и уникальный.
По верному слову патриарха Сергия, разница конфессий есть прежде всего разница жизнепонимания [528]. Разный духовный опыт порожден разной мерой приникновения к Подлинносущей Реальности, а различие глубины этого опыта зависит от строя молитвенной жизни, принятого в той или иной конфессии.
Говорить действительно следует именно о том, что соединяет. Но соединяет не в “мире сем”, где любые “соединения” слишком легко превращаются в “путы”. Искать надо того, что соединяет с Богом. И путь этого соединения — это Христос, причем Христос не погребенный в песках истории и доступный только для “воспоминаний”, а Христос Живой и вечно Присутствующий посреди нас и в нас. Способ соединения с Собою Христос указал вполне ясно: “Пейте от Чаши сей…”. И поэтому то единство, которое уводит от Евхаристической Чаши, единство с теми, кто отрицает эту Чашу есть единство не ради Христа, а за счет Христа.
И поэтому от объединения с протестантами православные отказываются не в силу нехватки у нас чего-то (“открытости”, “терпимости”, “евангельского духа”), а как раз в силу наличия у нас такой опытно ощутимой, открытой нам Реальности, от которой мы просто не можем отложиться ради того, чтобы найти “консенсус” с духовно более бедными традициями. Не за культуру мы держимся, не за прошлое и не за “национальное своебразие”. Прежде всего мы не хотим менять Живого Христа Литургии на театральные воспоминания о Нем. Отказываться от такого опыта ради газетных приветствий и ради “мира между христианами” было бы неумно. Приобретя “брата”, можно потерять при этом — Живого Христа.
А объединение христиан с иудеями может привести к утрате не только Христа Евхаристического, но и Христа евангельского. Мы должны будем устранить из Библии Евангелие и остаться только с книгами Ветхого Завета. Такого рода операция также очевидным образом не обогатит жизнь христиан, а обеднит ее. Впрочем, мы можем стать богаче через обретение Талмуда. Но это стяжание вряд ли окажется достойной заменой для книги Любви [ffffffffff].
То, что объединяет нас с мусульманами — это вообще всего лишь одна, первая книга Ветхого Завета — книга Бытия.
Но если мы захотим найти общее с буддистами, то даже свидетельство книги Бытия о Боге как о Творце окажется излишним, разъединяющим…
Мне однажды довелось присутствовать при выработке экуменического документа. В марте 1991 года главы религиозных объединений Советского Союза решили совместно призвать народы к единству и миру. Текст, естественно, был подготовлен Патриархией заранее. Возражений он ни у кого не вызвал. Но вот, когда настала уже последняя минута перед подписанием, вдруг г-н Бычков, возглавлявший тогда баптистов, робко заметил, что ему неудобно подписывать документ, в котором нет ни одной евангельской цитаты: “мы же евангелисты, и у нас принято каждый шаг обосновывать авторитетом Слова Божия — так что меня просто не поймут, если я подпишу текст, не возвещающий Евангелие”. Православные и католики с радостью его поддержали. Но тут взял слово главный раввин А. Шаевич и вполне резонно возразил, что ему совсем уж не с руки подписывать текст, апеллирующий к авторитету Нового Завета. Он предложил найти соотвествующий призыв к миру в Ветхом Завете. Христиане, понятно, возражать не стали: Библия есть Библия. Но едва только нашли соответствующий призыв ветхозаветного пророка, как встал исламский муфтий и сказал, что этого места нет в Коране. Но тут же он сам и предложил выход из создавшейся ситуации: поскольку Коран в основе своей есть пересказ Ветхого Завета, то можно найти место, которое есть и там, и там. И вот когда нашли-таки аят, говорящий, что “Творец создал нас для жизни”, встал буддист… Он напомнил, что в буддизме нет понятия Творца. Пришлось ограничиться написанием “Истины” и “Мира” с больших букв.
Так что есть два пути к объединению религий.
Первый — это взаимное обеднение их всех через сведение к общему содержанию (которое оказывается равным максимуму безверия) [gggggggggg]. В этом случае работает закон логики, устанавливающий обратное соотношение объема понятия и его содержания. Содержание понятия — это его смысл. Объем же понятия — это совокупность тех предметов, на которые можно повесить бирочку с этим понятием. Так вот, чем богаче, конкретнее содержание, тем меньше становится объем.
Возьмем понятие «мебель». Под него подойдет почти все, что есть в аудитории: стол, стулья, может, даже некоторые студенты. Расширяем, обогащаем содержание и говорим теперь «мебель, предназначенная для сиденья». Содержание стало богаче — но столы в него уже не укладываются. Еще раз обогащаем содержание: «мебель, предназначенная для сиденья и изготовленная из дерева». Тут уже пластиковые стулья не подходят. Еще несколько раз обогащаем содержание и получаем: «мебель, предназначенная для сиденья, изготовленная из дерева в Италии, обитая зеленой кожей, с надписью на правом подлокотнике „Здесь был Вася“. Но под такое подробно-содержательное описание подойдет, пожалуй, лишь один предмет во всей вселенной…
Вот так же и в религии: те представления, которые будут максимально широки по своему объему, то есть их присутствие можно будет заметить во всех религиях, будут самыми бессодержательными, пустыми. Если уж понятие о Боге значимо не для всех религий, то о какой общности вообще может идти речь! Некоторые этические представления могут оказаться схожими — но так ведь это этика, а не религия. А мы ставили задачу поиска общего именно в религиях. С тем же успехом можно сравнивать физиологию буддистов и христиан и, обнаружив, что и у тех, и у других наличествуют как малый, так и большой кровеносный круги, сделать вывод об идентичности буддизма и христианства.
Так что путь поиска «общего» малообещающ: это путь выпаривания и обеднения.
Вторая экуменическая трасса проложена теософией: это подгонка всех религий под некий идеал “мировой религии”, рожденный в чьей-то голове. В таком случае многообразие исторических религий должно уступить место навязчивой и горделивой утопии.
Такой унионально-экуменический проект в конечном счете говорит лишь о том, что считает для себя приемлемым минимумом христианства (или “духовности”) автор проекта. О такого рода прожектерстве можно сказать словами католического богослова Ганса Урса фон Бальтазара: “Собирать там, где нет еще зрелости и делать вид, что различия между конфессиями уже больше ничего не значат, означает отнюдь не собирать со Христом и ради Христа, а желать поставить самого себя в качестве средоточия. Все попытки добиться унии с христианскими толками, которые в конечном счете гетерогенны, согласно историческому опыту, оказались неплодотворными. В них мы видим собирание по собственному почину, а не по поручению Христа” [hhhhhhhhhh].
Не надо нас женить без нас. Прежде чем приступить к синкретизации, например, христианства и буддизма, неплохо было бы спросить и у христиан, и у буддистов — считают ли они значимыми свои различия, хотят ли они ими поступаться.
У разных религий разное лицо и их своеобразие настолько велико, что не может быть подменено неким синкретическим суррогатом.
Христианская отчетливость в конечном итоге гораздо более плюралистична, чем теософская “веротерпимость”. Теософ во что бы то ни стало старается свою веру обнаружить везде, изнасиловать как угодно тексты — лишь бы найти реинкарнацию там, где ее не было. Христианин спокойно готов признать, что индусы верили так, как никогда не верили евреи и христиане.
Какая схема истории религии более тоталитарна: теософская, пытающаяся всех подстричь под одну, свою, гребенку, или христианская, которая свидетельствует свое отличие от других, но тем самым и не старается подогнать остальных под себя?
Интересно, что мышление современных российских интеллигентов, столь яростно боровшееся против казарменного коммунизма, столь ценящее плюрализм и многообразие, неповторимость и индивидуальность во всех областях жизни, — в религии мечтает всех загнать в казарму “единой мировой религии”. Ну чем для вас так нестерпимо своеобразие христианства, что вы так стараетесь растереть его в буддизм? И почему, поддерживая отделение Чечни от России, декларируя свое уважение к праву любого народа на самоопределение, вы не можете согласиться с самоопределением русского народа к православию?
Григорий Померанц однажды предложил интересный критерий для определения фундаменталистской идеологии: “агрессивный редукционизм,… агрессивное насильственное упрощение жизни, втискивание развития в прокрустово ложе мифа. Какого именно мифа — вопрос второстепенный” [529]. Так вот, по этому критерию мода на религиозный синкретизм — это именно фундаменталистское движение. Все должны быть единомысленны и единоверны. Христианство должно подравняться под шаблоны буддизма. Теософскому переосмыслению должны быть подвергнуты все практики и все тексты всех религий — как бы они этому ни сопротивлялись. Это искушение агрессии на историю. Происходит как бы посмертное обращение всех великих религиозных проповедников прошлого в модную сегодня веру. Если сегодня интеллигенции нравится теософия — Христос обращается в стопроцентного теософа. Есть мода на пантеизм — и Христос оказывается обязан также быть пантеистом (ибо ведь как-то неудобно признать, что столь выдающийся “Учитель” мыслил иначе…).