Страница:
— Я хочу сказать, — проговорил он. Повар и Медведев обернулись. — Я уже не молод, совсем не молод. Но очень уважаю молодость и любовь уважаю; серьезную любовь, конечно. И вот здесь мне кажется, что мы видим, как серьезно любят друг друга молодые. Это замечательно… У меня был друг, Дмитрий, который тоже хотел, чтобы его так любили. Но не вышло. Погиб он трагически, спасая жизнь ребенку. Я хочу поздравить вас, Сева и Света, пожелать много детей и счастья…
Тут Добрынин заметил, что глухонемые на него смотрят внимательно. Однако решил народный контролер, что смотрят они на него не для понимания его слов, а из уважения. И тогда остановил он себя на полуслове, подошел к доске и написал большими кривоватыми буквами:
«ГОРЬКО!!»
Глухонемые заулыбались. А молодожены тут же обнялись и целоваться стали. Добрынин сел.
— Хороши сказал, — майор Медведев кивнул. — Очень хорошо сказал. У меня тоже друг был… хороший такой парень… И тоже погиб трагически. Он на литейке работал, и авария была. Короче, погиб. Жалко его…
Майор налил себе собственной водки. Пригубил. Посмотрел на глухонемых. Один из них, по-видимому, как раз тост произносил, а остальные внимательно следили за его пальцами и руками.
— Что они там хоть говорят? — спросил майор.
— Поздравляют, должно быть, — подал голос Ковинька. — Да вы шо, берите картошку, котлеты, пока горячие. Поговорить и потом можно будет!
— Прав ты, прав, — кивнул майор.
Ели. Пили. Один из глухонемых подошел после очередного «неслышного» тоста к доске. Написал: «За мир во всем мире и чтобы не было войны!».
Выпили вместе.
Потом Добрынин опять «ГОРЬКО!» написал.
Праздник набирал скорость, но такое ощущение было, будто два разных праздника отмечаются за столом.
Ковинька подвыпил, стал про изготовление самогона рассказывать. Житомирщину вспомнил.
Добрынин тоже кое-чего вспомнил — про молочную водку, которую на Севере пил, про всякую северную еду и заливные оленьи штуки.
Время тянулось медленно, словно никуда оно не спешило, и даже этот зимний день не хотел заканчиваться.
Снова пили, говорили. Произносили и записывали на доске тосты. И вот ощущение раздвоенности праздника стало уходить. Показалось Добрынину, что глухонемые и без слов его понимают, что бы он ни говорил.
— Я отчего в повара пошел, — рассказывал, жуя котлету, Ковинька. — В общем-то, конечно, из-за любви к еде, но и не только. У нас на Украине еду все любят, а вот в повара только некоторые идут. Ведь для повара особое чувство нужно! Чтобы не пересолить, не переварить… И еще людей надо любить, иначе обязательно потравишь их чем-нибудь!..
— Ну я, положим, тоже еду люблю! — вставил майор Медведев.
— Правильно, — обрадовался повар. — Но вы из-за того, что еду любите, в военные пошли, а я в повара!
Майор выпил водки, закусил нижнюю губу — задумался. Потом глянул на Ковиньку попристальнее.
— Не-е-ет, — сказал майор. — Я в военные пошел потому, что я Родину больше еды люблю, а ты еду — больше Родины…
Добрынин помрачнел. Видел он, что захмелел майор с непривычки, ведь пил он очень редко и помалу. А вот из-за первой на Высоте Н. свадьбы разошелся.
Поднялся Добрынин с кружкой водки на ноги. Подождал, пока все заметили, что он поднялся. Потом сказал:
— Давайте за Никифорова выпьем, за его трудную жизнь. Ведь если б его не было, то не было бы здесь этой Высоты и не было бы нас здесь…
Сказал, отошел к доске. Написал: «Выпьем за Никифорова».
И стоя осушил кружку.
Тут и глухонемые поднялись. Тоже стоя выпили — уважение к памяти Никифорова проявили.
Добрынин с благодарностью посмотрел на них.
Повар тоже встал, а за ним следом и майор поднялся.
Разговор после этого тоста лег в мирное русло. Рассказал Добрынин Ковиньке и Медведеву о своем желании сперва памятник Никифорову поставить, а потом уже уезжать, раз задание Родины выполнено. Сказал, что и глухонемые обещали помочь в свободное время. Медведев идею одобрил.
— О! — сказал он, коротко подумав. — Нам с Высоты Ж. обещали стройматериалов принести на складское помещение. Цемент там, кирпичи… Значит, так — цемент сможешь взять на памятник. Не весь, конечно…
— Спасибо, — Добрынин улыбнулся и крепко пожал майору руку.
В пятницу началась новая рабочая неделя, и уже ничего не напоминало Добрынину об отмеченной в четверг свадьбе. Даже голова не болела, что свидетельствовало о здоровой еде и выпивке, а также об общем здоровье народного контролера. Он прохаживался по цеху, наблюдал за старательно работавшими глухонемыми, ждал первых «доведенных» метеоритов, чтобы проверить их многочисленные грани. Похоже было, что до первых «доведенных» предстояло ему ждать еще не меньше часа. И вышел Добрынин на площадку.
Сухой морозец щипанул свежевыбритые дрябловатые щеки, за нос щипанул. Небо было белесое, безоблачное. И солнце было белесым, словно растворившимся в небе.
Решил зайти погреться к себе в комнату. В коридоре столкнулся с майором.
Медведев, видимо, не выспался — и на завтраке его не было — лицо опухшее, глаза красные.
— А, Пал Алексаныч, как там?
— Порядок, — ответил Добрынин. — Работают.
— А мне этот… Ефимов звонил… — сказал Медведев. — Он через неделю уже генерал, в Москву на повышение переводят… Сказал, что с Сагаллаевым несчастный случай… с татарином нашим… медведь его разорвал там, говорит. Говорит, пошел он на склон зачем-то, ну и медведь там… Хоть и татарин, а жалко, — закончил майор.
Добрынин смотрел в его глаза и видел, что действительно огорчен Медведев этой новостью, хоть и пытается это скрыть. Ясно стало Добрынину, что не верит майор в «случайность» эту. Кивнул Добрынин и к себе в комнату пошел.
— Пал Алексаныч, — крикнул ему в спину майор. — Завтра цемент принесут. Три мешка. Один возьми для памятника!
Добрынин обернулся, поблагодарил.
После временной отмены запусков метеоритов Добрынин больше не чувствовал себя так напряженно, как прежде. Никакой гонки теперь не было. Никто не приходил за новыми метеоритами каждую среду. И теперь почти всегда до обеда не было у народного контролера никакой работы. Ходил он в это время по склону, выискивал место для памятника Никифорову. Сходил однажды и на условную могилу переводчика Канюковича. Пришел и глазам своим не поверил — увидел там не одну, а две могилки. Но когда подошел поближе, прочитал на второй «Повар Руслан Сагаллаев, трагически случайно погиб». Вернулся, сказал об этом майору.
— Ну что, — майор пожал плечами. — Люди живут, умирают. Конечно, надо гдето хоронить…
За день до выходного, в среду, нашел Добрынин хорошее местечко, только не внизу на склоне, а высоко на горе, над Высотой Н. и даже над поломанным прикрепленным к скале прожектором. Тропинки туда не было, но с одной стороны в каменной стене было столько рытвин и трещин, что подниматься и спускаться по ним можно было легко, как по лестнице. Зато там, наверху, природа создала удивительно пологую площадочку, маленькую и тоже висящую над пропастью ступенькой, уступчиком. Размером она была метра два в ширину и около трех в длину. Понравилось это место Добрынину, и уже на следующий день с утра привел он туда глухонемых. Рабочие осмотрелись — и им место понравилось. И уже после обеда снова поднялись они на площадку. Принесли мешок цемента, два ведра воды и большой железный таз, раньше стоявший для сбора дождевой воды на крыше общежития.
У Добрынина в кармане была бумага и карандаш. «Какой памятник будем делать?» — спросил он Севу и передал ему листок и карандаш для немедленного ответа.
Сева подумал, «поговорил» с друзьями. Потом нарисовал на листке обелиск.
Добрынин вздохнул. С одной стороны, хотелось ему, чтобы памятник у Никифорова был какой-нибудь особенный. Но с другой стороны, и сам он знал только обелиски и бюсты, а других памятников героям вспомнить не мог.
Развели рабочие бетон. Потом двое вниз пошли, на Высоту.
Вернулись через часик со сбитым из упаковочных досок обелиском. Залили внутрь бетон и забили днище досками. Оставили этот «двойной» обелиск на площадке лежать. А сами сели, свесив ноги, на край маленькой горной ступеньки, «заговорили».
Добрынин, стоял над этим залитым цементом деревянным обелиском. Стоял и ждал.
Начинало темнеть, и рабочие заторопились вниз. Знаками они показали Добрынину, что надо оставить этот обелиск лежащим. Видно, не хотели объяснять письменно — боялись темноты. И Добрынин их понимал.
Спустились вместе. А на следующее утро Добрынин сам поднялся туда с топором, оторвал доски, и оказался под ними серый обелиск почти правильной формы с плоским днищем.
Поднатужился Добрынин, поставил его. Потом пододвинул, чтобы в самом центре площадки стоял.
Задумался о Москве, о Киеве, о своей дочери, которую скоро увидит.
Потом снова о Никифорове вспомнил. Решил сходить вниз, попросить у Медведева краски, чтобы написать на обелиске, в честь кого он поставлен.
У Медведева как раз оказалась банка белой краски, специальной противодождевой.
Взял ее Добрынин, вместо кисточки отломал у какого-то куста по дороге тонкую веточку и снова поднялся наверх.
Уселся на камень перед обелиском, вывел на нем белыми буквами: «Герою и замечательному человеку майору Никифорову (посмертно подполковнику)…» Тут задержался Добрынин, стал думать, что дальше написать. Сначала хотел он от себя памятник поставить, но теперь очевидно стало ему, что нескромно и нехорошо это. Тем более что памятник глухонемые сделали, а Медведев цемент дал… И вот, подумав еще немного, окунул снова народный контролер палочку в краску и дописал: «… от благодарной Родины».
Несколько дней спустя поднялся к памятнику и майор Медведев.
Памятник ему понравился, но по поводу места он все-таки сделал Добрынину замечание.
— Хороший памятник надо около дороги или тропинки ставить, — сказал он, — чтобы проходящие могли подойти, присесть, подумать. А там, наверху… Кто туда пойдет?
— Человека всегда наверх тянет, — не согласился Добрынин. — А если он узнает, что там есть памятник, — обязательно придет!
Столько уверенности было в голосе Добрынина, что майор больше спорить не стал, а только пожал плечами и негромко добавил: «Ну, может быть, не знаю…» Две недели спустя Добрынин прощался с друзьями, с Высотой Н., с памятником Никифорову.
Пришла из Москвы радиограмма, в которой приказывалось отправить народного контролера кратчайшим путем в Москву. Кратчайший путь, как уже знал Добрынин, займет не меньше недели. Но все равно он был рад, хотя и трудно ему было расставаться с этими людьми, с майором Медведевым, с Севой и Светланой, с Ковинькой…
В той же радиограмме сообщалось о несчастном случае с инженером Вершининым, утонувшим в Черном море в состоянии алкогольного опьянения. Вместо него на Высоту Н. посылали другого инженера, тоже выпускника кули-бинского училища по фамилии Долгопулов, который должен будет прибыть на Высоту Н. в декабре.
Странно, но сообщение о смерти Вершинина не вызвало у жителей площадки никаких чувств. А сам Добрынин поймал себя на мысли: «Кто-кто, а этот заслужил!» И хотя не согласился Добрынин с собственной мыслью, но все равно никакой жалости и печали не почувствовал.
На Высоту Ж., уже попрощавшись со всеми, он вышел вместе с майором Медведевым. По дороге они остановились у могил Канюковича и Сагаллаева, постояли молча минуту. Потом дальше пошли, так и не сказав ни слова.
А на Высоте Ж. обнялись на прощанье. Руки пожали. — Может, и меня когданибудь в Москву отправят, — Мечтательно произнес Медведев. — Тогда встретимся!
Расстались. Дальше вниз Добрынина сопровождал незнакомый сержант. Он взял у Добрынина вещмешок и шагалось народному контролеру налегке и вниз весело. Он не думал о предстоящем длительном пути, не думал ни о чем плохом. Душой он уже был в Москве, в Кремле, в кабинете у Волчанова. И дальше, в Киеве, на незнакомой улице разыскивал дом, где живет его дочь со своей семьей.
До раннего зимнего вечера оставалось еще часа два, и сержант спешил, шагая впереди, спешил, оглядываясь и как бы взглядом подгоняя шедшего позади пожилого человека в военной шинели, слишком большой для него. Напоминал этот человек сержанту одного отца солдата из недавно увиденного фильма. Отца, который нашел своего сына в Берлине, но так с ним и не поговорил.
Глава 47
Глава 48
Глава 49
Тут Добрынин заметил, что глухонемые на него смотрят внимательно. Однако решил народный контролер, что смотрят они на него не для понимания его слов, а из уважения. И тогда остановил он себя на полуслове, подошел к доске и написал большими кривоватыми буквами:
«ГОРЬКО!!»
Глухонемые заулыбались. А молодожены тут же обнялись и целоваться стали. Добрынин сел.
— Хороши сказал, — майор Медведев кивнул. — Очень хорошо сказал. У меня тоже друг был… хороший такой парень… И тоже погиб трагически. Он на литейке работал, и авария была. Короче, погиб. Жалко его…
Майор налил себе собственной водки. Пригубил. Посмотрел на глухонемых. Один из них, по-видимому, как раз тост произносил, а остальные внимательно следили за его пальцами и руками.
— Что они там хоть говорят? — спросил майор.
— Поздравляют, должно быть, — подал голос Ковинька. — Да вы шо, берите картошку, котлеты, пока горячие. Поговорить и потом можно будет!
— Прав ты, прав, — кивнул майор.
Ели. Пили. Один из глухонемых подошел после очередного «неслышного» тоста к доске. Написал: «За мир во всем мире и чтобы не было войны!».
Выпили вместе.
Потом Добрынин опять «ГОРЬКО!» написал.
Праздник набирал скорость, но такое ощущение было, будто два разных праздника отмечаются за столом.
Ковинька подвыпил, стал про изготовление самогона рассказывать. Житомирщину вспомнил.
Добрынин тоже кое-чего вспомнил — про молочную водку, которую на Севере пил, про всякую северную еду и заливные оленьи штуки.
Время тянулось медленно, словно никуда оно не спешило, и даже этот зимний день не хотел заканчиваться.
Снова пили, говорили. Произносили и записывали на доске тосты. И вот ощущение раздвоенности праздника стало уходить. Показалось Добрынину, что глухонемые и без слов его понимают, что бы он ни говорил.
— Я отчего в повара пошел, — рассказывал, жуя котлету, Ковинька. — В общем-то, конечно, из-за любви к еде, но и не только. У нас на Украине еду все любят, а вот в повара только некоторые идут. Ведь для повара особое чувство нужно! Чтобы не пересолить, не переварить… И еще людей надо любить, иначе обязательно потравишь их чем-нибудь!..
— Ну я, положим, тоже еду люблю! — вставил майор Медведев.
— Правильно, — обрадовался повар. — Но вы из-за того, что еду любите, в военные пошли, а я в повара!
Майор выпил водки, закусил нижнюю губу — задумался. Потом глянул на Ковиньку попристальнее.
— Не-е-ет, — сказал майор. — Я в военные пошел потому, что я Родину больше еды люблю, а ты еду — больше Родины…
Добрынин помрачнел. Видел он, что захмелел майор с непривычки, ведь пил он очень редко и помалу. А вот из-за первой на Высоте Н. свадьбы разошелся.
Поднялся Добрынин с кружкой водки на ноги. Подождал, пока все заметили, что он поднялся. Потом сказал:
— Давайте за Никифорова выпьем, за его трудную жизнь. Ведь если б его не было, то не было бы здесь этой Высоты и не было бы нас здесь…
Сказал, отошел к доске. Написал: «Выпьем за Никифорова».
И стоя осушил кружку.
Тут и глухонемые поднялись. Тоже стоя выпили — уважение к памяти Никифорова проявили.
Добрынин с благодарностью посмотрел на них.
Повар тоже встал, а за ним следом и майор поднялся.
Разговор после этого тоста лег в мирное русло. Рассказал Добрынин Ковиньке и Медведеву о своем желании сперва памятник Никифорову поставить, а потом уже уезжать, раз задание Родины выполнено. Сказал, что и глухонемые обещали помочь в свободное время. Медведев идею одобрил.
— О! — сказал он, коротко подумав. — Нам с Высоты Ж. обещали стройматериалов принести на складское помещение. Цемент там, кирпичи… Значит, так — цемент сможешь взять на памятник. Не весь, конечно…
— Спасибо, — Добрынин улыбнулся и крепко пожал майору руку.
В пятницу началась новая рабочая неделя, и уже ничего не напоминало Добрынину об отмеченной в четверг свадьбе. Даже голова не болела, что свидетельствовало о здоровой еде и выпивке, а также об общем здоровье народного контролера. Он прохаживался по цеху, наблюдал за старательно работавшими глухонемыми, ждал первых «доведенных» метеоритов, чтобы проверить их многочисленные грани. Похоже было, что до первых «доведенных» предстояло ему ждать еще не меньше часа. И вышел Добрынин на площадку.
Сухой морозец щипанул свежевыбритые дрябловатые щеки, за нос щипанул. Небо было белесое, безоблачное. И солнце было белесым, словно растворившимся в небе.
Решил зайти погреться к себе в комнату. В коридоре столкнулся с майором.
Медведев, видимо, не выспался — и на завтраке его не было — лицо опухшее, глаза красные.
— А, Пал Алексаныч, как там?
— Порядок, — ответил Добрынин. — Работают.
— А мне этот… Ефимов звонил… — сказал Медведев. — Он через неделю уже генерал, в Москву на повышение переводят… Сказал, что с Сагаллаевым несчастный случай… с татарином нашим… медведь его разорвал там, говорит. Говорит, пошел он на склон зачем-то, ну и медведь там… Хоть и татарин, а жалко, — закончил майор.
Добрынин смотрел в его глаза и видел, что действительно огорчен Медведев этой новостью, хоть и пытается это скрыть. Ясно стало Добрынину, что не верит майор в «случайность» эту. Кивнул Добрынин и к себе в комнату пошел.
— Пал Алексаныч, — крикнул ему в спину майор. — Завтра цемент принесут. Три мешка. Один возьми для памятника!
Добрынин обернулся, поблагодарил.
После временной отмены запусков метеоритов Добрынин больше не чувствовал себя так напряженно, как прежде. Никакой гонки теперь не было. Никто не приходил за новыми метеоритами каждую среду. И теперь почти всегда до обеда не было у народного контролера никакой работы. Ходил он в это время по склону, выискивал место для памятника Никифорову. Сходил однажды и на условную могилу переводчика Канюковича. Пришел и глазам своим не поверил — увидел там не одну, а две могилки. Но когда подошел поближе, прочитал на второй «Повар Руслан Сагаллаев, трагически случайно погиб». Вернулся, сказал об этом майору.
— Ну что, — майор пожал плечами. — Люди живут, умирают. Конечно, надо гдето хоронить…
За день до выходного, в среду, нашел Добрынин хорошее местечко, только не внизу на склоне, а высоко на горе, над Высотой Н. и даже над поломанным прикрепленным к скале прожектором. Тропинки туда не было, но с одной стороны в каменной стене было столько рытвин и трещин, что подниматься и спускаться по ним можно было легко, как по лестнице. Зато там, наверху, природа создала удивительно пологую площадочку, маленькую и тоже висящую над пропастью ступенькой, уступчиком. Размером она была метра два в ширину и около трех в длину. Понравилось это место Добрынину, и уже на следующий день с утра привел он туда глухонемых. Рабочие осмотрелись — и им место понравилось. И уже после обеда снова поднялись они на площадку. Принесли мешок цемента, два ведра воды и большой железный таз, раньше стоявший для сбора дождевой воды на крыше общежития.
У Добрынина в кармане была бумага и карандаш. «Какой памятник будем делать?» — спросил он Севу и передал ему листок и карандаш для немедленного ответа.
Сева подумал, «поговорил» с друзьями. Потом нарисовал на листке обелиск.
Добрынин вздохнул. С одной стороны, хотелось ему, чтобы памятник у Никифорова был какой-нибудь особенный. Но с другой стороны, и сам он знал только обелиски и бюсты, а других памятников героям вспомнить не мог.
Развели рабочие бетон. Потом двое вниз пошли, на Высоту.
Вернулись через часик со сбитым из упаковочных досок обелиском. Залили внутрь бетон и забили днище досками. Оставили этот «двойной» обелиск на площадке лежать. А сами сели, свесив ноги, на край маленькой горной ступеньки, «заговорили».
Добрынин, стоял над этим залитым цементом деревянным обелиском. Стоял и ждал.
Начинало темнеть, и рабочие заторопились вниз. Знаками они показали Добрынину, что надо оставить этот обелиск лежащим. Видно, не хотели объяснять письменно — боялись темноты. И Добрынин их понимал.
Спустились вместе. А на следующее утро Добрынин сам поднялся туда с топором, оторвал доски, и оказался под ними серый обелиск почти правильной формы с плоским днищем.
Поднатужился Добрынин, поставил его. Потом пододвинул, чтобы в самом центре площадки стоял.
Задумался о Москве, о Киеве, о своей дочери, которую скоро увидит.
Потом снова о Никифорове вспомнил. Решил сходить вниз, попросить у Медведева краски, чтобы написать на обелиске, в честь кого он поставлен.
У Медведева как раз оказалась банка белой краски, специальной противодождевой.
Взял ее Добрынин, вместо кисточки отломал у какого-то куста по дороге тонкую веточку и снова поднялся наверх.
Уселся на камень перед обелиском, вывел на нем белыми буквами: «Герою и замечательному человеку майору Никифорову (посмертно подполковнику)…» Тут задержался Добрынин, стал думать, что дальше написать. Сначала хотел он от себя памятник поставить, но теперь очевидно стало ему, что нескромно и нехорошо это. Тем более что памятник глухонемые сделали, а Медведев цемент дал… И вот, подумав еще немного, окунул снова народный контролер палочку в краску и дописал: «… от благодарной Родины».
Несколько дней спустя поднялся к памятнику и майор Медведев.
Памятник ему понравился, но по поводу места он все-таки сделал Добрынину замечание.
— Хороший памятник надо около дороги или тропинки ставить, — сказал он, — чтобы проходящие могли подойти, присесть, подумать. А там, наверху… Кто туда пойдет?
— Человека всегда наверх тянет, — не согласился Добрынин. — А если он узнает, что там есть памятник, — обязательно придет!
Столько уверенности было в голосе Добрынина, что майор больше спорить не стал, а только пожал плечами и негромко добавил: «Ну, может быть, не знаю…» Две недели спустя Добрынин прощался с друзьями, с Высотой Н., с памятником Никифорову.
Пришла из Москвы радиограмма, в которой приказывалось отправить народного контролера кратчайшим путем в Москву. Кратчайший путь, как уже знал Добрынин, займет не меньше недели. Но все равно он был рад, хотя и трудно ему было расставаться с этими людьми, с майором Медведевым, с Севой и Светланой, с Ковинькой…
В той же радиограмме сообщалось о несчастном случае с инженером Вершининым, утонувшим в Черном море в состоянии алкогольного опьянения. Вместо него на Высоту Н. посылали другого инженера, тоже выпускника кули-бинского училища по фамилии Долгопулов, который должен будет прибыть на Высоту Н. в декабре.
Странно, но сообщение о смерти Вершинина не вызвало у жителей площадки никаких чувств. А сам Добрынин поймал себя на мысли: «Кто-кто, а этот заслужил!» И хотя не согласился Добрынин с собственной мыслью, но все равно никакой жалости и печали не почувствовал.
На Высоту Ж., уже попрощавшись со всеми, он вышел вместе с майором Медведевым. По дороге они остановились у могил Канюковича и Сагаллаева, постояли молча минуту. Потом дальше пошли, так и не сказав ни слова.
А на Высоте Ж. обнялись на прощанье. Руки пожали. — Может, и меня когданибудь в Москву отправят, — Мечтательно произнес Медведев. — Тогда встретимся!
Расстались. Дальше вниз Добрынина сопровождал незнакомый сержант. Он взял у Добрынина вещмешок и шагалось народному контролеру налегке и вниз весело. Он не думал о предстоящем длительном пути, не думал ни о чем плохом. Душой он уже был в Москве, в Кремле, в кабинете у Волчанова. И дальше, в Киеве, на незнакомой улице разыскивал дом, где живет его дочь со своей семьей.
До раннего зимнего вечера оставалось еще часа два, и сержант спешил, шагая впереди, спешил, оглядываясь и как бы взглядом подгоняя шедшего позади пожилого человека в военной шинели, слишком большой для него. Напоминал этот человек сержанту одного отца солдата из недавно увиденного фильма. Отца, который нашел своего сына в Берлине, но так с ним и не поговорил.
Глава 47
Уже близилась осень, а ангел все продолжал свой путь. Путь, в котором он пытался найти праведника, одновременно с этим избегая встреч с людьми. Дороги, поля, леса, которыми он шел, были пустынны, а люди, увиденные им в пути, и сами, казалось, избегали встречи с человеком, одетым в старую красноармейскую форму, давно выцветшую и ветхую. И был уже близок ангел к отчаянию. Понимал он уже, что впустую потратил несколько месяцев своих странствий: ведь нельзя найти праведника, избегая встреч с теми, среди которых ты его ищешь. И вот когда, выйдя на очередную проселочную дорогу, увидел ангел далеко впереди возможного попутчика, то прибавил шагу и уже через полчаса настиг его. Был это невысокого роста поджарый, худой человек с потертым коричневым портфелем в руке. Человек обернулся, видимо почувствовав, что кто-то целенаправленно догоняет его. Обернулся и приветливо улыбнулся ангелу, одновременно внимательным взглядом зеленых глаз осмотрев его одежду.
Оба остановились, и человек, взяв портфель в левую, правую протянул ангелу и представился:
— Селькор Брагинцев.
— Ангел, — сказал ангел, пожимая руку.
Селькор Брагинцев кивнул, казалось, совсем не удивившись услышанному.
— Нам по пути? — спросил он, указывая взглядом на дорогу, словно прорезанную в желтом пшеничном море.
Ангел кивнул, и они пошли.
— Я в колхоз «Славный путь» иду, — говорил селькор Брагинцев. Там живет и работает герой моего будущего очерка, знатный комбайнер Славкин.
Слово «герой» сразу эхом отозвалось в мыслях ангела. Захотелось сразу вызвать селькора на откровенность, рассказать ему о своих бедах и спросить совета. Но сдержался ангел и решил не спешить, тем более что дорога впереди уходила за горизонт и никакого колхоза видно еще не было, а значит оставалось у них еще время на попутный разговор.
— Товарищ селькор, — спросил ангел, — а вы в Бога верите?
— Интересный вопрос, — сказал селькор Брагинцев, бросив быстрый взгляд на ангела. — Очень интересный вопрос… Опять же ответ зависит от того, кто этот вопрос задает. Это всегда так, поверьте мне. На один и тот же вопрос, заданный разными людьми, один и тот же человек отвечает по-разному, — и он бросил еще один быстрый взгляд на ангела. — Ну, к примеру, вам я отвечу, что верю. Вы мне симпатичны, тем более что вы, как вы сами выразились, ангел, а ангелов здесь, среди людей, к сожалению, единицы. Я вот тоже себя хорошим человеком считаю, но до ангела мне ох как далеко!
Ветерок гнал волны по пшеничному морю, солнце поднималось все выше на осеннее небо, легкие облака стаями летели на восток.
— Да и этих героев очерков и репортажей тоже ангелами не назовешь, — продолжал рассказывать на ходу селькор Брагинцев. — Недавно со мной было — только вам скажу, без свидетелей: прихожу в один колхоз писать об орденоносце, подождал его, пока он с поля не вернулся. Сижу в его доме за столом. Жена его меня накормила, а он, как только зашел, на меня взгляд бычий уставил и без всякого стеснения спрашивает: «А это что за хахаль?» Ну я сам встал, показал ему селькоровское удостоверение личности. А он даже не извинился. Сказал жене налить ему водки, выпил стакан, а потом снова на меня уставился и говорит:
«Что хотите, то и пишите, вы ж врать горазды!» Вот такое он селькору сказал! Я, если б можно было, все бы в газете и описал, как было, но нельзя. Они ж придумали себе, что орденоносец так вести себя не может! Можно подумать, раз орденоносец, так уж и не пьет, и не матерится, и вообще ангел. Извините…
Ангел слушал селькора, и был ему этот разговор интересен, и сам селькор был интересен.
— А как вы думаете, где можно настоящих героев найти, таких… положительных, праведных? — спросил он селькора.
— Праведных? Да, пожалуй, только в Москве. Их же туда со всей страны собирают. Хотят сделать такой показательный город, где почти все жители герои или по крайней мере очень честные и трудолюбивые люди. Это, конечно, в пропагандистских целях, но правильно. Туда же иностранцы приезжают смотреть. Ясное дело, если увидят они, что все в Москве — просто замечательные люди, они будут думать, что и по всей стране люди такие же, а значит, и сами они захотят так же жить… Это, конечно, серьезная политика, не мне об этом рассуждать, но даже я ее понимаю, а значит, мало-мальски образованному человеку она доступна…
«Москва… — мечтательно подумал ангел. — Вот куда мне надо! Вот где найду я праведника!» И тут же посмотрел на селькора и спросил:
— А далеко Москва отсюда?
— Нет, недалеко. Дней пять пути, а если повезет с попуткой, так можно и за день добраться. А вы что, никогда в Москве не были?
— Нет, — признался ангел.
— Тогда вам там обязательно понравится! Я туда ездил недавно. На Всесоюзное совещание селькоров, в Кремль. Эх, да что тут говорить, надо ехать и самому смотреть! Такого города больше нет! Я ведь не только в Москве был. И в Тверь ездил, и в Калугу, и в Вышний Волочёк… Нет, с Москвой ничего не сравнится! Пойдемте со мной в колхоз, я их председателя знаю, может, от них какая-нибудь машина будет в Москву идти, так попрошу, чтобы вас подбросили.
Солнце поднималось выше. Золотилась пшеница по обе стороны грунтовки. Звенели в воздухе осенние насекомые, а над дорогой в небе одиноко и красиво пел жаворонок.
Ангел думал о Москве. Селькор — о будущем очерке. А впереди над грунтовкой высилась красиво украшенная деревянная арка с названием колхоза: «СЛАВНЫЙ ПУТЬ».
Оба остановились, и человек, взяв портфель в левую, правую протянул ангелу и представился:
— Селькор Брагинцев.
— Ангел, — сказал ангел, пожимая руку.
Селькор Брагинцев кивнул, казалось, совсем не удивившись услышанному.
— Нам по пути? — спросил он, указывая взглядом на дорогу, словно прорезанную в желтом пшеничном море.
Ангел кивнул, и они пошли.
— Я в колхоз «Славный путь» иду, — говорил селькор Брагинцев. Там живет и работает герой моего будущего очерка, знатный комбайнер Славкин.
Слово «герой» сразу эхом отозвалось в мыслях ангела. Захотелось сразу вызвать селькора на откровенность, рассказать ему о своих бедах и спросить совета. Но сдержался ангел и решил не спешить, тем более что дорога впереди уходила за горизонт и никакого колхоза видно еще не было, а значит оставалось у них еще время на попутный разговор.
— Товарищ селькор, — спросил ангел, — а вы в Бога верите?
— Интересный вопрос, — сказал селькор Брагинцев, бросив быстрый взгляд на ангела. — Очень интересный вопрос… Опять же ответ зависит от того, кто этот вопрос задает. Это всегда так, поверьте мне. На один и тот же вопрос, заданный разными людьми, один и тот же человек отвечает по-разному, — и он бросил еще один быстрый взгляд на ангела. — Ну, к примеру, вам я отвечу, что верю. Вы мне симпатичны, тем более что вы, как вы сами выразились, ангел, а ангелов здесь, среди людей, к сожалению, единицы. Я вот тоже себя хорошим человеком считаю, но до ангела мне ох как далеко!
Ветерок гнал волны по пшеничному морю, солнце поднималось все выше на осеннее небо, легкие облака стаями летели на восток.
— Да и этих героев очерков и репортажей тоже ангелами не назовешь, — продолжал рассказывать на ходу селькор Брагинцев. — Недавно со мной было — только вам скажу, без свидетелей: прихожу в один колхоз писать об орденоносце, подождал его, пока он с поля не вернулся. Сижу в его доме за столом. Жена его меня накормила, а он, как только зашел, на меня взгляд бычий уставил и без всякого стеснения спрашивает: «А это что за хахаль?» Ну я сам встал, показал ему селькоровское удостоверение личности. А он даже не извинился. Сказал жене налить ему водки, выпил стакан, а потом снова на меня уставился и говорит:
«Что хотите, то и пишите, вы ж врать горазды!» Вот такое он селькору сказал! Я, если б можно было, все бы в газете и описал, как было, но нельзя. Они ж придумали себе, что орденоносец так вести себя не может! Можно подумать, раз орденоносец, так уж и не пьет, и не матерится, и вообще ангел. Извините…
Ангел слушал селькора, и был ему этот разговор интересен, и сам селькор был интересен.
— А как вы думаете, где можно настоящих героев найти, таких… положительных, праведных? — спросил он селькора.
— Праведных? Да, пожалуй, только в Москве. Их же туда со всей страны собирают. Хотят сделать такой показательный город, где почти все жители герои или по крайней мере очень честные и трудолюбивые люди. Это, конечно, в пропагандистских целях, но правильно. Туда же иностранцы приезжают смотреть. Ясное дело, если увидят они, что все в Москве — просто замечательные люди, они будут думать, что и по всей стране люди такие же, а значит, и сами они захотят так же жить… Это, конечно, серьезная политика, не мне об этом рассуждать, но даже я ее понимаю, а значит, мало-мальски образованному человеку она доступна…
«Москва… — мечтательно подумал ангел. — Вот куда мне надо! Вот где найду я праведника!» И тут же посмотрел на селькора и спросил:
— А далеко Москва отсюда?
— Нет, недалеко. Дней пять пути, а если повезет с попуткой, так можно и за день добраться. А вы что, никогда в Москве не были?
— Нет, — признался ангел.
— Тогда вам там обязательно понравится! Я туда ездил недавно. На Всесоюзное совещание селькоров, в Кремль. Эх, да что тут говорить, надо ехать и самому смотреть! Такого города больше нет! Я ведь не только в Москве был. И в Тверь ездил, и в Калугу, и в Вышний Волочёк… Нет, с Москвой ничего не сравнится! Пойдемте со мной в колхоз, я их председателя знаю, может, от них какая-нибудь машина будет в Москву идти, так попрошу, чтобы вас подбросили.
Солнце поднималось выше. Золотилась пшеница по обе стороны грунтовки. Звенели в воздухе осенние насекомые, а над дорогой в небе одиноко и красиво пел жаворонок.
Ангел думал о Москве. Селькор — о будущем очерке. А впереди над грунтовкой высилась красиво украшенная деревянная арка с названием колхоза: «СЛАВНЫЙ ПУТЬ».
Глава 48
За неделю до торжественного заседания в Кремле генерал Волчанов сидел в своем кабинете и просматривал списки приглашенных.
Все это были надежные, проверенные трудом или другими заслугами люди. Перед каждой фамилией стояли честно заработанные звания и степени: «доктор наук Аблумян, почет, железнодорожник Андрияшко, полковник ВВС Аристов В.И., заслуженный строитель Ахтангишвили…» В глазах генерала уже рябило.
Зазвонил телефон.
— Генерал-лейтенант Волчанов, — сказал в поднятую трубку хозяин кабинета.
— Да. Приноси.
Отложив списки, Волчанов пожевал в раздумье губами. Посмотрел на дверь.
Кто-то постучал.
— Давай, заходи! — крикнул генерал.
Вошел осанистый высокий полковник. В руках красная кожаная папочка.
— Ну? — строго сказал генерал.
Полковник вытащил из папки пачку фотографий каких-то текстов, передал Волчанову.
Тот просмотрел пару листов и нахмурился.
— Это все?
— Все, что он написал до вчерашнего дня, — четко ответил полковник. — Но его знакомый писатель Грибанин — он там же живет — говорит, что Саплухов работает до двух ночи каждый день и даже по воскресеньям…
— Да, — Волчанов постучал пальцами по столу. — Какие предложения?
— Исходя из серьезности ситуации… — начал размышлять вслух полковник, — думаю, необходимо их изолировать.
— Кого «их»?
— Гражданина Саплухова и попугая. Ведь если пронюхает вражеская разведка… и вообще позор, что птица слова гимна написала. Гимн первой социалистической страны…
Волчанов тяжело вздохнул. Посмотрел пристально на стоявшего перед ним полковника. Потом сказал: «Садись» — и указал взглядом на стул для посетителей.
— Давай рассуждать, учитывая все детали, — Волчанов заговорил уже более спокойным голосом. — Товарищ Саплухов — доктор наук, серьезный ученый, сын члена ЦК. Как мы его можем изолировать?
Полковник пожал плечами.
— Нет, — выдохнул генерал. — Давай, думай, ты же мой заместитель! Привыкай!
— Может, переориентировать его на научные исследования Полярного Севера?
— Он же филолог, — проговорил Волчанов. — Хотя, конечно, можно заинтересовать его литературой северных народов… Это, в общем-то, идея. А попугая у него заберем…
— А куда попугая, товарищ генерал-лейтенант?
Волчанов хитровато улыбнулся и ткнул указательным пальцем вниз.
— Куда? — не понял полковник.
Волчанов еще раз ткнул пальцем вниз и добавил:
— В хорошие руки!.. Ну ладно, иди. Я сам приму решение!
Полковник облегченно вздохнул, поднялся и, дружески кивнув на прощанье, вышел из кабинета.
Волчанов, оставшись один, прочитал внимательно все листы фотокопий.
Потом достал из сейфа картонную папку с грифом «Совершенно секретно». Раскрыл. Вытащил несколько отпечатанных страничек.
— Что там писали урку-емцы? — прошептал он сам себе, пробегая уставшим прищуренным взглядом напечатанные строчки. — Так, так… ага! «Счастье придет в зимнюю страну после того, как ею перестанет править птица».
Оторвав взгляд от листа, Волчанов уперся локтями в поверхность стола и закрыл лицо ладонями.
— Птица… — прошептал он. — Хм… птица… Ну да!
Посидев так с полчаса, он сложил и фотокопии, и отпечатанные страницы в ту же папку с грифом, закрыл ее в сейфе и посмотрел на часы.
Было двенадцать минут восьмого.
Все это были надежные, проверенные трудом или другими заслугами люди. Перед каждой фамилией стояли честно заработанные звания и степени: «доктор наук Аблумян, почет, железнодорожник Андрияшко, полковник ВВС Аристов В.И., заслуженный строитель Ахтангишвили…» В глазах генерала уже рябило.
Зазвонил телефон.
— Генерал-лейтенант Волчанов, — сказал в поднятую трубку хозяин кабинета.
— Да. Приноси.
Отложив списки, Волчанов пожевал в раздумье губами. Посмотрел на дверь.
Кто-то постучал.
— Давай, заходи! — крикнул генерал.
Вошел осанистый высокий полковник. В руках красная кожаная папочка.
— Ну? — строго сказал генерал.
Полковник вытащил из папки пачку фотографий каких-то текстов, передал Волчанову.
Тот просмотрел пару листов и нахмурился.
— Это все?
— Все, что он написал до вчерашнего дня, — четко ответил полковник. — Но его знакомый писатель Грибанин — он там же живет — говорит, что Саплухов работает до двух ночи каждый день и даже по воскресеньям…
— Да, — Волчанов постучал пальцами по столу. — Какие предложения?
— Исходя из серьезности ситуации… — начал размышлять вслух полковник, — думаю, необходимо их изолировать.
— Кого «их»?
— Гражданина Саплухова и попугая. Ведь если пронюхает вражеская разведка… и вообще позор, что птица слова гимна написала. Гимн первой социалистической страны…
Волчанов тяжело вздохнул. Посмотрел пристально на стоявшего перед ним полковника. Потом сказал: «Садись» — и указал взглядом на стул для посетителей.
— Давай рассуждать, учитывая все детали, — Волчанов заговорил уже более спокойным голосом. — Товарищ Саплухов — доктор наук, серьезный ученый, сын члена ЦК. Как мы его можем изолировать?
Полковник пожал плечами.
— Нет, — выдохнул генерал. — Давай, думай, ты же мой заместитель! Привыкай!
— Может, переориентировать его на научные исследования Полярного Севера?
— Он же филолог, — проговорил Волчанов. — Хотя, конечно, можно заинтересовать его литературой северных народов… Это, в общем-то, идея. А попугая у него заберем…
— А куда попугая, товарищ генерал-лейтенант?
Волчанов хитровато улыбнулся и ткнул указательным пальцем вниз.
— Куда? — не понял полковник.
Волчанов еще раз ткнул пальцем вниз и добавил:
— В хорошие руки!.. Ну ладно, иди. Я сам приму решение!
Полковник облегченно вздохнул, поднялся и, дружески кивнув на прощанье, вышел из кабинета.
Волчанов, оставшись один, прочитал внимательно все листы фотокопий.
Потом достал из сейфа картонную папку с грифом «Совершенно секретно». Раскрыл. Вытащил несколько отпечатанных страничек.
— Что там писали урку-емцы? — прошептал он сам себе, пробегая уставшим прищуренным взглядом напечатанные строчки. — Так, так… ага! «Счастье придет в зимнюю страну после того, как ею перестанет править птица».
Оторвав взгляд от листа, Волчанов уперся локтями в поверхность стола и закрыл лицо ладонями.
— Птица… — прошептал он. — Хм… птица… Ну да!
Посидев так с полчаса, он сложил и фотокопии, и отпечатанные страницы в ту же папку с грифом, закрыл ее в сейфе и посмотрел на часы.
Было двенадцать минут восьмого.
Глава 49
Москва встретила Добрынина настоящим холодом. Под ногами хрустел снег. Мела метель по заснеженным улицам. Люди спешили, закутанные с ног до головы, в рукавицах, валенках и шарфах.
Народного контролера встретила на вокзале машина. Привезла в Кремль.
— Ну здравствуй! — Волчанов распахнул объятия своему замерзшему товарищу, когда тот зашел в сопровождении встречавшего его офицера в уже отремонтированный генеральский кабинет. — Заходи!
Обнялись, по спине друг друга похлопали.
— Давай, снимай шинель и будем чай пить. Я тебя сейчас отогрею! — говорил генерал Волчанов. — А может, по сто грамм с холода?
Добрынин радостно улыбнулся.
— Давай я чуть-чуть в шинели посижу, — попросил он.
— Ладно!
Уселись. Волчанов в свое кресло, а Добрынин на стул по другую сторону освобожденного от бумаг стола.
— Меркулов, чай сделай, пожалуйста! — обратился генерал ко все еще стоявшему в дверях офицеру. Меркулов ушел.
— Ну, Паша, молодец! — говорил Волчанов. — Просто молодец! Видишь: поехал ты, поработал — и сразу успех!.. Тут просили тебе передать премию, — генерал залез в верхний ящик стола, вытащил оттуда плотный конверт. — И еще, если хочешь, путевка есть бесплатная на Черное море, в Батумский санаторий. Не сейчас, конечно, на летний период. А?
Добрынин подумал чуток. Потом сказал:
— Да нет, не надо. Что я там на море делать буду?
— Ну не хочешь, и ладно, только смотри, не забудь себе что-нибудь на премию купить, а то я тебя знаю, — Волчанов хитровато улыбнулся. — Вот пальто тебе надо, да и вообще одежды купи — ведь к дочери поедешь, в Киев. Подарков купи каких-нибудь. Тут в Москве много такого, чего в других городах не купишь!
Офицер Меркулов принес чай на подносе. Сразу вспомнилось народному контролеру далекое прошлое, когда вот так же приносили чай в кабинет Тверина, и к Волчанову, когда тот еще старшим лейтенантом был.
— Ну иди, отдыхай! — генерал по-отечески выпроводил Меркулова из кабинета.
— Трудно было? — спросил он, глядя прямо в глаза Добрынину.
— Нет, — ответил Добрынин. — Не трудно.
— Ну вот, видишь, — генерал улыбнулся. — Теперь, должно быть, на отдых, на пенсию… да ты ее, пенсии, не бойся, я тебя, если надо будет, и с пенсии вызову! Есть такие дела, которые можно поручать только людям нашего поколения… Да, знаешь, тут я недавно медобследование специальное проходил в кремлевской больнице… Наша наука далеко ушла! Они мне по нескольким анализам и кардиограмме сказали точно день, месяц и год смерти. Я даже записал — интересно ведь. Двадцать третье апреля 1996 года, а! Видишь, сколько мне еще жить! Но я, конечно, хоть и верю в науку, но завещание уже составил. Мало ли что может случиться? Может, убьют…
Добрынин слушал своего старинного товарища и думал о том, как изменился Волчанов, как постарел. И совсем по-стариковски разговорчивым стал. Тоже вот о смерти заговорил — точь-в-точь такие же мысли и у Добрынина были и бывают. Видно, это с годами приходит. С годами приходит и со смертью уходит.
— А ты завещание составил? — поинтересовался генерал.
— Нет, — сказал Добрынин. — У меня-то ничего и нет, нечего завещать.
— Ну у меня тоже ничего такого нет, — Волчанов улыбнулся. — Я просто написал, чтобы похоронили меня с салютом рядом с матерью. Вот и все. Ну еще добавил, что личные вещи могут в музей передать…
Добрынин задумался и понял, что не такая уж бесполезная вещь — завещание.
— Слушай, Тимоха, надо, наверно, и мне написать, чтоб меня возле Маняши похоронили… Действительно надо.
— Ну чего торопиться, хотя конечно. Съезди в Киев, лотом вернешься, если захочешь. Может, тебя дочь у себя оставит. А если нет, мы тебе тут в Москве квартирку подыщем. Тогда напишешь свое завещание. А можешь в Киеве написать. Главное, это подписать его и заверить в нотариальной конторе.
Добрынин пригубил чаю — тот уже подостыл немного, но был приятно сладким.
— Паша, а может, ты хочешь на спецмедобследование? Чтобы знать, когда жизнь кончится? А? Я тебя могу устроить. Что там, час в больнице и через час после анализов — говорят день, месяц и год…
Народного контролера встретила на вокзале машина. Привезла в Кремль.
— Ну здравствуй! — Волчанов распахнул объятия своему замерзшему товарищу, когда тот зашел в сопровождении встречавшего его офицера в уже отремонтированный генеральский кабинет. — Заходи!
Обнялись, по спине друг друга похлопали.
— Давай, снимай шинель и будем чай пить. Я тебя сейчас отогрею! — говорил генерал Волчанов. — А может, по сто грамм с холода?
Добрынин радостно улыбнулся.
— Давай я чуть-чуть в шинели посижу, — попросил он.
— Ладно!
Уселись. Волчанов в свое кресло, а Добрынин на стул по другую сторону освобожденного от бумаг стола.
— Меркулов, чай сделай, пожалуйста! — обратился генерал ко все еще стоявшему в дверях офицеру. Меркулов ушел.
— Ну, Паша, молодец! — говорил Волчанов. — Просто молодец! Видишь: поехал ты, поработал — и сразу успех!.. Тут просили тебе передать премию, — генерал залез в верхний ящик стола, вытащил оттуда плотный конверт. — И еще, если хочешь, путевка есть бесплатная на Черное море, в Батумский санаторий. Не сейчас, конечно, на летний период. А?
Добрынин подумал чуток. Потом сказал:
— Да нет, не надо. Что я там на море делать буду?
— Ну не хочешь, и ладно, только смотри, не забудь себе что-нибудь на премию купить, а то я тебя знаю, — Волчанов хитровато улыбнулся. — Вот пальто тебе надо, да и вообще одежды купи — ведь к дочери поедешь, в Киев. Подарков купи каких-нибудь. Тут в Москве много такого, чего в других городах не купишь!
Офицер Меркулов принес чай на подносе. Сразу вспомнилось народному контролеру далекое прошлое, когда вот так же приносили чай в кабинет Тверина, и к Волчанову, когда тот еще старшим лейтенантом был.
— Ну иди, отдыхай! — генерал по-отечески выпроводил Меркулова из кабинета.
— Трудно было? — спросил он, глядя прямо в глаза Добрынину.
— Нет, — ответил Добрынин. — Не трудно.
— Ну вот, видишь, — генерал улыбнулся. — Теперь, должно быть, на отдых, на пенсию… да ты ее, пенсии, не бойся, я тебя, если надо будет, и с пенсии вызову! Есть такие дела, которые можно поручать только людям нашего поколения… Да, знаешь, тут я недавно медобследование специальное проходил в кремлевской больнице… Наша наука далеко ушла! Они мне по нескольким анализам и кардиограмме сказали точно день, месяц и год смерти. Я даже записал — интересно ведь. Двадцать третье апреля 1996 года, а! Видишь, сколько мне еще жить! Но я, конечно, хоть и верю в науку, но завещание уже составил. Мало ли что может случиться? Может, убьют…
Добрынин слушал своего старинного товарища и думал о том, как изменился Волчанов, как постарел. И совсем по-стариковски разговорчивым стал. Тоже вот о смерти заговорил — точь-в-точь такие же мысли и у Добрынина были и бывают. Видно, это с годами приходит. С годами приходит и со смертью уходит.
— А ты завещание составил? — поинтересовался генерал.
— Нет, — сказал Добрынин. — У меня-то ничего и нет, нечего завещать.
— Ну у меня тоже ничего такого нет, — Волчанов улыбнулся. — Я просто написал, чтобы похоронили меня с салютом рядом с матерью. Вот и все. Ну еще добавил, что личные вещи могут в музей передать…
Добрынин задумался и понял, что не такая уж бесполезная вещь — завещание.
— Слушай, Тимоха, надо, наверно, и мне написать, чтоб меня возле Маняши похоронили… Действительно надо.
— Ну чего торопиться, хотя конечно. Съезди в Киев, лотом вернешься, если захочешь. Может, тебя дочь у себя оставит. А если нет, мы тебе тут в Москве квартирку подыщем. Тогда напишешь свое завещание. А можешь в Киеве написать. Главное, это подписать его и заверить в нотариальной конторе.
Добрынин пригубил чаю — тот уже подостыл немного, но был приятно сладким.
— Паша, а может, ты хочешь на спецмедобследование? Чтобы знать, когда жизнь кончится? А? Я тебя могу устроить. Что там, час в больнице и через час после анализов — говорят день, месяц и год…