Курков Андрей. Пуля нашла героя

Глава 27

   Дело двигалось к Новому году. Все больше приходило старику Эква-Пырисю поздравительных открыток и телеграмм, посылок и бандеролей, и все меньше серьезных писем.
   Банов был этому рад. Не то чтобы не нравилось ему читать эти письма. Просто знал он, что отвечать на них придется Кларе, а Клара, бывшая уже на каком-то месяце беременности, быстро уставала. Хотя надо сказать, что беременность сделала Клару удивительно красивой — обычно худое скуластое лицо округлилось, и что-то доброе и мягко-женское появилось в нем: то ли выражение мольбы или же просто какого-то не очень важного вопроса ко всему окружающему миру, а может быть, было это выражением ожидания ребенка, что тоже само по себе не могло не быть — причиной внутренней и внешней мягкости и доброты, Погода была отменная. Снег искрился под солнечными лучами, снегири красногрудыми комками перелетали с елки на елку или вдруг опускались на простынно-белый снег и шумели себе там, что-то под этим снегом выискивая. Иногда пробегала по снегу от одного дерева к другому рыжая белка.
   Кремлевский Мечтатель, казалось, получал в эти дни больше удовольствия от наблюдения природной красоты, чем от распаковки бандеролей и посылок. Хотя пару дней назад три одинаковые по форме, довольно длинные посылки вызвали у старика взрыв удивления и радости. Сразу три лыжные фабрики прислали Кремлевскому Мечтателю по паре добротных лыж в подарок к Новому году. Одна пара лыж пришла от Мукачевской лыжной фабрики, и назывались эти лыжи «Елочка», вторая пара — «Турист» — пришла с Урала, а третья пара вообще из-за границы, и назывались эти лыжи по-иностранному, так что понять, откуда их прислали, ни старик, ни Банов не смогли.
   Но зато тут же придумал Кремлевский Мечтатель лыжный праздник, и вот пару дней спустя они втроем, вместе с беременной Кларой пошли на лыжную прогулку.
   Шли, не спешили. Первым прокладывал неглубокую лыжню Банов, за ним шла на лыжах Клара, а уж позади всех не спеша Кремлевский Мечтатель.
   Гуляли они часа два и проложили неплохую прогулочную лыжню по Подкремлевским лугам с подъемами и спусками с холмов и приятными проходами между близко растущими елочками.
   — Теперь будем через день прогуливаться! — сказал, отдышавшись, покрасневший и румяный от мороза старик.
   Отогрелись у костра, поставили лыжи возле его, Эква-Пырися, шалашика. И стали солдата ждать с обедом.
   Потом обедали с аппетитом, и, конечно, из-за скудности разделенного на три части обеда, все трое остались немножко голодными.
   — Надо что-то придумать, — сказал старик и посмотрел на ожидавшего окончания обеда Васю.
   — Ничего нельзя, — развел руками Вася. — Я ж говорил, повар-азербайджанец, он лишнюю котлету никому не даст, выбросит, а не даст!
   — Да? — сказал задумчиво старик. — Но тут дело серьезное. Вот товарищ Клара скоро матерью станет, а будущая мать должна быть сытой и здоровой, иначе придет на смену нам слабое, хилое поколение, так ведь, товарищ Банов?
   — Ага, — сказал Банов.
   — Может, рапорт написать? — предложила Клара, решив, что не дело это, когда в общем-то ее проблема решается без ее участия.
   — Рапорт? — переспросил старик. Подумал пару минут.
   Потом, обернувшись к ней, сказал: — Не рапорт, а заявление! Именно заявление под моей подписью… на имя коменданта Кремля… Как сейчас коменданта Кремля звать? — обернулся старик к солдату.
   Солдат пожал плечами.
   — Ну ладно, просто на коменданта Кремля… А ну-ка, товарищ Банов, дай-ка мне письменную доску и принадлежности.
   И, отложив недоеденную перловую кашу с тефтелями, положил старик себе на колени письменную доску и стал писать на листке бумаги заявление.
   — Так, «Коменданту Кремля, заявление, — диктовал сам себе Эква-Пырись. — Убедительно прошу вас увеличить размер посудочного судка в связи с тем, что отпускаемой мне ежедневно порции явно не хватает для энергичной умственной деятельности. Должен сказать, что, исходя из моих наблюдений, размер посудочного судка должен быть увеличен как минимум в два, а лучше — в три раза. С партийным приветом, В. И. Эква-Пырись».
   — Вот, — старик взял написанное заявление в руки, перечитал и подал его солдату. — Отдашь непосредственному начальнику!
   — Так точно, — сказал солдат. — Подождем, посмотрим, — сказал Эква-Пырись Кларе и Банову. — Не могут они мое заявление без ответа оставить!
   Солдат ушел. Дел больше на вечер у старика, Банова и Клары не было. И уселись они на расстеленных двух шинелях у костра в домино играть.
   А сверху незаметно подкрадывался зимний вечер, и неподвижный воздух охотно растворял в себе теплое дыхание трех игроков.

Глава 28

   Улицы Москвы были засыпаны опавшей листвой. Желтый ковер покрывал тротуары. Ночами лунный свет отражался в тысячах окон и, отраженный, падал вниз, придавая засыпанным улицам неземной сказочный цвет. Проезжали машины по дороге, проходили люди, и вместо звука шагов, вместо урчания мотора слышен был лишь шорох листьев, шорох сухих осенних листьев.
   Осень в Москве стояла сухая: ни дождей, ни туманов. И небо над городом было чистое и белесое. И в природе, и в городе царило спокойствие.
   Рано утром, когда поезд только въезжал в пределы Москвы, Добрынин не мог не заметить этого спокойствия, этого согласия природных и человеческих сил. Он стоял в тамбуре вагона у двери и смотрел в окно, наслаждаясь железной музыкой колес. Эта музыка своей постоянностью и приятной монотонностью заставляла Добрынина думать о вечном, о бесконечном. И он думал о своей стране, думал о ней с любовью, как можно думать о женщине. Думал и о том, что сама Родина во многом похожа на женщину. И не из-за плакатного «Родина-мать». Совсем нет. Что-то другое было в Советской стране от женщины. Может быть, правда, только от советской женщины. Какая-то беспрекословность и, может быть, непредсказуемость в хорошем смысле. Если думать проще — то была у Родины загадка, манящая и непонятная загадка, которая всю жизнь держит человека, любящего человека, в восторженном напряжений. Вот и сейчас Добрынину было приятно и радостно думать об этой загадке, и думал он о ней не для того, чтобы попытаться ее разгадать. Нет. Не было в нем этого глупого рвения молодости, пытающейся все расставить на свои места, расшифровать все шифрограммы жизни.
   На вокзале Павла Добрынина встретил незнакомый человек в длинном темносинем пальто и шляпе.
   Наверно, выглядел Добрынин немного странно, чем и привлек внимание посланного встречать его ответраба: зеленый выцветший вещмешок, конечно, не подходил к синему аккуратному костюму.
   — Вы товарищ Добрынин? — спросил этот высокий мужчина в шляпе.
   — Да.
   — Мне приказано отвезти вас в Кремль. Вас ждут.
   Не задавая никаких вопросов, Добрынин пошел за ответрабом, сел у вокзала в черную легковую машину, и помчались мимо машины улицы и переулки Москвы, пока не выкатилась она на Красную площадь и не въехала в ворота Кремля.
   — Ну вот, приехали, — сказал, так и не представившись, ответраб.
   — А где я… где найти товарища Свинягина? — спросил, оглядываясь по сторонам, народный контролер.
   — А зачем вам Свинягин? — удивился ответраб. — Вас же генерал-лейтенант Волчанов ждет.
   — Да? — вырвалось у Добрынина.
   Конечно, он хотел встретиться со своим старинным другом Волчановым, но думал, что произойдет это как-то между делом, ведь радиограмма была подписана Свинягиным. И вот, оказывается, ждет его здесь, в Кремле, не Свинягин, а как раз его старый добрый друг.
   — Сейчас я вас отведу, — сказал ответраб. — Секундочку подождите!
   Ответраб давал какие-то указания шоферу, а Добрынин послушно стоял с другой стороны машины. Стоял и ждал.
   Вскоре ответраб окликнул его, и пошли они к знакомому Добрынину по прошлым приездам в Кремль желтому несколькоэтажному зданию, где он часто пил чай и разговаривал с товарищем Твериным.
   «Наверно, Волчанов теперь рядом с Твериным сидит, — подумал народный контролер. — Генерал-лейтенант все-таки!» Зашли в служебный торцевой вход. Там постовой милиционер попросил показать вещмешок. Он рылся в нем не глядя, а просто ощупывая содержимое, и вдруг лицо его изменилось, и он нажал на черную кнопку на столе. Сразу прибежал еще один милиционер, постарше и суровее. Они вдвоем пристально посмотрели на Добрынина. Ответраб стоял в стороне.
   — У вас с собой есть оружие? — с угрозой в голосе спросил пришедший позже милиционер.
   — Да, — удивленно пожал плечами Добрынин. — Револьвер. Мне его товарищ Тверин подарил.
   Милиционеры, вытащив из вещмешка револьвер, стали рассматривать его внимательно, читали выгравированную на вороненой стали надпись.
   А Добрынин улыбнулся вдруг, вспомнив, как много лет назад вошел в эти двери впервые и стоявший на посту милиционер не мог понять, почему в его вещах находился топор. «Интересно, где теперь этот топор?» — подумал Добрынин. Попытался вспомнить, но не смог.
   — Револьвер заберете, когда будете выходить, —сказал наконец старший милиционер.
   Поднялись по ступенькам. Добрынин помнил, что товарищ Тверин сидел на третьем этаже, но сейчас они поднялись на второй и шли по длинному коридору, устеленному красной ковровой дорожкой.
   Добрынин, вспомнив свои прошлые приезды, остановился вдруг, втянул носом воздух. Ответраб тоже остановился, оглянулся на народного контролера.
   — Здесь раньше лошадьми пахло, — сказал ответрабу Добрынин. — Не здесь, на третьем этаже… Маршал… как его?…
   Добрынин напрягся, но фамилию маршала вспомнить не смог.
   Ответраб на ходу пожал плечами и посмотрел на Добрынина с некоторым недоверием.
   — А кремлевские конюшни еще есть? — спросил вдруг Добрынин, пытаясь по-другому вытянуть из своей памяти фамилию маршала.
   — Конюшни? — удивился ответраб. — Нет, нет здесь конюшен. Это ж не колхоз!..
   После этого Добрынин замолчал. Остановились у последней двери по коридору. Ответ-раб стукнул в нее два раза.
   — Да! — донеслось изнутри.
   — Идите! — сказал ответраб.
   Добрынин зашел и остановился. Кабинет был не маленький, но и не очень большой — чем-то даже напоминал его кабинет на спиртозаводе.
   За письменным столом сидел — Добрынин сразу его узнал — постаревший Волчанов. Он был в штатском и выглядел очень по-домашнему. Наверно, потому, что его черный костюм был плохо выглажен.
   — Господи! — воскликнул Волчанов, поднимаясь.Паша!
   Добрынин подошел. Они обнялись через, стол, и оба тяжело вздохнули.
   — Ну садись! — сказал хозяин.
   — Ты уже генерал, и вот теперь здесь сидишь, — Добрынин осмотрел кабинет оценивающим взглядом. — На повышении!
   — Та-а! — Волчанов махнул рукой. — Здесь я сижу временно. Пока мой флигелек перестраивают. Понимаешь, неделю назад оползень случился, и под моей комнатой — провал. Сейф с документами просто под землю провалился. Еще не знаю, как отчитываться буду. А все потому, что понарыли эти придурки тут под Кремлем! Да садись ты!
   Добрынин сел по другую сторону стола.
   — Я думал, меня Свинягии вызвал, — сказал он. — А тут мне говорят, что ты. Я так обрадовался…
   — А, Свинягин он и есть Свинягин! — махнул рукой Волчанов. — Это я просто для порядка радиограмму так подписал, чтоб не суетились там твои, а то б черт его знает — везли бы тебя на машине с охраной до самой Москвы.
   — Так, значит, это не для работы… — понял Павел.
   — Нет, — ответил Волчанов. — А вообще-то ты не радуйся! Новости ведь хреновые…
   — А что? — испугался Добрынин.
   — Старик умер, — понизив голос, сказал хозяин кабинета.
   — Старик? — переспросил народный контролер. — Какой старик?
   — Товарищ Тверин…
   — Да?! — вырвалось у Добрынина, и тут же он почувствовал, как что-то онемело внутри. — Тверин? Волчанов кивнул.
   Добрынин смотрел на своего старого друга, на проседь в его волосах, на глубокие морщины на широком лбу, на мешки под глазами. Смотрел и думал, что все они теперь — старики. Думал, что и после смерти любого из них кто-нибудь скажет кому-нибудь: «Слышал, старик умер!» — Ну вот я тебя и вызвал, — заговорил Волчанов. — Ты ведь любил его, да и он тебя… Какой он там ни был, а все-таки друг… Еще официального сообщения не было, но похороны готовятся. Если не против — будем вдвоем венок нести. А?
   — Ага, — сказал Добрынин.
   — Ты знаешь, тут так много изменилось… новые люди, новые правила…
   — Да, я заметил…
   — Старик тебя перед смертью вспоминал, — Волчанов выжидательно посмотрел на друга. — Просил передать тебе какие-то там вещицы, на память. Знал, что умирает… Знаешь, у нас тут на этаже буфет есть, пошли чаю выпьем!
   — А помнишь, — вдруг сказал Добрынин, — раньше чай прямо в кабинет к тебе приносили? Помнишь?
   Почему-то это воспоминание мгновенной молнией осветило настроение народного контролера, и он улыбнулся мягко, по-детски.
   — Да, — Волчанов кивнул. — Приносили… Ну что, пошли в буфет?
   Буфет был действительно совсем рядом — через кабинет. Никакой вывески на двери не было, но запах говорил за себя.
   Волчанов и Добрынин зашли, стали в очередь.
   Добрынин с интересом рассматривал людей: и стоявших в очереди, и тех, кто уже ел за маленькими квадратными столиками. Среди всех этих людей был только один военный, да и то в звании капитана.
   У прилавка возник вдруг шум — пожилой мужчина, наверно, важный кремлевский работник, третий раз пересчитывал полученную от буфетчика сдачу.
   — Ну, сколько? Тридцать восемь? — победоносно спросил он. — А должно быть сорок две!
   Буфетчик, высокий мужчина в белом, завязанном на спине халате и поварском колпаке, долго извинялся.
   Наконец подошла их очередь.
   — Два чая с двойным сахаром и два бутерброда с копченым салом, — заказал Волчанов.
   Добрынин стоял рядом и смотрел, как его старый друг отсчитывает в ладони копейки. Смотрел и чувствовал себя как-то странно. До сих пор ощущал он некоторое презрение к деньгам и к необходимости их использовать для продолжения жизни. И здесь он тоже увидел в этом отсчитывании мелочи, в пристальном взгляде буфетчика, который, казалось, тоже считал мелочь в ладони Волчанова, нечто постыдное, нечто унижающее человеческое достоинство.
   Уже когда они сели за столик и расколачивали в стаканах сахар, Добрынин не вытерпел и сказал Волчанову о своем отношении к деньгам, и особенно к копейкам.
   — Ну, брат, знаешь, — задумчиво ответил Волчанов. — Копейка копейке рознь. Эти-то копейки, — и он опустил руку и потряс правый наружный карман своего пиджака, из-за чего раздался звон мелочи, — они и называются: кремлевские копейки. Такие и отсчитывать не стыдно: что там стакан чая — копейка, сахар — еще одна копейка, хлеб с салом — три копейки. Где ты сейчас за такую цену поешь?
   Добрынин пожал плечами. В принципе, этот вопрос его не интересовал. Просто выразил он свое отношение вообще к деньгам, к любым деньгам, но, видно, не понял его Волчанов.
   — А когда похороны? — перешел на шепот Добрынин, решив сменить тему.
   — Завтра.
   — Завтра? — удивился народный контролер. — И еще не было сообщения?
   — Завтра с утра будет, в шесть часов. Понимаешь, если заранее сообщить — десятки тысяч людей поедут сюда, придется Москву перекрывать, оцепление, войска вводить. Масса трудностей. А так все пройдет спокойно и организованно.
   — А где хоронить будут?
   — Хоронить-то ясно где — под Кремлевской стеной. Выносить будут через Спасские ворота, потом процессия по Горького пройдет до Белорусского вокзала, там круг, развернется и назад к Кремлю. Так ЦК решил.
   Добрынин посмотрел на друга с явно прочитываемым во взгляде недоумением.
   — Да ничего, прогуляемся. Движения машин не будет, — ответил на взгляд Добрынина Волчанов. — В одиннадцать начало, в три — официальные поминки.
   После буфета вернулись во временный кабинет Волчанова. Волчанов перезвонил кому-то, уточнил детали похорон.
   Потом Добрынину предложил прогуляться по Москве.
   Добрынин с радостью согласился.
   Волчанов переоделся в свою генеральскую форму, причесал волосы, и они пошли.
   Гуляли до вечера. Под ногами шуршали желто-красные листья.
   Город был удивительно красив, и люди, с уважением оглядывавшиеся на генерала Волчанова, были тоже красивы.
   Ходили, разговаривали. Остановились на минутку у памятника Пушкину.
   — Читал? — спросил Волчанов, кивнув на бронзового поэта, — Нет, — признался Добрынин.
   — Почитай, почитай! — посоветовал генерал Волчанов. — Хорошо писал!
   Зашли перекусить в блинную. Взяли блинов со сметаной и сахаром. Долго с удовольствием жевали.
   — Помнишь ту кожаную книгу? — спросил Волчанов. — Очень интересная штука оказалась. Пришлось даже перевод размножить для всех членов ЦК. Я сначала, помню, удивился. Думаю, зачем членам ЦК этот северный бред? А потом перечитал перевод пару раз и, знаешь, увидел, что есть там смысл какой-то. Есть там скрытый смысл. Но книгу у нас потом забрали и передали в какой-то сверхсекретный отдел для дальнейшей дешифровки.
   — И о чем книга была? — поинтересовался Добрынин.
   — О какой-то птице. Запутанно довольно, но смысл был в том, что всенародное счастье наступит в стране, ведь это черт его знает когда было, в общем, счастье наступит, когда одна птица умрет.
   — Птица?
   — Ну да, птица, которая руководит… что-то в этом роде. Если хочешь, я тебе копию перевода дам, у меня несколько осталось.
   — Хорошо, — Добрынин кивнул.
   Думать о птице ему не хотелось. Мысли были заняты товарищем Твериным. Вспомнил Добрынин рассказ «Ленин и Тверин», вспомнил и еще больше загрустил, ведь теперь оба они были мертвы, и неясно было, кто будет дело до конца доводить.
   — Ночевать где будешь? — спросил Волчанов.
   — Да, пожалуй, к Марии Игнатьевне поеду, а то как-то неудобно. Не видел ее столько и не писал…
   — Не надо туда, — сказал вдруг Волчанов. — Она там больше не живет.
   — Как? Почему? — Добрынин удивленно посмотрел на Друга.
   — В Кустанай выслали три года назад… — Волчанов вздохнул и продолжил: — Слишком часто тебе изменяла. Вот оформили ей служебный развод и выслали. Так что теперь она тебе — никто. Григорий, сын твой, еще живет там…
   Озадаченный Добрынин несколько минут мысленно пережевывал новость.
   Жалко ему было Марию Игнатьевну. Ну и что, думал он, что изменяла она? Она ведь не настоящей женой была, а служебной! Да и то — столько лет порознь! Сколько дней вместе пробыли — по пальцам пересчитать можно. И вдруг мысли его сами собой перескочили на настоящую его жену — Маняшу. Вспомнил он ее. Вспомнил, и поникла голова.
   — Ты чего? — спросил друга Волчанов.
   — Да так, — Добрынин вздохнул. — Ты не знаешь, что с моими? С Манящей, с детьми?
   Теперь Волчанов о чем-то задумался.
   — Пошли назад, в Кремль. У меня в кабинете переночуем, — сказал он. — Да и попробуем про твоих узнать. А?
   Осенняя вечереющая Москва, украшенная еще больше золотом уличных фонарей и светом троллейбусных фар, шумела радостно, наполненная жизнью и верой в будущее. Москва еще не знала о смерти Тверина. Москва будто бы еще жила прошлым.
   Вернувшись в кабинет, Волчанов стоя набрал телефонный номер. Потом присел.
   Добрынин тоже присел и смотрел не мигая на черный аппарат.
   — Да? Полковник Омельченко? Тут такое дело… нужна папка семьи Добрыниных… по индексу: Добрынин Павел Александрович, народный контролер с…
   — Тысяча девятьсот двадцать восьмого, — подсказал Павел.
   Волчанов повторил в трубку.
   — Я у себя… — сказал он потом. — Да, и ночевать здесь буду. Кстати, ты сегодня домой идешь? Да? Можно будет У тебя на ночь матрац с одеялом взять, ко мне старинный друг приехал? Ну добро, не забуду?
   Опустив трубку, Волчанов посмотрел на Добрынина, и взгляд его был чист и светел.
   — Порядок, — сказал он. — Через полчасика узнаем, что там с твоими, где они там…
   Чтобы не ждать без дела, сходили друзья на четвертый этаж в дежурный ночной буфет. Выпили по чаю с двойным сахаром, съели по бутерброду с докторской колбасой. Когда вернулись — увидели у кабинета ожидавшего их с папкой в руках молоденького офицера.
   Когда подошли, офицер вытянулся в струну и отдал честь генералу Волчанову.
   Тот похлопал его по плечу, взял папку, и зашли они с Добрыниным внутрь. Снова сели по разные стороны письменного стола.
   Волчанов развязал тесемочки, раскрыл папку. Полистал документы, потом оживился, вытащил несколько скрепленных листков и стал внимательно их изучать.
   Добрынин из-за любопытства приподнялся, хотел перегнуться и заглянуть в эти бумаги.
   — Ты извини, Паша, — остановил его Волчанов. — Понимаешь, эти документы только для служебного пользования. Тут уж порядок такой, ничего не поделаешь. Но все, что надо, я тебе вслух прочитаю. Добро?
   — Ну, раз порядок… — Добрынин развел руками.
   Он сидел и терпеливо ждал. Минут через пятнадцать Волчанов отвлекся от бумаг.
   Лицо его было серьезным.
   — В общем, — заговорил он немного замедленно, словно подбирал слова, — Маняша твоя умерла… От болезни. Похоронена там же, в Крошкино. Кавалер ордена Ленина, и вот медалей у нее много было… Петр, младший твой, в войну погиб… геройски. Ну а Дарья жива, живет в Киеве. Замужем, трое детей. Муж — инженермостостроитель, а сама Дарья — учительницей в школе. Вот так…
   — Слушай, Тимоха, — проговорил упавшим голосом Добрынин. — У тебя тут выпить есть?
   — Нет, не разрешают здесь, — сказал Волчанов. — Нам не разрешают, военным…
   — Жаль, — Добрынин прикусил губу. — У меня в вещмешке есть фляга, но вещмешок милиционер забрал утром… на входе…
   — А-а, — выдохнул Волчанов, — это не проблема! Сейчас!
   И он позвонил на милицейский пост, приказал срочно принести ему находящийся у них вещмешок товарища Добрынина.
   Народный контролер оторопелон никогда не слышал, чтобы Волчанов так громко и строго кричал на кого-нибудь, как он кричал в этот момент на дежурного милиционера.
   Через минуту бледный милиционер занес вещмешок и тут же убежал как-то совершенно не по-военному. Не попрощавшись, не отдав чести.
   — Ну, доставай! — Волчанов кивнул Добрынину на мешок.
   Пока пили, поминая друзей, Ваплахова, товарища Тве-рина, зашел на минутку полковник Омельченко — принес скрученный и перевязанный бечевкой матрац и повоенному свернутое в «сосиску» зеленое одеяло.
   На следующий день с шести утра тысячи репродукторов разносили по Москве тяжелую классическую музыку, прерываемую каждые десять минут официальным сообщением о смерти товарища Тверина.
   Когда Добрынин проснулся, услышав эту музыку, Волчанова в кабинете не было. Его матрац и одеяло были уже скручены и лежали в углу.
   Добрынин оделся, выпил воды из графина, стоявшего на подоконнике. Выглянул на улицу.
   Окна кабинета выходили на Красную площадь. Добрынин увидел, как два десятка дворников под надзором милиционеров сметают с булыжника площади опавшие листья, собирают их в кучи и, полив бензином из канистр, поджигают.
   Пришел Волчанов. Он выглядел свежим и бодрым. Одет был в штатское.
   — Ну как, выспался? — спросил он Павла.
   — Да.
   — А я сходил венок нам выбрал. Знаешь, всегда в таких случаях лучше раньше прийти. А то я как-то задержался, кого-то из секретарей хоронили мы тогда, пришел за венком, а там уже только один оставался «От коллектива Второго московского мясокомбината». Так неприятно в душе было. Вот, думал, смотрят на меня люди на улице и думают — мясник идет! Форму ведь нельзя надевать.
   — Почему? — спросил Добрынин, скручивая свой матрац.
   — Это если закрытые похороны, если кто из наших умер, то можно, а если правительственные — черный костюм и галстук. Порядок такой…
   Добрынин понимающе кивнул.
   Завтракали они в дежурном буфете на четвертом этаже. Очереди там не было. Сонный буфетчик три раза переспрашивал Волчанова насчет заказанных яиц.
   — Так в крутую или в мешочек? — голос его был сиплым.
   — В мешочек! Сколько можно говорить! — рыкнул Волчанов.
   Буфетчик кивнул и нырнул в подсобку, где стояла плита.
   — Ну а какой ты венок выбрал? — спросил Добрынин, размешивая сахар в чае.
   — «От рабочего класса Ленинского района Москвы». Красивый, еловые ветки и розы. Раньше таких не делали.
   К одиннадцати часам Красная площадь была почищена и помыта. Дворники уже ушли, остались только милиционеры, стоявшие через каждые десять метров.
   Печальная классическая музыка продолжала литься из репродукторов. Внутри Кремля сформировалась траурная колонна. В первых ее рядах стояли. Держа венок, Волчанов и Добрынин.
   Подъехал военный тягач с орудийным лафетом, стал впереди колонны.
   Какие-то люди в штатском суетились, бегали мимо. Венок показался Добрынину тяжеловатым. Суетливые люди подбежали к лафету, накрыли его красным ковром. Потом поднесли к лафету гроб, установили его ровненько на красном ковре.
   Добрынин поднялся на цыпочки, пытаясь рассмотреть лицо лежавшего в гробу.
   Лица не увидел. Но длинная седая бородка, торчавшая вверх, сразу бросилась в глаза.
   Загудел мотор военного тягача. Добрынин приготовился, посмотрел на Волчанова. «Жизнь уходит, — подумал он. — И люди уходят за ней следом. Вот уже и товарищ Тверин ушел. Маняша, Петька на фронте погиб… Один Волчанов из старых друзей остался…» — Приготовиться! — раздался командный голос, и колонна подтянулась, подровнялась. Медленно тронулся тягач. Вышли из Кремля.