Страница:
Глава 9
Мой полет продолжался не меньше двух суток. А когда я «приземлился» и оказался в первоначальном положении, лежа на выставленных в рядок стульях на спине, первое мое желание было — закричать. Кроме ощущения дикого голода, все мое тело изнывало от боли, от какой-то одеревенелости, передающейся от костей и суставов прямо в мысли, в эмоции. Я с трудом поднес к глазам руку, посмотрел на часы — они показывали полвторого. И первый же вопрос, возникший в моей голове, был — какие это «полвторого»? Ночи или дня? Для этого надо было встать, открыть двери и выглянуть на улицу: если светло — значит день. Простейшее решение, однако, оказалось с трудом выполнимо. Усесться на одном из стульев мне удалось, но это вызвало такой прилив боли в пояснице, что я сразу же улегся в первоначальное положение, через минут пять попытку повторил и небывалым для себя усилием воли удержался, несмотря на боль, в сидячем положении. Начал медленно двигать руками, совершать какие-то микроупражнения, напрягая мышцы и разминая суставы. На ноги встал часа через полтора. Постоял, почувствовал легкое головокружение. Сделал свои первые шаги — к канцелярскому столу. Наконец уже уселся за этот стол, тупо глядя на телефон, трубка которого была снята и лежала рядом с электрочайником. Взгляд на телефон разбудил в памяти ту бессоную ночь. Вспомнилась и успокоительная чашка кофе с «молоком». Взгляд сам собой ушел на банку «детской смеси».
«Да, — подумал я. — Скорее, это средство для полетов, чем молочная смесь…»
Посидев немного, я подошел к железной двери и прислушался — за ней царствовала тишина. Значит, подумал я, это ночь… Что же мне теперь делать?
Посидеть до утра? Или попробовать выскользнуть отсюда сейчас? Да, но почему сюда никто не пришел за эти двое суток? Ведь у Грищенко есть ключи! Хотя даже с ключами ему бы не удалось сюда войти, ведь дверь была закрыта изнутри на два засова. Только я их мог отрыть, но меня в некотором смысле не было. Может, он и приходил, стучал, звонил по телефону…
Волнение закрадывалось в мои мысли. Мое присутствие на этом складе напоминало состояние заживо погребенного в склепе. Правда, у меня была возможность покинуть этот склеп. Надо только обладать некоторым количеством удачи, чтобы покинуть это место незаметно и забьггь обо всем, как о несостоявшемся полете в космос. Хотя, полет-то состоялся. Я его помнил в мельчайших подробностях, а будь я художником, смог бы и нарисовать некоторые из встретившихся мне в открытом пространстве метеоритов и комет.
На стенке над умывальником висело зеркальце, и я подошел к нему, чтобы промыть глаза и посмотреть на себя. Мое лицо напомнило мне кадры хроники из Освенцима. Может быть, это и было преувеличением, но я еще никогда не видел у себя на лице таких огромных серо-синих кругов под глазами и такого заострившегося по-покойницки носа.
Умывшись холодной водой, я вернулся к столу. Не без брезгливости съел принесенный с собой бутерброд с молочной колбасой. Хлеб уже задеревенел, а колбаса была так далека от свежести, как я был в этот момент далек от сытости.
Включил электрочайник и снова посмотрел на банку растворимого кофе, а потом — автоматически — на «детскую смесь».
«Нет, — подумал я. — С кофе повременим, а то еще один такой полет, и я умру от физического истощения».
Я заварил себе чаю. Посмотрел на часы — без пяти четыре. Тишина. Даже крысы ничем не выдают своего присутствия.
Покончив с чаем, я положил в свою сумку три банки «молочной смеси». Зачем я их брал с собой? Наверно, хотелось еще когда-нибудь «Слетать в космос». Потом подошел к двери, снова прислушался и, ничего не услышав, аккуратно отодвинул тяжелые железные засовы. Выдержав после этого паузу, я приоткрыл дверь и в возникшую щель ворвался свежий ночной воздух — приятно прохладный, как джин-тоник со льдом.
— Ну, пошел! — приободрил я себя и, раскрыв дверь пошире, выбрался в проем. Потом также тихо прикрыл дверь и, достав ключ, провернул его в замочной скважине. Тяжелый ригельный замок негромко скрежетнул. Я спрятал ключ в карман брюк и, пригнувшись, на цыпочках пошел под стеной дома. Когда я уже почти дошел до угла, мне в спину ударил свет внезапно включенных автомобильных фар. Я дернулся что было силы вперед, бросил себя за угол и побежал уже не глядя по одинаково темным сторонам. Слышал, как завелся мотор, и даже показалось мне, что в какой-то момент звук его меня достигает, но когда я наконец остановился, запыхавшийся, вокруг было тихо.
— Ушел! — обрадовался я, но улыбнуться не получилось.
Я не просто ушел, а и сумку с тремя банками «молочной смеси» прихватил. Не выпустил ее из руки, несмотря на пережитый ужас реальной или полуреальной погони.
И снова, вернувшись в свою новую квартиру в пред рассветной мгле, я начал день со стирки одежды и принятия ванны.
Постепенно отмокнув и окончательно придя в себя и еще сильнее ощущая колючий глубинный голод, я даже не оделся, выйдя из ванной комнаты. Только обтерся полотенцем и сразу — на кухню. Нашел в холодильнике хвостик молочной колбасы, банку шпрот и охлажденный кусок черного хлеба. По мере того, как мой желудок наполнялся едой, я начинал ощущать холод. В квартире не было холодно, но, видимо, организм заново приспосабливался к земной атмосфере температуре после двух суток «космических полетов».
Перед чаем я набросил на себя халат.
В халате и чай казался слаще. Как-то чувство комфорта оживляло меня, и я уже поглядывал на подоконник, где в серо-зеленой папке лежала рукопись Гершсвича. Не знаю, как-то по-другому я смотрел на нее теперь, после своих неожиданных приключений. Но интерес мой к идеям и мыслям этого покойного любителя-философа не угас. Скорее наоборот.
Я полистал рукопись, но вчитываться в мелкий почерк не было сил. А тут еще вспомнил, что в коридоре лежит моя черная сумка с тремя банками «молочной смеси». Сходил туда, переложил банки в кухонную тумбочку — все-таки, что бы там внутри ни было, но оно очень съедобно!
И лег спать, послушный зову тела, уставшего от полетов.
Наступил следующий день, свежий и солнечный. И проснулся я, к своей радости, рано — около семи. Сварил кофе.
Ну вот, думал я, работа моя позади. И неинтересно мне, что там все же произошло. Жизнь дороже.
Взял эстетским жестом маленькую чашечку с кофе и поднес ко рту. Подержал ее на весу, чтобы ощутить аромат арабики, но в нос ударил стойкий запах корицы, вернув меня в состояние озадаченности. Опять запах моей руки перебивал запах кофе.
Я покачал головой. Глотнул кофе — все-таки вкус у него был настоящий и стоящий.
— Надо жить! — подумал я. (Оптимистические мысли обычно до глупости банальны.) Учителем истории я уже никогда не буду. Неблагодарное это дело! Надо снова искать работу охранника. Здоровье есть — восемь лет плаванья и три года фехтования. На работодателей это какое-то впечатление производит., Найти бы снова ночь через две. Чтобы оставалось время заниматься решением философских загадок. Жизнь должна приносить удовольствие — каждому по потребностям.
А за окном светило весеннее солнце и долетали гулкие обрывки мегафонных фраз — на Софиевской площади снова шел какой-то митинг.
Захотелось прогуляться. Выйдя из дому, я прошел мимо митингующих, над головами которых реяли красно-черные флаги УНА-УНСО. На борту грузовичка с мегафоном в руке к чему-то призывал мужчина с длинными седыми усами, свисавшими чуть ниже подбородка. Я не хотел вслушиваться — мимолетные движения человеческих масс меня не очень интересовали. Политика — это лишь строительный материал новейшей истории, что-то вроде цемента. Стоит только встрять в нее — и все! Затопчут, потом выкопают — и станешь экспонатом в каком-нибудь захолустном историческом музее.
Я прошел между грузовиком и толпой митингующих, внимание которых было полностью отдано оратору. На ходу заметил несколько раздраженных взглядов в свою сторону. Наверное потому, что я проходил мимо, не желая присоединиться к их великому стоянию. Но при всей моей симпатии к каждому страждущему — я ценил любую целеустремленность в людях, лишь бы не вешались сами и не убивали других, — состраданием мое отношение к подобным людям и ограничивалось. Предложить им больше, чем сострадание, было бы уже опасно для меня. Я любил себя и свою свободу, и в отношениях с женщинами страсть предпочитал любви — страсть сильнее, не поддается никаким правилам и исчезает так же внезапно, как и появляется.
Еще долго мне в спину кричал мегафонный оратор, но, дойдя до Оперного, я уже и о нем забыл. Спустился вниз на Крещатик. Прогулялся. Зашел в кафе.
Добавил себе в кровь кофеина.
«Да, — подумал я. — Скорее, это средство для полетов, чем молочная смесь…»
Посидев немного, я подошел к железной двери и прислушался — за ней царствовала тишина. Значит, подумал я, это ночь… Что же мне теперь делать?
Посидеть до утра? Или попробовать выскользнуть отсюда сейчас? Да, но почему сюда никто не пришел за эти двое суток? Ведь у Грищенко есть ключи! Хотя даже с ключами ему бы не удалось сюда войти, ведь дверь была закрыта изнутри на два засова. Только я их мог отрыть, но меня в некотором смысле не было. Может, он и приходил, стучал, звонил по телефону…
Волнение закрадывалось в мои мысли. Мое присутствие на этом складе напоминало состояние заживо погребенного в склепе. Правда, у меня была возможность покинуть этот склеп. Надо только обладать некоторым количеством удачи, чтобы покинуть это место незаметно и забьггь обо всем, как о несостоявшемся полете в космос. Хотя, полет-то состоялся. Я его помнил в мельчайших подробностях, а будь я художником, смог бы и нарисовать некоторые из встретившихся мне в открытом пространстве метеоритов и комет.
На стенке над умывальником висело зеркальце, и я подошел к нему, чтобы промыть глаза и посмотреть на себя. Мое лицо напомнило мне кадры хроники из Освенцима. Может быть, это и было преувеличением, но я еще никогда не видел у себя на лице таких огромных серо-синих кругов под глазами и такого заострившегося по-покойницки носа.
Умывшись холодной водой, я вернулся к столу. Не без брезгливости съел принесенный с собой бутерброд с молочной колбасой. Хлеб уже задеревенел, а колбаса была так далека от свежести, как я был в этот момент далек от сытости.
Включил электрочайник и снова посмотрел на банку растворимого кофе, а потом — автоматически — на «детскую смесь».
«Нет, — подумал я. — С кофе повременим, а то еще один такой полет, и я умру от физического истощения».
Я заварил себе чаю. Посмотрел на часы — без пяти четыре. Тишина. Даже крысы ничем не выдают своего присутствия.
Покончив с чаем, я положил в свою сумку три банки «молочной смеси». Зачем я их брал с собой? Наверно, хотелось еще когда-нибудь «Слетать в космос». Потом подошел к двери, снова прислушался и, ничего не услышав, аккуратно отодвинул тяжелые железные засовы. Выдержав после этого паузу, я приоткрыл дверь и в возникшую щель ворвался свежий ночной воздух — приятно прохладный, как джин-тоник со льдом.
— Ну, пошел! — приободрил я себя и, раскрыв дверь пошире, выбрался в проем. Потом также тихо прикрыл дверь и, достав ключ, провернул его в замочной скважине. Тяжелый ригельный замок негромко скрежетнул. Я спрятал ключ в карман брюк и, пригнувшись, на цыпочках пошел под стеной дома. Когда я уже почти дошел до угла, мне в спину ударил свет внезапно включенных автомобильных фар. Я дернулся что было силы вперед, бросил себя за угол и побежал уже не глядя по одинаково темным сторонам. Слышал, как завелся мотор, и даже показалось мне, что в какой-то момент звук его меня достигает, но когда я наконец остановился, запыхавшийся, вокруг было тихо.
— Ушел! — обрадовался я, но улыбнуться не получилось.
Я не просто ушел, а и сумку с тремя банками «молочной смеси» прихватил. Не выпустил ее из руки, несмотря на пережитый ужас реальной или полуреальной погони.
И снова, вернувшись в свою новую квартиру в пред рассветной мгле, я начал день со стирки одежды и принятия ванны.
Постепенно отмокнув и окончательно придя в себя и еще сильнее ощущая колючий глубинный голод, я даже не оделся, выйдя из ванной комнаты. Только обтерся полотенцем и сразу — на кухню. Нашел в холодильнике хвостик молочной колбасы, банку шпрот и охлажденный кусок черного хлеба. По мере того, как мой желудок наполнялся едой, я начинал ощущать холод. В квартире не было холодно, но, видимо, организм заново приспосабливался к земной атмосфере температуре после двух суток «космических полетов».
Перед чаем я набросил на себя халат.
В халате и чай казался слаще. Как-то чувство комфорта оживляло меня, и я уже поглядывал на подоконник, где в серо-зеленой папке лежала рукопись Гершсвича. Не знаю, как-то по-другому я смотрел на нее теперь, после своих неожиданных приключений. Но интерес мой к идеям и мыслям этого покойного любителя-философа не угас. Скорее наоборот.
Я полистал рукопись, но вчитываться в мелкий почерк не было сил. А тут еще вспомнил, что в коридоре лежит моя черная сумка с тремя банками «молочной смеси». Сходил туда, переложил банки в кухонную тумбочку — все-таки, что бы там внутри ни было, но оно очень съедобно!
И лег спать, послушный зову тела, уставшего от полетов.
Наступил следующий день, свежий и солнечный. И проснулся я, к своей радости, рано — около семи. Сварил кофе.
Ну вот, думал я, работа моя позади. И неинтересно мне, что там все же произошло. Жизнь дороже.
Взял эстетским жестом маленькую чашечку с кофе и поднес ко рту. Подержал ее на весу, чтобы ощутить аромат арабики, но в нос ударил стойкий запах корицы, вернув меня в состояние озадаченности. Опять запах моей руки перебивал запах кофе.
Я покачал головой. Глотнул кофе — все-таки вкус у него был настоящий и стоящий.
— Надо жить! — подумал я. (Оптимистические мысли обычно до глупости банальны.) Учителем истории я уже никогда не буду. Неблагодарное это дело! Надо снова искать работу охранника. Здоровье есть — восемь лет плаванья и три года фехтования. На работодателей это какое-то впечатление производит., Найти бы снова ночь через две. Чтобы оставалось время заниматься решением философских загадок. Жизнь должна приносить удовольствие — каждому по потребностям.
А за окном светило весеннее солнце и долетали гулкие обрывки мегафонных фраз — на Софиевской площади снова шел какой-то митинг.
Захотелось прогуляться. Выйдя из дому, я прошел мимо митингующих, над головами которых реяли красно-черные флаги УНА-УНСО. На борту грузовичка с мегафоном в руке к чему-то призывал мужчина с длинными седыми усами, свисавшими чуть ниже подбородка. Я не хотел вслушиваться — мимолетные движения человеческих масс меня не очень интересовали. Политика — это лишь строительный материал новейшей истории, что-то вроде цемента. Стоит только встрять в нее — и все! Затопчут, потом выкопают — и станешь экспонатом в каком-нибудь захолустном историческом музее.
Я прошел между грузовиком и толпой митингующих, внимание которых было полностью отдано оратору. На ходу заметил несколько раздраженных взглядов в свою сторону. Наверное потому, что я проходил мимо, не желая присоединиться к их великому стоянию. Но при всей моей симпатии к каждому страждущему — я ценил любую целеустремленность в людях, лишь бы не вешались сами и не убивали других, — состраданием мое отношение к подобным людям и ограничивалось. Предложить им больше, чем сострадание, было бы уже опасно для меня. Я любил себя и свою свободу, и в отношениях с женщинами страсть предпочитал любви — страсть сильнее, не поддается никаким правилам и исчезает так же внезапно, как и появляется.
Еще долго мне в спину кричал мегафонный оратор, но, дойдя до Оперного, я уже и о нем забыл. Спустился вниз на Крещатик. Прогулялся. Зашел в кафе.
Добавил себе в кровь кофеина.
Глава 10
Посидев минут пятнадцать за столиком кафе, продолжил свою бесцельную прогулку. Ноги сами вывели меня к университетскому скверику. День был явно не «клубный». Только на одной скамейке двое стариков без зрителей играли в шашки.
Остановившись над ними, я вдруг заметил, что позади меня, метрах в пяти тоже остановилась странная пара — черноусый худолицый парень и такая же худолицая черноволосая женщина. Парень курил трубку. На мгновение наши взгляды встретились, и я увидел в недобром прищуре его глаз напряжение и враждебность.
«Может, показалось?» — подумал я, не понимая, чем мог испортить им настроение.
Снова вернулся к играющим в шашки и тупо уставился на доску, забыв об этой странной паре. Когда я оглянулся минут через пять — их уже не было.
Вскоре я отправился домой — прогулка придала мне свежести и подняла настроение.
Я шел по Владимирской, а навстречу мне двигались участники только что закончившегося митинга. Я словно врезался в ледоход, но их было не очень много, так что я, бережно лавируя своим телом, легко избегал ненужных соприкосновений.
Уже подойдя к своему парадному, я снова заметил краешком глаза что-то подозрительное. Обернулся и увидел на противоположной стороне улицы опять ту же чернявую парочку. Они, видимо, смотрели на меня, но когда я обернулся — резко отвернулись.
Озадаченный, я зашел в парадное.
Дома присел в кресло и задумался. Постепенно ко мне пришло успокоение.
Скорее всего, это было случайное совпадение — со мной так бывает: ходишь по городу и три-четыре раза сталкиваешься лицом к лицу с одним и тем же легко запоминающимся человеком. Тут уж и он, наверно, тебя за кого-то принимает, да и сам ты начинаешь гадать: с чего это он за тобой следит? Главное — они не были похожи ни на бандитов, ни на наркодельцов, так что никакого отношения к происшедшему на складе «детского питания» они иметь не могли.
Остановившись над ними, я вдруг заметил, что позади меня, метрах в пяти тоже остановилась странная пара — черноусый худолицый парень и такая же худолицая черноволосая женщина. Парень курил трубку. На мгновение наши взгляды встретились, и я увидел в недобром прищуре его глаз напряжение и враждебность.
«Может, показалось?» — подумал я, не понимая, чем мог испортить им настроение.
Снова вернулся к играющим в шашки и тупо уставился на доску, забыв об этой странной паре. Когда я оглянулся минут через пять — их уже не было.
Вскоре я отправился домой — прогулка придала мне свежести и подняла настроение.
Я шел по Владимирской, а навстречу мне двигались участники только что закончившегося митинга. Я словно врезался в ледоход, но их было не очень много, так что я, бережно лавируя своим телом, легко избегал ненужных соприкосновений.
Уже подойдя к своему парадному, я снова заметил краешком глаза что-то подозрительное. Обернулся и увидел на противоположной стороне улицы опять ту же чернявую парочку. Они, видимо, смотрели на меня, но когда я обернулся — резко отвернулись.
Озадаченный, я зашел в парадное.
Дома присел в кресло и задумался. Постепенно ко мне пришло успокоение.
Скорее всего, это было случайное совпадение — со мной так бывает: ходишь по городу и три-четыре раза сталкиваешься лицом к лицу с одним и тем же легко запоминающимся человеком. Тут уж и он, наверно, тебя за кого-то принимает, да и сам ты начинаешь гадать: с чего это он за тобой следит? Главное — они не были похожи ни на бандитов, ни на наркодельцов, так что никакого отношения к происшедшему на складе «детского питания» они иметь не могли.
Глава 11
Ночью меня разбудил телефонный звонок. — Слышишь, козел? — ворвался в мою сонную голову неприятный мужской голос с хрипотцой. — Тебя просили выйти, но никто не просил закрывать за собой двери! Ты нам теперь должен десять штук за лишние хлопоты. Ровно через неделю ночью к тебе подойдут за зелеными. Если не соберешь — твои проблемы. Квартиру заберем. — Кто это? — инстинктивно вырвалось у меня.
— Ты что, не понял? — возмутился голос. — Если я счас скажу, кто это, с тебя будет не десять, а двадцать штук, лох поганый!
Короткие гудки уже доносились из трубки, а я все еще держал ее возле уха.
Сон прошел, и на его место просачивалось ощущение тоскливой и грязной реальности.
«И чего я действительно эту дверь закрыл? Может, и бежать бы не пришлось, если б замок не щелкнул…»
Тоска овладевала мной. Ночь была испорчена, и хотелось верить, что только ночь. Хотя эти десять штук, которые с меня кто-то хотел снять за закрытую складскую дверь, не были похожи на шутку.
Я встал, помыкался по комнате, освещенной только сумрачным ночным свечением неба, пробивавшимся через окно и делавшим темноту доступной глазу.
Опять ночь оказалась бесполезным временем суток — теперь уже мне не заснуть.
Я взял книжку-матрешку и пошел на кухню. Сварил кофе и уселся за стол.
Вытащил из Толстого «Кобзарь» и, все еще щурясь, привыкая к кухонной лампочке без абажура, свободно, как висельник, болтавшейся на проводе над потолком, раскрыл эту книгу, принесшую в мою жизнь что-то неожиданно светлое и загадочное, отвлекающее меня от тусклой ежедневной реальности.
Наверно, читать рукопись Гершовича было бы интереснее, но я боялся концентрации его мысли. А здесь, на полях «Кобзаря», каждый написанный мелким почерком комментарий выглядел отдельной картинкой, красиво оформленной, взятой в рамку, так что можно было эту картинку и рассматривать и обдумывать, не чувствуя при этом усталости мысли.
«Мужчина всю жизнь борется со своим якобы природным назначением „быть сильным“, он тратит иногда всю жизнь на сознательное вырабатывание этого качества, подсознательно же всегда находясь в поиске защиты, которую может дать и дает ему только женщина. Всякое проявление природного мужского качества он посвящает поиску этой защиты. В политике этот естественный процесс используется как раз для инъектирования патриотизма, ведь всякий монумент, воздвигаемый родине, изображает женщину, и часто в воинственной позе. Женщину — защитницу слабых, то есть мужчин».
Горечь кофе осела на языке, и мне захотелось задержать этот вкус до утра — он и бодрил, и отвлекал от запаха корицы, который, казалось, уже витал по всей квартире, куда бы я ни заходил.
Я снова пролистал несколько страниц.
«Любовь к себе и к своей жизни мужчина легко переносит на любовь к женщине, пытаясь сделать ее составной частью своей жизни».
Эта мысль показалась мне немного банальной. Но, понимая, что все эти записи делались не для печати, я не стал обвинять покойного мыслителя в излишнем любовании собственными размышлениями и потере качества. Ведь это открытие он сделал для себя, и хоть для меня в нем не было ничего нового, но только потому, что интуитивно я это и так понимал.
Я сидел, листал «Кобзарь» и читал комментарии Гершовича. Читал уже невнимательно, не запоминая и не оценивая его мысли. Пережидал ночь. Пока завеса темноты за окном не стала рассасываться приближающимся рассветом.
— Ты что, не понял? — возмутился голос. — Если я счас скажу, кто это, с тебя будет не десять, а двадцать штук, лох поганый!
Короткие гудки уже доносились из трубки, а я все еще держал ее возле уха.
Сон прошел, и на его место просачивалось ощущение тоскливой и грязной реальности.
«И чего я действительно эту дверь закрыл? Может, и бежать бы не пришлось, если б замок не щелкнул…»
Тоска овладевала мной. Ночь была испорчена, и хотелось верить, что только ночь. Хотя эти десять штук, которые с меня кто-то хотел снять за закрытую складскую дверь, не были похожи на шутку.
Я встал, помыкался по комнате, освещенной только сумрачным ночным свечением неба, пробивавшимся через окно и делавшим темноту доступной глазу.
Опять ночь оказалась бесполезным временем суток — теперь уже мне не заснуть.
Я взял книжку-матрешку и пошел на кухню. Сварил кофе и уселся за стол.
Вытащил из Толстого «Кобзарь» и, все еще щурясь, привыкая к кухонной лампочке без абажура, свободно, как висельник, болтавшейся на проводе над потолком, раскрыл эту книгу, принесшую в мою жизнь что-то неожиданно светлое и загадочное, отвлекающее меня от тусклой ежедневной реальности.
Наверно, читать рукопись Гершовича было бы интереснее, но я боялся концентрации его мысли. А здесь, на полях «Кобзаря», каждый написанный мелким почерком комментарий выглядел отдельной картинкой, красиво оформленной, взятой в рамку, так что можно было эту картинку и рассматривать и обдумывать, не чувствуя при этом усталости мысли.
«Мужчина всю жизнь борется со своим якобы природным назначением „быть сильным“, он тратит иногда всю жизнь на сознательное вырабатывание этого качества, подсознательно же всегда находясь в поиске защиты, которую может дать и дает ему только женщина. Всякое проявление природного мужского качества он посвящает поиску этой защиты. В политике этот естественный процесс используется как раз для инъектирования патриотизма, ведь всякий монумент, воздвигаемый родине, изображает женщину, и часто в воинственной позе. Женщину — защитницу слабых, то есть мужчин».
Горечь кофе осела на языке, и мне захотелось задержать этот вкус до утра — он и бодрил, и отвлекал от запаха корицы, который, казалось, уже витал по всей квартире, куда бы я ни заходил.
Я снова пролистал несколько страниц.
«Любовь к себе и к своей жизни мужчина легко переносит на любовь к женщине, пытаясь сделать ее составной частью своей жизни».
Эта мысль показалась мне немного банальной. Но, понимая, что все эти записи делались не для печати, я не стал обвинять покойного мыслителя в излишнем любовании собственными размышлениями и потере качества. Ведь это открытие он сделал для себя, и хоть для меня в нем не было ничего нового, но только потому, что интуитивно я это и так понимал.
Я сидел, листал «Кобзарь» и читал комментарии Гершовича. Читал уже невнимательно, не запоминая и не оценивая его мысли. Пережидал ночь. Пока завеса темноты за окном не стала рассасываться приближающимся рассветом.
Глава 12
Утром, вспомнив о ночном телефонном звонке, я забеспокоился всерьез.
Дневной свет словно внес реальность в угрозы звонившего. Десять тысяч долларов — сумма настолько большая, что не только отдать ее, но и заработать было для меня чем-то фантастическим. Но от угрозы забрать вместо денег квартиру бросило в холод. Мало того, что я продал двухкомнатную на окраине, чтобы купить однокомнатную в центре, так теперь кто-то собирается сделать меня бездомным! Я понимал, что действительно поломал все планы неизвестным гостям, рвавшимся на склад «детского питания». Но на то я и был нанят охранником… Хотя им, конечно, на это наплевать. Я даже не знаю — пробрались они туда в конце концов или нет.
Нет, твердо решил я, ни шагу назад. Денег таких у меня нет, а квартиры не отдам! Лежит в загашнике пятьсот долларов — надо срочно ставить бронированную дверь. Вряд ли они будут взрезать ее автогеном. А если и начнут — я успею милицию вызвать… Надежда на милицию вызвала у меня улыбку. Но надо же хоть от кого-то ждать защиты. Милиция могла защитить реальнее, чем новая конституция, но она не могла защищать меня двадцать четыре часа в сутки.
К одиннадцати часам я уже созвонился с фирмой по изготовлению и установке бронированных дверей. Ко мне приехал представитель, снял размеры, предложил выбор замков. Тут же мы подписали отпечатанный на компьютере договор, и оставалось мне жить незащищенным только два дня. Да и двери оказались дешевле, чем я думал — всего триста баксов.
Поставив подпись на договоре, я почувствовал себя увереннее. Заметил и свежесветившее солнце за окном, и воробьиное чириканье услышал. Жизнь продолжалась, и надо было ее продолжать, беря от нее максимум и отдавая минимум, чтобы того, что оставалось, хватило бы на дольше.
Дневной свет словно внес реальность в угрозы звонившего. Десять тысяч долларов — сумма настолько большая, что не только отдать ее, но и заработать было для меня чем-то фантастическим. Но от угрозы забрать вместо денег квартиру бросило в холод. Мало того, что я продал двухкомнатную на окраине, чтобы купить однокомнатную в центре, так теперь кто-то собирается сделать меня бездомным! Я понимал, что действительно поломал все планы неизвестным гостям, рвавшимся на склад «детского питания». Но на то я и был нанят охранником… Хотя им, конечно, на это наплевать. Я даже не знаю — пробрались они туда в конце концов или нет.
Нет, твердо решил я, ни шагу назад. Денег таких у меня нет, а квартиры не отдам! Лежит в загашнике пятьсот долларов — надо срочно ставить бронированную дверь. Вряд ли они будут взрезать ее автогеном. А если и начнут — я успею милицию вызвать… Надежда на милицию вызвала у меня улыбку. Но надо же хоть от кого-то ждать защиты. Милиция могла защитить реальнее, чем новая конституция, но она не могла защищать меня двадцать четыре часа в сутки.
К одиннадцати часам я уже созвонился с фирмой по изготовлению и установке бронированных дверей. Ко мне приехал представитель, снял размеры, предложил выбор замков. Тут же мы подписали отпечатанный на компьютере договор, и оставалось мне жить незащищенным только два дня. Да и двери оказались дешевле, чем я думал — всего триста баксов.
Поставив подпись на договоре, я почувствовал себя увереннее. Заметил и свежесветившее солнце за окном, и воробьиное чириканье услышал. Жизнь продолжалась, и надо было ее продолжать, беря от нее максимум и отдавая минимум, чтобы того, что оставалось, хватило бы на дольше.
Глава 13
Прошло два дня, и квартира моя превратилась в крепость. Когда тяжелые бронированные двери были установлены и я попрощался с двумя мастерами, меня молнией поразило чувство свободы. Защищенность моей квартиры на некоторое время передалась мне. И пошел я, защищенный, прогуляться по улице.
Было около двух. Солнце висело над Софиевским собором так, будто собиралось падать. Наглеете укладки под асфальт невиновного патриарха Владимира было пусто и я неспешно прошел мимо его нежеланной могилы, мимо таинственного штаба охраны госграницы, из дверей которого время от времени появлялся лысый мужичок-боровичок с сотовым телефоном в руке, и именно с улицы перед штабом вел свои, должно быть, секретные телефонные переговоры. Но сейчас и его не было.
Только редкие, не организованные ни в митинг, ни в шествие, прохожие попадались мне на пути.
Я шел и думал об этом неоправданном чувстве свободы, которое даровала мне новая железная дверь. Неожиданно рядом тормознула «девятка». Опустилось затемненное стекло дверцы, и я увидел мужчину лет сорока пяти в синей футболке.
— Слышишь, как к Бессарабке проехать? — спросил он.
Я объяснил и потом проводил машину взглядом.
Номера у этой «девятки» были одесские.
Когда машина исчезла из виду, исчезло и мое чувство свободы и защищенности. И исчезло, надо сказать, не зря. Я стал с осторожностью косить по сторонам и тут же накосил взглядом уже знакомую чернявую парочку, которая попалась мне недавно раза три за день. Усатый мужик смотрел на меня, а его подружка рассматривала журналы под стеклом газетного киоска.
«Опять случайное совпадение? — подумал я. — Или живут они где-то рядом?»
Обойдя вокруг Золотых ворот, я вернулся домой.
Этим же вечером раздался телефонный звонок.
— Как идет сбор зеленых? — спросил меня знакомый голос.
— Никак, — ответил я.
— Смотри, козел, мы тебе счетчик включать не будем — не те времена. Я тебя предупредил: не будет десяти штук — переселим тебя на доску с названием «Найти человека». Понял?
Ответа на свое «понял» говоривший не ожидал и сразу же положил трубку.
Настроение мое стало безрадостным.
Ну что толку с этой двери, если я могу чувствовать себя в безопасности, только закрывшись изнутри?
«Нет, — подумал я, — надо куда-то свалить на время. Квартиру закрыть и свалить. Все равно рано или поздно они про меня забудут».
И хотя нынешнее время не вдохновляло на туризм, я всерьез задумался о том, чтобы на время покинуть любимый город. Надо было уезжать, и уезжать срочно. И как-то само собой определилось направление — на казахский берег Каспийского моря, на полуостров Мангышлак, где когда-то стояло Новопетровское укрепление.
Сбор вещей отвлек меня от неприятных ощущений, нахлынувших после телефонного звонка.
Я сунул в свой китайский рюкзак рукопись Гершовича, три банки с «детской молочной смесью», пару банок найденных в кухонном шкафу консервов. Сверху все это заложил одеждой.
Потом уселся на кухне с чашкой чая. За окном было уже темно, и эта темнота успокаивала меня. Мир спит, думал я. Может, и враги мои неизвестные спят? Самое время выскользнуть из дома и раствориться в этой темноте.
Так я и сделал. И рассвет уже встречал в поезде Киев-Астрахань, в полупустом вагоне с помятым краснолицым проводником, тщетно пытавшимся разжечь уголь в маленькой топке титана.
Было около двух. Солнце висело над Софиевским собором так, будто собиралось падать. Наглеете укладки под асфальт невиновного патриарха Владимира было пусто и я неспешно прошел мимо его нежеланной могилы, мимо таинственного штаба охраны госграницы, из дверей которого время от времени появлялся лысый мужичок-боровичок с сотовым телефоном в руке, и именно с улицы перед штабом вел свои, должно быть, секретные телефонные переговоры. Но сейчас и его не было.
Только редкие, не организованные ни в митинг, ни в шествие, прохожие попадались мне на пути.
Я шел и думал об этом неоправданном чувстве свободы, которое даровала мне новая железная дверь. Неожиданно рядом тормознула «девятка». Опустилось затемненное стекло дверцы, и я увидел мужчину лет сорока пяти в синей футболке.
— Слышишь, как к Бессарабке проехать? — спросил он.
Я объяснил и потом проводил машину взглядом.
Номера у этой «девятки» были одесские.
Когда машина исчезла из виду, исчезло и мое чувство свободы и защищенности. И исчезло, надо сказать, не зря. Я стал с осторожностью косить по сторонам и тут же накосил взглядом уже знакомую чернявую парочку, которая попалась мне недавно раза три за день. Усатый мужик смотрел на меня, а его подружка рассматривала журналы под стеклом газетного киоска.
«Опять случайное совпадение? — подумал я. — Или живут они где-то рядом?»
Обойдя вокруг Золотых ворот, я вернулся домой.
Этим же вечером раздался телефонный звонок.
— Как идет сбор зеленых? — спросил меня знакомый голос.
— Никак, — ответил я.
— Смотри, козел, мы тебе счетчик включать не будем — не те времена. Я тебя предупредил: не будет десяти штук — переселим тебя на доску с названием «Найти человека». Понял?
Ответа на свое «понял» говоривший не ожидал и сразу же положил трубку.
Настроение мое стало безрадостным.
Ну что толку с этой двери, если я могу чувствовать себя в безопасности, только закрывшись изнутри?
«Нет, — подумал я, — надо куда-то свалить на время. Квартиру закрыть и свалить. Все равно рано или поздно они про меня забудут».
И хотя нынешнее время не вдохновляло на туризм, я всерьез задумался о том, чтобы на время покинуть любимый город. Надо было уезжать, и уезжать срочно. И как-то само собой определилось направление — на казахский берег Каспийского моря, на полуостров Мангышлак, где когда-то стояло Новопетровское укрепление.
Сбор вещей отвлек меня от неприятных ощущений, нахлынувших после телефонного звонка.
Я сунул в свой китайский рюкзак рукопись Гершовича, три банки с «детской молочной смесью», пару банок найденных в кухонном шкафу консервов. Сверху все это заложил одеждой.
Потом уселся на кухне с чашкой чая. За окном было уже темно, и эта темнота успокаивала меня. Мир спит, думал я. Может, и враги мои неизвестные спят? Самое время выскользнуть из дома и раствориться в этой темноте.
Так я и сделал. И рассвет уже встречал в поезде Киев-Астрахань, в полупустом вагоне с помятым краснолицым проводником, тщетно пытавшимся разжечь уголь в маленькой топке титана.
Глава 14
Около полудня поезд остановился на границе. Сначала по вагону прошли скучные украинские таможенники. Один из них бросил на меня взгляд и спросил с надеждой в голосе: «Что-нибудь вывозим?»
Я отрицательно мотнул головой.
— А ну покажи багаж, — потребовал он. Я поднял свою полку и показал ему тощий рюкзак. По лицу таможенника было видно, что он хотел сплюнуть, но сдержался.
Потом шла русская таможня. Они подошли вдвоем.
— Что ввозим? — спросил один.
— Себя, — пошутил я.
Второй таможенник прищурился, повел носом.
— Ты что, корицу на продажу везешь? — спросил он.
— Нет.
Они не поверили, и пришлось мне им тоже показать свой рюкзак. Тут уж они повели себя с достоинством и лезть внутрь рюкзака не захотели.
Поезд снова запыхтел, застучал по рельсам. За окном проносились те же пейзажи, только теперь российские. Наконец вода в титане закипела, и проводник принес мне стакан чая с «железнодорожным», практически нерастворимым сахаром.
За этим чаем, уткнувшись в бессмысленное движение заоконного пейзажа, я подумал, что оставил позади себя в Киеве двое закрытых металлических дверей и одну вскрытую могилу. Ни больше и ни меньше.
Я отрицательно мотнул головой.
— А ну покажи багаж, — потребовал он. Я поднял свою полку и показал ему тощий рюкзак. По лицу таможенника было видно, что он хотел сплюнуть, но сдержался.
Потом шла русская таможня. Они подошли вдвоем.
— Что ввозим? — спросил один.
— Себя, — пошутил я.
Второй таможенник прищурился, повел носом.
— Ты что, корицу на продажу везешь? — спросил он.
— Нет.
Они не поверили, и пришлось мне им тоже показать свой рюкзак. Тут уж они повели себя с достоинством и лезть внутрь рюкзака не захотели.
Поезд снова запыхтел, застучал по рельсам. За окном проносились те же пейзажи, только теперь российские. Наконец вода в титане закипела, и проводник принес мне стакан чая с «железнодорожным», практически нерастворимым сахаром.
За этим чаем, уткнувшись в бессмысленное движение заоконного пейзажа, я подумал, что оставил позади себя в Киеве двое закрытых металлических дверей и одну вскрытую могилу. Ни больше и ни меньше.
Глава 15
Солоноватый морской запах перебивал даже привычный запах вокзала. Над Астраханью светило солнце-альбинос, белое, словно раскаленное добела. Но жары не ощущалось — может быть из-за ветерка, дувшего с моря.
Я как-то заторможено отошел от вокзала в неведомом направлении, просто озираясь по сторонам и осматриваясь в незнакомом городе. Людей вокруг почти не было, а те, что все-таки попадались на глаза, больше были похожи на бомжей или последователей учителя Иванова: какой-то босой толстяк в спортивных брюках, выпятив нескромный живот, как доказательство нормального прошлого, шел мне навстречу. И прошел мимо.
Я обратил внимание на излишнее количество российских флагов, развешанных на домах. Приятный звук треплющегося ветерком знамени постоянно сопровождал меня, внушая необъяснимую самодовольную гордость, хотя мне самому было очевидно, что я здесь чужак, иностранец, случайный путешественник со странной целью.
«Ах, да! — внезапно подсказала мысль. — Сегодня же суббота! Хотя просто выходного дня вроде бы маловато для патриотического украшения города?!»
Размышляя так, я шел по какой-то улице. Потом, просто из любопытства, прочитал, что шел я по улице Тольятти. Где-то над головой громко распахнулось окно-я машинально поднял голову и увидел, как пожилая женщина провела по улице сонным взглядом, словно метлой. Провела и снова спряталась, оставив окно открытым, Город просыпался. Впереди показался транспарантик, висевший над пустынной дорогой.
Генеральный спонсор Дня города — Акционерное общество «Кулибин»
Ну вот, понял я, на праздник попал. Может, и мне с их праздника что-то перепадет?
Но город еще почивал, хотя на моих часах стрелки встретились и показали без десяти десять.
Минут через пятнадцать я увидел живую человеческую очередь, впадавшую в открытые двери булочной. Когда я подошел к очереди, по лицам ее членов пробежала обеспокоенность, и почти тотчас я понял ее причину — из недр магазина зычный женский голос сообщил, что булок больше нет. На моих глазах сконцентрированная кривая линия очереди распалась, и люди-атомы помчались в двух противоположных направлениях. А еще минуты через три, оглянувшись, я уже не увидел ни остатков очереди, ни открытых дверей булочной — позади лежала пустынная мертвая улица.
— Ну ладно, — сказал я себе голодному, — в праздники обычно разворачивают праздничную торговлю, так что что-нибудь я да съем перед тем, как отыщу паром или корабль.
Полчаса спустя я какими-то неведомыми путями снова вернулся к вокзалу, хотя вроде бы и не сворачивал нигде — видно город был круглый, как земной шарик. Теперь у вокзала было оживленнее — может еще какие поезда подъехали, а может, люди просто уже начали просыпаться. От вокзала я в этот раз пошел по другой, не менее широкой улице. И уже через десяток шагов увидел идущего мне навстречу астраханца с невиданным бутербродом в руках. Это была продольно разрезанная булка, жирно намазанная черной икрой. Он ее держал обеими руками и на ходу с заметным удовольствием покусывал свой супербутерброд.
То, что Астрахань — город рыбный, я и так знал, а потому воспринял увиденную картину как патриотический выпендреж. Но когда минут через десять я встретил еще нескольких граждан с такими же бутербродами — соседи них одну старушку в лохмотьях и с медалью «За победу над Германией» на груди, — уже задумался поглубже. Теперь это было похоже уже не на простой выпендреж, а на какую-то благотворительную акцию. Правда, от этого вывода я не стал более сытым, даже какая-то зависть к обездоленным возникла — вот ведь, вспомнили о них и икрой накормили на День города!
Продолжая свое полубесцельное хождение, я заметил, что практически у всех попадавшихся мне на пути горожан в руках были похожие огромные бутерброды, щедро намазанные икрой. Не все из прохожих с бутербродами напоминали своим внешним видом обездоленных. Были среди них люди и вполне респектабельные.
Все прояснилось очень скоро. Я вышел на площадь, где российские флаги развевались даже над коммерческими киосками. И тут я увидел небольшие очереди у этих киосков. В руках все стоявшие граждане держали плоские бутербродные заготовки — продольно разрезанные булочные батоны. Остановившись и понаблюдав, я понял механизм празднования Дня города. Граждане просовывали в окошки киосков свои длинные булки, а обратно их получали уже покрытыми икрой. И при этом никаких документов у граждан не требовали, из чего я сделал вывод, что найди я сейчас булку — я получу такой же шаровой обед астраханского аристократа.
Оставалось найти булку. Спортивным шагом обойдя окрестные улицы, я понял, что с булками я опоздал — все булочные были закрыты, а у дверей одной из них проходившая мимо старушка мне участливо сообщила, что хлеб в городе закончился еще вчера.
Я как-то заторможено отошел от вокзала в неведомом направлении, просто озираясь по сторонам и осматриваясь в незнакомом городе. Людей вокруг почти не было, а те, что все-таки попадались на глаза, больше были похожи на бомжей или последователей учителя Иванова: какой-то босой толстяк в спортивных брюках, выпятив нескромный живот, как доказательство нормального прошлого, шел мне навстречу. И прошел мимо.
Я обратил внимание на излишнее количество российских флагов, развешанных на домах. Приятный звук треплющегося ветерком знамени постоянно сопровождал меня, внушая необъяснимую самодовольную гордость, хотя мне самому было очевидно, что я здесь чужак, иностранец, случайный путешественник со странной целью.
«Ах, да! — внезапно подсказала мысль. — Сегодня же суббота! Хотя просто выходного дня вроде бы маловато для патриотического украшения города?!»
Размышляя так, я шел по какой-то улице. Потом, просто из любопытства, прочитал, что шел я по улице Тольятти. Где-то над головой громко распахнулось окно-я машинально поднял голову и увидел, как пожилая женщина провела по улице сонным взглядом, словно метлой. Провела и снова спряталась, оставив окно открытым, Город просыпался. Впереди показался транспарантик, висевший над пустынной дорогой.
Генеральный спонсор Дня города — Акционерное общество «Кулибин»
Ну вот, понял я, на праздник попал. Может, и мне с их праздника что-то перепадет?
Но город еще почивал, хотя на моих часах стрелки встретились и показали без десяти десять.
Минут через пятнадцать я увидел живую человеческую очередь, впадавшую в открытые двери булочной. Когда я подошел к очереди, по лицам ее членов пробежала обеспокоенность, и почти тотчас я понял ее причину — из недр магазина зычный женский голос сообщил, что булок больше нет. На моих глазах сконцентрированная кривая линия очереди распалась, и люди-атомы помчались в двух противоположных направлениях. А еще минуты через три, оглянувшись, я уже не увидел ни остатков очереди, ни открытых дверей булочной — позади лежала пустынная мертвая улица.
— Ну ладно, — сказал я себе голодному, — в праздники обычно разворачивают праздничную торговлю, так что что-нибудь я да съем перед тем, как отыщу паром или корабль.
Полчаса спустя я какими-то неведомыми путями снова вернулся к вокзалу, хотя вроде бы и не сворачивал нигде — видно город был круглый, как земной шарик. Теперь у вокзала было оживленнее — может еще какие поезда подъехали, а может, люди просто уже начали просыпаться. От вокзала я в этот раз пошел по другой, не менее широкой улице. И уже через десяток шагов увидел идущего мне навстречу астраханца с невиданным бутербродом в руках. Это была продольно разрезанная булка, жирно намазанная черной икрой. Он ее держал обеими руками и на ходу с заметным удовольствием покусывал свой супербутерброд.
То, что Астрахань — город рыбный, я и так знал, а потому воспринял увиденную картину как патриотический выпендреж. Но когда минут через десять я встретил еще нескольких граждан с такими же бутербродами — соседи них одну старушку в лохмотьях и с медалью «За победу над Германией» на груди, — уже задумался поглубже. Теперь это было похоже уже не на простой выпендреж, а на какую-то благотворительную акцию. Правда, от этого вывода я не стал более сытым, даже какая-то зависть к обездоленным возникла — вот ведь, вспомнили о них и икрой накормили на День города!
Продолжая свое полубесцельное хождение, я заметил, что практически у всех попадавшихся мне на пути горожан в руках были похожие огромные бутерброды, щедро намазанные икрой. Не все из прохожих с бутербродами напоминали своим внешним видом обездоленных. Были среди них люди и вполне респектабельные.
Все прояснилось очень скоро. Я вышел на площадь, где российские флаги развевались даже над коммерческими киосками. И тут я увидел небольшие очереди у этих киосков. В руках все стоявшие граждане держали плоские бутербродные заготовки — продольно разрезанные булочные батоны. Остановившись и понаблюдав, я понял механизм празднования Дня города. Граждане просовывали в окошки киосков свои длинные булки, а обратно их получали уже покрытыми икрой. И при этом никаких документов у граждан не требовали, из чего я сделал вывод, что найди я сейчас булку — я получу такой же шаровой обед астраханского аристократа.
Оставалось найти булку. Спортивным шагом обойдя окрестные улицы, я понял, что с булками я опоздал — все булочные были закрыты, а у дверей одной из них проходившая мимо старушка мне участливо сообщила, что хлеб в городе закончился еще вчера.