Страница:
Одни в высоких сапогах, в сапогах с немецкими коротенькими голенищами, в итальянских альпийских ботинках без обмоток, просто в опорках и, наконец, в штатской обуви всех фасонов и далее цветов. Точно такой же разнобой был и в фасоне и цвете брюк. Один старший лейтенант щеголял в черных штанах из-под смокинга и в лакированных полуботинках с совершенно стоптанными каблуками.
Зато большинство было украшено многочисленными орденами и медалями, и это единственное, что было общим признаком среди самой невероятной разномастности одежды и даже вооружения. Как правило, у командного состава револьверы и пистолеты всевозможных систем и размеров — от допотопного Смита и Вессона, старого Нагана до немецкого парабеллума и Стеора.
Были, конечно, и курьезы в виде дамского браунинга-лилипута в замшевом чехольчике на широком поясном ремне, — все то же у старшего лейтенанта в смокинговых штанах с шелковыми черными лампасами …
Как видно, судя по его чубатой прическе, он являлся полковым законодателем мод для всего сержантского и офицерского состава.
Эта внешняя убогость чинов Красной Армии возвратила к действительности прибывшие батальоны репатриированных. Надежды на широкое преобразование рухнули. Угрюмые и разочарованные лица цивильных, и, особенно военнопленных, как будто говорили: ничего не изменилось к лучшему в нашей стране, и среди них начало наростать какое-то нервное беспокойство.
В особенности оно стало проявляться в той нервной поспешности, с которой выполнялось каждое приказание начальства и даже любого вооруженного красноармейца, а также в сдержанности при разговорах между собой. Мигом исчезли остроты и подшучивания между отдельными сотоварищами, отошли в область предания и «мысли вслух», что будет тот или иной делать, когда попадет в родные места.
Короче говоря, люди начали превращаться в серую безмолвную скотинку.
К моей группе подошел довольно пожилого вида солдат с автоматом и с конфузливой неловкостью попросил закурить. Мой приятель залез в свой американский мешок и вытащил запечатанную жестянку с утренним порционом американского солдата, приветливо предупредив: сейчас, товарищи. Он стал раскрывать банку, а красноармеец с любопытством следил за происходившей операцией. Быстро вытаскивая аккуратно сложенные продукты, он спешил достать оттуда папиросы, а заодно решил попотчевать земляка уже извлеченными конфетами. Пожилой красноармеец вдруг с горечью махнул рукой и не то с затаенной обидой, не то с завистью в голосе проговорил: «Его просят закурить, а он со своими американскими гостинцами кучевряжится.» и отошел прочь.
— Да вот и сигареты, товарищ, — торопливо крикнул ему вдогонку хлопец. Уходивший красноармеец обернулся и с явным недружелюбием крикнул:
— Кури сам на здоровье, не привыкши мы к вашим сигаретам разным.
«Мы» и «вы», брошенные обиженным старым солдатом-победителем с этого момента начали все сильнее и сильнее сказываться во взаимоотношениях.
Заполнение анкет окончилось.
— Внимание! — зычно крикнул полковник, ударил в ладоши, и немедленно воцарилось молчание.
— Итак, товарищи, время военное. Свободных машин у нас нет. Шутка ли — пол Европы пройти туда, сюда — подавай. Придется вам четыре километра пройти на своих двоих, пешком, а там — лагерь для вас готов. Отдохнете в свое удовольствие. Народ вы молодой — не рассыпетесь, не развалитесь. Мы — постарше вашего, от самой Москвы сюда приперли, да еще под музыку артиллерийскую с пулеметным пением под самолетные барабаны. Поротно в колонну по три становись…
Роты начали строиться в колонны по три, люди подтягивали тяжелые и неудобные для носки американские мешки-баулы, наваливая их точно бревна себе на плечо. Многие наспех облегчали свой багаж, выбрасывая кое-что из поклажи. Шагом марш!
Из разговоров с красноармейцами стало известно, что мы должны пройти город Лебен, а там километрах в пяти будет лагерь… Если считать, что до города оставалось не менее трех километров, то всего предстояло протащить наш груз не менее чем восемь километров. На окраине города наш комсостав подтянул роты и потребовал петь песни. Еще в Пизе лагерники разучили их, готовясь в свое время щегольнуть ими.
Улицы совершенно пустынны. Гулко раздавались наши шаги, нарушая тишину мертвого города. Старшина моей роты подсчитал шаг, чтобы дружно начать песню. Запевало лихо затянул куплет:
Сталинграда мы не сдали, А Берлин разрушим … Всех фашистов перебьем, Гитлера задушим. Не успел подхватить хор припева:
Давай дорогу шире, Красная Армия идет — Первая в мире …
как один из высунувшихся в окно любопытных красных офицеров цинично крикнул:
— Опоздали немножко, товарищи, без вас управились! Его фраза хлестнула нас больней немецкой резиновой палки,
а слова припева застряли в наших глотках, и вместо — давай дорогу шире… у большинства из нас на подобие стона вырвалась хриплая полу с дав ленная — да…
Песня смолкла. Мы сбились с ноги. А глазевшие на нас из окон военные ржали и гоготали широкими глотками, изощряясь друг перед другом в своем хамском красноречии.
Наконец прибыли в лагерь. С внешней стороны все выглядело чисто и аккуратно. У входа — часовой. Красные флаги с советским гербом, за проволочной оградой копошился народ, занятый художественным выкладыванием из мелких камней и битого кирпича советских эмблем, — украшали клумбы, разбитые вдоль ограды у перпендикулярно к ней расположенных бараков. Лагерь обширный. Как мы узнали потом, в нем помещалось семь батальонов четырехротного состава.
Снова заполнение анкет. На этот раз листы более обстоятельные, вопросы более существенные, а в конце перед подписью заполнявшего стояла сакраментальная фраза, смысл которой: заполняющего анкету ждет свобода или тюрьма.
Само собою разумеется настроение прибывших снова снизилось.
Повели на обед, и перед глазами раскрылась действительная обстановка лагеря: небывалая, невероятная, неимоверная грязь. До предела загажено все пространство вдоль бараков. Нет никакой возможности сделать шаг, чтобы не попасть в зловонную жижицу помой или людских экскрементов. У кухни возле столовых скамеек картина та же.
Выдали по куску хлеба, налили по маленькому черпаку жидкого супа, представлявшего собою мутную водицу с плавающими в ней горошинами, причем в центре каждой горошины красовался беленький червяк; такие же червячки обильно, плавали и на поверхности. Большинство из прибывших тотчас же выплеснуло свои котелки на землю, остальные, пытавшиеся есть суп, выбрасывали ложками червяков на столы.
В ожидании второго блюда почти все обратили внимание на сильно распространявшееся зловоние. Я предполагал, что это несет из выгребных кухонных ям, где-то вблизи расположенных. Каково же было всеобщее удивление, когда источником смрада оказались котлы, из которых нам начали выдавать пищу: фасоль с гнилым мясом.
И БОТ странное обстоятельство: все подходили, получали, садились за столы, молча выбрасывали, т. к. не нашлось ни одного, кто бы отважился попробовать хотя бы одну ложку этого варева, но никто не протестовал,
Я сдружился с двумя парнишками еще в дни пребывания в Пизе. Мы постоянно занимали места друг возле друга, делились вполне откровенно своими мыслями, нисколько не будучи очарованными советской действительностью, но, когда я теперь вслух сказал за столом, что, ведь, это чорт знает что, то они оба, толкнув меня под столом ногами, демонстративно прекратили со мной разговор. Только вечером в темноте один из них предупредил меня: — Если тебе все равно где умирать, то мы хотим умереть у себя на родине.
Десять дней пробыли мы в этой клоаке. Утром — кофе с куском хлеба (выдача на целый день — около трехсот граммов) и два куска сахару. Затем строевые занятия до обеда. Обед — гороховый суп с червячками и гнилая зловонная каша — рагу с фасолью, которого никто не ел, а затем строевое учение.
Все это время питались американскими запасами, скоро их не стало — прикончили начисто. Тогда многие были принуждены хлебать суп, но к фасоли с гнилым мясом никто не притрагивался, и никакой голод приучить к ней никого не мог.
Наконец испытание закончилось, от нас отделили военнопленных. Они походным порядком двинулись за сто пятьдесят километров. Наш политический руководитель, майор, сказал им: — этот поход устрашать их не должен, ибо для них необходимо вспомнить военную учебу, от которой все они отвыкли во время пребывания в плену. Я с двумя своими приятелями остался в цивильных ротах.
Вскоре наступил и наш черед: нам было объявлено, что цивильные роты выступят через город Брук, Поггау и Винерное-штадт в Грац. Сообщивший распоряжение все тот же майор на этот раз пояснил: — Вы все в войсках не служили, поэтому для вас предстоит переход всего каких-нибудь 40 километров, — а затем самодовольно присовокупил: — как видите, и здесь забота о людях нашего мудрого правительства оказывается в полной мере…
Не знаю как другие, но я принял эти слова за явное циничное издевательство. Стоило только вспомнить карту, чтобы убедиться в грубой лжи советского командира. Не могу же допустить себе, чтобы майор не имел представления о действительном расстоянии между Прейпах, возле которого был расположен наш свинарник, и Грацем.
Ложь эта была не только для красного словца, а имела определенную цель, если принять во внимание, что для предстоящего похода нам выдали только двухдневное довольствие (из расчета переход 20 километров в день): 4 куска сахару и около 500 граммов хлеба, маленькую мерку червивого гороха и мяса — сколько кому достанется, так как из-за нестерпимого ЗЛОВОНЬЯ красноармеец-раздатчик выкатил бочки и ушел. Ребята навалились и начали при помощи заостренных палок вылавливать более или менее сносные куски, сплошь покрытые зеленой слизью. Нет червей — значит годно… Так с насаженным на концы палок, с позволения сказать, мясом все бежали к речке, мыли, били плоскими камнями, вырезывали червивые гнезда, снова мыли и принимались за варку.
Следивший за всей этой процедурой старик-красноармеец, которого пара моих папирос, по-видимому, вызвала на откровенность (и, конечно, только потому, что кроме нас двоих вблизи не было никого), сказал мне с горькой усмешкой: — Точь как в тридцать третьем году в полтавщине хлопцы с дохлятиной расправлялись… Но тотчас вдруг добавил начальническим голосом:
— Что? Раздобрел на американской говядине, рожу воротишь от советской солонины. Нет, чтобы труд свой приложить — постараться для собственного брюха … поваров нету здесь.
От подобной неожиданности я растерянно улыбнулся, но тотчас смекнул в чем дело: к нам медленной походкой направлялся майор в сопровождении раздатчика.
— Что, товарищ, не досталось говядинки? Несмелому никогда не достанется… А ну, Пенкин, — обратился он к раздатчику, — расстарайся положенным порционом для эмигрантского молодца - докажи советскую доблесть.
Пенкин мелкой рысцой бросился к бочкам, на ходу подняв сломанную ветку. Я поспешил за ним. На земле вокруг бочек всюду валялись буро-зеленые куски, сплошь покрытые копошившимися белесоватыми червями.
Впопыхах он чуть было не поскользнулся на одном из бракованных порционов, вполголоса выругавшись, вероятно по моему адресу: — Сучье вымя, гад англо-германский… Ткнул веткой в ближайшую бочку — пусто, пошарил в другой:
— А это что тебе? Чем не консерва американская? — Он брезгливо выудил палкой длинную полосу мясной тряпки.
— Бери руками, все одно мыть, и айда на речку, лентяй окончательный.
Сдерживая приступ тошноты, я торопливо подхватил поднятую им гадость и опрометью бросился к речке. Возился там до тех пор, пока начальство не скрылось из глаз. Тщательно вымыв руки, я пошел к своему мешку и немедленно проглотил весь полученный хлеб.
Впереди предстоял многодневный голодный переход.
Как всегда выступили в ротной колонне по три. Через час пути растянулись на добрых пару километров, напоминая собою колонну невольников, переносящих тяжести где-то в африканской пустыне. Впереди на велосипеде майор-плантатор, а вдоль бредущей массы беспрерывно шмыгал один единственный конвоир-мальчишка, время от времени постреливавший из винтовки, очевидно для внушения к себе должного уважения.
Страшное зрелище представляли собой нами проходимые населенные пункты Все вымерло совершенно: ни людей, ни собак, ни далее кошек — все куда-то исчезло… Идешь и становится
жутко от одного только сознания, что эта пустыня характерный признак только для русской оккупационной зоны.
Мы проехали Италию, немного Австрии, находившейся в ведении американцев и англичан. Там совершенно противоположное: всюду жизнь бьет ключом, по городским улицам во все стороны снуют прохожие, звонки идущих трамваев, открыты магазины, особенно в Италии: на всех углах улиц — горы фруктов, торгуют кому не лень, идут поправки домов, а в деревнях оживление просто невероятное, во-первых потому, что голодные города выгнали на сельские просторы часть своих жителей, во-вторых, там разгар полевых работ. Во всяком случае нигде в тех местах население не скрывалось от своих освободителей.
Этот резкий контраст просто оскорблял меня, так как несмотря ни на что, я не мог отказаться от своего русского имени… Пусть я эмигрант, т. е. человек западноевропейских навыков, привычек и воспитания, но поскольку мне пришлось наблюдать, подобно моему переживанию чувство смущения и обиды испытывало и большинство моих сотоварищей, которые на 90 процентов лютой ненавистью ненавидели немцев и тем не менее стыдились за окружающую обстановку, за поведение советских воинских частей…
Правда, их стыд нисколько не подействовал на ими же совершавшееся мелкое воровство во время похода: копали картофель, тянули овощи, крали зерно, а если попадалось и более существенное из съестного (только съедобное и ничего больше), то оно без всякого стеснения забиралось в свои мешки.
Я ничего не брал, но признаюсь, исправно уничтожал украденный моими двумя приятелями картофель, а однажды с радостью набросился на принесенный ими окорок ветчины.
Красть надо было, так как в противном случае мы свалились бы от голодного изнеможения на втором дне пути, т. е. когда прошли пустынный город Брук и направились в сторону Поггау. Майорские сорок километров закончились возле Поггау, где мы были остановлены на ночлег в открытом поле. На следующее утро всех ожидало разочарование: побывавший в городе майор возвратился с новым приказанием идти назад в Брук.
Новые сорок километров, чтобы начать движение к основной цели. Ни одного внешнего проявления недовольства, все покорно выслушали приказ, многие вновь облегчили свою поклажу, выбрасывая вещи прямо на дороге, сложили одеяла в скатки, и молча построились. Обратный путь … Повторение пройденного …
После очередной нелепости заполнения анкет в Бруке, где пришлось ночевать снова в поле у лагерной проволоки, мы снова двинулись в сторону венгерской границы. Продовольствия нам нигде не давали. 14 дней марша на подножном корму, или, попросту говоря, на мелком воровстве.
Шепрон, Капувар, Папа, Кермент — таковы пункты кривой, по которой двигались мы, чтобы вновь очутиться на границе Австрии возле Граца.
Чем объяснить подобное кружение — никто из нас не задумывался. Вряд ли был в курсе этих «гениальных распоряжений всесоюзной партии и советского правительства» и сам наш поводырь — майор.
Время от времени на протяжении всего пути несколько раз заполнялись анкеты. В Керменте заполнили предпоследнюю, прошли еще пять километров и вновь — столики и скамейки при входе в лагерь 199. Снова вопросы и ответы с перечнем — где, когда, как и что делал и почему не делал.
В этом лагере сосредоточено полмиллиона русских людей… Мужчины, женщины, старики и дети… Общежития или батальоны, роты и разбросаны по окрестностям, имеют свою нумерацию. Одни живут в бараках, другие в отдельных фабричных постройках, были и деревушки, специально реквизированные под постой.
Всех нас прибывших после заполнения анкет отправили в баню и дезинфекцию. Процедура не лишенная интереса: вошли в донельзя запущенный и загрязненный барак, где возле входа поставлено два огромных бака. Каждый получил по четырехугольному деревянному корытцу, разделись и по очереди подходили к бакам. Вода выдавалась по порциям — черпак горячей и черпак холодной и катись мелким горошком.
Я по своей наивности надеялся получить вторую порцию воды, но банщик так на меня заорал, что я сразу понял — здесь не шутят.
— Забыл видно, ослиные уши, что полагается по советской конституции за расхищение народного имущества? Вода-то твоя, сучий пес? .. Понял — государственная …
Еще хуже дело обстояло с дезинфекцией, т. е. «вошебойкой». Вещи вносились и складывались на решетчатые столы. Затем пускали горячий пар. В теории с формалином, на практике — просто, как здесь выражаются, без никому. После этого насекомым в теории положено быть уничтоженными, на самом же деле они перегонялись с более грязного белья на более чистое. У меня не было насекомых, но после обязательного химического уничтожения пришлось выводить их кустарным способом по принципу «хозрасчета».
Затем выдали пищу и хлеб и отправили в отведенное на жительство помещение. Оно находилось в полутора километрах и
представляло собой очень большую пустынную водяную мельницу, обнесенную колючей проволокой и охраняемой часовыми.
Здесь разместились два наших батальона, составлявшие полк.
Пятая рота, в которой находился я с моими приятелями, получила место во втором этаже. Вымели пол, смахнули паутину, натаскали прелого сена из конюшен — и ротное помещение приняло жилой вид.
Как видно нам здесь предстояло обосноваться надолго — впредь до отправки на родину. Распорядок дня — утреннее кофе без сахару, хлеб выдавался первые недели два-три раза по триста граммов. Потом снизили рацион его до одного раза в неделю. Строевые занятия до обеда, затем под конвоем вели на обед, состоявший из жидкого супа. Потом снова строевые занятия до вечерней поверки. Так каждый день.
Голод ощущался настолько сильно, что многие едва передвигались, и наши командиры (по-прежнему из репатриированных) вынуждены были многих из нас освободить от занятий, а в конце концов устроили батальонные собрания, на которых командиры батальонов выступали с речами, примерно такого содержания:
— Товарищи, транспорт, благодаря немецкой долголетней тирании и капиталистическому произволу этой страны, не позволяет нашему командованию наладить бесперебойное снабжение наших лагерей. Вокруг нас поля с довольно сносной картошкой. Сами понимаете, вряд ли венграм хватит рабочих рук — зря пропадает в земле. Следовательно: зевать не стоит. Кто хочет подкормиться — грабить нельзя, но организованный сбор по ночам от каждой роты по 10 человек, понятно? Кто попадется — самолично расстреляю.
Так создались ночные отряды. Выходили из ворот мимо часовых — наряд от такой-то роты; возвращались перед рассветом. Картофель сдавался для ротного довольствия, а все остальное шло в личное пользование. Приносили колбасы, сало, муку, бывали случаи — кусок коровьей туши, наспех освежеванной неопытными мясниками. Никто ни разу не попался… Так понятно: кому из жителей охота подвергать себя опасности при задержании воинских команд.
В первые недели произошла еще одна и последняя для меня анкета. Столы были расставлены по местностям Советского Союза. Ленинградцы заполняли у одного стола, москвичи у другого и т. д.
Я обратился к своему батальонному командиру — как быть? Он почесал за ухом: — Хорошо, ваш отец родом откуда?
— Из Великих Лук…
— Ну, так, регистрируйтесь у ленинградского стола. Однако, сидевший за столом писарь не согласился с доводами комбата.
— Ты где родился?
— На Кавказе…
— Хм. Лети ястребом туда… Кавказский стол … Чудная страна … лимончики, апельсинчики, виноград — рылом по уши и прочая снедь … климат божественный… Родина генералиссимуса Сталина.
Пошел туда. Сидевший за столом писарь долго не соглашался включить меня в список, мотивируя тем, что я не говорю ни на одном из языков кавказцев, но в конце концов сдался и записал.
Систематические сборы картофеля все же обратили пристальное внимание… Командиры батальонов намекнули комбинировать сборы вперемежку с пшеницей, тем более, что выдача хлеба окончательно прекратилась.
Пришлось налаживать мельницу, нашлись специалисты, появилась мука и почти ежедневно стали получать суп с галушками.
Как-то нежданно-негаданно к нам нагрянули в лагерь визитеры. Рослые, упитанные, хорошо обмундированные, при оружии, но без погон. Весь лагерь сразу же приуныл. Людей нельзя узнать, ходят как в воду опущенные. Я не понимал в чем дело, пока один из моих «корешков» шепнул мне на ухо в уборной: — энкаведисты…
Часа два они похаживали по ротам, беседовали с комсоставом, а затем приказали построить батальоны. (Хоть бы кто описал их внешность…Прим. Стол.) Медленно и молча прошли вдоль строя, оглядывая с ног до головы каждого, а затем обратившись к командиру полка, один из них отрывисто бросил:
— Говорите.
Комполка, багровея и путаясь, начал речь, что стало-де известно, что кругом грабежи урожая… под страхом немедленного расстрела запрещается сбор картофеля и всего прочего.
Роты были распущены, энкаведисты ушли, ночной наряд в тот день не был назначен, а на следующее утро комбаты снова собрали людей и позволили, но только картофель. Остального -— ни-ни… поняли …
Визит энкаведистов даром не прошел. Многие из лагерников потеряли душевное равновесие, даже перестали брать отпускные записки для посещения семейных лагерей, где молено было развлечься ухаживанием за такими же заключенными девушками. Вообще воздерживаться от выхода за проволоку стали многие, но совсем по другой причине: мы все были хорошо одеты в американское обмундирование, у себя за проволокой никто не осмелится раздеть, а выйдут двое-трое, встретится на дороге офи-
цер или танкисты из вблизи расположенных частей. — Стой, кто такой?
А, власовская шкура. Снимай гадина! — Ну, и разденут до нижнего белья. Если какой сердобольный попадется, то взамен отобранного отдаст свое завшивленное тряпье, но большинство в одних кальсонах отпускают, даже рубашку нательную снимают.
Вообще отношение войсковых частей к своим же русским лагерникам было нисколько не лучше, а иногда и значительно хуже, чем к туземному населению.
Возле нас через дорогу помещался семейный лагерь.
Как-то мы были свидетелями происходившего буквально на глазах тысячной толпы инцидента. Зашли туда к ним два подвыпившие полковника-танкиста. Походили, поглазели и решили взять себе для удовольствия приглянувшуюся девушку. Она запротестовала. Тогда они решили, по пьяному делу, использовать ее на месте, повалили на траву и начали раздевать. Девушка закричала, позвала на помощь. Выбежали лагерники во главе со своим комендантом. Однако храбрые танкисты продолжали свою атаку, не взирая на увещевания лагерного коменданта. Тогда последний крикнул своим подчиненным: — Арестовать их! Никто не двинулся.
— Приказываю арестовать под мою личную ответственность!
Услышав, что с них снимается ответственность, лагерники бросились на офицеров скопом, отобрали оружие и произвели физическое внушение. Так как большинство лагерников были настолько слабы, что их обессиленные кулаки вряд ли почувствовали бы откормленные полковники, поэтому большинство снимали ботинки и били их каблуками.
Интересно то обстоятельство, что охранявшие наш лагерь часовые вместе с нами наблюдали всю эту картину, но никто из них не двинулся, чтобы пойти на выручку советским штаб-офицерам.
Прекратив экзекуцию, сам командир лагеря, схватив их за шиворот и дав от себя тумака коленом пониже спины, запер в погреб.
Все это произошло под вечер после поверки, а потому комендант только на следующее утро отправился в штаб танковой бригады и возвратился оттуда на машине в сопровождении капитана, которому сдал отобранное оружие и избитых товарищей офицеров.
Последние, нисколько не конфузясь своих синяков, прежде чем сесть в машину, кулаками погрозили собравшейся толпе.
Потом прошел слух, что комендант вызывался куда-то на допрос, а затем навсегда исчез из лагеря, якобы его расстреляли по требованию танкистов.
Но это, конечно, из области досужих разговоров, никем не проверенных и с оглядкой — с глазу на глаз — распространяемых среди лагерников.
Голод и гнетущая неизвестность все чаще и чаще заставляли меня задумываться над побегом из лагеря.
Как-то я не выдержал и поделился вслух со своими закадычными приятелями.
Впечатление от этой минуты останется у меня на всю жизнь. Они оба, как ужаленные, отпрыгнули от меня в разные стороны. Только вечером один из них сказал мне сухо, что оба собираются перейти в другую роту, якобы случайно обнаруженному земляку. С этого времени они всячески избегали меня. Увы, я ничего не мог понять, жизнь их я прекрасно знал еще по Италии, где они не скрывали от меня и все до мельчайших подробностей рассказывали о себе. Следовательно, бояться предательства с моей стороны они не могли. Быть может, это так рассуждал я, они же судили иначе …
Мало-помалу из лагеря стали вызываться на допрос. Были случаи, когда вызванные назад не приходили.
Зато большинство было украшено многочисленными орденами и медалями, и это единственное, что было общим признаком среди самой невероятной разномастности одежды и даже вооружения. Как правило, у командного состава револьверы и пистолеты всевозможных систем и размеров — от допотопного Смита и Вессона, старого Нагана до немецкого парабеллума и Стеора.
Были, конечно, и курьезы в виде дамского браунинга-лилипута в замшевом чехольчике на широком поясном ремне, — все то же у старшего лейтенанта в смокинговых штанах с шелковыми черными лампасами …
Как видно, судя по его чубатой прическе, он являлся полковым законодателем мод для всего сержантского и офицерского состава.
Эта внешняя убогость чинов Красной Армии возвратила к действительности прибывшие батальоны репатриированных. Надежды на широкое преобразование рухнули. Угрюмые и разочарованные лица цивильных, и, особенно военнопленных, как будто говорили: ничего не изменилось к лучшему в нашей стране, и среди них начало наростать какое-то нервное беспокойство.
В особенности оно стало проявляться в той нервной поспешности, с которой выполнялось каждое приказание начальства и даже любого вооруженного красноармейца, а также в сдержанности при разговорах между собой. Мигом исчезли остроты и подшучивания между отдельными сотоварищами, отошли в область предания и «мысли вслух», что будет тот или иной делать, когда попадет в родные места.
Короче говоря, люди начали превращаться в серую безмолвную скотинку.
К моей группе подошел довольно пожилого вида солдат с автоматом и с конфузливой неловкостью попросил закурить. Мой приятель залез в свой американский мешок и вытащил запечатанную жестянку с утренним порционом американского солдата, приветливо предупредив: сейчас, товарищи. Он стал раскрывать банку, а красноармеец с любопытством следил за происходившей операцией. Быстро вытаскивая аккуратно сложенные продукты, он спешил достать оттуда папиросы, а заодно решил попотчевать земляка уже извлеченными конфетами. Пожилой красноармеец вдруг с горечью махнул рукой и не то с затаенной обидой, не то с завистью в голосе проговорил: «Его просят закурить, а он со своими американскими гостинцами кучевряжится.» и отошел прочь.
— Да вот и сигареты, товарищ, — торопливо крикнул ему вдогонку хлопец. Уходивший красноармеец обернулся и с явным недружелюбием крикнул:
— Кури сам на здоровье, не привыкши мы к вашим сигаретам разным.
«Мы» и «вы», брошенные обиженным старым солдатом-победителем с этого момента начали все сильнее и сильнее сказываться во взаимоотношениях.
Заполнение анкет окончилось.
— Внимание! — зычно крикнул полковник, ударил в ладоши, и немедленно воцарилось молчание.
— Итак, товарищи, время военное. Свободных машин у нас нет. Шутка ли — пол Европы пройти туда, сюда — подавай. Придется вам четыре километра пройти на своих двоих, пешком, а там — лагерь для вас готов. Отдохнете в свое удовольствие. Народ вы молодой — не рассыпетесь, не развалитесь. Мы — постарше вашего, от самой Москвы сюда приперли, да еще под музыку артиллерийскую с пулеметным пением под самолетные барабаны. Поротно в колонну по три становись…
Роты начали строиться в колонны по три, люди подтягивали тяжелые и неудобные для носки американские мешки-баулы, наваливая их точно бревна себе на плечо. Многие наспех облегчали свой багаж, выбрасывая кое-что из поклажи. Шагом марш!
Из разговоров с красноармейцами стало известно, что мы должны пройти город Лебен, а там километрах в пяти будет лагерь… Если считать, что до города оставалось не менее трех километров, то всего предстояло протащить наш груз не менее чем восемь километров. На окраине города наш комсостав подтянул роты и потребовал петь песни. Еще в Пизе лагерники разучили их, готовясь в свое время щегольнуть ими.
Улицы совершенно пустынны. Гулко раздавались наши шаги, нарушая тишину мертвого города. Старшина моей роты подсчитал шаг, чтобы дружно начать песню. Запевало лихо затянул куплет:
Сталинграда мы не сдали, А Берлин разрушим … Всех фашистов перебьем, Гитлера задушим. Не успел подхватить хор припева:
Давай дорогу шире, Красная Армия идет — Первая в мире …
как один из высунувшихся в окно любопытных красных офицеров цинично крикнул:
— Опоздали немножко, товарищи, без вас управились! Его фраза хлестнула нас больней немецкой резиновой палки,
а слова припева застряли в наших глотках, и вместо — давай дорогу шире… у большинства из нас на подобие стона вырвалась хриплая полу с дав ленная — да…
Песня смолкла. Мы сбились с ноги. А глазевшие на нас из окон военные ржали и гоготали широкими глотками, изощряясь друг перед другом в своем хамском красноречии.
Наконец прибыли в лагерь. С внешней стороны все выглядело чисто и аккуратно. У входа — часовой. Красные флаги с советским гербом, за проволочной оградой копошился народ, занятый художественным выкладыванием из мелких камней и битого кирпича советских эмблем, — украшали клумбы, разбитые вдоль ограды у перпендикулярно к ней расположенных бараков. Лагерь обширный. Как мы узнали потом, в нем помещалось семь батальонов четырехротного состава.
Снова заполнение анкет. На этот раз листы более обстоятельные, вопросы более существенные, а в конце перед подписью заполнявшего стояла сакраментальная фраза, смысл которой: заполняющего анкету ждет свобода или тюрьма.
Само собою разумеется настроение прибывших снова снизилось.
Повели на обед, и перед глазами раскрылась действительная обстановка лагеря: небывалая, невероятная, неимоверная грязь. До предела загажено все пространство вдоль бараков. Нет никакой возможности сделать шаг, чтобы не попасть в зловонную жижицу помой или людских экскрементов. У кухни возле столовых скамеек картина та же.
Выдали по куску хлеба, налили по маленькому черпаку жидкого супа, представлявшего собою мутную водицу с плавающими в ней горошинами, причем в центре каждой горошины красовался беленький червяк; такие же червячки обильно, плавали и на поверхности. Большинство из прибывших тотчас же выплеснуло свои котелки на землю, остальные, пытавшиеся есть суп, выбрасывали ложками червяков на столы.
В ожидании второго блюда почти все обратили внимание на сильно распространявшееся зловоние. Я предполагал, что это несет из выгребных кухонных ям, где-то вблизи расположенных. Каково же было всеобщее удивление, когда источником смрада оказались котлы, из которых нам начали выдавать пищу: фасоль с гнилым мясом.
И БОТ странное обстоятельство: все подходили, получали, садились за столы, молча выбрасывали, т. к. не нашлось ни одного, кто бы отважился попробовать хотя бы одну ложку этого варева, но никто не протестовал,
Я сдружился с двумя парнишками еще в дни пребывания в Пизе. Мы постоянно занимали места друг возле друга, делились вполне откровенно своими мыслями, нисколько не будучи очарованными советской действительностью, но, когда я теперь вслух сказал за столом, что, ведь, это чорт знает что, то они оба, толкнув меня под столом ногами, демонстративно прекратили со мной разговор. Только вечером в темноте один из них предупредил меня: — Если тебе все равно где умирать, то мы хотим умереть у себя на родине.
Десять дней пробыли мы в этой клоаке. Утром — кофе с куском хлеба (выдача на целый день — около трехсот граммов) и два куска сахару. Затем строевые занятия до обеда. Обед — гороховый суп с червячками и гнилая зловонная каша — рагу с фасолью, которого никто не ел, а затем строевое учение.
Все это время питались американскими запасами, скоро их не стало — прикончили начисто. Тогда многие были принуждены хлебать суп, но к фасоли с гнилым мясом никто не притрагивался, и никакой голод приучить к ней никого не мог.
Наконец испытание закончилось, от нас отделили военнопленных. Они походным порядком двинулись за сто пятьдесят километров. Наш политический руководитель, майор, сказал им: — этот поход устрашать их не должен, ибо для них необходимо вспомнить военную учебу, от которой все они отвыкли во время пребывания в плену. Я с двумя своими приятелями остался в цивильных ротах.
Вскоре наступил и наш черед: нам было объявлено, что цивильные роты выступят через город Брук, Поггау и Винерное-штадт в Грац. Сообщивший распоряжение все тот же майор на этот раз пояснил: — Вы все в войсках не служили, поэтому для вас предстоит переход всего каких-нибудь 40 километров, — а затем самодовольно присовокупил: — как видите, и здесь забота о людях нашего мудрого правительства оказывается в полной мере…
Не знаю как другие, но я принял эти слова за явное циничное издевательство. Стоило только вспомнить карту, чтобы убедиться в грубой лжи советского командира. Не могу же допустить себе, чтобы майор не имел представления о действительном расстоянии между Прейпах, возле которого был расположен наш свинарник, и Грацем.
Ложь эта была не только для красного словца, а имела определенную цель, если принять во внимание, что для предстоящего похода нам выдали только двухдневное довольствие (из расчета переход 20 километров в день): 4 куска сахару и около 500 граммов хлеба, маленькую мерку червивого гороха и мяса — сколько кому достанется, так как из-за нестерпимого ЗЛОВОНЬЯ красноармеец-раздатчик выкатил бочки и ушел. Ребята навалились и начали при помощи заостренных палок вылавливать более или менее сносные куски, сплошь покрытые зеленой слизью. Нет червей — значит годно… Так с насаженным на концы палок, с позволения сказать, мясом все бежали к речке, мыли, били плоскими камнями, вырезывали червивые гнезда, снова мыли и принимались за варку.
Следивший за всей этой процедурой старик-красноармеец, которого пара моих папирос, по-видимому, вызвала на откровенность (и, конечно, только потому, что кроме нас двоих вблизи не было никого), сказал мне с горькой усмешкой: — Точь как в тридцать третьем году в полтавщине хлопцы с дохлятиной расправлялись… Но тотчас вдруг добавил начальническим голосом:
— Что? Раздобрел на американской говядине, рожу воротишь от советской солонины. Нет, чтобы труд свой приложить — постараться для собственного брюха … поваров нету здесь.
От подобной неожиданности я растерянно улыбнулся, но тотчас смекнул в чем дело: к нам медленной походкой направлялся майор в сопровождении раздатчика.
— Что, товарищ, не досталось говядинки? Несмелому никогда не достанется… А ну, Пенкин, — обратился он к раздатчику, — расстарайся положенным порционом для эмигрантского молодца - докажи советскую доблесть.
Пенкин мелкой рысцой бросился к бочкам, на ходу подняв сломанную ветку. Я поспешил за ним. На земле вокруг бочек всюду валялись буро-зеленые куски, сплошь покрытые копошившимися белесоватыми червями.
Впопыхах он чуть было не поскользнулся на одном из бракованных порционов, вполголоса выругавшись, вероятно по моему адресу: — Сучье вымя, гад англо-германский… Ткнул веткой в ближайшую бочку — пусто, пошарил в другой:
— А это что тебе? Чем не консерва американская? — Он брезгливо выудил палкой длинную полосу мясной тряпки.
— Бери руками, все одно мыть, и айда на речку, лентяй окончательный.
Сдерживая приступ тошноты, я торопливо подхватил поднятую им гадость и опрометью бросился к речке. Возился там до тех пор, пока начальство не скрылось из глаз. Тщательно вымыв руки, я пошел к своему мешку и немедленно проглотил весь полученный хлеб.
Впереди предстоял многодневный голодный переход.
Как всегда выступили в ротной колонне по три. Через час пути растянулись на добрых пару километров, напоминая собою колонну невольников, переносящих тяжести где-то в африканской пустыне. Впереди на велосипеде майор-плантатор, а вдоль бредущей массы беспрерывно шмыгал один единственный конвоир-мальчишка, время от времени постреливавший из винтовки, очевидно для внушения к себе должного уважения.
Страшное зрелище представляли собой нами проходимые населенные пункты Все вымерло совершенно: ни людей, ни собак, ни далее кошек — все куда-то исчезло… Идешь и становится
жутко от одного только сознания, что эта пустыня характерный признак только для русской оккупационной зоны.
Мы проехали Италию, немного Австрии, находившейся в ведении американцев и англичан. Там совершенно противоположное: всюду жизнь бьет ключом, по городским улицам во все стороны снуют прохожие, звонки идущих трамваев, открыты магазины, особенно в Италии: на всех углах улиц — горы фруктов, торгуют кому не лень, идут поправки домов, а в деревнях оживление просто невероятное, во-первых потому, что голодные города выгнали на сельские просторы часть своих жителей, во-вторых, там разгар полевых работ. Во всяком случае нигде в тех местах население не скрывалось от своих освободителей.
Этот резкий контраст просто оскорблял меня, так как несмотря ни на что, я не мог отказаться от своего русского имени… Пусть я эмигрант, т. е. человек западноевропейских навыков, привычек и воспитания, но поскольку мне пришлось наблюдать, подобно моему переживанию чувство смущения и обиды испытывало и большинство моих сотоварищей, которые на 90 процентов лютой ненавистью ненавидели немцев и тем не менее стыдились за окружающую обстановку, за поведение советских воинских частей…
Правда, их стыд нисколько не подействовал на ими же совершавшееся мелкое воровство во время похода: копали картофель, тянули овощи, крали зерно, а если попадалось и более существенное из съестного (только съедобное и ничего больше), то оно без всякого стеснения забиралось в свои мешки.
Я ничего не брал, но признаюсь, исправно уничтожал украденный моими двумя приятелями картофель, а однажды с радостью набросился на принесенный ими окорок ветчины.
Красть надо было, так как в противном случае мы свалились бы от голодного изнеможения на втором дне пути, т. е. когда прошли пустынный город Брук и направились в сторону Поггау. Майорские сорок километров закончились возле Поггау, где мы были остановлены на ночлег в открытом поле. На следующее утро всех ожидало разочарование: побывавший в городе майор возвратился с новым приказанием идти назад в Брук.
Новые сорок километров, чтобы начать движение к основной цели. Ни одного внешнего проявления недовольства, все покорно выслушали приказ, многие вновь облегчили свою поклажу, выбрасывая вещи прямо на дороге, сложили одеяла в скатки, и молча построились. Обратный путь … Повторение пройденного …
После очередной нелепости заполнения анкет в Бруке, где пришлось ночевать снова в поле у лагерной проволоки, мы снова двинулись в сторону венгерской границы. Продовольствия нам нигде не давали. 14 дней марша на подножном корму, или, попросту говоря, на мелком воровстве.
Шепрон, Капувар, Папа, Кермент — таковы пункты кривой, по которой двигались мы, чтобы вновь очутиться на границе Австрии возле Граца.
Чем объяснить подобное кружение — никто из нас не задумывался. Вряд ли был в курсе этих «гениальных распоряжений всесоюзной партии и советского правительства» и сам наш поводырь — майор.
Время от времени на протяжении всего пути несколько раз заполнялись анкеты. В Керменте заполнили предпоследнюю, прошли еще пять километров и вновь — столики и скамейки при входе в лагерь 199. Снова вопросы и ответы с перечнем — где, когда, как и что делал и почему не делал.
В этом лагере сосредоточено полмиллиона русских людей… Мужчины, женщины, старики и дети… Общежития или батальоны, роты и разбросаны по окрестностям, имеют свою нумерацию. Одни живут в бараках, другие в отдельных фабричных постройках, были и деревушки, специально реквизированные под постой.
Всех нас прибывших после заполнения анкет отправили в баню и дезинфекцию. Процедура не лишенная интереса: вошли в донельзя запущенный и загрязненный барак, где возле входа поставлено два огромных бака. Каждый получил по четырехугольному деревянному корытцу, разделись и по очереди подходили к бакам. Вода выдавалась по порциям — черпак горячей и черпак холодной и катись мелким горошком.
Я по своей наивности надеялся получить вторую порцию воды, но банщик так на меня заорал, что я сразу понял — здесь не шутят.
— Забыл видно, ослиные уши, что полагается по советской конституции за расхищение народного имущества? Вода-то твоя, сучий пес? .. Понял — государственная …
Еще хуже дело обстояло с дезинфекцией, т. е. «вошебойкой». Вещи вносились и складывались на решетчатые столы. Затем пускали горячий пар. В теории с формалином, на практике — просто, как здесь выражаются, без никому. После этого насекомым в теории положено быть уничтоженными, на самом же деле они перегонялись с более грязного белья на более чистое. У меня не было насекомых, но после обязательного химического уничтожения пришлось выводить их кустарным способом по принципу «хозрасчета».
Затем выдали пищу и хлеб и отправили в отведенное на жительство помещение. Оно находилось в полутора километрах и
представляло собой очень большую пустынную водяную мельницу, обнесенную колючей проволокой и охраняемой часовыми.
Здесь разместились два наших батальона, составлявшие полк.
Пятая рота, в которой находился я с моими приятелями, получила место во втором этаже. Вымели пол, смахнули паутину, натаскали прелого сена из конюшен — и ротное помещение приняло жилой вид.
Как видно нам здесь предстояло обосноваться надолго — впредь до отправки на родину. Распорядок дня — утреннее кофе без сахару, хлеб выдавался первые недели два-три раза по триста граммов. Потом снизили рацион его до одного раза в неделю. Строевые занятия до обеда, затем под конвоем вели на обед, состоявший из жидкого супа. Потом снова строевые занятия до вечерней поверки. Так каждый день.
Голод ощущался настолько сильно, что многие едва передвигались, и наши командиры (по-прежнему из репатриированных) вынуждены были многих из нас освободить от занятий, а в конце концов устроили батальонные собрания, на которых командиры батальонов выступали с речами, примерно такого содержания:
— Товарищи, транспорт, благодаря немецкой долголетней тирании и капиталистическому произволу этой страны, не позволяет нашему командованию наладить бесперебойное снабжение наших лагерей. Вокруг нас поля с довольно сносной картошкой. Сами понимаете, вряд ли венграм хватит рабочих рук — зря пропадает в земле. Следовательно: зевать не стоит. Кто хочет подкормиться — грабить нельзя, но организованный сбор по ночам от каждой роты по 10 человек, понятно? Кто попадется — самолично расстреляю.
Так создались ночные отряды. Выходили из ворот мимо часовых — наряд от такой-то роты; возвращались перед рассветом. Картофель сдавался для ротного довольствия, а все остальное шло в личное пользование. Приносили колбасы, сало, муку, бывали случаи — кусок коровьей туши, наспех освежеванной неопытными мясниками. Никто ни разу не попался… Так понятно: кому из жителей охота подвергать себя опасности при задержании воинских команд.
В первые недели произошла еще одна и последняя для меня анкета. Столы были расставлены по местностям Советского Союза. Ленинградцы заполняли у одного стола, москвичи у другого и т. д.
Я обратился к своему батальонному командиру — как быть? Он почесал за ухом: — Хорошо, ваш отец родом откуда?
— Из Великих Лук…
— Ну, так, регистрируйтесь у ленинградского стола. Однако, сидевший за столом писарь не согласился с доводами комбата.
— Ты где родился?
— На Кавказе…
— Хм. Лети ястребом туда… Кавказский стол … Чудная страна … лимончики, апельсинчики, виноград — рылом по уши и прочая снедь … климат божественный… Родина генералиссимуса Сталина.
Пошел туда. Сидевший за столом писарь долго не соглашался включить меня в список, мотивируя тем, что я не говорю ни на одном из языков кавказцев, но в конце концов сдался и записал.
Систематические сборы картофеля все же обратили пристальное внимание… Командиры батальонов намекнули комбинировать сборы вперемежку с пшеницей, тем более, что выдача хлеба окончательно прекратилась.
Пришлось налаживать мельницу, нашлись специалисты, появилась мука и почти ежедневно стали получать суп с галушками.
Как-то нежданно-негаданно к нам нагрянули в лагерь визитеры. Рослые, упитанные, хорошо обмундированные, при оружии, но без погон. Весь лагерь сразу же приуныл. Людей нельзя узнать, ходят как в воду опущенные. Я не понимал в чем дело, пока один из моих «корешков» шепнул мне на ухо в уборной: — энкаведисты…
Часа два они похаживали по ротам, беседовали с комсоставом, а затем приказали построить батальоны. (Хоть бы кто описал их внешность…Прим. Стол.) Медленно и молча прошли вдоль строя, оглядывая с ног до головы каждого, а затем обратившись к командиру полка, один из них отрывисто бросил:
— Говорите.
Комполка, багровея и путаясь, начал речь, что стало-де известно, что кругом грабежи урожая… под страхом немедленного расстрела запрещается сбор картофеля и всего прочего.
Роты были распущены, энкаведисты ушли, ночной наряд в тот день не был назначен, а на следующее утро комбаты снова собрали людей и позволили, но только картофель. Остального -— ни-ни… поняли …
Визит энкаведистов даром не прошел. Многие из лагерников потеряли душевное равновесие, даже перестали брать отпускные записки для посещения семейных лагерей, где молено было развлечься ухаживанием за такими же заключенными девушками. Вообще воздерживаться от выхода за проволоку стали многие, но совсем по другой причине: мы все были хорошо одеты в американское обмундирование, у себя за проволокой никто не осмелится раздеть, а выйдут двое-трое, встретится на дороге офи-
цер или танкисты из вблизи расположенных частей. — Стой, кто такой?
А, власовская шкура. Снимай гадина! — Ну, и разденут до нижнего белья. Если какой сердобольный попадется, то взамен отобранного отдаст свое завшивленное тряпье, но большинство в одних кальсонах отпускают, даже рубашку нательную снимают.
Вообще отношение войсковых частей к своим же русским лагерникам было нисколько не лучше, а иногда и значительно хуже, чем к туземному населению.
Возле нас через дорогу помещался семейный лагерь.
Как-то мы были свидетелями происходившего буквально на глазах тысячной толпы инцидента. Зашли туда к ним два подвыпившие полковника-танкиста. Походили, поглазели и решили взять себе для удовольствия приглянувшуюся девушку. Она запротестовала. Тогда они решили, по пьяному делу, использовать ее на месте, повалили на траву и начали раздевать. Девушка закричала, позвала на помощь. Выбежали лагерники во главе со своим комендантом. Однако храбрые танкисты продолжали свою атаку, не взирая на увещевания лагерного коменданта. Тогда последний крикнул своим подчиненным: — Арестовать их! Никто не двинулся.
— Приказываю арестовать под мою личную ответственность!
Услышав, что с них снимается ответственность, лагерники бросились на офицеров скопом, отобрали оружие и произвели физическое внушение. Так как большинство лагерников были настолько слабы, что их обессиленные кулаки вряд ли почувствовали бы откормленные полковники, поэтому большинство снимали ботинки и били их каблуками.
Интересно то обстоятельство, что охранявшие наш лагерь часовые вместе с нами наблюдали всю эту картину, но никто из них не двинулся, чтобы пойти на выручку советским штаб-офицерам.
Прекратив экзекуцию, сам командир лагеря, схватив их за шиворот и дав от себя тумака коленом пониже спины, запер в погреб.
Все это произошло под вечер после поверки, а потому комендант только на следующее утро отправился в штаб танковой бригады и возвратился оттуда на машине в сопровождении капитана, которому сдал отобранное оружие и избитых товарищей офицеров.
Последние, нисколько не конфузясь своих синяков, прежде чем сесть в машину, кулаками погрозили собравшейся толпе.
Потом прошел слух, что комендант вызывался куда-то на допрос, а затем навсегда исчез из лагеря, якобы его расстреляли по требованию танкистов.
Но это, конечно, из области досужих разговоров, никем не проверенных и с оглядкой — с глазу на глаз — распространяемых среди лагерников.
Голод и гнетущая неизвестность все чаще и чаще заставляли меня задумываться над побегом из лагеря.
Как-то я не выдержал и поделился вслух со своими закадычными приятелями.
Впечатление от этой минуты останется у меня на всю жизнь. Они оба, как ужаленные, отпрыгнули от меня в разные стороны. Только вечером один из них сказал мне сухо, что оба собираются перейти в другую роту, якобы случайно обнаруженному земляку. С этого времени они всячески избегали меня. Увы, я ничего не мог понять, жизнь их я прекрасно знал еще по Италии, где они не скрывали от меня и все до мельчайших подробностей рассказывали о себе. Следовательно, бояться предательства с моей стороны они не могли. Быть может, это так рассуждал я, они же судили иначе …
Мало-помалу из лагеря стали вызываться на допрос. Были случаи, когда вызванные назад не приходили.