Курейши Ханиф. Будда из пригорода

   Если у Анвара и появились некоторые сомнения на счет Чангиза (хотя Чангиз от Анвара, похоже, пришел в восторг и хохотал над каждым его словом, даже когда тот говорил серьезно), то это было ничто по сравнению с чувствами, переполнявшими Джамилу. Представлял ли Чангиз, с каким отвращением станет давать клятву верности его будущая невеста, которая в данный момент подошла к книжной полке, взяла книгу Кэйт Миллет, пялилась в неё несколько минут, и, поймав взгляд матери, полный упрека и жалости, поставила на место?
   Джамила позвонила мне на следующий день после того, как мы с Хелен занимались любовью в Анерли-Парке, и объявила о своем решении. В то утро я был в диком восторге оттого, что соблазнил дочку ненавистного собаковладельца, и начисто забыл о судьбоносном решении Джамилы. Когда она говорила, что выйдет замуж за человека, которого её отец выбрал из миллионов особей мужского пола, голос её звучал спокойно и отрешенно, значит, все, точка. Как-нибудь переживу, сказала она. И больше об этом ни слова!
   Типично для Джамилы, думал я, именно так она и поступит, как будто такие события происходят каждый день. Я уверен, что она выходит за Чангиза только из упрямства. В конце концов, мы живем в век революций, чуждый условностям. А Джамила увлекалась анархизмом, горячими точками и сводками погоды - она показывала мне вырезки из газет. Это был бунт против бунта, её личное изобретение. Вот так взять и испортить себе жизнь. Она говорит, что делает это только ради Джиты, но подозреваю, что истиной причиной стало элементарное упрямство и своеволие.
   Когда мы сели за стол, я оказался рядом с Чангизом. Хелен не сводила с него глаз, борясь с тошнотой, и не могла проглотить ни кусочка, глядя, как он держит тарелку на коленях, - гирлянда его лезет в горошек, - и ест здоровой рукой, ловко орудуя имеющимися в наличие пальцами. Может, он никогда не пользовался ножом и вилкой. Джамила над этим, конечно, поиздевается всласть. Будет орать на свадьбе своим друзьям через весь зал: "А знаете, мой муж запросто обходится без столовых приборов".
   Но Чангиз казался таким одиноким. Я сидел рядом и видел щетинки на его плохо выбритом лице, и не мог привычно насмешничать. И говорил он со мной так ласково, с таким невинным воодушевлением, что хотелось сказать Джамиле: "Эй, да он не такой уж плохой мужик!"
   - Ты покажешь мне что-нибудь интересненькое?
   - Конечно, когда пожелаешь, - ответил я.
   - И я люблю смотреть крикет. Может, сходим в Лордз. Я привез с собой бинокль.
   - Замечательно.
   - И в книжные магазины сходим, ладно? Я слышал, на Черинг-Кросс-роуд их полно.
   - Ладно. А что ты читаешь?
   - Классику, - твердо сказал он. Ого, тип не без самомнения, он был абсолютно уверен в непогрешимости своих вкусов и суждений. - Ты тоже любишь классику?
   - Ты, надеюсь, не имеешь в виду всяких греков-шмеков? Виргилия, Данте, Гомера или кого там еще?
   - Для меня классика - это П. Дж. Вудхаус и Конан Дойл! Кстати, покажешь мне дом Шерлока Холмса на Бейкер-стрит? Еще мне нравится "Святой" и Микки Спиллейн. И вестерны! Что-нибудь с Рэндольфом Скоттом! Или Гарри Купером! Или Джоном Уэйном!
   Я сказал, чтобы его проверить:
   - В общем, здесь есть чем заняться. И Джамилу можем с собой взять.
   Не взглянув на нее, зато набив рот рисом и горошком, пока щеки не раздулись, - вот прожорливый хомяк! - он сказал:
   - Будет очень весело.
   - Так вы, два хрена, теперь друзья не разлей вода, - шипела на меня потом Джамила.
   Анвар увел Чангиза и терпеливо объяснял, что такое оптовая торговля и какова финансовая позиция магазина. Чангиз скучающе смотрел в окно и почесывал зад, совершенно не слушая будущего тестя, которому ничего не оставалось, кроме как продолжать в том же духе. Потом обернулся и сказал:
   - Я думал, в Англии будет намного холоднее.
   Анвар был сбит с толку и раздражен этим нелогичным замечанием.
   - Я говорил о ценах на овощи, - сказал он.
   - А зачем? - удивился Чангиз. - Я ем в основном мясное.
   На это Анвар ничего не ответил, но тревога, замешательство и злость отчетливо отразились на его лице. Он снова взглянул на увечную руку Чангиза - лишний раз убедиться, что братец и в самом деле прислал для его дочери калеку.
   - Чангиз, по-моему, нормальный парень, - сказал я Джамиле. - Книжки любит. И на сексуального маньяка не похож.
   - А тебе-то откуда знать, умник? Может, ты тогда и выйдешь за него замуж? Ты же любишь мальчиков!
   - Так это ж ты за него хотела, не я.
   - Единственное, чего я "хотела", - это прожить жизнь в мире и покое.
   - Ты свой выбор сделала, Джамила.
   Она разозлилась.
   - Фу ты, ну ты! А я-то надеялась на твою поддержку и заботу, что бы со мной ни случилось.
   В этот миг вошел мой папа. Слава богу, подумал я. Он приехал прямо с работы, в своем лучшем костюме, сшитом на заказ у Бартона, желтом жилете, при часах с цепочкой (мамин подарок), и в полосатом розово-голубом галстуке с узлом, толстым, как кусок мыла. Он сильно смахивал на волнистого попугайчика. Папины волосы блестели: он был убежден, что лучшим средством от облысения является оливковое масло. К сожалению, подойдя к нему слишком близко, человек начинал озираться в поисках источника запаха, - возможно, блюда с винегретом, заправленным маслом. Потом он стал перебивать этот аромат своим любимым одеколоном "Рэмпейдж". Папа что-то растолстел в последнее время. Он постепенно превращался в этакого жирненького Будду, но по сравнению с остальными гостями он был сама жизнь, - энергичный, несолидный и хохочущий. Анвар рядом с ним казался глубоким стариком. Сегодня папа был полон великодушия; он напомнил мне льстивого политикана, посещающего избирателей из бедного района, который расточает улыбки, целует малышей, с аппетитом пожимает руки и смывается, как только ему позволяют приличия.
   Хелен периодически ныла: "Уведи меня отсюда, Карим", - и страшно действовала мне на нервы, так что вскоре мы с папой и Хелен спускались по лестнице.
   - Что случилось? - спросил я Хелен. - Чего тебе там не сиделось?
   - Один из родственников Анвара странно себя вел по отношению ко мне, - сказала она.
   Оказывается, как только она оказывалась рядом с этим человеком, он шикал на нее, отскакивал и бормотал: "Свинина, свинина, свинина, триппер, триппер, белая женщина, белая женщина". Кроме того, она осуждала Джамилу за то, что та дала согласие на брак с Чангизом, от одного вида которого ей делалось дурно. Я сказал ей: съезди в таком случае в Сан-Франциско.
   Внизу Анвар устроил Чангизу экскурсию по торговому залу. Он показывал и называл банки, пакеты, бутылки и щетки, а Чангиз кивал, как смышленый, но шаловливый школьник, который только делает вид, что слушает увлеченного экскурсовода, но ничего не слышит. Кажется, он вовсе не готов взять на себя управление "Райскими кущами". Заметив, что я ухожу, он ринулся к нам и схватил меня за руку.
   - Ты помнишь, книжные магазины, книжные магазины!
   Лоб его покрывала испарина, и по тому, как он цеплялся за мою руку, было ясно, что он не хочет оставаться здесь один.
   - И прошу тебя, - сказал он, - называй меня Пузырь.
   - Пузырь?
   - Пузырь. Да. А у тебя есть прозвище?
   - Кремчик.
   - Пока, Кремчик.
   - Пока, Пузырь.
   Хелен на улице завела "ровер" и включила радио. Я слушал мои любимые строки из "Эбби-роуд": "Скоро мы окажемся далеко отсюда, дадим по газам и смахнем слезу". К моему удивлению, машина Евы тоже стояла перед библиотекой. Папа придерживал открытую дверцу. Он был сегодня на удивление веселым, но одновременно дерганым и властным. Таким я его давно не видел: обычно он угрюм и замкнут. Как будто он решился, наконец, на поступок, в правильности которого до сих пор не был убежден. И вместо того, чтобы расслабиться и вздохнуть с облегчением, он нервничал.
   - Влезай, - сказал он, указав мне на заднее сиденье Евиной машины.
   - Зачем? Куда мы едем?
   - Влезай, без разговоров. Или я тебе не отец? Или не забочусь я о тебе каждый день и каждый час?
   - Нет. Это смахивает на похищение. Я сегодня обещал провести вечер с Хелен.
   - А с Евой ты не хочешь его провести? Ты же любишь Еву. И Чарли тебя ждет дома. У него к тебе есть разговор.
   Ева улыбнулась мне с водительского места.
   - Пцу, пцу, - сказала она, послав воздушный поцелуй. Я знал, что меня обманывают. До чего же они тупые, эти взрослые, даже не подозревают, что все их поганые уловки угадываются с полуслова.
   Я подошел к Хелен и сказал, что у нас что-то происходит, не знаю пока, что именно, но мне надо идти. Она чмокнула меня и уехала. С утра я чувствовал себя таким спокойным и уверенным, хотя и возвращался все время мыслями к Джамиле, к тому, как изменится её жизнь; и вот, пожалуйста, день ещё не закончился, а уже назревает что-то серьезное, если судить по тому, как переглядывается эта парочка в машине. Я помахал вслед Хелен, зачем - не знаю. Больше я её не видел. Она мне нравилась, мы начали встречаться, а потом события обрушились на нас, и все прошло.
   Когда сидишь в машине позади Евы и папы и наблюдаешь, как они то и дело касаются друг друга руками, не надо быть гением, чтобы заметить: перед тобой - влюбленная парочка. Эти двое, сидящие впереди меня, любят друг друга, о да! Пока Ева вела машину, папа не отрывал глаз от её лица.
   Женщина, с которой я едва знаком, Ева, украла у меня отца. Но что я о ней знаю? Я ведь её толком и не разглядел.
   Этот новый поворот моей судьбы приняла облик женщины, которую не назовешь привлекательной, бросив взгляд на её фотографию в паспорте. Она не обладала традиционной красотой, черты её были не совсем правильными, а лицо - слегка полноватым. Но она казалась красивой, потому что её круглое лицо с прямыми, крашеными светлыми волосами, которые падали на лоб и лезли в глаза, было открытым. Оно находилось в постоянном движении, - в движении как раз и крылась тайна его привлекательности. На её лице были заметны малейшие оттенки эмоций и чувств, она их почти не скрывала. Иногда она становилась совсем девчонкой, и легко было представить её в восемь, семнадцать, в двадцать пять лет. Разные периоды её жизни, казалось, существовали в ней одновременно, как будто она могла перескакивать из возраста в возраст в зависимости от настроения. Не было в ней только хладнокровной зрелости, слава богу. Бывала она и серьезной, и честной, говорила о самом сокровенном, как будто все мы - такие же по-человечески чистосердечные, как она сама, а не испорченные, наглухо замкнутые в себе, хитрые людишки. Она говорила, какой одинокой и брошенной она себя чувствует со своим мужем, и эти простые и ясные слова - "одинокой и брошенной", - от которых меня обычно тошнит, на сей раз заставили меня вздрогнуть.
   Когда она впадала в экстаз, - а это случалось по сто раз на дню, восторг отражался в её лице, как солнце в зеркале. Она была вся наружу, вся открытв тебе, приятно было смотреть на нее, потому что скука или уныние не знали к ней дороги. Мир не мог ей наскучить, она этого не позволяла. А уж какая она была говорунья, эта старушка Ева!
   В её разговоре не было туманных рассуждений, осуждения или одобрения, помпезности и лишних эмоций. Нет. Были факты, съедобные и питательные, как хлеб, и такие же вкусные. Она объясняла мне значение абстрактного рисунка на шалях, привезенных из Пейсли; рассказывала об истории Ноттинг-Хилл-Гейт и Тамлы Мотаун, и о том, как Вермер использовал камеру-обскуру, и почему сестра Чарльза Лэмба убила мать. Мне это нравилось; я все конспектировал. Ева открывала мне мир. Благодаря ей я начал интересоваться жизнью.
   Папу, насколько я понял, она немного пугала. Она была умнее его, и сильнее чувствовала. Он не подозревал, что в женщине может скрываться столько страсти. За это и полюбил. Хотя любовь их, такая неодолимая, такая захватывающая, возникшая наперекор всему, вела к разрушению.
   Я видел, как ржавчина каждый день разъедает основы нашей семьи. Каждый день, вернувшись с работы, папа закрывался в своей спальне. Недавно он вызвал нас с Алли для беседы. Мы рассказывали о школе. Подозреваю, что он любил эти заляпанные кляксами отчеты, потому что когда наши голоса наполняли комнату, как дым, он мог лежать, укутанный этой невесомой пеленой, и думать о Еве. Или мы сидели с мамой перед телевизором, стойко перенося её раздражительность и чувствуя, как она себя жалеет. И все это время, как незаметно подтекающие трубы на верхнем этаже, готовые в любой момент разорваться, медленно разрушались сердца, но об этом - никто ни слова, молчок.
   Малышу Алли было хуже всех, он ничего не знал. Только чувствовал, что дом наполнен страданием и слабыми попытками сделать вид, что нет, нет никакого страдания. С ним никто не поговорил. Никто не сказал, что мама и папа не могут быть счастливы вместе. Он, наверное, запутался больше, чем любой из нас; а может, благодаря своему неведению не понимал, насколько плохи дела. Как бы то ни было, все мы были одиноки, отрезаны друг от друга.
   Когда мы подъехали к её дому, Ева положила мне руку на плечо и сказала, чтобы я шел наверх, к Чарли.
   - Я знаю, ты ведь этого сейчас хочешь. Потом спускайся. Надо обсудить кое-что важное.
   Поднимаясь по лестнице, я думал: до чего же я ненавижу, когда мною управляют. Делай то, делай сё, иди туда, иди сюда. Скоро я уйду из дома, уже скоро. Почему нельзя сразу перейти к главному? Обернувшись наверху, я все понял. Ева и мой отец направлялись к гостиной, рука в руке, и впились, присосались друг к другу, не успев переступить порог. Я слышал, как щелкнула запертая дверь. Полчаса не могли подождать.
   Я сунул голову в люк, ведущий в апартаменты Чарли. Здесь все сильно изменились с прошлого раза. Сборники стихов, рисунки Чарли, его ковбойские бутсы валялись как попало. Дверцы шкафов и ящики были открыты, как будто он собирал вещи. Он собирался уходить и был какой-то взвинченный. Прежде всего, он перестал хипповать, - должно быть, большое облегчение для Рыбы, причем не только с профессиональной точки зрения, но и потому, что теперь тот мог пичкать Чарли негритянской музыкой, - пластинками Отиса Реддинга и тому подобных - единственной музыкойа, которая ему нравилась. Сейчас Рыба сидел, развалясь в черном металлическом кресле, и посмеивался над Чарли, который ходил взад-вперед с надутым видом, разглагольствуя и ероша волосы. Вышагивая, Чарли подбирал с пола то пару старых, потертых джинсов, то рубаху с широким воротом, разрисованную розовыми цветами, то альбом Барклая Джеймса Харвеста, и вышвыривал через слуховое окно в сад.
   - Вот как люди находят работу? Это же просто смех, - говорил Чарли. Хорошо бы на улице подходили к первому попавшемуся прохожему и предлагали месяцок поработать главным редактором в "Таймс". Или там судьей, комиссаром полиции, смотрителем в туалете. Кем выпадет, тем и работаешь - наугад. Ну, кроме случаев полной профнепригодности. Ты согласен?
   - Без исключений? - вяло спросил Рыба.
   - Ну, нет, почему же. Есть люди, которых нельзя допускать до высоких должностей. Есть такие, кто бегает за автобусом, придерживая карманы, чтобы не потерять мелочь. И те, кто мажет руки кремом от загара, чтобы на коже оставались белые пятна. Таких людей нельзя принимать на службу, их будут помещать в специальные лагеря и наказывать.
   Потом Чарли обратился ко мне, - а мне-то казалось, он меня не видит:
   - Я сейчас, - можно подумать, я оповестил его, что у подъезда ждет такси.
   Должно быть, я не смог скрыть обиду, потому что Чарли немного смягчился.
   - Привет, малыш, - сказал он. - Входи. Будем дружить. Насколько я слышал, нам теперь предстоит часто видеться.
   Я залез в люк и подошел. Он обнял меня. По-доброму так обнял, но это был характерный жест, с помощью которого он показывал людям, что любит их, используя при этом одинаковые для всех слова и тон. Захотелось выбить из него это дерьмо.
   Я протянул руку и схватил его за задницу. Задница была немалая, но торчащая, и как раз уместилась в моей руке. Само собой, он подскочил от неожиданности, а я тут как тут - просунул руку ему между ног и как следует дернул за погремушку. Он вздрогнул, захохотал и отшвырнул меня в другой конец комнаты, прямо на барабаны.
   Я лежал, чуть не плача, притворялся, что мне ничуть не больно, а Чарли продолжал ходить из угла в угол, выбрасывать на улицу свои разноцветные одежки и обсуждать возможность применения сил полиции для ареста и заключения под стражу рок гитаристов, которые во время игры становятся на колени.
   Чуть позже, внизу, Ева сидела рядом со мной на диване и шептала, поглаживая меня по лбу:
   - Ох и глупые вы, мальчишки, до чего ж глупые.
   Чарли в смущении сидел напротив, а раздраженный Божок - рядом с ним. Ева успела снять туфли, а папа - пиджак и галстук. Он с такой педантичностью продумывал эту решающую встречу, и теперь все пошло насмарку, потому что едва он открыл рот, чтобы произнести прочувствованную речь, как мне на колени закапала кровь из носа, - результат столкновения с барабанами.
   Папа заговорил тоном государственного деятеля, как будто обращался к членам ООН, чистосердечно признался, что полюбил Еву, и т.д., и т.п. Но довольно скоро он воспарил от скучных реалий земли-матушки к сверкающим просторам высших сфер.
   - Мы что есть сил цепляемся за прошлое, - говорил он, - потому что нас терзает страх. Я боялся причинить боль Еве, и Маргарет, и себе. - Эта чушь действовала мне на нервы. - Наши жизни утратили свежесть и яркость, закостенели. Мы боимся всего нового, всего, что может заставить нас изменяться или развиваться. - На меня напала какая-то слабость, мышцы стали ватными, и захотелось рвануть со всех ног по улице, чтобы вновь почувствовать себя живым. - Но это не жизнь, это сродни смерти, это...
   Ну все, с меня хватит.
   - Ты хоть когда-нибудь задумывался, насколько скучно слушать всю эту нудятину? - спросил я.
   Комната погрузилась в молчание. Да пошли они!
   - Сплошной туман и никакого смысла, пап! Полнейшая чушь. - Они смотрели на меня. - Разве можно болтать только ради того, чтобы послушать звучание собственного голоса, совсем не думая об окружающих?
   - Пожалуйста, - сказала Ева умоляющим тоном, - не будь таким грубым, позволь отцу договорить.
   - Действительно, - поддержал её Чарли.
   Последующие слова, должно быть, дались папе с большим трудом после того, как я его осадил.
   - Я решил жить с Евой.
   И все обернулись ко мне, и глядели с сочувствием.
   - А как же мы? - спросил я.
   - Я обеспечу тебе финансовую поддержку, и мы будем видеться когда пожелаешь. Ты любишь Еву и Чарли. Сам подумай, ты приобретаешь семью.
   - А мама? Она приобретает семью?
   Папа поднялся и надел пиджак.
   - Я сейчас пойду к ней и все скажу.
   Мы остались, а папа отправился разрушать нашу совместную жизнь. Я, Ева и Чарли пили и говорили о другом. Не знаю, о чем. Я сказал, что мне надо пописать, а сам выскочил из дома и пошел бродить по улицам, гадая, что же теперь делать, черт подери, и что там папа говорит маме, и как она это воспринимает. Потом зашел в телефонную будку и сделал звонок за счет абонента, позвонил тете Джин, которая была пьяна и, как обычно, орала. Так что я просто сказал то, что собирался сказать, и положил трубку.
   - Вам нужно немедленно приехать, тетя Джин. Божок - в смысле, папа, решил жить с Евой.
   Глава седьмая
   Жизнь шла скучно, месяцами ничего не происходило, и вдруг в один день все - абсолютно все - пошло кувырком. Когда я вернулся домой, мама с папой сидели, запершись, в своей спальне, а бедный малыш Алли колотил в их дверь, как пятилетний несмышленыш. Я сграбастал его, чтобы уволочь наверх - не дай бог расшибется до смерти, но он лягнул меня по яйцам.
   И тут подоспела скорая помощь: тетя Джин и дядя Тед. Тед остался в машине, а Джин ринулась прямиком в дом, оттолкнув меня, когда я попытался преградить ей путь к спальне. Она выкрикивала мне приказы.
   За каких-то сорок минут мама собралась. Тетя Джин упаковывала её вещи, пока я собирал вещи Алли. Мне предложили отправиться в Чизлхерст вместе с ними, но я сказал, что приеду попозже на велосипеде; у меня были свои соображения на этот счет. Ну уж нет, только не к ним! Что может быть хуже Чизлхерста? Я и двух дней с ними не протяну. Как представлю, что с утра пораньше придется лицезреть физиономию тети Джин без макияжа, бледную, как куриное яйцо, и любоваться на её завтрак - чернослив, копченая селедка и сигарета! Она будет заставлять меня пить зеленый чай и день-деньской бранить папу. Алли ревел и орал:
   - Пошел прочь, буддийский ублюдок!
   Мама и Джин тащили его за собой. Они ушли втроем, глаза их были полны слез, страха, боли и гнева. Папа кричал вслед:
   - Ну куда вы все? Зачем вы бросаете дом? Оставайтесь тут!
   Но Джин велела ему заткнуться.
   После их ухода в доме воцарилась тишина, как будто здесь никто и не жил. Папа долго сидел на крыльце, уронив голову на руки, потом его обуяла жажда деятельности. Он тоже хотел поскорее убраться отсюда. Он стал запихивать свои ботинки, галстуки и книги в пластиковый мешок, который я ему принес, и вдруг остановился, поняв, как это неблагородно - опустошать дом, покидая его.
   - Брось все, - сказал он. - Давай ничего не возьмем, а?
   Идея мне понравилась: очень аристократично - уйти с пустыми руками, гордо вознесясь над миром материальных ценностей.
   Наконец папа позвонил Еве и сказал, что путь свободен. Она нерешительно вошла в дом, и мягко, ласково вывела папу к машине. Потом спросила меня, что я намереваюсь делать дальше. Пришлось сказать, что я хочу поехать к ней. Она и глазом не моргнула, а я-то думал, не удержится и поморщится. Только сказала:
   - Ну и отлично, тогда собирайся. Будем жить вместе, не пожалеешь.
   Так что я сгреб двадцать пластинок, десять коробок чая, "Тропик Рака", "На дороге" и пьесы Теннесси Уильямса, и поехал жить к Еве. И Чарли.
   В ту ночь Ева уложила меня в маленькой, чистой свободной комнате. Перед сном я заглянул в ванную комнату рядом со спальней, раньше я здесь не бывал. В центре располагалась ванна со старомодной латунной пробкой. По краям её расставлены свечи, рядом - старое алюминиевое ведро. А на дубовых полках красовались ряды всякой всячины: губная помада и румяна, крем для снятия туши, лосьоны, увлажняющий крем, лак для волос, мягкое мыло для нежной кожи, чувствительной кожи и нормальной кожи; мыло в экзотических упаковках и красивых коробках; там был душистый горошек в банке из-под джема и рюмка для яйца, и лепестки розы в блюдце веджвудского фарфора; были пузырьки с духами, вата, кондиционеры и шампуни, сетки и зажимы для волос. Мне стало неловко: такая забота о теле отталкивала, но зато открывала для меня сладострастный мир запаха и прикосновений, мир чувства и желания, который возбуждал меня, как неожиданная ласка, пока я раздевался, зажегал свечи и погружался в ванну - евину ванну.
   Позже она зашла ко мне в комнату, одетая в свое кимоно, принесла бокал шампанского и книгу. Я сказал ей, что вид у неё счастливый и сияющий, отчего вид у неё стал ещё более счастливый и сияющий. Комплимент - весьма полезный инструмент в деле завоевания дружбы, подумал я, но в данном случае это был не пустой комплимент: я не кривил душой.
   Она сказала:
   - Спасибо. Я долго не знала счастья, но теперь, похоже, узнаю.
   - Что это за книга? - спросил я.
   - Хочу тебе почитать, - сказала она, - хочу, чтобы ты услышал, как звучит хорошая проза. А ещё потому что в ближайшие несколько месяцев ты будешь мне читать, пока я буду готовить и убирать. У тебя хороший голос. Папа говорил, ты собираешься стать актером.
   - Да.
   - Об этом мы ещё подумаем.
   Ева села на край кровати и прочла "Великана-эгоиста", озвучивая героев разными голосами и изобразив самодовольного священника в конце этого сентиментального рассказа. Она не слишком старалась, просто давала мне понять, что с ней я в безопасности, что разрыв нашей семьи - не самое страшное происшествие в жизни, и что любви у неё хватит на нас обоих. Сейчас она казалась сильной и уверенной. Она долго читала, и я получал от этого двойное удовольствие, зная, что папочка изнывает от нетерпения поскорее трахнуть ее: ведь это их первая ночь, начало медового месяца. Я поблагодарил её от души, а она сказала:
   - Ты красивый, а красивым должно доставаться все, что они пожелают.
   - Постой, а некрасивым?
   - А некрасивые... - Она показала язык. - Сами виноваты в том, что некрасивые. Они достойны осуждения, а не жалости.
   Я засмеялся, но понял, от кого Чарли мог хотя бы частично научиться жестокости. Когда Ева ушла, и я впервые оказался ночью в одном доме с Чарли, Евой и моим отцом, я задумался о том, какая существует разница между интересными людьми и людьми просто хорошими. И почему это абсолютно несовместимые вещи. У интересных людей, к которым меня так тянет, мышление неординарно, с ними все воспринимаешь как-то по-новому, все становится живым и неповторимым. Мне хотелось понять, что Ева думает о том, о сем, о Джамиле, об этой их свадьбе с Чангизом. Мне было необходимо знать её мнение. Ева иногда бывает высокомерной, понятное дело, но если я что-нибудь вижу или слышу, какую-то новую музыку, новое место, я не успокоюсь, пока не увижу это глазами Евы. Она смотрит под особым углом зрения; она выстраивает связи. Есть хорошие люди, но не интересные, мне не важно знать, что они думают. Как мама, - хорошие, мягкие, заслуживающие большей любви. И есть интересные, как Ева, с жестким, острым умом, которая разрушила мой мир и лежит теперь в постели с моим отцом.
   Когда папа переехал к Еве, а Джамила с Чангизом поселились в своей квартире, у меня оказалось пять мест, где я мог поселиться: с мамой у тетушки Джин; в нашем опустевшем доме; с папой и Евой; с Анваром и Джитой; и с Чангизом и Джамилой. Я перестал ходить в школу, как и Чарли, и Ева пристроила меня в колледж, где я, наконец, смог закончить свой уровень "А". Этот колледж - лучшее из того, что было у меня в жизни.