Страница:
После зеленого чая солоновато-горьковатый, с кислинкой вкус этого шарика быстро разлился по рту. Язык ощутил приятную прохладу. И вдыхаемый мною воздух словно обогащался этим вкусом, перенося его в легкие, из-за чего приятная прохлада проникла внутрь меня. А вместе с ней какое-то физическое спокойствие.
Спокойствие тела, а не души. Хотя душа тоже была спокойна. Я уже не думал о словах Джамшеда. Жизнь оказалась проще слов: ожидание сыра сменилось вкусом сыра. Вкус сыра передался дыханию. Дыхание, наполненное этим вкусом, принесло приятное состояние, спокойствие и уверенность. Ожидание дороги вот-вот должно было смениться дорогою.
Через полчаса Джамшед помог забросить связанные рюкзак и канистру на верблюдицу Хатему. Туда же забросили двойной баул с вещами Гули.
— Дойдете до холмов, — сказал Джамшед. — Потом Хатему отпустите. Она сюда вернется.
Как прощаться с Джамшедом, я не знал. Будь он русским — я просто бы обнял его. Но, будь он русским, не отпустил бы он со мной свою дочь. А если б и отпустил, то пришлось бы мне называть его «папой» и пить с ним на посошок.
Пока я думал, Джамшед сам подошел, сам надел на мою голову войлочную белую остроконечную шапку и протянул мне руку.
— Счастливой дороги, — сказал он. — Если будешь ее бить, — он кивнул на Гулю, — не бей по лицу!
Я автоматически кивнул, хотя потом, когда мы уже пошли рядом с верблюдицей, эти последние слова Джамшеда показались мне дикостью.
Но до того, как я об этом подумал, у меня возникло желание как-то ответить на его подарок. Я вытащил из рюкзака и подарил ему брезентовую палатку.
Мы шли в сторону видневшихся вдалеке холмов. Солнце уже накаляло песок.
Юрта осталась позади.
Слева от меня шла верблюдица, таща нашу поклажу. С правой стороны шла Гуля.
— Отец сказал, что ты знаешь дорогу? — спросил я лишь для того, чтобы заговорить с нею.
— Знаю, — ответила она. — Мы раньше ходили туда, но до форта не доходили.
Не надо было…
Солнце припекало, и если б не войлочная шапка — подарок Джамшеда — мозги мои уже кипели бы. Но и так я не знал, как продолжить разговор. Я молчал. И Гуля молчала. И так шли мы рядом. Я посматривал на нее, любовался ее профилем, живым, гордым и женственным одновременно.
«Может, вечером, когда привал устроим, разговоримся», — подумал я с надеждой.
Глава 27
Глава 28
Глава 29
Глава 30
Глава 31
Глава 32
Спокойствие тела, а не души. Хотя душа тоже была спокойна. Я уже не думал о словах Джамшеда. Жизнь оказалась проще слов: ожидание сыра сменилось вкусом сыра. Вкус сыра передался дыханию. Дыхание, наполненное этим вкусом, принесло приятное состояние, спокойствие и уверенность. Ожидание дороги вот-вот должно было смениться дорогою.
Через полчаса Джамшед помог забросить связанные рюкзак и канистру на верблюдицу Хатему. Туда же забросили двойной баул с вещами Гули.
— Дойдете до холмов, — сказал Джамшед. — Потом Хатему отпустите. Она сюда вернется.
Как прощаться с Джамшедом, я не знал. Будь он русским — я просто бы обнял его. Но, будь он русским, не отпустил бы он со мной свою дочь. А если б и отпустил, то пришлось бы мне называть его «папой» и пить с ним на посошок.
Пока я думал, Джамшед сам подошел, сам надел на мою голову войлочную белую остроконечную шапку и протянул мне руку.
— Счастливой дороги, — сказал он. — Если будешь ее бить, — он кивнул на Гулю, — не бей по лицу!
Я автоматически кивнул, хотя потом, когда мы уже пошли рядом с верблюдицей, эти последние слова Джамшеда показались мне дикостью.
Но до того, как я об этом подумал, у меня возникло желание как-то ответить на его подарок. Я вытащил из рюкзака и подарил ему брезентовую палатку.
Мы шли в сторону видневшихся вдалеке холмов. Солнце уже накаляло песок.
Юрта осталась позади.
Слева от меня шла верблюдица, таща нашу поклажу. С правой стороны шла Гуля.
— Отец сказал, что ты знаешь дорогу? — спросил я лишь для того, чтобы заговорить с нею.
— Знаю, — ответила она. — Мы раньше ходили туда, но до форта не доходили.
Не надо было…
Солнце припекало, и если б не войлочная шапка — подарок Джамшеда — мозги мои уже кипели бы. Но и так я не знал, как продолжить разговор. Я молчал. И Гуля молчала. И так шли мы рядом. Я посматривал на нее, любовался ее профилем, живым, гордым и женственным одновременно.
«Может, вечером, когда привал устроим, разговоримся», — подумал я с надеждой.
Глава 27
На привал мы остановились, когда солнце только-только побелело, словно его остудил внезапно налетевший холодный ветер. Висело оно еще высоко, но уже с закатной стороны неба. До холмов все еще было далеко — они вроде бы и не приблизились, хотя мы двигались в их сторону часов восемь или даже больше, лишь один раз остановившись отдохнуть и накормить Хатему.
— Гуля, а море отсюда далеко? спросил я, вспомнив о приятной прохладе каспийского берега.
— Далеко, — ответила Гуля, посмотрев на меня карими глазами.
Я задумался, пытаясь понять, каким образом мы оказались далеко от Каспия.
Не мой же полет, закончившийся чудесным появлением верблюдицы Хатемы, перенес меня в глубь пустыни!
— А ты море любишь? — спросил я Гулю, снимавшую с верблюдицы свой баул.
— Нет, — ответила она. — Оно холодное.
Я пожал плечами. Потом помог ей опустить двойной баул на песок. Она достала оттуда полотняную полосатую подстилку, потом еще одну. Расстелила их одну поверх другой.
Когда солнце легло на дальние пески, а потом и просочилось своим остывшим огнем куда-то вниз, словно вода, в пустыне стало прохладнее. Воздух сразу оказался холоднее песка. Мы лежали рядом на одной подстилке и накрывшись по грудь второй. Смотрели в небо. Время от времени хрипловато вздыхала верблюдица, привязанная коротким поводком к лямке моего рюкзака.
— Гуля, — заговорил я. — Тебе не кажется странным, что мы сейчас здесь, с тобой, вдвоем…
— Нет, — ответила Гуля настолько уверенно, что я забыл, о чем еще хотел ее спросить.
Конечно, мой заготовленный и забытый вопрос не был важным ни для меня, ни для нее. Мне просто хотелось говорить с ней о чем угодно. Хотелось узнать что-то о ней, чтобы расстояние между нашими глазами и мыслями уменьшилось. Я хотел понимать ее и хотел, чтобы она понимала меня.
«А она и так тебя понимает», — возникла вдруг неожиданная мысль.
Я снова задумывался, глядя на небо и ища в нем отражение ее глаз, тоже смотревших вверх. Вверху, на синей перевернутой земле неба прорастали семена звезд. Прорастали быстро и хаотично, словно были разбросаны влюбленным сеятелем, совершенно не думавшем о том, что он делает. И полз среди них небесным ленивым трактором какой-то спутник. Его движение привлекло мой взгляд и я, скосив глаза на красивый профиль Гули, подумал, что и она сейчас смотрит на этот спутник, ведь взгляд человека всегда ищет движения. Взгляд человека — сам по себе следователь и любит следить за происходящим.
Над нами происходило прорастание небесного поля, и мы оба смотрели на это обычное чудо. Уже и говорить не хотелось — казалось, что совместное наблюдение за только что проросшими звездами сближает нас без всяких слов.
По мере того как песок остывал, небо опускалось ниже и звезды становились виднее.
Я снова захотел услышать голос Гули и повернулся к ней. Но она уже спала, закрыв глаза. Ее ровное нежное дыхание согревало ночную тишину. Я прислушивался к нему с таким тайным удовольствием, будто оно было чем-то запрещенным, а потому еще более желанным.
Трактор-спутник перевалил за какой-то небесный косогор и скрылся из виду, оставив позади себя неподвижность звезд. Я засыпал под тонкую музыку дыхания Гули. Остановившийся воздух тоже, кажется, слушал ее дыхание. И в тишине этой я почувствовал, как по моим ногам, укрытым полосатой плотной тканью, что-то ползет.
Замерев, я кожей теперь слушал это движение, пока не увидел на груди то ли скорпиона, то ли ящерицу, красиво остановившуюся, уткнув свой фантастический профиль в небо.
«Не шевелись», — приказал я себе мысленно. И так мы оба с этим ночным пустынным обитателем не шевелились, пока я не уснул.
— Гуля, а море отсюда далеко? спросил я, вспомнив о приятной прохладе каспийского берега.
— Далеко, — ответила Гуля, посмотрев на меня карими глазами.
Я задумался, пытаясь понять, каким образом мы оказались далеко от Каспия.
Не мой же полет, закончившийся чудесным появлением верблюдицы Хатемы, перенес меня в глубь пустыни!
— А ты море любишь? — спросил я Гулю, снимавшую с верблюдицы свой баул.
— Нет, — ответила она. — Оно холодное.
Я пожал плечами. Потом помог ей опустить двойной баул на песок. Она достала оттуда полотняную полосатую подстилку, потом еще одну. Расстелила их одну поверх другой.
Когда солнце легло на дальние пески, а потом и просочилось своим остывшим огнем куда-то вниз, словно вода, в пустыне стало прохладнее. Воздух сразу оказался холоднее песка. Мы лежали рядом на одной подстилке и накрывшись по грудь второй. Смотрели в небо. Время от времени хрипловато вздыхала верблюдица, привязанная коротким поводком к лямке моего рюкзака.
— Гуля, — заговорил я. — Тебе не кажется странным, что мы сейчас здесь, с тобой, вдвоем…
— Нет, — ответила Гуля настолько уверенно, что я забыл, о чем еще хотел ее спросить.
Конечно, мой заготовленный и забытый вопрос не был важным ни для меня, ни для нее. Мне просто хотелось говорить с ней о чем угодно. Хотелось узнать что-то о ней, чтобы расстояние между нашими глазами и мыслями уменьшилось. Я хотел понимать ее и хотел, чтобы она понимала меня.
«А она и так тебя понимает», — возникла вдруг неожиданная мысль.
Я снова задумывался, глядя на небо и ища в нем отражение ее глаз, тоже смотревших вверх. Вверху, на синей перевернутой земле неба прорастали семена звезд. Прорастали быстро и хаотично, словно были разбросаны влюбленным сеятелем, совершенно не думавшем о том, что он делает. И полз среди них небесным ленивым трактором какой-то спутник. Его движение привлекло мой взгляд и я, скосив глаза на красивый профиль Гули, подумал, что и она сейчас смотрит на этот спутник, ведь взгляд человека всегда ищет движения. Взгляд человека — сам по себе следователь и любит следить за происходящим.
Над нами происходило прорастание небесного поля, и мы оба смотрели на это обычное чудо. Уже и говорить не хотелось — казалось, что совместное наблюдение за только что проросшими звездами сближает нас без всяких слов.
По мере того как песок остывал, небо опускалось ниже и звезды становились виднее.
Я снова захотел услышать голос Гули и повернулся к ней. Но она уже спала, закрыв глаза. Ее ровное нежное дыхание согревало ночную тишину. Я прислушивался к нему с таким тайным удовольствием, будто оно было чем-то запрещенным, а потому еще более желанным.
Трактор-спутник перевалил за какой-то небесный косогор и скрылся из виду, оставив позади себя неподвижность звезд. Я засыпал под тонкую музыку дыхания Гули. Остановившийся воздух тоже, кажется, слушал ее дыхание. И в тишине этой я почувствовал, как по моим ногам, укрытым полосатой плотной тканью, что-то ползет.
Замерев, я кожей теперь слушал это движение, пока не увидел на груди то ли скорпиона, то ли ящерицу, красиво остановившуюся, уткнув свой фантастический профиль в небо.
«Не шевелись», — приказал я себе мысленно. И так мы оба с этим ночным пустынным обитателем не шевелились, пока я не уснул.
Глава 28
Храп верблюдицы разбудил меня так резко, что уже открыв глаза, я несколько минут лежал, дожидаясь пробуждения тела. Солнце только-только поднималось, а значит и спал я недолго. Наконец я повернул голову к Гуле, но ее рядом не было.
Меня охватил непонятный страх, я ощутил некоторую чужеродную тяжесть на груди, посмотрел и увидел на полосатом покрывале такого же полосатого хамелеончика в неподвижной позе с задранной кверху головой. Только его круглые глазки как-то странно двигались, казалось, что вместе с немного выпуклыми глазницами. Поймав на себе мой взгляд, он замер, и взгляд его глазок тоже застыл на моем лице.
Хатема снова храпанула, фыркнула. Я оглянулся на нее — верблюдица вела себя явно беспокойно. Она переступала с ноги на ногу, оглядывалась на меня.
Потом шагнула назад, протащив за собой по песку мой рюкзак, к которому была привязана поводом.
Надо было вставать. Я попробовал мягко стряхнуть хамелеончика, но он так крепко вцепился лапками в полосатое покрывало, что почти стал его частью.
Помня, что хамелеоны не агрессивны, а скорее наоборот, я сам выбрался из-под покрывала. Поднялся на ноги и осмотрелся. Исчезновение Гули напугало меня. Если она куда-то пошла сама, то почему не сказала мне, а если… Тут по моей коже пробежался холод и я даже не стал продолжать эту мысль. Во рту было сухо и неприятно. Я подошел к канистре с водой, отпил глоток.
Снова осмотрелся по сторонам и к своей радости увидел метрах в двухстах от себя Гулю. Она несла охапку сухого кустарника.
По мере того как она приближалась, мое беспокойство менялось на возмущение, а потом и возмущение стало затихать, и когда она остановилась около Хатемы и опустила искореженные ветки на песок, не было во мне ни возмущения, ни даже обиды.
— Доброе утро, — сказала она, улыбнувшись. Чиркнула спичкой, и захрустел сложенный шалашиком костер.
— Доброе утро, — ответил я.
Гуля достала из своего баула железную треножку и котелок, установила эту походную конструкцию над костром, налила в котелок воды. Все движения ее были грациозны и точны. Я любовался ею, но в то же время возникло у меня какое-то родительское желание в воспитательных целях сделать ей замечание.
— Гуля, — я старался говорить как можно мягче. — Пожалуйста, не делай больше так. Я волновался…
Гуля обернулась. Ее красивое лицо выражало удивление, сменившееся через мгновение мудрой полуулыбкой.
— Не надо за меня волноваться, — сказала она. — Я здесь выросла… Это я должна за тебя волноваться…
— Почему? — теперь уже удивился я.
— Потому, что ты — мой и я должна заботиться о тебе…
— Я — твой, а ты — моя? — спросил я ее, произнося слова медленно и слишком членораздельно, сам вслушиваясь в них, боясь услышать нотки пошлости или банальности и еще больше боясь услышать их в ее ответе на этот странный вопрос.
— Нет, — спокойно сказала Гуля. — Ты — мой…
— А ты? — снова спросил я, начиная запутываться в ее логике.
— А я — рядом… Тебя спасла наша верблюдица…
— Так я, значит, ваш, а не твой, — сказал я, кивая, припомнив последний разговор с Джамшедом. Теперь для меня становился яснее смысл слов старика.
— Не обижайся, — Гуля улыбнулась, заглядывая своими карими глазами мне в лицо. — Ты — мой. Ты же сам меня выбрал?! Да?
— Потому, что ты мне понравилась, — ответил я, но голос мой прозвучал грустно.
— Но это же хорошо, когда подарок выбирает своего будущего хозяина, — сказала Гуля, заглядывая в котелок с водой, висевший над хрустящим костром.
Я замолчал. Ее последние слова меня окончательно добили. Я, стало быть, был подарком…
Я сидел на подстилке, уткнувшись взглядом во все еще застывшего хамелеончика, изображавшего, по всей видимости, собственное чучело.
Гуля поднесла мне пиалу с зеленым чаем и предложила на своей ладони несколько шариков сыра. Я взял один, сунул в рот, стал катать его языком, «раскатывая» по небу его солоноватый вкус.
Гуля присела рядом. Посмотрела н меня, потом, проследив за направлением моего взгляда, увидела хамелеончика.
— Какой красивый! — произнесла она, чуть наклонившись вперед, i Мне показалось, что хамелеончик, услышав ее слова, испуганно дернулся и посмотрел на нее.
Постепенно я успокоился, смирился с ее словами. Может, действительно нет ничего плохого или даже странного в том, что подарок сам выбирает, кому он хочет принадлежать… По крайней мере на протяжении тысячелетий у женщин, которые часто становились подарками, такого выбора не было.
Солнце поднималось. Мы сидели рядом на полосатой подстилке и таком же покрывале. Пили чай, катали языками во рту сырные шарики, смотрели на хамелеона, поочередно смотревшего на нас.
— А я очень испугался, — признался я наконец Гуле. — Верблюдица захрапела, потащила рюкзак куда-то. Я вскочил, а тебя — нет…
— Хатема захрапела? — удивленно переспросила Гуля. Она поднялась, оставив пиалку на подстилке. Подошла к верблюдице, погладила ее, посмотрела на след рюкзака, протащенного на пару шагов в сторону. Потом пошла по этому следу дальше, в сторону, противоположную следу рюкзака. Прошла метров тридцать, остановилась.
— Коля! — крикнула она оттуда. — Подойди! Я подошел и увидел вмятинки-следы на песке. Это были одиночные следы. Кто-то дошел до этого места, потом остановился, присел, потом снова встал, потоптался и пошел назад.
Тут же я вспомнил следы, которые видел поутру вокруг себя на берегу Каспия. Сказать ли Гуле об этом? Или она испугается?
— Это не казах, — спокойно сказала Гуля.
— Откуда ты знаешь? — удивился я.
— Казахи по песку не бегают, а здесь кто-то убегал… Мы молча вернулись к верблюдице. Собрали вещи. На песке осталось только покрывало со вцепившимся в него хамелеоном. Я не знал, как с ним поступить.
— Он хочет, чтобы мы его с собой взяли, — сказала Гуля.
Я вздохнул. Брать его в руки не хотелось, хоть я вроде бы и знал, что хамелеоны не кусаются.
— Говорят, что хамелеон приносит удачу кочевникам… — задумчиво произнесла Гуля.
Она присела перед ним на корточки, погладила его, и он сделал какой-то шаткий шаг, повернул к ней маленькую уродливую мордочку, так не похожую на его же ночной неподвижный величественный профиль.
«Вот почему он любит бродить ночью, — подумал я. — Нужно бродить тогда, когда ты кажешься красивым…»
Гуля сложила покрывало, а хамелеон стоял рядом на песке, следя за ее действиями.
— Сейчас мы тебе найдем место, — сказала ему Гуля. Потом, когда вся поклажа была уже на верблюде, она подняла хамелеона и посадила его на мой сине-желтый рюкзак. Хамелеон, вцепившись лапками в желтую часть рюкзака, пожелтел, потом перешел на синюю и так же быстро посинел. Там он и замер в ожидании дороги.
Я надел свою остроконечную войлочную шапку — подарок Джамшеда подарку его дочери — и мы тронулись в путь. Мы шли чуть впереди Хатемы, а повод верблюдицы был в руках у Гули. Она, казалось, была хозяйкой и раскинувшихся вокруг песков, и нашего маленького каравана, и все еще виднеющихся вдали, но никак не приближающихся холмов.
Меня охватил непонятный страх, я ощутил некоторую чужеродную тяжесть на груди, посмотрел и увидел на полосатом покрывале такого же полосатого хамелеончика в неподвижной позе с задранной кверху головой. Только его круглые глазки как-то странно двигались, казалось, что вместе с немного выпуклыми глазницами. Поймав на себе мой взгляд, он замер, и взгляд его глазок тоже застыл на моем лице.
Хатема снова храпанула, фыркнула. Я оглянулся на нее — верблюдица вела себя явно беспокойно. Она переступала с ноги на ногу, оглядывалась на меня.
Потом шагнула назад, протащив за собой по песку мой рюкзак, к которому была привязана поводом.
Надо было вставать. Я попробовал мягко стряхнуть хамелеончика, но он так крепко вцепился лапками в полосатое покрывало, что почти стал его частью.
Помня, что хамелеоны не агрессивны, а скорее наоборот, я сам выбрался из-под покрывала. Поднялся на ноги и осмотрелся. Исчезновение Гули напугало меня. Если она куда-то пошла сама, то почему не сказала мне, а если… Тут по моей коже пробежался холод и я даже не стал продолжать эту мысль. Во рту было сухо и неприятно. Я подошел к канистре с водой, отпил глоток.
Снова осмотрелся по сторонам и к своей радости увидел метрах в двухстах от себя Гулю. Она несла охапку сухого кустарника.
По мере того как она приближалась, мое беспокойство менялось на возмущение, а потом и возмущение стало затихать, и когда она остановилась около Хатемы и опустила искореженные ветки на песок, не было во мне ни возмущения, ни даже обиды.
— Доброе утро, — сказала она, улыбнувшись. Чиркнула спичкой, и захрустел сложенный шалашиком костер.
— Доброе утро, — ответил я.
Гуля достала из своего баула железную треножку и котелок, установила эту походную конструкцию над костром, налила в котелок воды. Все движения ее были грациозны и точны. Я любовался ею, но в то же время возникло у меня какое-то родительское желание в воспитательных целях сделать ей замечание.
— Гуля, — я старался говорить как можно мягче. — Пожалуйста, не делай больше так. Я волновался…
Гуля обернулась. Ее красивое лицо выражало удивление, сменившееся через мгновение мудрой полуулыбкой.
— Не надо за меня волноваться, — сказала она. — Я здесь выросла… Это я должна за тебя волноваться…
— Почему? — теперь уже удивился я.
— Потому, что ты — мой и я должна заботиться о тебе…
— Я — твой, а ты — моя? — спросил я ее, произнося слова медленно и слишком членораздельно, сам вслушиваясь в них, боясь услышать нотки пошлости или банальности и еще больше боясь услышать их в ее ответе на этот странный вопрос.
— Нет, — спокойно сказала Гуля. — Ты — мой…
— А ты? — снова спросил я, начиная запутываться в ее логике.
— А я — рядом… Тебя спасла наша верблюдица…
— Так я, значит, ваш, а не твой, — сказал я, кивая, припомнив последний разговор с Джамшедом. Теперь для меня становился яснее смысл слов старика.
— Не обижайся, — Гуля улыбнулась, заглядывая своими карими глазами мне в лицо. — Ты — мой. Ты же сам меня выбрал?! Да?
— Потому, что ты мне понравилась, — ответил я, но голос мой прозвучал грустно.
— Но это же хорошо, когда подарок выбирает своего будущего хозяина, — сказала Гуля, заглядывая в котелок с водой, висевший над хрустящим костром.
Я замолчал. Ее последние слова меня окончательно добили. Я, стало быть, был подарком…
Я сидел на подстилке, уткнувшись взглядом во все еще застывшего хамелеончика, изображавшего, по всей видимости, собственное чучело.
Гуля поднесла мне пиалу с зеленым чаем и предложила на своей ладони несколько шариков сыра. Я взял один, сунул в рот, стал катать его языком, «раскатывая» по небу его солоноватый вкус.
Гуля присела рядом. Посмотрела н меня, потом, проследив за направлением моего взгляда, увидела хамелеончика.
— Какой красивый! — произнесла она, чуть наклонившись вперед, i Мне показалось, что хамелеончик, услышав ее слова, испуганно дернулся и посмотрел на нее.
Постепенно я успокоился, смирился с ее словами. Может, действительно нет ничего плохого или даже странного в том, что подарок сам выбирает, кому он хочет принадлежать… По крайней мере на протяжении тысячелетий у женщин, которые часто становились подарками, такого выбора не было.
Солнце поднималось. Мы сидели рядом на полосатой подстилке и таком же покрывале. Пили чай, катали языками во рту сырные шарики, смотрели на хамелеона, поочередно смотревшего на нас.
— А я очень испугался, — признался я наконец Гуле. — Верблюдица захрапела, потащила рюкзак куда-то. Я вскочил, а тебя — нет…
— Хатема захрапела? — удивленно переспросила Гуля. Она поднялась, оставив пиалку на подстилке. Подошла к верблюдице, погладила ее, посмотрела на след рюкзака, протащенного на пару шагов в сторону. Потом пошла по этому следу дальше, в сторону, противоположную следу рюкзака. Прошла метров тридцать, остановилась.
— Коля! — крикнула она оттуда. — Подойди! Я подошел и увидел вмятинки-следы на песке. Это были одиночные следы. Кто-то дошел до этого места, потом остановился, присел, потом снова встал, потоптался и пошел назад.
Тут же я вспомнил следы, которые видел поутру вокруг себя на берегу Каспия. Сказать ли Гуле об этом? Или она испугается?
— Это не казах, — спокойно сказала Гуля.
— Откуда ты знаешь? — удивился я.
— Казахи по песку не бегают, а здесь кто-то убегал… Мы молча вернулись к верблюдице. Собрали вещи. На песке осталось только покрывало со вцепившимся в него хамелеоном. Я не знал, как с ним поступить.
— Он хочет, чтобы мы его с собой взяли, — сказала Гуля.
Я вздохнул. Брать его в руки не хотелось, хоть я вроде бы и знал, что хамелеоны не кусаются.
— Говорят, что хамелеон приносит удачу кочевникам… — задумчиво произнесла Гуля.
Она присела перед ним на корточки, погладила его, и он сделал какой-то шаткий шаг, повернул к ней маленькую уродливую мордочку, так не похожую на его же ночной неподвижный величественный профиль.
«Вот почему он любит бродить ночью, — подумал я. — Нужно бродить тогда, когда ты кажешься красивым…»
Гуля сложила покрывало, а хамелеон стоял рядом на песке, следя за ее действиями.
— Сейчас мы тебе найдем место, — сказала ему Гуля. Потом, когда вся поклажа была уже на верблюде, она подняла хамелеона и посадила его на мой сине-желтый рюкзак. Хамелеон, вцепившись лапками в желтую часть рюкзака, пожелтел, потом перешел на синюю и так же быстро посинел. Там он и замер в ожидании дороги.
Я надел свою остроконечную войлочную шапку — подарок Джамшеда подарку его дочери — и мы тронулись в путь. Мы шли чуть впереди Хатемы, а повод верблюдицы был в руках у Гули. Она, казалось, была хозяйкой и раскинувшихся вокруг песков, и нашего маленького каравана, и все еще виднеющихся вдали, но никак не приближающихся холмов.
Глава 29
Следующей ночью я спал некрепко, но сладко. Мне снилось, что мы с Гулей лежим рядом и я, укутанный в ее тепло, то и дело затаиваю дыхание, чтобы слышать своей кожей удары ее сердца. Проснулся я легко и внезапно, почувствовав на груди какое-то движение. Открыл глаза и увидел уже знакомую картину — на мне поверх полосатого покрывала неподвижно сидел хамелеон, задрав красивый профиль к небу. Он словно стоял на страже, егр неподвижность была одни революционной бдительности.
«Чего он к нам прицепился? — подумал я, приподнимая голову, чтобы получше его рассмотреть в голубом полумраке ночи. — Или мы ему так понравились, или ему просто одиноко в пустыне? Ладно, если он приносит удачу, то прогонять его глупо».
Хамелеон своим появлением переключил на себя мои мысли, и я уже думал, что надо бы ему и имя дать, раз он к нам присоединился. Стал перебирать имена, но человеческие или собачьи ему не подходили. Надо было найти какой-нибудь человеческий прототип. Но когда в воображении выстроились в шеренгу хамелеончатые политические деятели, то мне стало неудобно перед пресмыкающимся: что ж это я хочу назвать его в честь людей, ни любви, ни доверия не заслуживающих. И тогда, чтобы исправиться, я решил назвать его в честь своего деда — Петровичем. Отчество без имени звучало куда солиднее и более по домашнему, чем имя без отчества.
— Ну что, Петрович, — прошептал ему я. — Тебе Гуля нравится?
Петрович не ответил. Он продолжал свое недвижение, и даже его шарнирные глаза не пошевелились.
Я вздохнул, посмотрел на Гулю, мирно спавшую на боку, повернувшись в мою сторону.
«Это хороший знак, — подумал я. — Прошлую ночь она спала на спине…»
Я придвинулся к Гуле, стараясь не побеспокоить ее сон. Придвинулся на расстояние дыхания. Заглянул в ее красивое лицо. Смотрел в него долго, пока глаза, полностью привыкнув к голубому полумраку, не забыли о том, что сейчас ночь.
Недовольный моими движениями Петрович перебрался на Гулю и застыл на ее бедре, посчитав, видимо, это самым высоким местом пустыни, с которого удобнее осуществлять свой дозор.
А потом я заснул, сладко и так крепко, что наутро уже ничего из приснившегося мне ночью не помнил.
«Чего он к нам прицепился? — подумал я, приподнимая голову, чтобы получше его рассмотреть в голубом полумраке ночи. — Или мы ему так понравились, или ему просто одиноко в пустыне? Ладно, если он приносит удачу, то прогонять его глупо».
Хамелеон своим появлением переключил на себя мои мысли, и я уже думал, что надо бы ему и имя дать, раз он к нам присоединился. Стал перебирать имена, но человеческие или собачьи ему не подходили. Надо было найти какой-нибудь человеческий прототип. Но когда в воображении выстроились в шеренгу хамелеончатые политические деятели, то мне стало неудобно перед пресмыкающимся: что ж это я хочу назвать его в честь людей, ни любви, ни доверия не заслуживающих. И тогда, чтобы исправиться, я решил назвать его в честь своего деда — Петровичем. Отчество без имени звучало куда солиднее и более по домашнему, чем имя без отчества.
— Ну что, Петрович, — прошептал ему я. — Тебе Гуля нравится?
Петрович не ответил. Он продолжал свое недвижение, и даже его шарнирные глаза не пошевелились.
Я вздохнул, посмотрел на Гулю, мирно спавшую на боку, повернувшись в мою сторону.
«Это хороший знак, — подумал я. — Прошлую ночь она спала на спине…»
Я придвинулся к Гуле, стараясь не побеспокоить ее сон. Придвинулся на расстояние дыхания. Заглянул в ее красивое лицо. Смотрел в него долго, пока глаза, полностью привыкнув к голубому полумраку, не забыли о том, что сейчас ночь.
Недовольный моими движениями Петрович перебрался на Гулю и застыл на ее бедре, посчитав, видимо, это самым высоким местом пустыни, с которого удобнее осуществлять свой дозор.
А потом я заснул, сладко и так крепко, что наутро уже ничего из приснившегося мне ночью не помнил.
Глава 30
Белые холмы постепенно приближались. Мы шли уже четвертые сутки. За это время я, должно быть, пересказал Гуле всю свою жизнь, включая последние события. Рассказал я ей и более подробно о причине и цели своего нынешнего вынужденного путешествия, благодаря которому наша встреча и состоялась. Она с интересом слушала, но никаких вопросов не задавала, а наоборот — проявляла какое-то возвышенное внимание к моим словам. А мне так хотелось, чтобы она сама о чем-то спросила, сама поинтересовалась какими-то деталями моей жизни. Мне казалось, что это был бы неплохой признак ее интереса ко мне. Но она молчала и слушала, ничем не заполняя возникавшие паузы, и в этом я видел скорее традиционное уважение женщины к говорящему мужчине, чем нечто большее. Но все равно идти и рассказывать ей о своей жизни было приятно и забавно, так как я вдруг стал замечать, что немного привираю, в некоторые события добавляю трагизма, в другие — пафоса или юмора. Но по ее глазам я видел, что ей интересно слушать меня, и я продолжал. Только когда во рту совершенно пересохло от болтовни, я замолчал и потянулся руками к свисавшей с бока верблюдицы канистре с водой.
Мы остановились. Я напился.
Солнце висело еще высоко и, не зная времени, я чисто интуитивно прикинул воображаемым пунктиром дальнейший его путь до заката. Получилось, что рабочий день светила должен был закончиться часов через пять.
— А мы что, в горы полезем? — спросил я Гулю, когда мы снова тронулись в путь.
— Нет, — ответила она. — Дойдем до Бесманчака, потом отпустим Хатему назад, а дальше пойдем под холмами по песку в обход.
Я кивнул. Правда, мысль о том, что всю поклажу скоро надо будет тащить на себе, меня не обрадовала Ночевали мы уже не на песке, а на каком-то солончаке — растресканная белая, словно посыпанная кристальной пудрой земля после хождения по песку показалась излишне твердой. На самом деле она выныривала из-под песка и упиралась в мягко поднимавшиеся вверх холмы. Она играла роль своеобразного фундамента для этих холмов, а потому ее полоска была узкой — метров сто — сто пятьдесят, и тянулась она, стараясь повторять линии и изгибы холмов. Но природа была слабым геометристом и поэтому в каких-то местах солончаковая полоска вообще исчезала, подпуская пески к самому краю холмов.
Устраиваясь на ночлег на твердом солончаке, мы подстелили вниз еще какие-то накидки из двойного баула Гули и только потом положили сверху две маленькие подушечки, пахнущие верблюдом, и полосатые подстилки-покрывала.
Под холмами было прохладно, а когда солнце полностью просочилось за горизонт, прохлада стала просто пронизывающей. Как-то само собой получилось, что ложась спать, мы оказались так близко друг к другу, как никогда до этого. И я обнял Гулю. Она лежала на боку ко мне лицом, но глаза ее уже были закрыты.
Может быть, она уже спала и просто не почувствовала мою руку, а может быть — притворялась. Я лежал так долго, наверно с полчаса. Лежал с открытыми глазами, любовался ею и в какой-то момент приблизил свои губы к ее губам и замер так, ощущая кожей своего лица ее тепло и дыхание. Я ее так и не поцеловал этой ночью. Не знаю почему. Хотелось страшно, хотелось гораздо большего. Но может ли подарок, не спрашивая разрешения, целовать своего обладателя? Глупость какая-то! Засели же в моей голове эти мысли! С таким же успехом я мог бы думать, что это ее Джамшед подарил мне. Ведь я сам ее выбрал! Если б не тот разговор, я бы так и думал. Но своеобразная смесь традиции и какой-то демократичности внесла такую путаницу в эту ситуацию, что даже думать о ней без раздражения я не мог.
Я еще повисел головой у ее лица, но потом, так и не поцеловав ее губы, опустил голову на подушку и уставился в небо, по которому снова полз по своим делам трактор-спутник. Потом я почувствовал, как на мою грудь взобрался хамелеон Петрович и уткнул свой профиль туда же, в усеянное звездами небо.
«Все хорошо, — сказал я себе. — Ночной дозор на месте. Можно засыпать…»
Мы остановились. Я напился.
Солнце висело еще высоко и, не зная времени, я чисто интуитивно прикинул воображаемым пунктиром дальнейший его путь до заката. Получилось, что рабочий день светила должен был закончиться часов через пять.
— А мы что, в горы полезем? — спросил я Гулю, когда мы снова тронулись в путь.
— Нет, — ответила она. — Дойдем до Бесманчака, потом отпустим Хатему назад, а дальше пойдем под холмами по песку в обход.
Я кивнул. Правда, мысль о том, что всю поклажу скоро надо будет тащить на себе, меня не обрадовала Ночевали мы уже не на песке, а на каком-то солончаке — растресканная белая, словно посыпанная кристальной пудрой земля после хождения по песку показалась излишне твердой. На самом деле она выныривала из-под песка и упиралась в мягко поднимавшиеся вверх холмы. Она играла роль своеобразного фундамента для этих холмов, а потому ее полоска была узкой — метров сто — сто пятьдесят, и тянулась она, стараясь повторять линии и изгибы холмов. Но природа была слабым геометристом и поэтому в каких-то местах солончаковая полоска вообще исчезала, подпуская пески к самому краю холмов.
Устраиваясь на ночлег на твердом солончаке, мы подстелили вниз еще какие-то накидки из двойного баула Гули и только потом положили сверху две маленькие подушечки, пахнущие верблюдом, и полосатые подстилки-покрывала.
Под холмами было прохладно, а когда солнце полностью просочилось за горизонт, прохлада стала просто пронизывающей. Как-то само собой получилось, что ложась спать, мы оказались так близко друг к другу, как никогда до этого. И я обнял Гулю. Она лежала на боку ко мне лицом, но глаза ее уже были закрыты.
Может быть, она уже спала и просто не почувствовала мою руку, а может быть — притворялась. Я лежал так долго, наверно с полчаса. Лежал с открытыми глазами, любовался ею и в какой-то момент приблизил свои губы к ее губам и замер так, ощущая кожей своего лица ее тепло и дыхание. Я ее так и не поцеловал этой ночью. Не знаю почему. Хотелось страшно, хотелось гораздо большего. Но может ли подарок, не спрашивая разрешения, целовать своего обладателя? Глупость какая-то! Засели же в моей голове эти мысли! С таким же успехом я мог бы думать, что это ее Джамшед подарил мне. Ведь я сам ее выбрал! Если б не тот разговор, я бы так и думал. Но своеобразная смесь традиции и какой-то демократичности внесла такую путаницу в эту ситуацию, что даже думать о ней без раздражения я не мог.
Я еще повисел головой у ее лица, но потом, так и не поцеловав ее губы, опустил голову на подушку и уставился в небо, по которому снова полз по своим делам трактор-спутник. Потом я почувствовал, как на мою грудь взобрался хамелеон Петрович и уткнул свой профиль туда же, в усеянное звездами небо.
«Все хорошо, — сказал я себе. — Ночной дозор на месте. Можно засыпать…»
Глава 31
На следующий день мы достигли Бесманчака. Так называлось красивое место, где два пологих отрога холмов создавали широкое правильной треугольной формы ущелье, открытое с одной стороны. В центре этого солончакового треугольника находилась старая могила — каменная плита, то ли глубоко осевшая, то ли когда-то вкопанная. С одной стороны из нее поднимался круглый каменный столбик человеческого роста с зеленым платком, повязанным на верхушке. Я никогда прежде не видел подобных могил и из любопытства подошел поближе. Разглядел на гладком столбике арабскую вязь.
Сзади подошла Гуля.
— Здесь один странствующий дервиш похоронен, — сказала она. — Его кочевники-киргизы убили.
— За что?
— Дочь одного из них влюбилась в дервиша и сказала, что будет сопровождать его до его смерти. Тогда ее отец убил дервиша и увел ее домой. А потом вернулся с братьями и они похоронили его здесь…
— А почему он ее с ним не отпустил? — спросил я, подумав, что эта история издали напоминает мою.
— У дервиша не может быть дома, а значит, ему не положено жены, — ответила Гуля.
«Ну слава Богу, что я не дервиш, — подумал я. — У меня все-таки дом в Киеве есть…»
Тут же возле могилы дервиша мы сняли с верблюдицы поклажу, присели на полосатую подстилку отдохнуть, поели. Потом Гуля собрала на солончаке охапку сухих стебельков и веток безуспешно пытавшихся выжить в этом месте растений и поставила на разведенный костер треножку с котелком. Вскоре мы пили зеленый чай, задерживая его во рту и купая в нем соленые сырные шарики.
Рассказав за время совместного странствия Гуле практически все о своей жизни, я чувствовал себя с ней теперь уютно, несмотря на то, что о ее жизни почти ничего не знал. Спокойствие и тишина этого места располагала к беседе.
— Гуля, — спросил я. — А ты всегда жила в юрте с отцом?
— Нет. Не всегда… Уезжала в Алма-Ату учиться, на шесть лет…
— А где училась?
— Я мединститут закончила, — скромно опустив глаза, сказала она.
— И потом сразу назад, к отцу?
— Да, — она кивнула. — Если б я там вышла замуж, то осталась бы…
— А почему не вышла? Гуля пожала плечами.
— Там было много детей богатых родителей, которым бы все равно не разрешили на мне жениться… Но я бы и сама не захотела… А ты был женат?
— Нет, — ответил я. — Жил два года вместе с одной женщиной, она была из другого города. Потом она захотела перевезти к нам свою мать, и я понял, что это сожительство пора заканчивать… Квартира была маленькой, да и отношения наши с ней уже угасали, так что вряд ли приезд ее мамы добавил бы в них романтичности. После этого я решил пожить один, и мне это понравилось. Ну а дальше я тебе уже рассказывал.
Гуля кивнула.
— Я тебе нравлюсь? — спросил я ее. Мы смотрели друг другу в глаза.
— Да, — сказала она тихо.
Мне было хорошо. Теплый чуть солоноватый воздух овевал лицо. Напротив сидела красивая женщина, которая только что призналась, что я ей нравлюсь. Что мне было еще нужно? Да в общем-то ничего, даже поиски чего-то, закопанного в песке Тарасом Шевченко, показались ненужной, мелкой суетой, а не целью великого путешествия. Да и не знаю я, что там он закопал и закопал ли вообще. Может, это был обычный лживый донос, лишь бы насолить нелюбимому малороссу, забритому в москали. Смешно было в этот момент думать о Шевченко, хотя тут же припомнились комментарии покойного Гершовича о том, что больше всего на свете Кобзарь боготворил женщину.
Я поднялся и сел рядом с Гулей. Повернулся к ней, посмотрел в ее карие глаза.
— Можно, я тебя поцелую? — спросил я несмело.
— Муж не должен спрашивать разрешения у жены… Эти ее слова снова выбили из меня ощущение приподнятой романтичности. Но, все же восприняв их, как простое «да», я наклонился к ее лицу и наши губы соприкоснулись. В этот момент я больше всего боялся неподвижности и пассивности ее губ, но, к счастью, боялся зря.
Мы целовались несколько минут. Поцелуй был сладким и соленым. Соленость ему придавали недавно раскатанные во рту до полного растворения сырные шарики или же окружавший нас воздух. Я обнял Гулю и прижал к себе. Мои руки чувствовали ее тепло. Я уже целовал ее шею, укутав лицо в шелк ее волос.
Соленость ее кожи уже казалась сладостью, значения слов менялись на противоположные, оставляя незыблемыми чувства и ощущения, к которым каждый человек стремится и, достигнув, пытается удержать, как можно дольше.
Сзади подошла Гуля.
— Здесь один странствующий дервиш похоронен, — сказала она. — Его кочевники-киргизы убили.
— За что?
— Дочь одного из них влюбилась в дервиша и сказала, что будет сопровождать его до его смерти. Тогда ее отец убил дервиша и увел ее домой. А потом вернулся с братьями и они похоронили его здесь…
— А почему он ее с ним не отпустил? — спросил я, подумав, что эта история издали напоминает мою.
— У дервиша не может быть дома, а значит, ему не положено жены, — ответила Гуля.
«Ну слава Богу, что я не дервиш, — подумал я. — У меня все-таки дом в Киеве есть…»
Тут же возле могилы дервиша мы сняли с верблюдицы поклажу, присели на полосатую подстилку отдохнуть, поели. Потом Гуля собрала на солончаке охапку сухих стебельков и веток безуспешно пытавшихся выжить в этом месте растений и поставила на разведенный костер треножку с котелком. Вскоре мы пили зеленый чай, задерживая его во рту и купая в нем соленые сырные шарики.
Рассказав за время совместного странствия Гуле практически все о своей жизни, я чувствовал себя с ней теперь уютно, несмотря на то, что о ее жизни почти ничего не знал. Спокойствие и тишина этого места располагала к беседе.
— Гуля, — спросил я. — А ты всегда жила в юрте с отцом?
— Нет. Не всегда… Уезжала в Алма-Ату учиться, на шесть лет…
— А где училась?
— Я мединститут закончила, — скромно опустив глаза, сказала она.
— И потом сразу назад, к отцу?
— Да, — она кивнула. — Если б я там вышла замуж, то осталась бы…
— А почему не вышла? Гуля пожала плечами.
— Там было много детей богатых родителей, которым бы все равно не разрешили на мне жениться… Но я бы и сама не захотела… А ты был женат?
— Нет, — ответил я. — Жил два года вместе с одной женщиной, она была из другого города. Потом она захотела перевезти к нам свою мать, и я понял, что это сожительство пора заканчивать… Квартира была маленькой, да и отношения наши с ней уже угасали, так что вряд ли приезд ее мамы добавил бы в них романтичности. После этого я решил пожить один, и мне это понравилось. Ну а дальше я тебе уже рассказывал.
Гуля кивнула.
— Я тебе нравлюсь? — спросил я ее. Мы смотрели друг другу в глаза.
— Да, — сказала она тихо.
Мне было хорошо. Теплый чуть солоноватый воздух овевал лицо. Напротив сидела красивая женщина, которая только что призналась, что я ей нравлюсь. Что мне было еще нужно? Да в общем-то ничего, даже поиски чего-то, закопанного в песке Тарасом Шевченко, показались ненужной, мелкой суетой, а не целью великого путешествия. Да и не знаю я, что там он закопал и закопал ли вообще. Может, это был обычный лживый донос, лишь бы насолить нелюбимому малороссу, забритому в москали. Смешно было в этот момент думать о Шевченко, хотя тут же припомнились комментарии покойного Гершовича о том, что больше всего на свете Кобзарь боготворил женщину.
Я поднялся и сел рядом с Гулей. Повернулся к ней, посмотрел в ее карие глаза.
— Можно, я тебя поцелую? — спросил я несмело.
— Муж не должен спрашивать разрешения у жены… Эти ее слова снова выбили из меня ощущение приподнятой романтичности. Но, все же восприняв их, как простое «да», я наклонился к ее лицу и наши губы соприкоснулись. В этот момент я больше всего боялся неподвижности и пассивности ее губ, но, к счастью, боялся зря.
Мы целовались несколько минут. Поцелуй был сладким и соленым. Соленость ему придавали недавно раскатанные во рту до полного растворения сырные шарики или же окружавший нас воздух. Я обнял Гулю и прижал к себе. Мои руки чувствовали ее тепло. Я уже целовал ее шею, укутав лицо в шелк ее волос.
Соленость ее кожи уже казалась сладостью, значения слов менялись на противоположные, оставляя незыблемыми чувства и ощущения, к которым каждый человек стремится и, достигнув, пытается удержать, как можно дольше.
Глава 32
Верблюдица Хатема уходила от нас медленно, то и дело останавливаясь и оглядываясь назад.
— Она что, сама вернется? — спросил я.
— Да, — сказала Гуля. — Нам тоже пора… Сложив вещи, я забросил на плечи рюкзак, взял в руку канистру с водой. Потом оглянулся на двойной баул.
Казалось, что этот баул потяжелее рюкзака, и я шагнул к нему, чтобы проверить.
— Я возьму, — опередила меня Гуля.
Она легко забросила его перевязь на плечо и посмотрела на меня ожидающе.
Мы шли по солончаковой полоске, огибавшей поднятия холмов. Позади остался Бесманчак и могила убитого дервиша.
Солнце в этом месте казалось не таким жарким, как в пустыне. Хотя висело оно в центре неба, словно специально пытаясь быть на равном расстоянии от всех окружающих горизонтов. Я подумал о том, что когда обводишь горизонты взглядом — никогда не воспринимаешь их, как границу круга, хотя по простой логике они могут быть только кругом. «Видно, сама земля недостаточно круглая», — решил я и на этом успокоился.
Мы шли рядом. Я посматривал искоса на Гулю. Снова хотелось слышать ее голос, но шла она молча, тоже о чем-то задумавшись. А мне не хотелось ее тревожить. Все-таки куда приятнее разговаривать под вечер, сидя на подстилке, когда можно будет не только говорить, но и обнять ее снова и снова поцеловать.
— Она что, сама вернется? — спросил я.
— Да, — сказала Гуля. — Нам тоже пора… Сложив вещи, я забросил на плечи рюкзак, взял в руку канистру с водой. Потом оглянулся на двойной баул.
Казалось, что этот баул потяжелее рюкзака, и я шагнул к нему, чтобы проверить.
— Я возьму, — опередила меня Гуля.
Она легко забросила его перевязь на плечо и посмотрела на меня ожидающе.
Мы шли по солончаковой полоске, огибавшей поднятия холмов. Позади остался Бесманчак и могила убитого дервиша.
Солнце в этом месте казалось не таким жарким, как в пустыне. Хотя висело оно в центре неба, словно специально пытаясь быть на равном расстоянии от всех окружающих горизонтов. Я подумал о том, что когда обводишь горизонты взглядом — никогда не воспринимаешь их, как границу круга, хотя по простой логике они могут быть только кругом. «Видно, сама земля недостаточно круглая», — решил я и на этом успокоился.
Мы шли рядом. Я посматривал искоса на Гулю. Снова хотелось слышать ее голос, но шла она молча, тоже о чем-то задумавшись. А мне не хотелось ее тревожить. Все-таки куда приятнее разговаривать под вечер, сидя на подстилке, когда можно будет не только говорить, но и обнять ее снова и снова поцеловать.