Курейши Ханиф
Будда из пригорода
Ханиф Курейши
Будда из пригорода
Часть первая В пригороде
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зовут меня Карим Эмир, и я англичанин по происхождению и по крови. Почти. Зачастую меня принимают за англичанина нового типа, эдакий забавный гибрид двух древних культур. Но мне плевать, я англичанин, хоть и не горжусь этим, англичанин с окраины Южного Лондона, и путь держу в неизвестность. Может быть, именно смесь континентов и темпераментов, всех этих "там" и "здесь", общности и отчуждения лишает меня покоя и погружает в тоску. А может, это окраина так влияет. Впрочем, к чему копаться в себе и отыскивать причины. Достаточно сказать, что я ввязывался во все неприятности, приобщался к любому виду движения и действия, тянулся к любым сексуальным развлечениям, потому что жизнь в нашей семье протекала уныло, медлительно и однообразно. Если честно, это ужасно меня угнетало, и я готов был натворить что угодно.
И вдруг все изменилось. С утра жизнь катилась по одной колее, а вечером - раз - и свернула на другую, новую. Мне было тогда семнадцать.
В тот день отец вернулся с работы запыхавшись, а привычного мрачного выражения у него на лице как ни бывало. Это означало, что настроение у него было отменное - по его, конечно, меркам. В том, как он швырнул портфель, хлопнув дверью, как перекинул плащ через перила лестницы, чувствовалось скрытое ликование победителя. Он сгреб пробегавшего мимо Али, моего младшего брата, и поцеловал, он и меня чмокнул, и маму, причем с такой страстью, будто мы чудом уцелели после землетрясения. Обычно он ограничивался тем, что протягивал маме промасленный пакет с ужином: кебабы и чапати1, завернутые в расползающуюся бумагу. Потом, вместо того, чтобы завалиться в кресло перед телевизором смотреть новости в ожидании пока мама поставит перед ним разогретую еду, он ринулся прямиком в свою спальню рядом с гостиной и резво скинул всю одежду, кроме майки и трусов.
- Тащи розовое полотенце, - бросил он мне.
Я притащил. Папа расстелил его на полу и рухнул на колени. Первой моей мыслью было: неужто его вдруг обуяло религиозное рвение? Но нет, поставив руки на полотенце рядом с головой, он рывком поднял в воздух ноги.
- Нужно подготовиться, - сдавленно просипел он.
- К чему подготовиться? - резонно спросил я, наблюдая за ним с интересом и подозрением.
- Меня приглашают провести это дурацкое занятие по йоге, - ответил он. Да он, никак, острит, папа-то.
Он стоял на голове, отлично держа равновесие. Живот его отвис, все хозяйство в трусах свесилось вниз. Крепкие мускулы на руках вздулись, он энергично дышал. Папа, как многие индийцы, ростом не вышел, но, несмотря на это, красив, элегантен, у него холеные руки и приятные манеры. Любой англичанин рядом с ним кажется неуклюжим жирафом. Но, несмотря на небольшой рост, он сильный, даже широкоплечий: в молодости он занимался боксом и фанатично укреплял мышцы груди. Своей грудью он гордился больше, чем наши соседи - новым кухонным комбайном. С первыми лучами солнца он распахивал рубашку и отправлялся в сад с раскладным креслом и номером "Нью Стейтсмен". Он мне признался, что в Индии регулярно брил грудь, чтобы с годами волосы росли пышнее. Насколько я понимаю, волосатая грудь - это единственное, о чем он позаботился заблаговременно.
Скоро мама, которая, как всегда, весь вечер топталась на кухне, вошла в спальню и увидела, что папа тренируется. Последний раз он этим занимался лет сто назад, поэтому мама сразу поняла: что-то случилось. На ней был цветастый передник, она то и дело вытирала руки чайным полотенцем сувениром из Вубернского аббатства. Мама у нас пышечка и далеко не спортсменка, у неё бледное, круглое лицо и добрые карие глаза. Мне кажется, она считает свое тело неудобным и обременительным приложением к себе самой, чем-то вроде пустынного необитаемого острова, к которому её прибило волею судеб. Она женщина робкая и податливая, но если довести её как следует, может выйти из себя - вот как сейчас.
- Алли, марш в постель! - резко велела она моему брату, который сунул нос в дверь. На голове у него была сетка, чтобы за ночь волосы не разлохматились.
Папе она сказала:
- Боже мой, Харун, выставляешься в таком виде на всеобщее обозрение, смотри - не хочу! - и повернулась ко мне. - Это ты его надоумил, не иначе. Задернули бы, по крайней мере, шторы.
- А зачем, мам. Тут на сто ярдов вокруг ни одного дома, откуда нас можно увидеть, если, конечно, в подзорную трубу не смотреть.
- Вот именно этим сейчас и занимаются наши соседи, - сказала она.
Я занавесил окно в сад. Комната сразу как будто съежилась, на душе стало тревожно. Меня потянуло прочь из дома. Вечно я куда-то стремлюсь, не могу подолгу усидеть на месте. К чему бы это?
Когда папа заговорил, голос у него был придушенный и слабый.
- Карим, почитай мне из книги по йоге, только как следует, с выражением.
Я сбегал и приволок любимую папину "Йогу для женщин" с иллюстрациями: пышущие здоровьем девушки в черных трико принимают немыслимые позы. Она пылилась среди других книг по буддизму, суфизму, конфуцианству и дзен-буддизму, которые он накупил в книжном магазинчике восточной литературы в Сесил-корт, рядом с Чаринг-Кросс-роуд. Я сел около него на корточки с книгой в руках. Он вдохнул, задержал дыхание, выдохнул, снова задержал дыхание. Я был неплохим чтецом и, вообразив себя на сцене в "Олд Вик", продекламировал величественно и благородно: "Саламба Сирсазанна пробуждает и оживляет дух молодости, бесценное достояние человека. Как это прекрасно - осознавать, что ты готов лицом к лицу встретить любые удары судьбы и вкусить всю радость бытия, все дары жизни!"
Он прохрюкал что-то одобрительное по поводу этой сентенции и открыл глаза, стараясь поймать взгляд мамы, которая как раз в этот момент глаза закрыла.
Я продолжал читать. "Эта поза также предотвращает выпадение волос и уменьшает склонность к седине".
Вот это ход поистине удачный, прямо в цель! Седина нам отныне не грозит. Папа вскочил на ноги и оделся.
- Ну, так-то лучше. А то, знаешь, прямо чувствую, как подкрадывается старость, - голос его дрогнул. - Кстати, Маргарет, пойдем сегодня к миссис Кей? - Она покачала головой. - Ну почему, дорогуша? Давай вместе сходим, повеселимся, ну давай?
- Но Ева меня не приглашала, - сказала мама. - Она вообще меня игнорирует. Обращается со мной как с дерьмом собачьим. Неужели ты не замечал, Харун? Ведь я всего-навсего англичанка, а ей индийцев подавай.
- Ну и что, что англичанка? А ты надень сари, - рассмеялся папа. Он обожал дразниться, но мама - не слишком удачный объект для насмешек, она не понимает, почему нужно смеяться, когда над тобой издеваются.
- К тому же и случай особый, - как бы невзначай добавил папа. - Я имею в виду, сегодня.
Вот, значит, к чему он клонил. И, главное, замолчал, дожидается, пока его спросят, какой такой случай.
- Какой случай, папа?
- Понимаешь, меня упросили осветить несколько аспектов восточной философии, - скороговоркой выпалил папа и принялся старательно заправлять майку, пытаясь скрыть гордость по поводу оказанной ему чести доказательства того, что он признан и не заменим. Что же, грех упускать такой шанс удрать из дому.
- Хочешь, я с тобой к Еве схожу? Вообще-то я собирался в шахматный клуб, но, так и быть, могу разок пропустить.
Я произнес это невинно, как приходской священник: не хотел никого ставить в безвыходное положение. Я сделал в жизни открытие. Если ты проявляешь чрезмерную заинтересованность, то у других это вызывает обратную реакцию. Если же делаешь равнодушный вид, тебя начинают уговаривать, и сами воодушевляются. Поэтому чем сильнее я чего-то хотел, тем меньше показывал это.
Папа задрал майку и забарабанил по голому животу. Дом огласился громкими и резкими звуками, похожими на выстрелы из автоматического пистолета.
- Отлично, - сказал папа. - Переодевайся, Карим, - и обернулся к маме. Он хотел, чтобы она тоже стала свидетелем того, каким уважением он пользуется в обществе. - Хорошо бы и ты пошла, Маргарет.
Я рванул на второй этаж переодеваться. Из своей комнаты, от пола до потолка оклеенной плакатами, я слышал, как они спорят внизу. Интересно, уломает он маму? Надеюсь, что нет. Без неё отец чувствовал себя более раскованным. Я поставил одну из своих любимых пластинок - "Positively Fourth Street"2 Боба Дилана, чтобы получить заряд хорошего настроения на весь вечер.
На сборы ушло несколько месяцев: я перемерил весь гардероб. В семь часов я спустился вниз, одетый в костюм, как нельзя более подходящий для вечера у Евы. Бирюзовые брюки клеш, синяя с белым прозрачная рубаха с цветочным узором, синие замшевые ботинки с "кубинскими" каблуками3 и алый индийский жилет с золотой вышивкой. На голову я повязал ленточку, чтобы усмирить жесткие курчавые волосы до плеч. А умылся мылом "Олд Спайс".
Папа ждал у двери, руки в карманах. Он был в черной водолазке, черной куртке из искусственной кожи и серых брюках от "Маркса и Спенсера"4. При виде меня он занервничал.
- Попрощайся с мамой, - сказал он.
Мама смотрела в гостиной "Стептой и сын" и понемногу отъедала ореховый крем из баночки, стоявшей перед ней на пуфике. Это был целый ритуал: она позволяла себе ложечку раз в пятнадцать минут. По этой причине взгляд её беспрестанно метался между циферблатом и экраном телевизора. Потом она вдруг теряла самообладание и жадно набрасывалась на источник мучений, за пару минут поедая весь крем.
"Неужели я не заслужила такой малости", - говорила она, оправдываясь.
При взгляде на меня лицо у неё вытянулось, как у папы.
- Не позорь нас, Карим, - сказала она, отворачиваясь к телевизору. Вырядился как Дэнни Ла Ру5.
- Ага, а тете Джин можно, да? - возразил я. - У неё волосы голубые.
- Женщину в возрасте голубые волосы облагораживают, - сказала мама.
Мы с папой стремглав удалились из дома. Пока мы стояли на остановке в ожидании автобуса № 227 в конце улицы, мимо прошел одноглазый учитель из моей школы и узнал меня.
- Не забудь, - сказал Циклоп, - университетская степень дает две тысячи в год, пожизненно!
- Не беспокойтесь, - сказал папа. - Он поступит в университет, о да, непременно. Он станет самым знаменитым врачом в Лондоне. Мой отец был врачом. У нас в роду все врачи.
До дома Кей было недалеко, около четырех миль, но без меня папа ни в жизнь бы туда не добрался. Я знал все улицы и все автобусные маршруты.
Папа жил в Англии с 1950 года - около двадцати лет - и пятнадцать из них он провел на южной окраине Лондона. Тем не менее, он до сих пор путался в названиях улиц, нелепый, как индеец, только что вылезший из каноэ, и задавал вопросы типа: "Дувр находится в Кенте?" По-моему, как человек, состоящий на службе у правительства Британии, как чиновник государственного учреждения, даже настолько плохо оплачиваемый чиновник низшего разряда, каковым является мой отец, он просто обязан знать такие вещи. Я обливался потом от стыда, когда он останавливал на улицах прохожих, чтобы спросить, как пройти к месту, расположенному в каких-нибудь ста ярдах от квартала, где мы прожили почти два десятилетия.
Однако вид у него при этом был до того наивный, что людям хотелось его защитить, а женщины просто таяли от его неопытности. Ими овладевало непреодолимое желание обнять его, таким он временами казался растерянным. Но, поверьте, этот образ невинного младенца был тщательно отрепетирован и продуман. В детстве, когда мы с ним сиживали в кафе "Лайонс Корнерхаус" и попивали молочный коктейль, он подсылал меня, как почтового голубка, к женщинам за другими столиками с сообщением: "Мой папа хочет подарить вам поцелуй".
Папа приучил меня флиртовать со всеми подряд, будь то девочки или мальчики, и среди добродетелей на первое место я привык ставить обаяние, а вовсе не вежливость, честность или даже порядочность. Дошло до того, что мне стали нравиться люди жестокие и порочные, если с ними было интересно. Но я был убежден, что папа не станет испытывать свои изумительные способности, чтобы переспать с другой женщиной, кроме мамы, пока женат.
Правда, теперь я начал подозревать, что миссис Ева Кей, с которой папа познакомился год назад в кружке "Пишем ради удовольствия" на втором этаже в Кингз-Хэд на улице Бромли-Хай, не прочь заключить его в объятия. Мною двигала откровенная похоть, когда я вызвался идти к Еве, а мамой стыдливость, когда она отказалась. Ева Кей была развязной, Ева Кей была бесстыжей, Ева Кей была грешницей.
По дороге я уломал отца заскочить в "Три тунца" в Бекенгеме. Я выскочил из автобуса, и ему ничего не оставалось, как последовать за мной. В кабаке было полно ребят, одетых примерно как я. Там и из моей школы парни ошивались, и из соседних. Большинство из них, неприметные и неотличимые друг от друга при свете дня, теперь вырядились в бархат и атлас ярчайших расцветок, некоторые задрапировались в пледы и портьеры. Подростки-наркоманы общались между собой при помощи кодированного языка Сида Баррета. Иметь старшего брата, который живет в Лондоне и работает модельером, музыкантом или рекламным агентом, было неоценимым преимуществом в школе. Чтобы держаться на высоте, мне приходилось штудировать "Мелодии мейкер" и "Нью мюзикл экспресс".
За руку я провел отца в заднюю комнату. Кевин Эрз из "Софт Машин" сидел на высоком табурете и шептал в микрофон. Две девчонки-француженки из его группы кувыркались по всей сцене. Мы взяли по пинте горького пива. Я, к алкоголю не привыкший, сразу опьянел. Папа впал в уныние.
- Расстраивает меня твоя мама, - говорил он. - Никуда её не вытянешь, ничего она не хочет. Только благодаря моим недюжинным усилиям семья до сих пор не распалась. Не удивительно, что мне приходится прибегать к медитациям, чтобы сохранить здравый рассудок.
Я услужливо предложил:
- Почему бы вам в таком случае не развестись?
- Боюсь, что тебе это придется не по душе.
Нет, у них даже мысли о разводе не возникало. У нас, жителей окраины, о счастье мечтать не принято. Считается, что дружеская близость и взаимная терпимость вполне заменяют какое-то мифическое счастье: безопасность и спокойствие - вот лучшая награда за скуку. Я стиснул кулаки под столом. Не хотелось об этом думать. Еще многие годы минуют, прежде чем удастся мне отсюда вырваться - в город, в Лондон, где жизнь безгранична в своих соблазнах.
- Какой-то у меня мандраж, - признался папа. - Я же никогда не выступал. Ничего не знаю. Ни черта у меня не выйдет!
Семья Кей была побогаче нашей, и дом у них был побольше, с подъездной дорожкой, гаражом и машиной, в стороне от остальных. К нему вела от Бекенгем-Хай-стрит усаженная деревьями улица. Были в этом доме эркеры, мансарда, оранжерея, три спальни и центральное отопление.
Я не узнал Еву Кей, когда она встретила нас у двери, даже промелькнула мысль, что мы ошиблись адресом. На ней был пестрый восточный халат до пят, а волосы торчали во все стороны. Вокруг глаз она навела такие чернющие тени, что стала похожа на панду. Она вышла босиком, на ногах у неё красные ногти чередовались с зелеными.
Когда входная дверь была надежно заперта, и мы очутились в темном холле, Ева обняла папу и обцеловала ему все лицо, включая губы. Впервые в жизни я видел, чтобы папа целовался с удовольствием. Еще один сюрпризец: ничто не намекало на присутствие мистера Кей. Когда Ева двигалась, она, как сеятель, щедро рассыпала вокруг ароматы Востока, и шикарным своим оперением напоминала павлина, распушившего хвост. Я пытался сообразить, обладает ли Ева весьма утонченным вкусом, или больше всех выпендривается, но тут она и меня поцеловала в губы. Желудок у меня судорожно сжался. Потом, держа меня на расстоянии вытянутой руки, как пальто, которое она собирается примерить, Ева оглядела меня с ног до головы и сказала:
- Карим Эмир! Ты такой оригинальный, такой экзотичный! Это так кстати! И так тебе идет!
- Спасибо, миссис Кей! Если бы я знал, что вам это нравится, я бы надел маскарадный костюм.
- И язычок у тебя острый, прямо как у отца.
Я почувствовал, что за мной наблюдают, поднял глаза и заметил Чарли, её сына, который учился в моей школе в шестом классе и был почти на год старше меня. Он сидел на верхней ступеньке лестницы, прячась за перилами. Природа одарила этого малого такой невероятной красотой - прямым носом, румянейшими щеками и губами, напоминающими розовый бутон, что люди боялись к нему приблизиться, и зачастую он оставался в полном одиночестве. У мужчин и мальчиков случалась эрекция, когда они оказывались с ним в одной комнате, со второй половиной человечества это происходило даже оттого, что они находились в одной с ним стране. Женщины в его присутствии вздыхали, а учителя свирепели. Не так давно на школьном собрании, когда весь преподавательский состав уселся на сцене, как стая ворон, директор ударился в разглагольствования, вознося хвалы композитору Вогану Уильямсу. Нас намеревались усладить его фантазиями на тему "Зеленые Рукава". Когда наш религиозный наставник Ид подобострастно опустил иглу на пыльную пластинку, Чарли, стоявший в моем ряду, начал кивать и прошептал: "Слушайте, слушайте, начальнички!" "Что? Что такое?" - стали мы спрашивать друг у друга, и вскоре все разъяснилось. Едва директор запрокинул голову, дабы в полной мере насладиться нежными звуками сочинения Вогана Уильямса, свист и грохот вступительных аккордов битловской "Come together"6 обрушились на школьную "верхушку". Пока Ид ломился через всю сцену обратно к проигрывателю, чтобы переставить пластинку, полшколы распевало: "... он от этого тащился и балдел... и в глазах его дымок косяка... и хайры его висят до колен..." Чарли за это высекли на глазах у всей школы.
Сейчас он кивал, каждые тридцать секунд опуская голову на дюйм в знак того, что я узнан. Собираясь к Еве, я совершенно не учел, что он может оказаться дома, поэтому, собственно, и заскочил в "Три тунца", надеясь его там найти.
- Рад тебя видеть, старик, - сказал он, медленно спускаясь по лестнице.
Он обнял папу и назвал его по имени. Какая в нем всегда уверенность, какой шик. Он пропустил нас в гостиную, проходя мимо него, я дрожал от волнения. Да, это вам не шахматный клуб.
Мама часто говорит, что Ева - противная ломака и хвастушка, и даже я признаю, что она немного смешна, но она - единственный человек старше тридцати, с кем я мог нормально разговаривать. Она всегда пребывала в хорошем настроении, но могла и вспылить. По крайней мере, она не прятала своих чувств за пуленепробиваемую броню, как остальные взрослые, которые меня окружали, зомби несчастные. Ей нравился третий альбом "Роллинг Стоунз". Она тащилась от группы "Third Ear Band"7. Она исполняла танцы Айседоры Дункан в нашей гостиной, а потом рассказывала мне, кто такая Айседора Дункан и к чему её привело пристрастие к длинным шарфам8. Ева была на последнем концерте группы Крим9. В школьном коридоре, перед тем, как мы разошлись по классам, Чарли рассказал нам о её последней выходке. Ева принесла яичницу с беконом ему в постель, где он спал с подружкой, и спросила, понравилось ли им заниматься любовью.
Когда она заезжала к нам домой, чтобы захватить папу в литературный кружок, она всегда заскакивала ко мне в комнату - прежде всего для того, чтобы одарить презрительной усмешкой портрет Марка Болана10.
- Что ты читаешь? Покажи свои новые книги! - требовала она. Однажды сказала: - Как тебе может нравится Керуак11, бедный ты мой девственник? Знаешь, как блестяще охарактеризовал его Трумэн Капоте12?
- Нет.
- Он сказал: "Это не писательство, это печатательство!"
- Но, Ева...
В качестве примера я прочел вслух заключительные страницы романа "На дороге".
- Хорошая защита! - воскликнула она, а под нос пробормотала (она не могла не оставить за собой последнего слова): - Если хочешь жестоко разувериться в Керуаке, перечитай его в тридцать восемь.
Перед уходом она открыла "подарочный мешок", как она называла свою сумку.
- Я тут для тебя кое-что припасла, - это был "Кандид"13. - В следующую субботу заскочу, проверю, что ты там вычитал.
Но больше всего меня потрясло, когда она растянулась на моей кровати, слушая записи, которые мне хотелось ей прокрутить, и вдруг ни с того ни с сего разоткровенничалась и посвятила меня в секреты своей сексуальной жизни. Муж бьет её, сказала она. Любовью они вообще не занимаются. Она хотела заниматься любовью, это - сильное, самое удивительное ощущение, сказала она. Она употребила слово "трахаться". Она хочет жить, сказала она. Она пугала меня, волновала, она всколыхнула все наше семейство, едва ступив на порог.
Что же теперь затевают они с папой? Что происходит в её гостиной?
Ева переставила всю мебель. Резные кресла и столики со стеклянными столешницами были сдвинуты к сосновым книжным полкам. Шторы задвинуты. Четверо мужчин и четыре женщины, все седоволосые, сидели на полу, скрестив ноги, ели арахис и пили вино. Отдельно от них, прислонясь спиной к стене, расположился мужчина неопределенного возраста - где-то между двадцатью пятью и сорока пятью - в черном потрепанном вельветовом костюме и тяжелых черных ботинках. Штанины заправлены в носки. Грязные светлые волосы. Дешевые книжки в бумажных переплетах оттопыривают карманы. Он делал вид, что не знаком ни с кем из присутствующих, а если и знаком, то не расположен общаться. Он курил и поглядывал на происходящее с интересом, но любопытство его носило чисто научный характер. Он был очень насторожен и нервничал.
Поставили какую-то монотонную музыку, которая навевала похоронное настроение.
Чарли пробормотал:
- Ты, разумеется, без ума от Баха, не так ли?
- Ну, скажем, это не мой размерчик.
- Что ж, по крайней мере, честно. Думаю, наверху у меня найдется что-нибудь твоего размерчика.
- А где твой отец?
- У него нервный срыв.
- В смысле, его тут нет?
- Он отправился в некий терапевтический центр, где это позволяют.
В нашей семье нервные срывы были такой же экзотикой, как Нью-Орлеан. Я не представлял, от чего они случаются, но отец Чарли всегда казался мне весьма дерганым типом. В тот единственный раз, когда он появился у нас дома, он просидел весь вечер на кухне - ныл и ремонтировал папину авторучку, в то время как Ева в гостиной объясняла, почему ей срочно необходим мотоцикл. Насколько я помню, на маму это нагнало непреодолимую зевоту.
Сейчас папа сидел на полу. Разговор шел о музыке и литературе. Они оперировали словечками вроде "Кришнамурти", "Дворжак" и "Эклектика". Приглядевшись повнимательнее, я сделал вывод, что пришедшие мужчины были сплошь рекламными агентами и дизайнерами, или подыскали себе другую непыльную работенку, столь же высокохудожественную. Отец Чарли служил дизайнером в рекламном агентстве. Но господина в черном вельветовом костюме я никак не мог раскусить. Кем бы они там ни работали, выпендривались и выставлялись они со страшной силой: в этой комнатке концентрация выпендрежа была выше, чем во всей Южной Англии.
Дома папа поднял бы их на смех. Но здесь, в самом центре этого болота, он делал вид, что получает редкостное удовольствие от общения. Он вел беседу, громко вещал, прерывал всех на полуслове и то и дело дотрагивался до ближайшего к нему собеседника. Мужчины и женщины мало-помалу подтягивались к нему, образуя кружок на полу. Значит, всю свою угрюмость и обиженное бурчание по поводу и без повода он приберегал для дома, для семьи?
Я заметил, что мужчина, сидевший рядом со мной, повернулся к соседу, и ткнул пальцем в моего отца, который в этот момент изливал поток поучений на женщину, одетую в длинную мужскую рубаху и черные колготки он объяснял ей, что необходимо научиться опустошать разум. Женщина ободряюще кивала. Мужчина сказал громким шепотом:
- И зачем это наша Ева притащила сюда этого медноликого индийца? Разве мы пришли не ради того, чтобы просто надраться до чертиков?
- Он здесь для демонстрации мистических таинств.
- А верблюд его что, снаружи припаркован?
- Да нет, он прибыл на ковре-самолете.
Я лягнул мужика по почке. Он поднял голову.
- Пошли наверх, Карим, в мою конуру, - предложил Чарли к моему великому облегчению.
Но прежде чем мы успели незаметно смыться, Ева выключила верхний свет. На единственную оставшуюся лампу на столе она накинула полупрозрачный платок, и комната погрузилась в нежный розовый полумрак. Движения её стали балетными. Гости один за другим замолкали. Ева улыбнулась каждому.
- Давайте расслабимся, - сказала она.
Все согласно закивали. Женщина в рубахе сказала:
- В самом деле, давайте расслабимся.
- Да, да, - подхватили остальные. Один мужчина затряс руками, как будто пытаясь освободиться от перчаток, разинул рот во всю ширь, вывалил язык и выкатил глаза, как горгулья.
Ева обернулась к папе и поклонилась ему на восточный манер.
- Это мой давний и добрый друг Харун, он укажет нам Путь.
- Господи Иисусе, мать вашу, - сказал я Чарли шепотом, вспоминая, что папа не в силах найти путь даже до Бекенгема.
- Давай поглядим, - пробормотал Чарли, садясь на корточки.
Папа пересел на пол в конце комнаты. Все смотрели на него с живым интересом, и только те двое, что сидели рядом со мной, многозначительно переглянулись, всем своим видом показывая, что едва сдерживаются, чтобы не расхохотаться. Папа заговорил медленно и доверительно. Нервное возбуждение, мучавшее его раньше, исчезло без следа. Как будто он внезапно осознал, что эти люди - в полной его власти и выполнят все, что он велит. Я уверен, что ничего подобного он раньше не проделывал. Наверное, сейчас импровизировал на ходу.
- То, что произойдет здесь сегодня вечером, принесет вам немалую пользу. Возможно, благодаря этому вы даже немного изменитесь, или захотите измениться, чтобы полностью задействовать ваш личностный потенциал. Но есть одна вещь, которой вы делать не должны. Вы не должны сопротивляться: это равноценно тому, чтобы пытаться вести машину, поставив её на ручной тормоз.
Будда из пригорода
Часть первая В пригороде
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зовут меня Карим Эмир, и я англичанин по происхождению и по крови. Почти. Зачастую меня принимают за англичанина нового типа, эдакий забавный гибрид двух древних культур. Но мне плевать, я англичанин, хоть и не горжусь этим, англичанин с окраины Южного Лондона, и путь держу в неизвестность. Может быть, именно смесь континентов и темпераментов, всех этих "там" и "здесь", общности и отчуждения лишает меня покоя и погружает в тоску. А может, это окраина так влияет. Впрочем, к чему копаться в себе и отыскивать причины. Достаточно сказать, что я ввязывался во все неприятности, приобщался к любому виду движения и действия, тянулся к любым сексуальным развлечениям, потому что жизнь в нашей семье протекала уныло, медлительно и однообразно. Если честно, это ужасно меня угнетало, и я готов был натворить что угодно.
И вдруг все изменилось. С утра жизнь катилась по одной колее, а вечером - раз - и свернула на другую, новую. Мне было тогда семнадцать.
В тот день отец вернулся с работы запыхавшись, а привычного мрачного выражения у него на лице как ни бывало. Это означало, что настроение у него было отменное - по его, конечно, меркам. В том, как он швырнул портфель, хлопнув дверью, как перекинул плащ через перила лестницы, чувствовалось скрытое ликование победителя. Он сгреб пробегавшего мимо Али, моего младшего брата, и поцеловал, он и меня чмокнул, и маму, причем с такой страстью, будто мы чудом уцелели после землетрясения. Обычно он ограничивался тем, что протягивал маме промасленный пакет с ужином: кебабы и чапати1, завернутые в расползающуюся бумагу. Потом, вместо того, чтобы завалиться в кресло перед телевизором смотреть новости в ожидании пока мама поставит перед ним разогретую еду, он ринулся прямиком в свою спальню рядом с гостиной и резво скинул всю одежду, кроме майки и трусов.
- Тащи розовое полотенце, - бросил он мне.
Я притащил. Папа расстелил его на полу и рухнул на колени. Первой моей мыслью было: неужто его вдруг обуяло религиозное рвение? Но нет, поставив руки на полотенце рядом с головой, он рывком поднял в воздух ноги.
- Нужно подготовиться, - сдавленно просипел он.
- К чему подготовиться? - резонно спросил я, наблюдая за ним с интересом и подозрением.
- Меня приглашают провести это дурацкое занятие по йоге, - ответил он. Да он, никак, острит, папа-то.
Он стоял на голове, отлично держа равновесие. Живот его отвис, все хозяйство в трусах свесилось вниз. Крепкие мускулы на руках вздулись, он энергично дышал. Папа, как многие индийцы, ростом не вышел, но, несмотря на это, красив, элегантен, у него холеные руки и приятные манеры. Любой англичанин рядом с ним кажется неуклюжим жирафом. Но, несмотря на небольшой рост, он сильный, даже широкоплечий: в молодости он занимался боксом и фанатично укреплял мышцы груди. Своей грудью он гордился больше, чем наши соседи - новым кухонным комбайном. С первыми лучами солнца он распахивал рубашку и отправлялся в сад с раскладным креслом и номером "Нью Стейтсмен". Он мне признался, что в Индии регулярно брил грудь, чтобы с годами волосы росли пышнее. Насколько я понимаю, волосатая грудь - это единственное, о чем он позаботился заблаговременно.
Скоро мама, которая, как всегда, весь вечер топталась на кухне, вошла в спальню и увидела, что папа тренируется. Последний раз он этим занимался лет сто назад, поэтому мама сразу поняла: что-то случилось. На ней был цветастый передник, она то и дело вытирала руки чайным полотенцем сувениром из Вубернского аббатства. Мама у нас пышечка и далеко не спортсменка, у неё бледное, круглое лицо и добрые карие глаза. Мне кажется, она считает свое тело неудобным и обременительным приложением к себе самой, чем-то вроде пустынного необитаемого острова, к которому её прибило волею судеб. Она женщина робкая и податливая, но если довести её как следует, может выйти из себя - вот как сейчас.
- Алли, марш в постель! - резко велела она моему брату, который сунул нос в дверь. На голове у него была сетка, чтобы за ночь волосы не разлохматились.
Папе она сказала:
- Боже мой, Харун, выставляешься в таком виде на всеобщее обозрение, смотри - не хочу! - и повернулась ко мне. - Это ты его надоумил, не иначе. Задернули бы, по крайней мере, шторы.
- А зачем, мам. Тут на сто ярдов вокруг ни одного дома, откуда нас можно увидеть, если, конечно, в подзорную трубу не смотреть.
- Вот именно этим сейчас и занимаются наши соседи, - сказала она.
Я занавесил окно в сад. Комната сразу как будто съежилась, на душе стало тревожно. Меня потянуло прочь из дома. Вечно я куда-то стремлюсь, не могу подолгу усидеть на месте. К чему бы это?
Когда папа заговорил, голос у него был придушенный и слабый.
- Карим, почитай мне из книги по йоге, только как следует, с выражением.
Я сбегал и приволок любимую папину "Йогу для женщин" с иллюстрациями: пышущие здоровьем девушки в черных трико принимают немыслимые позы. Она пылилась среди других книг по буддизму, суфизму, конфуцианству и дзен-буддизму, которые он накупил в книжном магазинчике восточной литературы в Сесил-корт, рядом с Чаринг-Кросс-роуд. Я сел около него на корточки с книгой в руках. Он вдохнул, задержал дыхание, выдохнул, снова задержал дыхание. Я был неплохим чтецом и, вообразив себя на сцене в "Олд Вик", продекламировал величественно и благородно: "Саламба Сирсазанна пробуждает и оживляет дух молодости, бесценное достояние человека. Как это прекрасно - осознавать, что ты готов лицом к лицу встретить любые удары судьбы и вкусить всю радость бытия, все дары жизни!"
Он прохрюкал что-то одобрительное по поводу этой сентенции и открыл глаза, стараясь поймать взгляд мамы, которая как раз в этот момент глаза закрыла.
Я продолжал читать. "Эта поза также предотвращает выпадение волос и уменьшает склонность к седине".
Вот это ход поистине удачный, прямо в цель! Седина нам отныне не грозит. Папа вскочил на ноги и оделся.
- Ну, так-то лучше. А то, знаешь, прямо чувствую, как подкрадывается старость, - голос его дрогнул. - Кстати, Маргарет, пойдем сегодня к миссис Кей? - Она покачала головой. - Ну почему, дорогуша? Давай вместе сходим, повеселимся, ну давай?
- Но Ева меня не приглашала, - сказала мама. - Она вообще меня игнорирует. Обращается со мной как с дерьмом собачьим. Неужели ты не замечал, Харун? Ведь я всего-навсего англичанка, а ей индийцев подавай.
- Ну и что, что англичанка? А ты надень сари, - рассмеялся папа. Он обожал дразниться, но мама - не слишком удачный объект для насмешек, она не понимает, почему нужно смеяться, когда над тобой издеваются.
- К тому же и случай особый, - как бы невзначай добавил папа. - Я имею в виду, сегодня.
Вот, значит, к чему он клонил. И, главное, замолчал, дожидается, пока его спросят, какой такой случай.
- Какой случай, папа?
- Понимаешь, меня упросили осветить несколько аспектов восточной философии, - скороговоркой выпалил папа и принялся старательно заправлять майку, пытаясь скрыть гордость по поводу оказанной ему чести доказательства того, что он признан и не заменим. Что же, грех упускать такой шанс удрать из дому.
- Хочешь, я с тобой к Еве схожу? Вообще-то я собирался в шахматный клуб, но, так и быть, могу разок пропустить.
Я произнес это невинно, как приходской священник: не хотел никого ставить в безвыходное положение. Я сделал в жизни открытие. Если ты проявляешь чрезмерную заинтересованность, то у других это вызывает обратную реакцию. Если же делаешь равнодушный вид, тебя начинают уговаривать, и сами воодушевляются. Поэтому чем сильнее я чего-то хотел, тем меньше показывал это.
Папа задрал майку и забарабанил по голому животу. Дом огласился громкими и резкими звуками, похожими на выстрелы из автоматического пистолета.
- Отлично, - сказал папа. - Переодевайся, Карим, - и обернулся к маме. Он хотел, чтобы она тоже стала свидетелем того, каким уважением он пользуется в обществе. - Хорошо бы и ты пошла, Маргарет.
Я рванул на второй этаж переодеваться. Из своей комнаты, от пола до потолка оклеенной плакатами, я слышал, как они спорят внизу. Интересно, уломает он маму? Надеюсь, что нет. Без неё отец чувствовал себя более раскованным. Я поставил одну из своих любимых пластинок - "Positively Fourth Street"2 Боба Дилана, чтобы получить заряд хорошего настроения на весь вечер.
На сборы ушло несколько месяцев: я перемерил весь гардероб. В семь часов я спустился вниз, одетый в костюм, как нельзя более подходящий для вечера у Евы. Бирюзовые брюки клеш, синяя с белым прозрачная рубаха с цветочным узором, синие замшевые ботинки с "кубинскими" каблуками3 и алый индийский жилет с золотой вышивкой. На голову я повязал ленточку, чтобы усмирить жесткие курчавые волосы до плеч. А умылся мылом "Олд Спайс".
Папа ждал у двери, руки в карманах. Он был в черной водолазке, черной куртке из искусственной кожи и серых брюках от "Маркса и Спенсера"4. При виде меня он занервничал.
- Попрощайся с мамой, - сказал он.
Мама смотрела в гостиной "Стептой и сын" и понемногу отъедала ореховый крем из баночки, стоявшей перед ней на пуфике. Это был целый ритуал: она позволяла себе ложечку раз в пятнадцать минут. По этой причине взгляд её беспрестанно метался между циферблатом и экраном телевизора. Потом она вдруг теряла самообладание и жадно набрасывалась на источник мучений, за пару минут поедая весь крем.
"Неужели я не заслужила такой малости", - говорила она, оправдываясь.
При взгляде на меня лицо у неё вытянулось, как у папы.
- Не позорь нас, Карим, - сказала она, отворачиваясь к телевизору. Вырядился как Дэнни Ла Ру5.
- Ага, а тете Джин можно, да? - возразил я. - У неё волосы голубые.
- Женщину в возрасте голубые волосы облагораживают, - сказала мама.
Мы с папой стремглав удалились из дома. Пока мы стояли на остановке в ожидании автобуса № 227 в конце улицы, мимо прошел одноглазый учитель из моей школы и узнал меня.
- Не забудь, - сказал Циклоп, - университетская степень дает две тысячи в год, пожизненно!
- Не беспокойтесь, - сказал папа. - Он поступит в университет, о да, непременно. Он станет самым знаменитым врачом в Лондоне. Мой отец был врачом. У нас в роду все врачи.
До дома Кей было недалеко, около четырех миль, но без меня папа ни в жизнь бы туда не добрался. Я знал все улицы и все автобусные маршруты.
Папа жил в Англии с 1950 года - около двадцати лет - и пятнадцать из них он провел на южной окраине Лондона. Тем не менее, он до сих пор путался в названиях улиц, нелепый, как индеец, только что вылезший из каноэ, и задавал вопросы типа: "Дувр находится в Кенте?" По-моему, как человек, состоящий на службе у правительства Британии, как чиновник государственного учреждения, даже настолько плохо оплачиваемый чиновник низшего разряда, каковым является мой отец, он просто обязан знать такие вещи. Я обливался потом от стыда, когда он останавливал на улицах прохожих, чтобы спросить, как пройти к месту, расположенному в каких-нибудь ста ярдах от квартала, где мы прожили почти два десятилетия.
Однако вид у него при этом был до того наивный, что людям хотелось его защитить, а женщины просто таяли от его неопытности. Ими овладевало непреодолимое желание обнять его, таким он временами казался растерянным. Но, поверьте, этот образ невинного младенца был тщательно отрепетирован и продуман. В детстве, когда мы с ним сиживали в кафе "Лайонс Корнерхаус" и попивали молочный коктейль, он подсылал меня, как почтового голубка, к женщинам за другими столиками с сообщением: "Мой папа хочет подарить вам поцелуй".
Папа приучил меня флиртовать со всеми подряд, будь то девочки или мальчики, и среди добродетелей на первое место я привык ставить обаяние, а вовсе не вежливость, честность или даже порядочность. Дошло до того, что мне стали нравиться люди жестокие и порочные, если с ними было интересно. Но я был убежден, что папа не станет испытывать свои изумительные способности, чтобы переспать с другой женщиной, кроме мамы, пока женат.
Правда, теперь я начал подозревать, что миссис Ева Кей, с которой папа познакомился год назад в кружке "Пишем ради удовольствия" на втором этаже в Кингз-Хэд на улице Бромли-Хай, не прочь заключить его в объятия. Мною двигала откровенная похоть, когда я вызвался идти к Еве, а мамой стыдливость, когда она отказалась. Ева Кей была развязной, Ева Кей была бесстыжей, Ева Кей была грешницей.
По дороге я уломал отца заскочить в "Три тунца" в Бекенгеме. Я выскочил из автобуса, и ему ничего не оставалось, как последовать за мной. В кабаке было полно ребят, одетых примерно как я. Там и из моей школы парни ошивались, и из соседних. Большинство из них, неприметные и неотличимые друг от друга при свете дня, теперь вырядились в бархат и атлас ярчайших расцветок, некоторые задрапировались в пледы и портьеры. Подростки-наркоманы общались между собой при помощи кодированного языка Сида Баррета. Иметь старшего брата, который живет в Лондоне и работает модельером, музыкантом или рекламным агентом, было неоценимым преимуществом в школе. Чтобы держаться на высоте, мне приходилось штудировать "Мелодии мейкер" и "Нью мюзикл экспресс".
За руку я провел отца в заднюю комнату. Кевин Эрз из "Софт Машин" сидел на высоком табурете и шептал в микрофон. Две девчонки-француженки из его группы кувыркались по всей сцене. Мы взяли по пинте горького пива. Я, к алкоголю не привыкший, сразу опьянел. Папа впал в уныние.
- Расстраивает меня твоя мама, - говорил он. - Никуда её не вытянешь, ничего она не хочет. Только благодаря моим недюжинным усилиям семья до сих пор не распалась. Не удивительно, что мне приходится прибегать к медитациям, чтобы сохранить здравый рассудок.
Я услужливо предложил:
- Почему бы вам в таком случае не развестись?
- Боюсь, что тебе это придется не по душе.
Нет, у них даже мысли о разводе не возникало. У нас, жителей окраины, о счастье мечтать не принято. Считается, что дружеская близость и взаимная терпимость вполне заменяют какое-то мифическое счастье: безопасность и спокойствие - вот лучшая награда за скуку. Я стиснул кулаки под столом. Не хотелось об этом думать. Еще многие годы минуют, прежде чем удастся мне отсюда вырваться - в город, в Лондон, где жизнь безгранична в своих соблазнах.
- Какой-то у меня мандраж, - признался папа. - Я же никогда не выступал. Ничего не знаю. Ни черта у меня не выйдет!
Семья Кей была побогаче нашей, и дом у них был побольше, с подъездной дорожкой, гаражом и машиной, в стороне от остальных. К нему вела от Бекенгем-Хай-стрит усаженная деревьями улица. Были в этом доме эркеры, мансарда, оранжерея, три спальни и центральное отопление.
Я не узнал Еву Кей, когда она встретила нас у двери, даже промелькнула мысль, что мы ошиблись адресом. На ней был пестрый восточный халат до пят, а волосы торчали во все стороны. Вокруг глаз она навела такие чернющие тени, что стала похожа на панду. Она вышла босиком, на ногах у неё красные ногти чередовались с зелеными.
Когда входная дверь была надежно заперта, и мы очутились в темном холле, Ева обняла папу и обцеловала ему все лицо, включая губы. Впервые в жизни я видел, чтобы папа целовался с удовольствием. Еще один сюрпризец: ничто не намекало на присутствие мистера Кей. Когда Ева двигалась, она, как сеятель, щедро рассыпала вокруг ароматы Востока, и шикарным своим оперением напоминала павлина, распушившего хвост. Я пытался сообразить, обладает ли Ева весьма утонченным вкусом, или больше всех выпендривается, но тут она и меня поцеловала в губы. Желудок у меня судорожно сжался. Потом, держа меня на расстоянии вытянутой руки, как пальто, которое она собирается примерить, Ева оглядела меня с ног до головы и сказала:
- Карим Эмир! Ты такой оригинальный, такой экзотичный! Это так кстати! И так тебе идет!
- Спасибо, миссис Кей! Если бы я знал, что вам это нравится, я бы надел маскарадный костюм.
- И язычок у тебя острый, прямо как у отца.
Я почувствовал, что за мной наблюдают, поднял глаза и заметил Чарли, её сына, который учился в моей школе в шестом классе и был почти на год старше меня. Он сидел на верхней ступеньке лестницы, прячась за перилами. Природа одарила этого малого такой невероятной красотой - прямым носом, румянейшими щеками и губами, напоминающими розовый бутон, что люди боялись к нему приблизиться, и зачастую он оставался в полном одиночестве. У мужчин и мальчиков случалась эрекция, когда они оказывались с ним в одной комнате, со второй половиной человечества это происходило даже оттого, что они находились в одной с ним стране. Женщины в его присутствии вздыхали, а учителя свирепели. Не так давно на школьном собрании, когда весь преподавательский состав уселся на сцене, как стая ворон, директор ударился в разглагольствования, вознося хвалы композитору Вогану Уильямсу. Нас намеревались усладить его фантазиями на тему "Зеленые Рукава". Когда наш религиозный наставник Ид подобострастно опустил иглу на пыльную пластинку, Чарли, стоявший в моем ряду, начал кивать и прошептал: "Слушайте, слушайте, начальнички!" "Что? Что такое?" - стали мы спрашивать друг у друга, и вскоре все разъяснилось. Едва директор запрокинул голову, дабы в полной мере насладиться нежными звуками сочинения Вогана Уильямса, свист и грохот вступительных аккордов битловской "Come together"6 обрушились на школьную "верхушку". Пока Ид ломился через всю сцену обратно к проигрывателю, чтобы переставить пластинку, полшколы распевало: "... он от этого тащился и балдел... и в глазах его дымок косяка... и хайры его висят до колен..." Чарли за это высекли на глазах у всей школы.
Сейчас он кивал, каждые тридцать секунд опуская голову на дюйм в знак того, что я узнан. Собираясь к Еве, я совершенно не учел, что он может оказаться дома, поэтому, собственно, и заскочил в "Три тунца", надеясь его там найти.
- Рад тебя видеть, старик, - сказал он, медленно спускаясь по лестнице.
Он обнял папу и назвал его по имени. Какая в нем всегда уверенность, какой шик. Он пропустил нас в гостиную, проходя мимо него, я дрожал от волнения. Да, это вам не шахматный клуб.
Мама часто говорит, что Ева - противная ломака и хвастушка, и даже я признаю, что она немного смешна, но она - единственный человек старше тридцати, с кем я мог нормально разговаривать. Она всегда пребывала в хорошем настроении, но могла и вспылить. По крайней мере, она не прятала своих чувств за пуленепробиваемую броню, как остальные взрослые, которые меня окружали, зомби несчастные. Ей нравился третий альбом "Роллинг Стоунз". Она тащилась от группы "Third Ear Band"7. Она исполняла танцы Айседоры Дункан в нашей гостиной, а потом рассказывала мне, кто такая Айседора Дункан и к чему её привело пристрастие к длинным шарфам8. Ева была на последнем концерте группы Крим9. В школьном коридоре, перед тем, как мы разошлись по классам, Чарли рассказал нам о её последней выходке. Ева принесла яичницу с беконом ему в постель, где он спал с подружкой, и спросила, понравилось ли им заниматься любовью.
Когда она заезжала к нам домой, чтобы захватить папу в литературный кружок, она всегда заскакивала ко мне в комнату - прежде всего для того, чтобы одарить презрительной усмешкой портрет Марка Болана10.
- Что ты читаешь? Покажи свои новые книги! - требовала она. Однажды сказала: - Как тебе может нравится Керуак11, бедный ты мой девственник? Знаешь, как блестяще охарактеризовал его Трумэн Капоте12?
- Нет.
- Он сказал: "Это не писательство, это печатательство!"
- Но, Ева...
В качестве примера я прочел вслух заключительные страницы романа "На дороге".
- Хорошая защита! - воскликнула она, а под нос пробормотала (она не могла не оставить за собой последнего слова): - Если хочешь жестоко разувериться в Керуаке, перечитай его в тридцать восемь.
Перед уходом она открыла "подарочный мешок", как она называла свою сумку.
- Я тут для тебя кое-что припасла, - это был "Кандид"13. - В следующую субботу заскочу, проверю, что ты там вычитал.
Но больше всего меня потрясло, когда она растянулась на моей кровати, слушая записи, которые мне хотелось ей прокрутить, и вдруг ни с того ни с сего разоткровенничалась и посвятила меня в секреты своей сексуальной жизни. Муж бьет её, сказала она. Любовью они вообще не занимаются. Она хотела заниматься любовью, это - сильное, самое удивительное ощущение, сказала она. Она употребила слово "трахаться". Она хочет жить, сказала она. Она пугала меня, волновала, она всколыхнула все наше семейство, едва ступив на порог.
Что же теперь затевают они с папой? Что происходит в её гостиной?
Ева переставила всю мебель. Резные кресла и столики со стеклянными столешницами были сдвинуты к сосновым книжным полкам. Шторы задвинуты. Четверо мужчин и четыре женщины, все седоволосые, сидели на полу, скрестив ноги, ели арахис и пили вино. Отдельно от них, прислонясь спиной к стене, расположился мужчина неопределенного возраста - где-то между двадцатью пятью и сорока пятью - в черном потрепанном вельветовом костюме и тяжелых черных ботинках. Штанины заправлены в носки. Грязные светлые волосы. Дешевые книжки в бумажных переплетах оттопыривают карманы. Он делал вид, что не знаком ни с кем из присутствующих, а если и знаком, то не расположен общаться. Он курил и поглядывал на происходящее с интересом, но любопытство его носило чисто научный характер. Он был очень насторожен и нервничал.
Поставили какую-то монотонную музыку, которая навевала похоронное настроение.
Чарли пробормотал:
- Ты, разумеется, без ума от Баха, не так ли?
- Ну, скажем, это не мой размерчик.
- Что ж, по крайней мере, честно. Думаю, наверху у меня найдется что-нибудь твоего размерчика.
- А где твой отец?
- У него нервный срыв.
- В смысле, его тут нет?
- Он отправился в некий терапевтический центр, где это позволяют.
В нашей семье нервные срывы были такой же экзотикой, как Нью-Орлеан. Я не представлял, от чего они случаются, но отец Чарли всегда казался мне весьма дерганым типом. В тот единственный раз, когда он появился у нас дома, он просидел весь вечер на кухне - ныл и ремонтировал папину авторучку, в то время как Ева в гостиной объясняла, почему ей срочно необходим мотоцикл. Насколько я помню, на маму это нагнало непреодолимую зевоту.
Сейчас папа сидел на полу. Разговор шел о музыке и литературе. Они оперировали словечками вроде "Кришнамурти", "Дворжак" и "Эклектика". Приглядевшись повнимательнее, я сделал вывод, что пришедшие мужчины были сплошь рекламными агентами и дизайнерами, или подыскали себе другую непыльную работенку, столь же высокохудожественную. Отец Чарли служил дизайнером в рекламном агентстве. Но господина в черном вельветовом костюме я никак не мог раскусить. Кем бы они там ни работали, выпендривались и выставлялись они со страшной силой: в этой комнатке концентрация выпендрежа была выше, чем во всей Южной Англии.
Дома папа поднял бы их на смех. Но здесь, в самом центре этого болота, он делал вид, что получает редкостное удовольствие от общения. Он вел беседу, громко вещал, прерывал всех на полуслове и то и дело дотрагивался до ближайшего к нему собеседника. Мужчины и женщины мало-помалу подтягивались к нему, образуя кружок на полу. Значит, всю свою угрюмость и обиженное бурчание по поводу и без повода он приберегал для дома, для семьи?
Я заметил, что мужчина, сидевший рядом со мной, повернулся к соседу, и ткнул пальцем в моего отца, который в этот момент изливал поток поучений на женщину, одетую в длинную мужскую рубаху и черные колготки он объяснял ей, что необходимо научиться опустошать разум. Женщина ободряюще кивала. Мужчина сказал громким шепотом:
- И зачем это наша Ева притащила сюда этого медноликого индийца? Разве мы пришли не ради того, чтобы просто надраться до чертиков?
- Он здесь для демонстрации мистических таинств.
- А верблюд его что, снаружи припаркован?
- Да нет, он прибыл на ковре-самолете.
Я лягнул мужика по почке. Он поднял голову.
- Пошли наверх, Карим, в мою конуру, - предложил Чарли к моему великому облегчению.
Но прежде чем мы успели незаметно смыться, Ева выключила верхний свет. На единственную оставшуюся лампу на столе она накинула полупрозрачный платок, и комната погрузилась в нежный розовый полумрак. Движения её стали балетными. Гости один за другим замолкали. Ева улыбнулась каждому.
- Давайте расслабимся, - сказала она.
Все согласно закивали. Женщина в рубахе сказала:
- В самом деле, давайте расслабимся.
- Да, да, - подхватили остальные. Один мужчина затряс руками, как будто пытаясь освободиться от перчаток, разинул рот во всю ширь, вывалил язык и выкатил глаза, как горгулья.
Ева обернулась к папе и поклонилась ему на восточный манер.
- Это мой давний и добрый друг Харун, он укажет нам Путь.
- Господи Иисусе, мать вашу, - сказал я Чарли шепотом, вспоминая, что папа не в силах найти путь даже до Бекенгема.
- Давай поглядим, - пробормотал Чарли, садясь на корточки.
Папа пересел на пол в конце комнаты. Все смотрели на него с живым интересом, и только те двое, что сидели рядом со мной, многозначительно переглянулись, всем своим видом показывая, что едва сдерживаются, чтобы не расхохотаться. Папа заговорил медленно и доверительно. Нервное возбуждение, мучавшее его раньше, исчезло без следа. Как будто он внезапно осознал, что эти люди - в полной его власти и выполнят все, что он велит. Я уверен, что ничего подобного он раньше не проделывал. Наверное, сейчас импровизировал на ходу.
- То, что произойдет здесь сегодня вечером, принесет вам немалую пользу. Возможно, благодаря этому вы даже немного изменитесь, или захотите измениться, чтобы полностью задействовать ваш личностный потенциал. Но есть одна вещь, которой вы делать не должны. Вы не должны сопротивляться: это равноценно тому, чтобы пытаться вести машину, поставив её на ручной тормоз.