"Николай Иванович Сотников. Директор благотворительного фонда «Корсар».
— Коля! — позвала меня Гуля.
Я вернулся в свою комнату, все еще сжимая в руке визитную карточку с моей фамилией. В голове все перепуталось.
Через полчаса в квартире было уже убрано. На плите закипал чайник, а содержимое чемоданов лежало на диване. Отдельной стопочкой высились цветные рубахи-платья.
Мой рюкзак тоже наполовину был разгружен.
— Надо куда-то все сложить, — немного растерянно сказала Гуля. — И вот это, — она подняла с дивана подстилку, на которой мы спали в пустыне. Под ней лежал пистолет с глушителем, о котором я уже успел забыть.
— В шкафу должно быть место, — сказал я, оглядываясь на массивный старинный шкаф, занимавший почти половину прихожей. — Только сначала чаю выпьем.
Ее взгляд вдруг упал на бумажный пакет, торчащий из рюкзака.
— Это ты что-то купил вчера?
— Нет, скорее продал, — ответил я и, подойдя к столу, вывалил из пакета несколько плотных пачек зеленых купюр.
Гуля уставилась на доллары удивленным взглядом.
— Это за пленку с фотографиями, — объяснил я. — Только очень просили никому о ней не говорить. Понимаешь?
Гуля кивнула.
— Только это еще не все, — продолжал я. — Кажется, у меня новая работа…
— и я протянул Гуле визитную карточку, взятую со стола присоединенной к моей квартире комнаты.
Пока Гуля разглядывала визитку, я подошел к телефону и позвонил Олегу Борисовичу.
— Что это за склад у меня в квартире? — спросил я и голос мой звучал довольно раздраженно.
— Это ваш склад, — спокойно ответил Олег Борисович. — Вы же на нем работали… За вынужденный прогул вам уже заплатили. Теперь вы пошли на повышение…
Спокойный «олимпийский» тон моегособеседника окончательно завел мои мысли в тупик.
— Так что же мне делать? — спросил я его.
— Ничего. Работать, работать и еще раз работать, как завещал нам великий Ленин…
Теперь в голосе Олега Борисовича уже звучала ирония.
— Да не волнуйтесь вы! — успокоил он меня посд паузы. — Если табличка раздражает — можете ее снять. Но с должности директора вас никто увольнять не собирается. Будут проблемы — звоните!
В трубке зачастили короткие гудки. Я обернулся к Гуле. Она смотрела на меня заботливо и взгляд ее не требовал никаких объяснений.
«Боже мой, как мне с ней повезло», — подумал я.
Выпив чаю и съев по куску пирога с капустой, мы вышли прогуляться. Солнце еще светило. Гуля постоянно останавливалась и широко раскрытыми глазами рассматривала дома.
— Красивее, чем Алматы! — сказала она. Я никогда не был ни в Алматы, ни в Алма-Ате, так что мне трудно было сравнивать. Но я охотно ей поверил. Трудно было представить себе город, красивее Киева.
Солнце светило в глаза и не ослепляло. — Привет! — бросил мне кто-то на ходу. Я оглянулся, но со спины не узнал прошедшего мимо человека.
Это был мой город, но в мое отсутствие он словно стал самостоятельнее, убежал куда-то вперед, и мне предстояло догнать его, снова сжиться с ним, стать его маленькой частью, его воздухом. Мне уже было знакомо из прошлого это ощущение временной отвергнутости, чужести. Пройдет несколько дней, и все будет, как раньше. Невидимая связь токов между городом и мной восстановится.
Восстановится и нормальная жизнь, только теперь все будет по-другому. Все будет по-другому хорошо. Хорошо на двоих.
Глава 77
Глава 78
Эпилог
— Коля! — позвала меня Гуля.
Я вернулся в свою комнату, все еще сжимая в руке визитную карточку с моей фамилией. В голове все перепуталось.
Через полчаса в квартире было уже убрано. На плите закипал чайник, а содержимое чемоданов лежало на диване. Отдельной стопочкой высились цветные рубахи-платья.
Мой рюкзак тоже наполовину был разгружен.
— Надо куда-то все сложить, — немного растерянно сказала Гуля. — И вот это, — она подняла с дивана подстилку, на которой мы спали в пустыне. Под ней лежал пистолет с глушителем, о котором я уже успел забыть.
— В шкафу должно быть место, — сказал я, оглядываясь на массивный старинный шкаф, занимавший почти половину прихожей. — Только сначала чаю выпьем.
Ее взгляд вдруг упал на бумажный пакет, торчащий из рюкзака.
— Это ты что-то купил вчера?
— Нет, скорее продал, — ответил я и, подойдя к столу, вывалил из пакета несколько плотных пачек зеленых купюр.
Гуля уставилась на доллары удивленным взглядом.
— Это за пленку с фотографиями, — объяснил я. — Только очень просили никому о ней не говорить. Понимаешь?
Гуля кивнула.
— Только это еще не все, — продолжал я. — Кажется, у меня новая работа…
— и я протянул Гуле визитную карточку, взятую со стола присоединенной к моей квартире комнаты.
Пока Гуля разглядывала визитку, я подошел к телефону и позвонил Олегу Борисовичу.
— Что это за склад у меня в квартире? — спросил я и голос мой звучал довольно раздраженно.
— Это ваш склад, — спокойно ответил Олег Борисович. — Вы же на нем работали… За вынужденный прогул вам уже заплатили. Теперь вы пошли на повышение…
Спокойный «олимпийский» тон моегособеседника окончательно завел мои мысли в тупик.
— Так что же мне делать? — спросил я его.
— Ничего. Работать, работать и еще раз работать, как завещал нам великий Ленин…
Теперь в голосе Олега Борисовича уже звучала ирония.
— Да не волнуйтесь вы! — успокоил он меня посд паузы. — Если табличка раздражает — можете ее снять. Но с должности директора вас никто увольнять не собирается. Будут проблемы — звоните!
В трубке зачастили короткие гудки. Я обернулся к Гуле. Она смотрела на меня заботливо и взгляд ее не требовал никаких объяснений.
«Боже мой, как мне с ней повезло», — подумал я.
Выпив чаю и съев по куску пирога с капустой, мы вышли прогуляться. Солнце еще светило. Гуля постоянно останавливалась и широко раскрытыми глазами рассматривала дома.
— Красивее, чем Алматы! — сказала она. Я никогда не был ни в Алматы, ни в Алма-Ате, так что мне трудно было сравнивать. Но я охотно ей поверил. Трудно было представить себе город, красивее Киева.
Солнце светило в глаза и не ослепляло. — Привет! — бросил мне кто-то на ходу. Я оглянулся, но со спины не узнал прошедшего мимо человека.
Это был мой город, но в мое отсутствие он словно стал самостоятельнее, убежал куда-то вперед, и мне предстояло догнать его, снова сжиться с ним, стать его маленькой частью, его воздухом. Мне уже было знакомо из прошлого это ощущение временной отвергнутости, чужести. Пройдет несколько дней, и все будет, как раньше. Невидимая связь токов между городом и мной восстановится.
Восстановится и нормальная жизнь, только теперь все будет по-другому. Все будет по-другому хорошо. Хорошо на двоих.
Глава 77
На следующий день мы принимали первых гостей — Петра и Галю. С Петром я созвонился предыдущим вечером и он, казалось, был очень рад моему звонку.
Сказал, что у него есть, что мне показать.
Нельзя сказать, что в тот момент его обещание меня заинтриговало. Я был больше занят мыслью о снятии со стенки слева от своей двери вывески благотворительного фонда «Корсар». Да и вообще любопытство мое было уже насыщено на год вперед. К тому же вечером за нашим первым домашним ужином — вермишелью из старых запасов — меня одолевали мысли, не прислушаться к которым я не мог. Я вдруг понял, что любое знание обязывает, любое утоленное любопытство оставляет тебя в долгу не только перед тем, кто его утолил, но и перед вновь приобретенным знанием или информацией. Я сам уже ощущал себя в долгу перед Олегом Борисовичем. Не из-за десяти тысяч долларов, из которых две тысячи были то ли частью непонятной будущей суммы, то ли, как сказал Олег Борисович, компенсацией за вынужденный прогул. А может, это был какой-то аванс?
За что? Я еще не знал. Было ли это связано с его очевидным доверием ко мне? Он ведь рассказал мне про людей на фотографиях. Рассказал немного, но достаточно, чтобы понять, что троица, входящая теперь в первый эшелон бизнеса и политики России, двадцать с лишним лет тому назад была замешана в убийстве. Олег Борисович, наверно, знал об этих людях гораздо больше. Должно быть, он знал, чем они тогда занимались? Сейчас я думал, что было бы легче не знать ничего о людях на фотографиях. Но было уже поздно.
На улице моросил дождь. Петр и Галя оставили раскрытые мокрые зонтики сушиться в прихожей.
Мы уселись за стол, налили женщинам вина, а себе водки. Закуска была скромной, но будь такая закуска у нас в Казахстане или потом, в товарном вагоне, мы были бы просто счастливы. Малосольные огурчики, бородинский хлеб, ветчина, голландский сыр. Даже когда я утром просто покупал все это в ближайшем гастрономе — душа запела. Это тоже было частью возвращения домой, — возвращение к старые гастрономическим ценностям, к обыденному ритуалу закуски. Изъятие этого ритуала из жизни человека — серьезное наказание. Собственно тюремное наказание — это и есть изъятие человека из привычных ритуалов.
Мы выпили за встречу. Рассказали Петру и Гале, как крестили Гулю и как венчались.
— Ну, тэпэр трэба украйинську мову вчыты! — улыбаясь, сказал Гуле Петр. Мы с ней переглянулись.
— Хорошо, — сказала она. — Если Галя мне поможет… Так полушутливо, отвлекаясь на короткие тосты, мы сидели еще часа два. Потом, пока Гуля заваривала чай, Петр принес из прихожей свою сумку.
— Ты знаеш, — сказал он. — Мы там, биля укриплэння щось знайшлы, алэ вам нэ показалы… Пробач… Алэ кращэ пизно, ниж николы.
Он вытащил из сумки что-то, завернутое в газету. Развернул. Это была серебрянная шкатулка размером с половинку кирпича.
Я взял шкатулку в руку. Ощутил приятную холодность и тяжесть серебра. На верхней гладкой части красивым почерком была выгравирована надпись: «Милому Тарасу от А.Е.». Попробовал поднять крышку, но шкатулка была закрыта.
Улыбнувшись на мой вопросительный взгляд, Петр взял из моих рук шкатулку.
Потряс ее и я услышал внутри шкатулки движение чего-то легкого, скорее всего — бумаги.
— Вона закрыта на замок. Мы выришылы, що будэ чэсно, якщо мы разом видкрыемо… У тэбэ е яки-нэбудь инструменты?
Я снова взял у Петра шкатулку. Посмотрел на маленькую замочную скважину.
— Может быть, не надо ломать? — спросил я, глядя Петру в глаза.
— Тут нэ ломаты трэба, а трошкы видигнуты, щоб вона видкрылась.
Я снял с шеи цепочку с золотым ключиком. Вставил его в замочек шкатулки и вернул Петру.
— Извини, я тебе тоже не все, что нашел, показал, — сказал я ему. — Открывай!
Он удивленно посмотрел на меня, потом на шкатулку. Повернул ключик, и мы услышали негромкий щелчок замка.
В шкатулке лежали сложенные вдвое маленькие исписанные листы бумаги.
— Письма? — спросил я.
Петр кивнул. Вытащил верхнее. Пробежал взглядом и снова заглянул в шкатулку. На его лице не было радости. Я удивился.
— «Дорогой Тарас Григорьевич, — прочитал он. — Вам не стоит бояться моего мужа. Он к вам хорошо настроен и будет рад, если вы согласитесь иногда у нас обедать. А.Е.»
Он взял из шкатулки другой листик бумаги.
— «Жду вас в полдень, — читал вслух Петр. — Вы обещали показать что-то интересное на туркменском кладбище. Вам будет забавно узнать, что доктор Никольский говорит всем, будто вы — разжалованный майор. А еще говорит, что вы учите его говорить по-украински».
Я тоже вытащил из шкатулки листок бумаги, развернул.
«Милая Агафья Емельяновна. — Мне показалось, что Петр именно из-за своего необъяснимо испортившегося настроения читал записки вслух. Я же читал эту про себя, глазами. — Мне неизвестно, что причинило охлаждение в отношениях между нами и почему вы стали избегать меня. Даже при моей любви к одиночеству, прогулки с вами доставляли мне истинное удовольствие. Я только надеюсь, что не Ираклий Александрович по какому-нибудь недоброму наущению стал препятствовать вам в общении со мной. Хотя на его месте я бы поменял про-стосердие на ревность. С искреннейшим почтением, рядовой Тарас Шевченко».
Когда я оторвал глаза от записки, видимо так и не отправленной, Галя уже читала, беззвучно шевеля губами, остальные. Шкатулка стояла на столе пустая.
Я передал только что прочитанную записку Гуле. В комнате было непривычно тихо. Я наполнил наши с Петром рюмки водкой.
— Ты знаешь, сколько это стоит? — кивнул я на шкатулку.
— Можэ, воно щось и стоить, алэ для украйинськойи культуры цэ ничего нэ дае… — и он пожал плечами. Лицо его выдавало глубокое разочарование. — Вэлыкый украйинськый поэт пышэ любовни запысочки росийсь-кою мовою…
— Великий украинский поэт написал и несколько повестей по-русски, — сказал я. — От этого он не стал менее великим. Это просто показывает, что он принадлежит двум культурам.
— То, что принадлежит двум, не принадлежит никому, — Петр неожиданно перешел на русский. — Знаешь, два украинских писателя купили дом вскладчину в Конче-Озерной. Теперь они не пишут, а судятся, выясняют, кому все-таки принадлежит этот дом… Если никто до сих пор не додумался перевести его повести на украинский, то к этим запискам ни у кого точно интереса не возникнет.
— Так что ты предлагаешь тогда с этим делать? — Я кивнул на шкатулку и на лежащие рядом записки.
— Не знаю, — сказал он и вздохнул.
— Давайте чай пить, — Гуля решила отвлечь нас от неприятного разговора и ей это удалось.
Мы сидели и пили немного остывший чай. Ели заварные пирожные из маленькой частной пекарни, открывшейся за время моего отсутствия через два дома от моего.
— Ты можешь продать все это на аукционе, — сказал я Петру, когда? настроение его улучшилось. — Тебе же, наверно, нужны деньги?
— Да-а, — протянул он задумчиво. — Нам нужны деньги… Меня выдвигают кандидатом в депутаты.
— Да? — удивился я. — Что ж ты с этого не начал? За это и выпить не грех!
Мы налили женщинам вина, а себе снова водки.
— Победы! — пожелал я Петру.
— Можэ, и справди продаты на аукциони? — снова он вернулся в родной украинский язык. — Алэ ж мэни нэ можна так засвичуватысь, цэ можэ комусь нэ сподобатысь…
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Можэ, ты продасы? — спросил он. — Я тоби процэнты виддам.
— Попробую, — пообещал я.
Я еще не представлял себе, как и где искать такой аукцион. Но, как говорится, никто меня за язык не тянул. Ни в первый раз, когда я подбросил Петру эту идею, ни во второй — когда пообещал попробовать ее реализовать.
— Слухай, тут тоби щэ дэщо пэрэдалы, — Петр снова взял в руки свою сумку.
Вытащил оттуда папку с бумагами Гершовича, потом коробку из-под обуви. — Вид полковныка. Якийсь пан у цывильному прыходыв. Казав, що його Таранэнко прыслав.
Положив папку Гершовича на край стола, я снял с коробки крышку и увидел внутри хамелеончика. Он, задрав свою уродливую мордочку, смотрел на меня.
— Гуля, — позвал я.
Она подошла. Мы в изумлении смотрели на хамелеона.
— Как он к нему попал? — удивился я.
— Звидкы я знаю?! — Петр пожал плечами.
На прощанье мы обнялись и договорились регулярно созваниваться. Как ни странно, но о песке за столом никто не упомянул. Я задумался об этом только тогда, когда мы с Гулей остались в квартире одни. Может, Петра попросили даже со мной не затрагивать эту тему? Если так, то получалось, что у нас обоих было что скрывать друг от друга, и при этом мы могли совершенно искренне чувствовать себя друзьями.
Ночью меня разбудил внезапно оборвавшийся телефонный звонок. Я подошел в темноте к столу, прислушался к тишине квартиры и услышал какое-то шуршание за дверью в смежную комнату. Прошел туда и увидел в лунном свете, падавшем на письменный стол из окна, как из факса выползает длинный белый язык бумаги.
Когда он выполз, я включил свет и склонился над столом.
В факсе, отправленном директору благотворительного фонда «Корсар»
Сотникову Николаю Ивановичу, содержалась просьба отпустить Макароввжому Дому Малютки три ящика финского детского питания. Сообщалось, что за ними приедет завтра с оформленной заявкой некто Луминеску Петр Борисович. Похоже, что моя директорская работа уже начиналась. Единственное, чего не хотелось, так это знать о содержимом этих ящиков. Мне было совершенно все равно: просроченное там детское питание или не просроченное, или вообще не детское и не питание! Мне на это было наплевать. Пусть плавает мимо меня, пусть за ним приезжают, пусть его забирают… Лишь бы моя главная жизнь, жизнь с Гулей, шла гладко и счастливо.
Сказал, что у него есть, что мне показать.
Нельзя сказать, что в тот момент его обещание меня заинтриговало. Я был больше занят мыслью о снятии со стенки слева от своей двери вывески благотворительного фонда «Корсар». Да и вообще любопытство мое было уже насыщено на год вперед. К тому же вечером за нашим первым домашним ужином — вермишелью из старых запасов — меня одолевали мысли, не прислушаться к которым я не мог. Я вдруг понял, что любое знание обязывает, любое утоленное любопытство оставляет тебя в долгу не только перед тем, кто его утолил, но и перед вновь приобретенным знанием или информацией. Я сам уже ощущал себя в долгу перед Олегом Борисовичем. Не из-за десяти тысяч долларов, из которых две тысячи были то ли частью непонятной будущей суммы, то ли, как сказал Олег Борисович, компенсацией за вынужденный прогул. А может, это был какой-то аванс?
За что? Я еще не знал. Было ли это связано с его очевидным доверием ко мне? Он ведь рассказал мне про людей на фотографиях. Рассказал немного, но достаточно, чтобы понять, что троица, входящая теперь в первый эшелон бизнеса и политики России, двадцать с лишним лет тому назад была замешана в убийстве. Олег Борисович, наверно, знал об этих людях гораздо больше. Должно быть, он знал, чем они тогда занимались? Сейчас я думал, что было бы легче не знать ничего о людях на фотографиях. Но было уже поздно.
На улице моросил дождь. Петр и Галя оставили раскрытые мокрые зонтики сушиться в прихожей.
Мы уселись за стол, налили женщинам вина, а себе водки. Закуска была скромной, но будь такая закуска у нас в Казахстане или потом, в товарном вагоне, мы были бы просто счастливы. Малосольные огурчики, бородинский хлеб, ветчина, голландский сыр. Даже когда я утром просто покупал все это в ближайшем гастрономе — душа запела. Это тоже было частью возвращения домой, — возвращение к старые гастрономическим ценностям, к обыденному ритуалу закуски. Изъятие этого ритуала из жизни человека — серьезное наказание. Собственно тюремное наказание — это и есть изъятие человека из привычных ритуалов.
Мы выпили за встречу. Рассказали Петру и Гале, как крестили Гулю и как венчались.
— Ну, тэпэр трэба украйинську мову вчыты! — улыбаясь, сказал Гуле Петр. Мы с ней переглянулись.
— Хорошо, — сказала она. — Если Галя мне поможет… Так полушутливо, отвлекаясь на короткие тосты, мы сидели еще часа два. Потом, пока Гуля заваривала чай, Петр принес из прихожей свою сумку.
— Ты знаеш, — сказал он. — Мы там, биля укриплэння щось знайшлы, алэ вам нэ показалы… Пробач… Алэ кращэ пизно, ниж николы.
Он вытащил из сумки что-то, завернутое в газету. Развернул. Это была серебрянная шкатулка размером с половинку кирпича.
Я взял шкатулку в руку. Ощутил приятную холодность и тяжесть серебра. На верхней гладкой части красивым почерком была выгравирована надпись: «Милому Тарасу от А.Е.». Попробовал поднять крышку, но шкатулка была закрыта.
Улыбнувшись на мой вопросительный взгляд, Петр взял из моих рук шкатулку.
Потряс ее и я услышал внутри шкатулки движение чего-то легкого, скорее всего — бумаги.
— Вона закрыта на замок. Мы выришылы, що будэ чэсно, якщо мы разом видкрыемо… У тэбэ е яки-нэбудь инструменты?
Я снова взял у Петра шкатулку. Посмотрел на маленькую замочную скважину.
— Может быть, не надо ломать? — спросил я, глядя Петру в глаза.
— Тут нэ ломаты трэба, а трошкы видигнуты, щоб вона видкрылась.
Я снял с шеи цепочку с золотым ключиком. Вставил его в замочек шкатулки и вернул Петру.
— Извини, я тебе тоже не все, что нашел, показал, — сказал я ему. — Открывай!
Он удивленно посмотрел на меня, потом на шкатулку. Повернул ключик, и мы услышали негромкий щелчок замка.
В шкатулке лежали сложенные вдвое маленькие исписанные листы бумаги.
— Письма? — спросил я.
Петр кивнул. Вытащил верхнее. Пробежал взглядом и снова заглянул в шкатулку. На его лице не было радости. Я удивился.
— «Дорогой Тарас Григорьевич, — прочитал он. — Вам не стоит бояться моего мужа. Он к вам хорошо настроен и будет рад, если вы согласитесь иногда у нас обедать. А.Е.»
Он взял из шкатулки другой листик бумаги.
— «Жду вас в полдень, — читал вслух Петр. — Вы обещали показать что-то интересное на туркменском кладбище. Вам будет забавно узнать, что доктор Никольский говорит всем, будто вы — разжалованный майор. А еще говорит, что вы учите его говорить по-украински».
Я тоже вытащил из шкатулки листок бумаги, развернул.
«Милая Агафья Емельяновна. — Мне показалось, что Петр именно из-за своего необъяснимо испортившегося настроения читал записки вслух. Я же читал эту про себя, глазами. — Мне неизвестно, что причинило охлаждение в отношениях между нами и почему вы стали избегать меня. Даже при моей любви к одиночеству, прогулки с вами доставляли мне истинное удовольствие. Я только надеюсь, что не Ираклий Александрович по какому-нибудь недоброму наущению стал препятствовать вам в общении со мной. Хотя на его месте я бы поменял про-стосердие на ревность. С искреннейшим почтением, рядовой Тарас Шевченко».
Когда я оторвал глаза от записки, видимо так и не отправленной, Галя уже читала, беззвучно шевеля губами, остальные. Шкатулка стояла на столе пустая.
Я передал только что прочитанную записку Гуле. В комнате было непривычно тихо. Я наполнил наши с Петром рюмки водкой.
— Ты знаешь, сколько это стоит? — кивнул я на шкатулку.
— Можэ, воно щось и стоить, алэ для украйинськойи культуры цэ ничего нэ дае… — и он пожал плечами. Лицо его выдавало глубокое разочарование. — Вэлыкый украйинськый поэт пышэ любовни запысочки росийсь-кою мовою…
— Великий украинский поэт написал и несколько повестей по-русски, — сказал я. — От этого он не стал менее великим. Это просто показывает, что он принадлежит двум культурам.
— То, что принадлежит двум, не принадлежит никому, — Петр неожиданно перешел на русский. — Знаешь, два украинских писателя купили дом вскладчину в Конче-Озерной. Теперь они не пишут, а судятся, выясняют, кому все-таки принадлежит этот дом… Если никто до сих пор не додумался перевести его повести на украинский, то к этим запискам ни у кого точно интереса не возникнет.
— Так что ты предлагаешь тогда с этим делать? — Я кивнул на шкатулку и на лежащие рядом записки.
— Не знаю, — сказал он и вздохнул.
— Давайте чай пить, — Гуля решила отвлечь нас от неприятного разговора и ей это удалось.
Мы сидели и пили немного остывший чай. Ели заварные пирожные из маленькой частной пекарни, открывшейся за время моего отсутствия через два дома от моего.
— Ты можешь продать все это на аукционе, — сказал я Петру, когда? настроение его улучшилось. — Тебе же, наверно, нужны деньги?
— Да-а, — протянул он задумчиво. — Нам нужны деньги… Меня выдвигают кандидатом в депутаты.
— Да? — удивился я. — Что ж ты с этого не начал? За это и выпить не грех!
Мы налили женщинам вина, а себе снова водки.
— Победы! — пожелал я Петру.
— Можэ, и справди продаты на аукциони? — снова он вернулся в родной украинский язык. — Алэ ж мэни нэ можна так засвичуватысь, цэ можэ комусь нэ сподобатысь…
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Можэ, ты продасы? — спросил он. — Я тоби процэнты виддам.
— Попробую, — пообещал я.
Я еще не представлял себе, как и где искать такой аукцион. Но, как говорится, никто меня за язык не тянул. Ни в первый раз, когда я подбросил Петру эту идею, ни во второй — когда пообещал попробовать ее реализовать.
— Слухай, тут тоби щэ дэщо пэрэдалы, — Петр снова взял в руки свою сумку.
Вытащил оттуда папку с бумагами Гершовича, потом коробку из-под обуви. — Вид полковныка. Якийсь пан у цывильному прыходыв. Казав, що його Таранэнко прыслав.
Положив папку Гершовича на край стола, я снял с коробки крышку и увидел внутри хамелеончика. Он, задрав свою уродливую мордочку, смотрел на меня.
— Гуля, — позвал я.
Она подошла. Мы в изумлении смотрели на хамелеона.
— Как он к нему попал? — удивился я.
— Звидкы я знаю?! — Петр пожал плечами.
На прощанье мы обнялись и договорились регулярно созваниваться. Как ни странно, но о песке за столом никто не упомянул. Я задумался об этом только тогда, когда мы с Гулей остались в квартире одни. Может, Петра попросили даже со мной не затрагивать эту тему? Если так, то получалось, что у нас обоих было что скрывать друг от друга, и при этом мы могли совершенно искренне чувствовать себя друзьями.
Ночью меня разбудил внезапно оборвавшийся телефонный звонок. Я подошел в темноте к столу, прислушался к тишине квартиры и услышал какое-то шуршание за дверью в смежную комнату. Прошел туда и увидел в лунном свете, падавшем на письменный стол из окна, как из факса выползает длинный белый язык бумаги.
Когда он выполз, я включил свет и склонился над столом.
В факсе, отправленном директору благотворительного фонда «Корсар»
Сотникову Николаю Ивановичу, содержалась просьба отпустить Макароввжому Дому Малютки три ящика финского детского питания. Сообщалось, что за ними приедет завтра с оформленной заявкой некто Луминеску Петр Борисович. Похоже, что моя директорская работа уже начиналась. Единственное, чего не хотелось, так это знать о содержимом этих ящиков. Мне было совершенно все равно: просроченное там детское питание или не просроченное, или вообще не детское и не питание! Мне на это было наплевать. Пусть плавает мимо меня, пусть за ним приезжают, пусть его забирают… Лишь бы моя главная жизнь, жизнь с Гулей, шла гладко и счастливо.
Глава 78
Два месяца спустя, ближе к первому немного подза-державшемуся в пути снегу, я вспомнил эти свои мысли и понял, что был не прав. К этому времени шкатулка Тараса Григорьевича с записками уже проделала витиеватый путь на аукцион в Санкт-Петербург и обратно в Киев в качестве подарка богатого украинца из Тюмени своей исторической родине. Про этот подарок даже написали в газетах.
Вырученные шесть тысяч долларов я полностью отдал Петру — его соперником на выборах был какой-то бизнесмен с неограниченными финансами. Победил Петр. Когда он после победы заходил к нам ненадолго с бутылкой хорошего коньяка, я заметил, что он укоротил свои усы. Тогда же он рассказал мне о своей недавней встрече с полковником Тараненко. По словам Тараненко, часть песка была перевезена для эксперимента в Крым. В чем была суть этого эксперимента, можно было только догадываться.
Начиналась зима. Мы с Гулей смотрели из окна на медленно летевшие к земле белые хлопья снега. На подоконнике, упершись взглядом в стекло, неподвижным чучелом стоял хамелеон.
— Азра, — произнес я, глядя на него и вспоминая вторую ночь у могилы дервиша, когда мы хоронили майора Науменко.
— Что? — спросила Гуля.
— Азра, добрый ангел смерти… Аман рассказывал мне эту легенду…
— Азра, — задумчиво повторила Гуля. — Так хотела меня назвать мать. Отец был против. Ему нравилось имя Гуля.
Я задумался. Вспомнил те следы на песке.
А Гуля снова говорила, что хочет пойти работать. Я слушал ее, молча кивал.
И думал о том, что лучше бы нам до наступления весны быть нераздельно вместе и днем, и ночью. Выходить иногда на улицу, чтобы послушать хрустящий под ногами снег, и снова возвращаться в уютный дом. Разговаривать по ночам, устав от любви. И мечтать вслух, мечтать о чем угодно.
Меня тревожило предчувствие, что кто-то или что-то прервет спокойствие нашей зимы. Что обстоятельства окажутся сильнее чувств. Что я буду проклинать свое любопытство и при этом платить, платить и платить по выставленным мне жизнью счетам.
Я обнял Гулю, прижал ее к себе. Попытался заставить себя ни о чем не думать, а только смотреть на снег. Безостановочно и не моргая, как хамелеон.
Получилось.
Вырученные шесть тысяч долларов я полностью отдал Петру — его соперником на выборах был какой-то бизнесмен с неограниченными финансами. Победил Петр. Когда он после победы заходил к нам ненадолго с бутылкой хорошего коньяка, я заметил, что он укоротил свои усы. Тогда же он рассказал мне о своей недавней встрече с полковником Тараненко. По словам Тараненко, часть песка была перевезена для эксперимента в Крым. В чем была суть этого эксперимента, можно было только догадываться.
Начиналась зима. Мы с Гулей смотрели из окна на медленно летевшие к земле белые хлопья снега. На подоконнике, упершись взглядом в стекло, неподвижным чучелом стоял хамелеон.
— Азра, — произнес я, глядя на него и вспоминая вторую ночь у могилы дервиша, когда мы хоронили майора Науменко.
— Что? — спросила Гуля.
— Азра, добрый ангел смерти… Аман рассказывал мне эту легенду…
— Азра, — задумчиво повторила Гуля. — Так хотела меня назвать мать. Отец был против. Ему нравилось имя Гуля.
Я задумался. Вспомнил те следы на песке.
А Гуля снова говорила, что хочет пойти работать. Я слушал ее, молча кивал.
И думал о том, что лучше бы нам до наступления весны быть нераздельно вместе и днем, и ночью. Выходить иногда на улицу, чтобы послушать хрустящий под ногами снег, и снова возвращаться в уютный дом. Разговаривать по ночам, устав от любви. И мечтать вслух, мечтать о чем угодно.
Меня тревожило предчувствие, что кто-то или что-то прервет спокойствие нашей зимы. Что обстоятельства окажутся сильнее чувств. Что я буду проклинать свое любопытство и при этом платить, платить и платить по выставленным мне жизнью счетам.
Я обнял Гулю, прижал ее к себе. Попытался заставить себя ни о чем не думать, а только смотреть на снег. Безостановочно и не моргая, как хамелеон.
Получилось.
Эпилог
Несколько дней спустя я листал рукопись Гершовича. За окном продолжал падать снег.
Гуля была на кухне — варила казахский суп.
Хамелеончик, облюбовавший подоконник, неподвижно лежал на маленькой подушке, сшитой Гулей специально для него из моей старой фланелевой рубашки.
Мой взгляд задержался на странице с дневниковой записью. Сверху стояла дата: «21 июня 1969 года».
«Ищешь духовное — находишь материальное, — читал я. — Ищешь материальное — находишь или смерть, или ничего. Говорил об этом сегодня с Наумом. Пили кофе в „аквариуме“. Он только посмеивался. У него хорошее настроение — присвоили капитана ГБ. Как-то он теперь будет разрываться между своим старым увлечением философией и новой оперативной реальностью?»
"Круг замкнулся, — подумал я, стянувшись на неподвижно лежащего хамелеона.
— Гершович дружил с капитаном Науменко, я познакомился с покойным майором Науменко… Тоже с подачи покойного Гершо-вича. Один мертвец познакомил меня с другим…"
За окном падал снег. Настроение мое было уже глубоко зимним. Я вспомнил о той части тела майора, которую забрал с собой полковник Тараненко. Забрал, чтобы отвезти на родину. Интересно: уже похоронили эту часть тела? Кремировали?
Был ли почетный караул и положенные при офицерских похоронах выстрелы в небо?
Присутствовал ли при этом брат покойного, Олег Борисович? Пахло ли на похоронах корицей?
Я вдруг понял, что обязан Гершовичу не только знакомством с другими покойниками. Обязан и встречей с Гулей, с Петром и его родителями, с Галей и многими другими. Покойный Гершович умудрился познакомить меня с массой людей.
При этом сам он был, кажется, человеком весьма одиноким. Ржавый крест на его могиле, потревоженной мною, выдавал отсутствие близких и родственников.
Моя мысленная благодарность Гершовичу постепенно превратилась в жалость к нему, к его смерти.
Вспомнилась могила дервиша на Мангышлаке, белый каменный столбик с повязанной сверху полоской зеленой ткани. Вспомнилась и вторая зеленая полоска, повязанная там же Аманом в память о похороненном рядом майоре.
Теперь мне думалось, что и майор был в чем-то дервишем. И Слава Гершович тоже. Оба они что-то искали и оба, казалось, не нашли. Нашел ли я то, что искал? Нет, я нашел совсем другое. Я нашел Гулю и был этому рад. Был счастлив.
Через пару дней мы с Гулей съездили на Пущанское кладбище. Положили на покрытую снегом могилу Гершовича букет гвоздик. Я повязал на верхушку ржавого покосившегося креста полоску темно-зеленого бархата.
Мы молча постояли у могилы несколько минут и пошли по безлюдному кладбищу к выходу. К трамвайной остановке.
1996— 1997гг.
Гуля была на кухне — варила казахский суп.
Хамелеончик, облюбовавший подоконник, неподвижно лежал на маленькой подушке, сшитой Гулей специально для него из моей старой фланелевой рубашки.
Мой взгляд задержался на странице с дневниковой записью. Сверху стояла дата: «21 июня 1969 года».
«Ищешь духовное — находишь материальное, — читал я. — Ищешь материальное — находишь или смерть, или ничего. Говорил об этом сегодня с Наумом. Пили кофе в „аквариуме“. Он только посмеивался. У него хорошее настроение — присвоили капитана ГБ. Как-то он теперь будет разрываться между своим старым увлечением философией и новой оперативной реальностью?»
"Круг замкнулся, — подумал я, стянувшись на неподвижно лежащего хамелеона.
— Гершович дружил с капитаном Науменко, я познакомился с покойным майором Науменко… Тоже с подачи покойного Гершо-вича. Один мертвец познакомил меня с другим…"
За окном падал снег. Настроение мое было уже глубоко зимним. Я вспомнил о той части тела майора, которую забрал с собой полковник Тараненко. Забрал, чтобы отвезти на родину. Интересно: уже похоронили эту часть тела? Кремировали?
Был ли почетный караул и положенные при офицерских похоронах выстрелы в небо?
Присутствовал ли при этом брат покойного, Олег Борисович? Пахло ли на похоронах корицей?
Я вдруг понял, что обязан Гершовичу не только знакомством с другими покойниками. Обязан и встречей с Гулей, с Петром и его родителями, с Галей и многими другими. Покойный Гершович умудрился познакомить меня с массой людей.
При этом сам он был, кажется, человеком весьма одиноким. Ржавый крест на его могиле, потревоженной мною, выдавал отсутствие близких и родственников.
Моя мысленная благодарность Гершовичу постепенно превратилась в жалость к нему, к его смерти.
Вспомнилась могила дервиша на Мангышлаке, белый каменный столбик с повязанной сверху полоской зеленой ткани. Вспомнилась и вторая зеленая полоска, повязанная там же Аманом в память о похороненном рядом майоре.
Теперь мне думалось, что и майор был в чем-то дервишем. И Слава Гершович тоже. Оба они что-то искали и оба, казалось, не нашли. Нашел ли я то, что искал? Нет, я нашел совсем другое. Я нашел Гулю и был этому рад. Был счастлив.
Через пару дней мы с Гулей съездили на Пущанское кладбище. Положили на покрытую снегом могилу Гершовича букет гвоздик. Я повязал на верхушку ржавого покосившегося креста полоску темно-зеленого бархата.
Мы молча постояли у могилы несколько минут и пошли по безлюдному кладбищу к выходу. К трамвайной остановке.
1996— 1997гг.