Курков Андрей. Добрый ангел смерти

   — Чем рисковать? — удивился Петр.
   — Понимаешь, — он скривил губы в неопределенной улыбке. — Ты — лицо славянской национальности, а тут таких лиц уже нет. Выехали. Понимаешь?
   Подумают, что турист или дезертир из Чечни. Нехорошо будет!
   Петр тяжело вздохнул.
   — Нет, ты не думай, люди тут хорошие, — снова заговорил дагестанец. — Это время сейчас плохое. Приезжай лет через десять — почетным гостем будешь!
   Спросишь, где живет Муса Гаджиев, тебе всякий покажет. Приходи, живи, в море купайся. Только потом, лет через десять! Хочешь, я сам в магазин схожу, чтоб ты не думал обо мне плохо?
   Толстяк почти заискивающе заглядывал Петру в лицо.
   Петр еще раз тяжело вздохнул, взял у Гали десять долларов и протянул их железнодорожнику.
   — Не наши, — мотнул он головой, глядя на купюру. — Ну ничего, я тебе на свои куплю. Что, «Прима» подойдет? Тут хорошая, из Махачкалы…
   Петр кивнул.
   Толстяк ушел, попросив присмотреть за оставленным под вагоном молотком.
   Через минут двадцать он вернулся, протянул Петру блок «Примы» — двадцать пачек, склеенных вместе бумажной ленточкой. Потом протянул ему обратно десять долларов.
   Озадаченный Петр положил «Приму» на стол и уже вслед железнодорожнику крикнул «спасибо».
   Меня снова стал разбирать смех, но в этот раз я сдержался. Я посмотрел на Гулю, и мы улыбнулись друг другу. Галя тоже сидела с улыбкой на лице. Только Петр, все еще озадаченный происшедшим, сохранял серьезность. Он нашел пустой целлофановый пакет и стал высыпать в него табак из папирос.
   Состав уже двинулся, а он все еще выкручивал из папирос табак, хотя видно было, что занятие это ему надоело. Наконец он чертыхнулся, достал трубку, набил ее примовским табаком, закурил и вышел в тамбур. На столе оставались три нераспотрошенных пачки папирос и на четверть заполненный пакет.
   Несколько часов спустя, когда солнце удлиннило до предела тень нашего вагона, состав стал постепенно удаляться от моря. Может, это море уходило куда-то в сторону, а мы ехали прямо? Сидя в вагоне, было трудно это понять, но пейзаж за окном менялся, становился менее романтичным. Место виноградников заняли бесконечные ряды гаражей, потом снова пошли дачи, только эти дачи выглядели победнее тех, мимо которых мы проезжали перед Дербентом.
   Не спеша мимо нашего вагона проехал и город, странный город хрущевских пятиэтажек, частных домов и труб, проложенных прямо по земле, обходивших дороги по воздуху на трех-четырехметровой высоте и снова опускавшихся вниз. Словно вся кишечная система города, обычно стыдливо спрятанная в землю и выглядывающая оттуда только чугунными люками, здесь выперла наружу, да так и осталась. Может, для удобства ремонтных служб, может по другой причине. Трубы разного диаметра, повторяя единый контур, огибали на большой высоте и железнодорожное полотно. Я проводил их удивленным взглядом: в наступившем сумраке они делали город похожим на какое-то инопланетное поселение из старой детской книжки.
   Когда поезд замедлил ход, я увидел сидевших у костра на железнодорожной насыпи двух пацанов.
   — Эй, — крикнул я. — Это что за город?
   — Махачкала! — крикнул в ответ один из них, а второй помахал рукой.
   Я тоже махнул рукой и опустился на свое место, рядом с Гулей.
   — Махачкала, — повторил я, сосредоточивая свое внимание на горевшем примусе.
   Приближалось время ужина. Петр открывал одну из банок трофейных консервов.
   Гуля помешивала суп в котелке. В купе пахло бараньим жиром.
   «Хорошо бы теперь без остановок до Ростова», — подумал я с надеждой.

Глава 61

   Три часа спустя состав резко затормозил в полной темноте. Примус вместе с котелком недоеденного супа слетел со стола. Мы вскочили. Петр чиркнул спичкой и выглянул из окна, словно эта горящая в его руке спичка могла что-то осветить.
   Гуля на ощупь нашла на полу примус и котелок, подняла их.
   Снаружи донесся шум мотора.
   Я тоже вылез головой в окно, потеснив Петра. От хвоста состава к нам приближалась машина, освещая товарняк дальним светом. Она ехала медленно, и мы, должно быть, смотрели на нее минуты три, прежде чем Петр прошептал: «Грузовик!»
   Я присмотрелся повнимательней и увидел, что на кузове машины стояли люди.
   Два луча от карманных фонарей бегали по товарным вагонам, мимо которых полз этот грузовик.
   — Дальше, дальше! — крикнул кто-то. Мы с Петром переглянулись. Петр опустился на нижнюю полку, нашел под столом свою хозяйственную сумку, вытащил оттуда пистолет с глушителем. Потом зажег спичкой спиртовую таблетку на столе.
   — Сховайся пид полкой, — сказал он Гале. Она послушно полезла вниз. А Петр смотрел теперь мне в глаза, словно ожидал от меня каких-то действий.
   Ожидал, наверно, что я скажу Гуле тоже спрятаться под полкой.
   Раздумывая, я достал свой пистолет и положил его под подстилку справа от себя.
   — Может, кофе сварить? — неожиданно прозвучал голос Гули.
   Я повернулся. Она смотрела на Петра.
   — Спасибо, нет, — сказал Петр и вздохнул. Машина приблизилась к нашему вагону. Петр убрал пистолет со стола.
   — Стой, тут. Вот этот вагон! — раздался хриплый голос снаружи.
   Было слышно, как машина остановилась. Водитель выключил двигатель.
   Луч фонарика неожиданно ворвался через Оконницу в наше купе, и я вздрогнул.
   — Эй, ребята, есть кто? — влетел в купе вслед за лучом фонарика уже слышанный хриплый голос.
   Петр приподнялся, застыл, потом все-таки выглянул. Я тоже высунул голову и тут же зажмурился, ослепленный фонарем.
   — Выходите, — спокойно и приветливо позвал нас кто-то невидимый.
   — Чого йим трэба? — прошептал Петр, когда мы выбирались из купе в тамбур.
   Я пожал плечами.
   Спрыгнув с приваренных железных ступенек, мы оказались под бортом грузовика. К нам тут же подошел мужик с фонарем.
   — Откатывайте ворота, — спокойно произнес он, и не было в его голосе ни угрозы, ни особой требовательности. И говорил он по-русски чисто, без акцента.
   Это меня немного успокоило, я-то приготовился к встрече с чеченцами.
   — Проверять будете? — осторожно спросил Петр, подходя к середине вагона.
   — Чего проверять? — удивился мужик с хриплым голосом. — У нас все и так под контролем. Выгрузили-загрузили и каждый своим путем! Давай, торопись!
   Молдованин где?
   — Какой молдованин? — Петр остановился перед откатной боковой дверью, растерянно оглянулся на меня.
   — Вот сука! — негромко выдохнул мужик. — Я ему ребра переломаю, рейсовик хренов!
   Он сплюнул под ноги, потом оглянулся по сторонам. Задержал взгляд на мне, натянуто улыбнулся.
   — Ничего-ничего, давайте, ребята! — он кивнул, успокаивая то ли нас, то ли себя.
   А я все еще не понимал смысла происходящего. Одно было очевидно — эти ночные ребята вели себя с нами так, будто мы полностью в курсе их дел. Может, татуированный попутчик, недобровольно покинувший наш вагон, и был тем «молдованином», который должен был нас просветить? Можно было только догадываться или ожидать, что все объяснится само собой.
   Я подошел к Петру, сорвал пломбу с проволоки, окрутившей ручку вагона, и дернул дверь на себя. Дверь открылась с трудом и только на полметра. Подошли два мужика, помогли откатить ее полностью.
   — Давай, сдай сюда задом! — крикнул хриплый в темноту.
   Снова завелсй мотор, и грузовик, развернувшись, подставил задний борт к открытому вагону.
   Мы с Петром отошли в сторону и смотрели оттуда, как несколько человек, забравшись в вагон, сворачивали брезент. Под брезентом в свете фонарей мы с удивлением увидели обычные мешки, уложенные холмом.
   Труженики ночной бригады стали разбирать холм, аккуратно складывая снятые мешки под внутренней стенкой напротив проема. Под мешками обнажилась пирамида зеленых деревянных ящиков.
   — Стоп, ребята! — донеслось вдруг из вагона. — А ну посветите сюда!
   Оставив ящичную пирамиду, они отошли в правый угол. Нам не было видно, что там происходит, но мы вспомнили, что там происходило совсем недавно, сутки назад. Вспомнили и переглянулись.
   — Они без оружия, — прошептал я Петру. В проеме вагона появился мужик с фонарем. Луч фонаря прошелся по нашим лицам.
   — Идите сюда! — холодно позвал он. Мы подошли. Забрались в вагон.
   — Что вы такие отмороженные? — спросил мужик, поднеся фонарь почти вплотную к лицу Петра. Петр закрыл глаза рукой. Мужик отвел его руку.
   — А ну не закрывай! — сказал он, присматриваясь к зрачкам. — Что тут такое было? — спросил он.
   — Ничего, — ответил Петр и оттолкнул от своего лица руку с фонарем. Мужик убрал фонарь.
   — Ничего? — переспросил он с недоверием. — А это что?
   Он посветил на свою левую ладонь, в которой лежал пистолет с ручкой, обмотанной синей изолентой. Мы молчали.
   — Иван! — Мужик обернулся. — Проверь ящики!
   Для меня они все были Иванами. Их лица невозможно было рассмотреть в темноте. Немногословная компания мужиков примерно одного роста и уж точно одного рода деятельности, который нам пока не был ясен. У меня возникло подозрение, что мы просто не успеем ничего понять.
   Фигура Ивана вернулась к пирамиде ящиков. Из правого угла ему подсвечивало два фонарика.
   Иван сдвинул несколько ящиков, бормоча себе что-то под нос. Наклонился.
   — Вроде все, — устало произнес он.
   — Вроде или все? — спросил его обладатель хриплого голоса, который был явно главным в этой бригаде.
   — Все.
   Снова луч фонарика прошелся по нашим лицам, словно требуя внимания.
   — Так что здесь было? — уже более мягким голосом повторил свой вопрос хриплый.
   — Мы же в купе ехали, не в вагоне, — негромко произнес Петр.

* * *

   Мурашки пробежали у меня по спине. Я испугался, что сейчас эти мужички захотят зайти в наше купе — и что тогда?
   — Ну зачем нас держать за идиотов? — с сожалением в голосе проговорил главный. — Разве вас мама никогда не учила говорить правду? Это же не больно — сказать правду…
   Наступившая вслед за этими словами хриплого пауза заставила меня мысленно попрощаться и с Гулей, и с жизнью. Я ощутил себя виноватым почти перед всеми, а особенно перед своей казахской женой, для которой оказался столь роковым подарком.
   К главному подошел Иван, взял в руки пистолет, покрутил его.
   — Это Молдаванина, — сказал он. — У него аллергия на железо, он все изолентой обматывает: и ножи, и вилки… Придурок!
   — Так вы что? —Луч фонарика уперся мне в лицо. Поссорились с ним?
   — Ага, — ответил за меня Петр, и тут же луч перепрыгнул на него. — Я его столкнул…
   — Да? — чуть ли не обрадованно воскликнул главный и громко хмыкнул. — Ну ладно, это ваши дела! Можете хоть резать друг друга, если в голове туман! Но чтоб груз всегда был целым!
   Мы стояли остолбенев, а главный швырнул отобранный у Ивана пистолет в открытую дверь вагона, в ночь.
   — Эй, — позвал он своих. — Работать! Мы отошли к поперечной стенке вагона, остановились, закрыв собой дверцу ведущую через туалет в наш тамбур. На нас больше не обращали внимания.
   Мужики перегружали деревянные ящики в машину. Верхние ящики пирамиды были меньше и короче нижних. Один из мужиков, в одиночку тащивший ящик, споткнулся и упал мостом: ноги в вагоне, а торс уже в кузове грузовика. Ящик, ударившись о деревянный пол кузова, загремел железом.
   — Оружие, — прошептал мне Петр.
   — Эй, чего разлегся! — хрипло крикнул ему главный. Нижние длинные ящики мужики носили вдвоем. Я опустился на корточки, подтянул к себе один из мешков, развязал его горловину и сунул внутрь руку.
   В мешке был песок.
   — Що там? — спросил Петр, присев рядом. Вместо ответа я подставил ему раскрытый мешок. Он тоже полез туда рукой. Посмотрел на меня удивленно. Потом вытащил горсть песка, поднес к носу, понюхал. Улыбнулся и, раскрыв ладонь, протянул мне. В нос ударил сильный запах корицы.
   Петр завязал мешок и поднялся на ноги.
   — Пишлы, — он кивнул на открытую дверь вагона, в верхнем левом углу которой зависла желтая луна. — Боны вжэ выгрузылысь…
   Только мы сделали пару шагов к луне, как в проеме снова появились мужики.
   Они стали заносить в вагон небольшие белые мешки и сбрасывать их на место выгруженной пирамиды ящиков. Один из них, кажется Иван, остался и выравнивал ногами сброшенные на пол вагона мешки. Потом утаптывал второй слой.
   Мы стояли, затаив дыхание.
   После того, как несколько слоев этих мешков были уложены на место пирамиды, мужики стали укладывать по бокам и сверху мешки с песком.
   — Можете вылазить, мы тут сами сделаем, как было! — крикнул нам один из них.
   Мы спрыгнули с вагона.
   Небо было усеяно звездами, и я смотрел на них, задрав голову и стараясь ни о чем не думать.
   Когда шея устала, я оглянулся на Петра. Он стоял рядом, о чем-то задумавшись и опустив взгляд на землю под ногами.
   Из вагона донесся громкий шелест брезента.
   — Отъезжай! — крикнул кто-то.
   Хлопнула дверца кабины, машина завелась, отъехала на пару метров от вагона и снова остановилась.
   Мужики закрыли дверь вагона. Главный подошел к нам.
   — У вас покурить есть что? — спросил он устало.
   — Есть, «Прима» — Петр кивнул и собрался было сделать шаг к ступенькам служебного купе, но я схватил его рукой.
   Он остановился, а я тут же направился быстрыми шагами к вагону. Забрался в купе, порыскал руками под столом, нашел пакет, содержимое которого вызвало недавно у Петра приступ хохота. Вынес его и вручил главному.
   Тот достал щепотку «табака», понюхал. Лицо его растянулось в улыбке.
   — Спасибо, ребята! — сказал он. — Там у вас под брезентом камыш покруче!
   Счастливо довезти! До встречи! — И, развернувшись, главный пошел к грузовику.
   — Слушай, а где остальные? — Я обернулся к Петру, заметив, что мы остались одни.
   Грузовик взревел мотором и поехал, нащупывая фарами дорогу. Еще одна пара фар вспыхнула недалеко от нас и двинулась вслед грузовику. Это была «Нива». То ли грузовик, то ли «Нива» посигналили, и буквально через несколько секунд громыхнули, дернувшись, вагоны. Мы запрыгнули в свой, закрыли наружную дверь в тамбур. Вошли в купе. На нижней полке не было Гули. Я испуганно поднял голову и увидел ее лицо, она лежала на верхней.
   Галя сидела за столом. Как только состав стал набирать скорость, она подожгла спиртовую таблетку и стала варить кофе.
   Петр набил свою трубку, подкурил от синего спиртового пламени и вышел в тамбур.
   Я вышел следом. Некоторое время мы молча стояли, напротив друг друга в узком тамбуре.
   Петр открыл наружную дверь. Громче зазвучал стук колес. Мы обгоняли редкие далекие и близкие огоньки. А сверху светили звезды. Небо было урезано плавной черной линией. Поезд медленно поднимался в горы.
   Петр выдохнул табачный дым, и его туманное облачко вылетело в открытую дверь.
   — Що мы вэзэм? — тихо, опустив голову, спросил он.
   — Наркотики, — так же тихо ответил я. Петр тяжело вздохнул.
   — А я думав, що писок, — произнес он устало.
   — И песок тоже везем… Только мне кажется, что песка маловато… у нас же было два самосвала…
   Петр кивнул, не поднимая головы. Снова поднес трубку ко рту.
   Я вспомнил, что в сопроводиловке на груз упоминалось про двенадцать тонн песка. Двенадцать тонн — это, наверно, почти полный вагон или по крайней мере полвагона. А сколько здесь? Я задумался, прикидывая количество мешков с песком.
   «Да нет, глупое это занятие», — решил я и выглянул в открытую дверь. Небо поднималось все выше и выше под напирающими снизу горами.
   — Я зараз, — сказал Петр и пошел в купе. Вернулся он уже без трубки, с двумя пиалами кофе в руках.
   — Что делать будем? — спросил я, грея горячей пиалкой ладони. — До первой большой станции и в милицию? А?
   — И що будэ? Забэруть нас, писок выкынуть, наркотыкы… хто його знае, що з нымы зроблять?.. — Он снова вздохнул, пригубил кофе. — Трэба довэзты писок до Украйины, а там можна и в милицию, там вжэ своя милиция…
   — Да, украинская милиция нам быстрее поверит, что мы вообще-то песок из Казахстана везли, а не оружие и наркотики… Особенно, если мы попросим полковника Тараненко подтвердить, что говорим правду.
   — Нэ повирять нам, — холодно произнес Петр, но не было в его голосе ни отчаяния, ни особого беспокойства. Он словно успокоился, поняв, что так просто нам из этой ситуации не выбраться. — Трэба йихаты дали, начэ мы ничего нэ знаемо. Бог допоможэ — довэзэмо писок, а там вжэ подывымось, що робыты…
   Я опустился на корточки, прислонившись спиной к стенке. Пил мелкими глотками крепкий горький кофе и посматривал на дрожащее под стук колес небо.
   Вспоминал начало своего бегства-путешествия. Оно и начиналось с трех банок наркотинов, прихваченных со склада «детского питания», и завершается в вагоне, везущем с Кавказа «камыш покруче» в белых мешках, спрятанных под мешками с песком. Вся эта мистика с запахом корицы казалась теперь детской сказкой.
   «Материальные проявления национального духа…» — вспомнил я слова полковника и горько покивал" головой. Хорош полковник, подумал я, светлая голова — превратить двух совершенно разных идиотов-идеалистов в команду рейсовиков, сопровождающих оружие и наркотики!
   Я вернулся мыслями к нашим раскопкам около укрепления. Был там и запах корицы, и мумия с таким же запахом. В карманчике рюкзака до сих пор лежат золотой крестик и такой же желтый ключ, найденные там, в песке. Эти находки были реальными. И часы, найденные Галей. Все это было нормально, все это не выходило за рамки реальности. Даже похороны майора Науменко были относительно нормальными. Но то, что произошло потом? Выкапывание песка, погрузка его на самосвалы, паром «Нефтяник»? И полковник, обещавший догнать нас по дороге, оставшийся по каким-то важным делам в Красноводске?
   — Мне кажется, Тараненко все это заранее подстроил, — сказал я Петру. — Песок — это миф! Нас просто в сумасшедший дом загребут, если мы кому-то станем рассказывать о песке, способном изменять психологию человека… Мы влезли в уголовщину…
   — Ты не прав, — Петр перешел на русский язык. — Разве ты не помнишь, как казах-торговец чуть не подарил нам весь свой товар? А думаешь, я стал бы с тобой раньше, до этого, по-русски говорить?.. То, что мы не можем научно объяснить загадку этого песка, еще не значит, что ее не существует. Мы же неученые!
   — Эт точно, — горько усмехнулся я. — Нас, похоже, уже поздно учить…
   — Ты зря так, цинизм — это, наверно, самая большая беда нашего поколения, и если вера в песок хотя бы от этой беды нас очистит, уже появится надежда на лучшее будущее для всей страны.
   — Вера в песок?.. — повторил я.
   — Да не песок это, — Петр, нервничая, повысил голос. — Это дух, растворенный в песке.
   — Подождем, может полковник все-таки появится и подробнее расскажет. И про мешки с песком, и про другие мешки. — Я медленно поднялся на ноги.
   Кофе был допит. Спать не хотелось, но и оставаться здесь, в тамбуре, рядом с Петром, не было никакого желания. Мой ночной цинизм явно задевал его веру, и продолжать наш спор не имело смысла.
   Вернувшись в купе, я залег на свою полку.
   На столе все еще горела спиртовая таблетка. Женщины спали.
   Я повернулся на бок и наткнулся ребрами на что-то чужеродное. Вытащил из-под подстилки пистолет и сунул его в рюкзак.

Глава 62

   Утром я проснулся под давно забытый звук — шепот дождя. На фоне этого шепота отдельными мерными ударами падали капли воды, сочившейся через щель в деревянной крыше купе. Ветер порывами забрасывал дождь через оконницу внутрь, и мелкие капли падали мне на лицо, но ощутил я их только проснувшись. Провел ладонью по щекам — словно умылся.
   Я проснулся последним, все остальные уже бодрствовали. Гуля сидела рядом, на моей полке. Петр и Галя сидели напротив. Все было как обычно, только влажный ветер время от времени пытался потушить горящий примус, на котором стоял котелок.
   Все, кроме меня, пили чай. Я уселся. Гуля, прихватив котелок полотенцем, налила и мне.
   — Вночи Грозный пройихалы, — сообщил мне Петр. За чаем я извинился перед ним за свой ночной цинизм.
   — Ничего, бувае, — добродушно произнес он. За окном проносилась мокрая зелень деревьев, крыши домов, проселочные дороги. Одна такая дорога бежала как раз вдоль полотна. Серое небо напоминало об осени.
   Состав мчался, словно пытаясь убежать из-под дождя. Мимо пролетела и осталась позади мокрая платформа с приземистым одноэтажным вокзальным зданием.
   «Станция Лабинск». В двух окнах этого вокзальчика горел ярко-желтый, теплый свет.
   До меня вдруг дошло, что Кавказ остался позади. Мы еще спускались с его холмов, скатывались в равнину, имени которой еще не знали. Но русские названия проносившихся мимо железнодорожных станций радовали душу. Я глянул на Петра — он тоже смотрел в окно. Его лицо было царственно спокойно, в глаза вернулась твердость и самоуверенность. Может, и прошлой ночью в тамбуре, он тоже был спокоен и уверен в себе? Это я психовал, пытаясь найти мгновенный выход из ставшей понятной ситуации. Это я, вдруг почувствовав себя преданным всем и всеми — и полковником Тараненко, и этим песком, и собственным прежним идеализмом, попытался заставить Петра разделить со мной мое разочарование и неверие. А он принес мне кофе и прочитал лекцию о вреде цинизма. Да, цинизм вреден, особенно массовый цинизм. Но не было в моих ночных словах цинизма. По крайней мере сейчас мне казалось, что не было. Я и сейчас мог бы, пожалуй, повторить все то же самое — мое мнение за несколько часов сна не изменилось.
   Изменилось состояние. Но, вероятно, состояние духа сейчас куда важнее. Если твердое заблуждение помогает Петру сохранять спокойствие, то ничего в этом плохого нет! Пускай и дальше заблуждается! Я и сам был бы рад заблуждаться, приписывать этому песку чудодейственную силу и полностью полагаться на эту силу в будущем возрождении Украины.
   — Коля! — отвлек меня вдруг Петр. — А що, як нам вси ци наркотыкы повыкыдаты на ходу?
   — Ты що! — Галя бросила на него пристальный взгляд. — А якщо диты знайдуть?
   Петр, не обратив внимания на Галину реплику, все еще смотрел на меня, ожидая услышать мое мнение.
   Я провел рукой по влажным волосам. Думал, пытаясь найти ответ на его вопрос.
   — Розумиеш, на кордони пэрэвиряты будуть! — продолжал свою мысль Петр. — Спочатку росийська таможня, потим — наша. Якщо хтось з ных полизе пид брэзэнт — нам хана.
   — Кто-нибудь, да полезет, — согласился я с ним. — Может, действительно выбросить на ходу?
   — Если бы в речку выбросить, — предложила Гуля. Петр усмехнулся.
   — Цэ трэба, щоб вагон на мосту зупынывся и дэсь з годыну там простояв! — И он отрицательно мотнул головой.
   Минут через пятнадцать мы с Петром пробрались в грузовую часть вагона.
   Прошлись под дождем по скользкому брезенту.
   — Ну що, опробуемо? — Петр остановился у внутренней стороны откатной двери вагона.
   Мы попробовали открыть дверь, но она мертво сидела на месте. Ручки с внутренней стороны у нее не было, и мы упирались руками в мокрое дерево, а ногами-в скользкий брезент. Ноги отъезжали, а дверь стояла на месте.
   — Ничего не выйдет, — вздохнул я, отступив на шаг. Под усилившимся дождем вытащил из ладоней несколько заноз. Оглянулся на Петра.
   — Понимаешь, мы, когда двери толкаем, стоим на мешках, и они от нашего веса еще сильнее эти двери держат!
   Петр нашел край брезента, отодвинул его, оголив мешки с песком, подпиравшие дверь.
   — Можэ, здвынэмо йих?
   — Мне кажется, это не самая удачная идея, — остановил я своего напарника.
   — Мы же не знаем, кто и где будет встречать другие мешки!
   Петр озадаченно посмотрел на меня.
   — Может, через полчаса состав станет, и к нашему вагону подъедет какой-нибудь грузовик. Что мы тогда будем делать? Живыми нас вряд ли оставят.
   Петр вздохнул. С его черных усов капала вода. Мы уже оба были "насквозь мокрыми.
   — Добрэ, пишлы в купэ, — наконец проговорил он. — Трэба щэ подуматы…
   Вернувшись в купе, мы выкрутили свою одежду, оставив на полу порядочную лужу. Гуля растерла меня своей подстилкой, а Галя, порывшись в черной хозяйственной сумке, поставила на стол поллитровку «Столичной».
   Петр, сушивший полотенцем голову, замер и выпучил на бутылку глаза.
   — Ты ж казала, що нэ брала з собою! — медленно и сердито произнес он.
   — То я на лэкарство, на всякый случай… Бона була у мэнэ скотчэм до дна сумкы прыклэена…
   — Да ты, — Петр сверкнул глазами, но тут же покосил на меня, натянуто улыбнулся. — Бачыш, яка у мэнэ… хозяйствэнна…
   Петр содрал с бутылки «бескозырку» и налил в две пиалки, на ходу пытаясь определить, сколько туда входит. В бутылке оставалось граммов триста.
   — Давай, грэйся! — кивнул он на мою пиалку. Мы выпили деловито и без тостов.
   — Щэ? — спросил Петр, приподняв бутылку над столом.
   Я кивнул.
   Вскоре пустая бутылка полетела в окно.
   Мимо промелькнула еще одна станция с русским названием. Дождь бил крупными каплями по крыше вагона.
   Петр откинулся спиной на стенку. Мы сидели молча и слушали дождь.
   Водка вызвала во мне какое-то радостное равнодушие к ближайшему будущему.
   Видно, это была хорошая водка, такая же, какую пил наш народ и до революции, и после.
   Поезд укачивал меня. Стук колес сливался с барабанным боем капель о крышу вагона. Я улегся на нижней полке, подогнув ноги под себя, чтобы не мешать Гуле.
   Уже засыпая, я почувствовал, как заботливые руки Гули укрывали меня одеялом.