Подавшись вперед, учитель посмотрел на нее с любопытством:
– Что у тебя такое?
Нежным голоском Тотто-тян медленно проговорила:
– Когда я вырасту, я обязательно стану учительницей в нашей школе!
И директор не рассмеялся, а спросил вполне серьезно:
– Ты мне обещаешь?
По выражению его лица было ясно, что он действительно хочет, чтобы Тотто-тян преподавала в его школе.
Низко кивнув в знак полного согласия, Тотто-тян сказала:
– Обещаю! – И тут же поклялась перед собой: «Я непременно стану учительницей!»
В эти минуты она вспомнила то утро, когда впервые пришла в «Томоэ» и встретилась с директором в его кабинете. Это было так давно! Но она отлично помнила, как внимательно слушал ее директор в течение нескольких часов. Ни раньше, ни потом ни один взрослый не слушал так Тотто-тян. А каким ласковым был его голос, когда он объявил ей: «Ну вот, теперь ты ученица нашей школы».
С полным основанием она могла сказать теперь: «Как я люблю Кобаяси-сэнсэя! Я буду работать для учителя и, если потребуется, сделаю для него все, что в моих силах».
Директор радостно улыбнулся. Как всегда, от души, нисколько не смущаясь тем, что во рту не хватает зубов.
Тотто-тян протянула учителю мизинец: «Обещаю!» Учитель подал ей свой, большой и сильный – на директора можно положиться! Так Тотто-тян и учитель по старинному японскому обычаю – сцепив мизинцы – скрепили свою клятву.
Директор улыбнулся. Видя его довольное лицо, улыбнулась и Тотто-тян: она будет учителем в «Томоэ»! Разве может быть что-нибудь прекраснее?!
«Когда я буду учительницей, то…» – дала волю фантазии Тотто-тян. И вот что она решила: поменьше уроков, побольше спортивных праздников, «варки-в-котелках», «ночевок под открытым небом» и вообще побольше всяких прогулок!
Учитель Кобаяси был доволен. Конечно, ему было трудно представить Тотто-тян взрослой, но он был уверен в том, что девочка сможет преподавать в «Томоэ». И еще он знал, что любой выпускник его школы способен стать учителем, коль скоро никогда не забудет проведенного в ней детства.
В небе Японии вот-вот могли появиться американские самолеты со смертоносным грузом на борту. И в эту грозную пору в школе «Томоэ» директор и его ученица давали друг другу обещание, которое можно было выполнить лишь спустя многие годы.
Исчезновение Рокки
«Беседа за чашкой чая»
До свиданья, до свиданья
Послесловие
– Что у тебя такое?
Нежным голоском Тотто-тян медленно проговорила:
– Когда я вырасту, я обязательно стану учительницей в нашей школе!
И директор не рассмеялся, а спросил вполне серьезно:
– Ты мне обещаешь?
По выражению его лица было ясно, что он действительно хочет, чтобы Тотто-тян преподавала в его школе.
Низко кивнув в знак полного согласия, Тотто-тян сказала:
– Обещаю! – И тут же поклялась перед собой: «Я непременно стану учительницей!»
В эти минуты она вспомнила то утро, когда впервые пришла в «Томоэ» и встретилась с директором в его кабинете. Это было так давно! Но она отлично помнила, как внимательно слушал ее директор в течение нескольких часов. Ни раньше, ни потом ни один взрослый не слушал так Тотто-тян. А каким ласковым был его голос, когда он объявил ей: «Ну вот, теперь ты ученица нашей школы».
С полным основанием она могла сказать теперь: «Как я люблю Кобаяси-сэнсэя! Я буду работать для учителя и, если потребуется, сделаю для него все, что в моих силах».
Директор радостно улыбнулся. Как всегда, от души, нисколько не смущаясь тем, что во рту не хватает зубов.
Тотто-тян протянула учителю мизинец: «Обещаю!» Учитель подал ей свой, большой и сильный – на директора можно положиться! Так Тотто-тян и учитель по старинному японскому обычаю – сцепив мизинцы – скрепили свою клятву.
Директор улыбнулся. Видя его довольное лицо, улыбнулась и Тотто-тян: она будет учителем в «Томоэ»! Разве может быть что-нибудь прекраснее?!
«Когда я буду учительницей, то…» – дала волю фантазии Тотто-тян. И вот что она решила: поменьше уроков, побольше спортивных праздников, «варки-в-котелках», «ночевок под открытым небом» и вообще побольше всяких прогулок!
Учитель Кобаяси был доволен. Конечно, ему было трудно представить Тотто-тян взрослой, но он был уверен в том, что девочка сможет преподавать в «Томоэ». И еще он знал, что любой выпускник его школы способен стать учителем, коль скоро никогда не забудет проведенного в ней детства.
В небе Японии вот-вот могли появиться американские самолеты со смертоносным грузом на борту. И в эту грозную пору в школе «Томоэ» директор и его ученица давали друг другу обещание, которое можно было выполнить лишь спустя многие годы.
Исчезновение Рокки
Тысячи солдат гибли на фронте, люди жили в постоянном страхе за жизнь свою и близких, все труднее становилось с продовольствием, но все это не могло помешать приходу лета. Солнце светило одинаково и для побеждавших в войне, и для тех, кто терпел поражение.
В этом году в школе «Томоэ» уже не устраивали ни «ночевок под открытым небом», ни веселых поездок на горячие источники Той. Стало ясно, что беззаботные дни, которые ученики «Томоэ» провели вместе, никогда больше не повторятся.
Тотто-тян только что вернулась домой из Камакуры, где она провела летние каникулы в семье дяди вместе с двоюродными сестрами. Но и там все было теперь по-иному. Призвали в армию одного из родственников. Он умел рассказывать такие жуткие истории о призраках, что до слез пронимало. Так что пришлось обойтись без этого развлечения. На фронт ушел и сам глава семьи, Сюдзи Тагути, известный кинорежиссер. В прошлом он побывал в Америке и любил поговорить о ней, хотя никто не мог с уверенностью отличить в его историях правду от вымысла.
После того как он был в Нью-Йорке заведующим отделением студии документальных фильмов «Японские новости» и представителем кинокомпании «Америка Метро-ньюс» на Дальнем Востоке, дядю стали на американский манер называть покороче – Сю Тагути. Он приходился старшим братом папе Тотто-тян, а фамилии у них были разными, потому что папа когда-то взял фамилию матери, чтобы по японскому обычаю продолжить ее род. А так и папу прежде именовали Тагути-сан.
В кинотеатрах показывали «Битву за Рабаул» и другие хроникальные фильмы, снятые дядей, но от этого тетушке и кузинам не становилось легче. Кроме фильмов, от дяди не было никаких весточек, и они очень беспокоились за него. Военные корреспонденты, говорили они, всегда находятся на самых опасных участках, ведь они должны опережать войска, чтобы снимать их в наступлении.
Пляжи в Камакуре выглядели этим летом совсем заброшенными. И только Ят-тян, старший сын дяди, который был примерно на год младше Тотто-тян, смешил ее. Наслушавшись новостей с фронта, он вел себя очень странно. Перед тем как лечь спать вместе с остальными детьми под сетчатым пологом от москитов, Ят-тян устраивал целый спектакль: с криком «Банзай его императорскому величеству!» он падал на пол, как солдат, сраженный наповал вражеской пулей. Проделывал он это довольно впечатляюще, но каждый раз после такой сцены храбрый вояка вскакивал среди ночи с постели, словно лунатик брел на веранду, окружавшую дом с трех сторон, и скатывался с нее вниз на землю, вызывая в доме всеобщий переполох.
Мама Тотто-тян в Камакуру не ездила, она оставалась в Токио с папой.
Сегодня, в последний день летних каникул, Тотто-тян вернулась в Токио в сопровождении сестры того самого родственника, который так здорово рассказывал страшные истории.
Как всегда по возвращении домой, Тотто-тян в первую очередь бросилась искать Рокки. Но собаки не было видно. Ни в доме, ни во дворе. Не оказалось ее и в теплице, где папа выращивал орхидеи. Тревога охватила девочку, ведь обычно стоило ей только подойти к дому, как собака радостно выбегала навстречу. Тотто-тян выскочила из дома и пошла по улице, призывая к себе Рокки. Девочка внимательно смотрела по сторонам – может быть, сверкнут где-нибудь знакомые добрые глаза или высунутся уши и мелькнет хвост, – но Рокки не показывалась. Тотто-тян побежала домой: а вдруг, пока она ходила по улицам, Рокки уже вернулась? Но, увы, ее там не было…
– Ты не знаешь, где Рокки? – спросила она маму.
Мама, конечно, видела, что дочка ищет собаку, но не проронила ни слова.
– Где Рокки? – снова спросила Тотто-тян, дергая ее за юбку. Наконец, с трудом выдавливая слова, мама пробормотала:
– Она… пропала…
Тотто-тян не могла поверить своим ушам. Как это так – пропала?!
– Когда? – спросила она, глядя маме прямо в глаза. Мама не знала, что ей сказать.
– Вскоре после твоего отъезда в Камакуру… – печально начала она. А потом поспешно добавила: – Мы так искали ее! Все кругом обшарили. Опросили стольких людей. Но так и не нашли ее. Я все думала, как бы тебе сказать… Нам тоже очень жаль…
И тут Тотто-тян поняла: Рокки умерла.
«Мама не хочет сделать мне больно, – подумала девочка. – Но все равно я знаю: Рокки больше нет на этом свете».
Все ясно: до сих пор, как бы долго ни отсутствовала Тотто-тян, Рокки никогда не уходила далеко от дома. Она словно чувствовала, что ее хозяйка обязательно вернется.
Рокки никогда не позволила бы себе уйти из дома, не предупредив ее, – за это Тотто-тян ручалась.
Тотто-тян не стала говорить маме о своей догадке. Она прекрасно понимала, как ей тяжело.
– Куда же она могла деться?.. – только и проронила Тотто-тян, опустив глаза.
Сказать еще что-нибудь она была не в состоянии. Тотто-тян поднялась в свою комнатку на втором этаже. Без Рокки дом показался ей совсем пустым. Уже наверху Тотто-тян, с трудом сдерживая слезы, решила еще разочек обдумать ситуацию: не сказала ли она Рокки чего-нибудь такого, что заставило бы ее убежать из дому?
«Животных нельзя обманывать! – говорил своим ученикам директор „Томоэ“. – Это предательство. Бывает, скажут собачке: „Дай лапу!“ – и пообещают ей за это конфету, а потом ничего не дадут. Так нельзя поступать: собака перестанет тебе доверять, да и характер у нее испортится».
Тотто-тян всегда следовала этому правилу. Она никогда не обманывала Рокки и не обижала ее. Нет, ничего плохого она ей не сделала…
Неожиданно взгляд девочки упал на плюшевого медведя, валявшегося на полу, – к его лапе что-то пристало. И если до этих пор Тотто-тян еще сдерживала слезы, то тут она горько зарыдала.
Это был светло-коричневый клочок собачьей шерсти, прилипший в тот самый момент, когда они с Рокки, как обычно, весело играли в ее комнате перед отъездом Тотто-тян в Камакуру. Зажав в кулачке волоски, девочка еще долго-долго плакала.
Вслед за Ясуаки-тяном Тотто-тян потеряла еще одного верного друга.
В этом году в школе «Томоэ» уже не устраивали ни «ночевок под открытым небом», ни веселых поездок на горячие источники Той. Стало ясно, что беззаботные дни, которые ученики «Томоэ» провели вместе, никогда больше не повторятся.
Тотто-тян только что вернулась домой из Камакуры, где она провела летние каникулы в семье дяди вместе с двоюродными сестрами. Но и там все было теперь по-иному. Призвали в армию одного из родственников. Он умел рассказывать такие жуткие истории о призраках, что до слез пронимало. Так что пришлось обойтись без этого развлечения. На фронт ушел и сам глава семьи, Сюдзи Тагути, известный кинорежиссер. В прошлом он побывал в Америке и любил поговорить о ней, хотя никто не мог с уверенностью отличить в его историях правду от вымысла.
После того как он был в Нью-Йорке заведующим отделением студии документальных фильмов «Японские новости» и представителем кинокомпании «Америка Метро-ньюс» на Дальнем Востоке, дядю стали на американский манер называть покороче – Сю Тагути. Он приходился старшим братом папе Тотто-тян, а фамилии у них были разными, потому что папа когда-то взял фамилию матери, чтобы по японскому обычаю продолжить ее род. А так и папу прежде именовали Тагути-сан.
В кинотеатрах показывали «Битву за Рабаул» и другие хроникальные фильмы, снятые дядей, но от этого тетушке и кузинам не становилось легче. Кроме фильмов, от дяди не было никаких весточек, и они очень беспокоились за него. Военные корреспонденты, говорили они, всегда находятся на самых опасных участках, ведь они должны опережать войска, чтобы снимать их в наступлении.
Пляжи в Камакуре выглядели этим летом совсем заброшенными. И только Ят-тян, старший сын дяди, который был примерно на год младше Тотто-тян, смешил ее. Наслушавшись новостей с фронта, он вел себя очень странно. Перед тем как лечь спать вместе с остальными детьми под сетчатым пологом от москитов, Ят-тян устраивал целый спектакль: с криком «Банзай его императорскому величеству!» он падал на пол, как солдат, сраженный наповал вражеской пулей. Проделывал он это довольно впечатляюще, но каждый раз после такой сцены храбрый вояка вскакивал среди ночи с постели, словно лунатик брел на веранду, окружавшую дом с трех сторон, и скатывался с нее вниз на землю, вызывая в доме всеобщий переполох.
Мама Тотто-тян в Камакуру не ездила, она оставалась в Токио с папой.
Сегодня, в последний день летних каникул, Тотто-тян вернулась в Токио в сопровождении сестры того самого родственника, который так здорово рассказывал страшные истории.
Как всегда по возвращении домой, Тотто-тян в первую очередь бросилась искать Рокки. Но собаки не было видно. Ни в доме, ни во дворе. Не оказалось ее и в теплице, где папа выращивал орхидеи. Тревога охватила девочку, ведь обычно стоило ей только подойти к дому, как собака радостно выбегала навстречу. Тотто-тян выскочила из дома и пошла по улице, призывая к себе Рокки. Девочка внимательно смотрела по сторонам – может быть, сверкнут где-нибудь знакомые добрые глаза или высунутся уши и мелькнет хвост, – но Рокки не показывалась. Тотто-тян побежала домой: а вдруг, пока она ходила по улицам, Рокки уже вернулась? Но, увы, ее там не было…
– Ты не знаешь, где Рокки? – спросила она маму.
Мама, конечно, видела, что дочка ищет собаку, но не проронила ни слова.
– Где Рокки? – снова спросила Тотто-тян, дергая ее за юбку. Наконец, с трудом выдавливая слова, мама пробормотала:
– Она… пропала…
Тотто-тян не могла поверить своим ушам. Как это так – пропала?!
– Когда? – спросила она, глядя маме прямо в глаза. Мама не знала, что ей сказать.
– Вскоре после твоего отъезда в Камакуру… – печально начала она. А потом поспешно добавила: – Мы так искали ее! Все кругом обшарили. Опросили стольких людей. Но так и не нашли ее. Я все думала, как бы тебе сказать… Нам тоже очень жаль…
И тут Тотто-тян поняла: Рокки умерла.
«Мама не хочет сделать мне больно, – подумала девочка. – Но все равно я знаю: Рокки больше нет на этом свете».
Все ясно: до сих пор, как бы долго ни отсутствовала Тотто-тян, Рокки никогда не уходила далеко от дома. Она словно чувствовала, что ее хозяйка обязательно вернется.
Рокки никогда не позволила бы себе уйти из дома, не предупредив ее, – за это Тотто-тян ручалась.
Тотто-тян не стала говорить маме о своей догадке. Она прекрасно понимала, как ей тяжело.
– Куда же она могла деться?.. – только и проронила Тотто-тян, опустив глаза.
Сказать еще что-нибудь она была не в состоянии. Тотто-тян поднялась в свою комнатку на втором этаже. Без Рокки дом показался ей совсем пустым. Уже наверху Тотто-тян, с трудом сдерживая слезы, решила еще разочек обдумать ситуацию: не сказала ли она Рокки чего-нибудь такого, что заставило бы ее убежать из дому?
«Животных нельзя обманывать! – говорил своим ученикам директор „Томоэ“. – Это предательство. Бывает, скажут собачке: „Дай лапу!“ – и пообещают ей за это конфету, а потом ничего не дадут. Так нельзя поступать: собака перестанет тебе доверять, да и характер у нее испортится».
Тотто-тян всегда следовала этому правилу. Она никогда не обманывала Рокки и не обижала ее. Нет, ничего плохого она ей не сделала…
Неожиданно взгляд девочки упал на плюшевого медведя, валявшегося на полу, – к его лапе что-то пристало. И если до этих пор Тотто-тян еще сдерживала слезы, то тут она горько зарыдала.
Это был светло-коричневый клочок собачьей шерсти, прилипший в тот самый момент, когда они с Рокки, как обычно, весело играли в ее комнате перед отъездом Тотто-тян в Камакуру. Зажав в кулачке волоски, девочка еще долго-долго плакала.
Вслед за Ясуаки-тяном Тотто-тян потеряла еще одного верного друга.
«Беседа за чашкой чая»
В конце концов наступил черед идти на фронт и Рё-тяну – школьному дворнику, которого очень любили все ребята. Хоть он и был взрослым, ученики называли его не иначе как ласково-уменьшительным «Рё-тян». Рё-тян все умел. Он много улыбался, еще больше молчал и, главное, всегда знал, как и чем помочь. Одним словом, он был для всех своего рода ангелом-хранителем.
Кстати, Рё-тян был первым, кто прибежал на помощь Тотто-тян, когда она провалилась в яму, он же и отмывал ее, причем без всякого ворчания.
«Давайте устроим беседу за чашкой чая для Рё-тяна», – предложил директор Кобаяси.
«Беседа за чашкой чая? Разве так провожают людей?» – недоумевали ученики, но приняли без колебаний предложение директора, так как были уверены в том, что это только предлог для чего-то очень интересного. Им, конечно, было невдомек, отчего директор решил устроить не прощальный вечер, а беседу за чашкой чая. А сделал он это умышленно. «Прощальный вечер», по его мнению, звучало слишком грустно, и ребята постарше могли понять, что они, возможно, навсегда прощаются с Рё-тяном, которому грозит гибель. Что же касается «беседы за чашкой чая», то никто из них еще не знал, что это такое, и поэтому, естественно, любопытство отвлекало детей от грустных мыслей.
После уроков Кобаяси велел сдвинуть столы в круг, как это делалось обычно в час обеда. Когда наконец все уселись, директор положил перед каждым по тоненькой полоске поджаренной сушеной каракатицы – к зеленому чаю. Угощение не бог весть какое, но по тем временам – роскошь. Сам директор уселся рядом с Рё-тяном и поставил перед ним стакан, в котором было налито немного сакэ[29]. Его выдавали тогда только по специальным карточкам людям, уходившим на фронт.
– Это первая беседа за чашкой чая в «Томоэ», – обратился директор к присутствующим. – Пусть же будет весело. Говорите Рё-тяну все, что вам хочется. И не только ему, но и друг другу. Выходите по одному на середину и высказывайтесь. Итак, начали!
И на этот раз все было впервые: впервые ели в школе сушеную каракатицу, впервые Рё-тян сидел с ними за одним столом и, наконец, впервые они видели его потягивающим сакэ.
Один за другим ребята выходили в круг, становились лицом к Рё-тяну и говорили ему напутственные слова.
Поначалу ограничивались обычными пожеланиями: беречь себя, не болеть. Но тут Мигита, одноклассник Тотто-тян, рассмешил всех, заявив:
– В следующий раз, когда поеду в деревню, обязательно привезу вам «погребальные» пирожки!
Ребята от души рассмеялись, и вот почему: уже год, как Мигита съездил в деревню и отведал там на похоронах пирожков, которые пришлись ему по вкусу. С тех пор он все обещает угостить ребят «погребальными» пирожками, но так и не выполнил своего обещания. Поначалу от слов Мигиты о «погребальных» пирожках директора даже передернуло: провожаем солдата, а говорим о похоронах, но потом он спохватился и захохотал вместе со всеми над простодушным пареньком. Громко смеялся и Рё-тян, ведь и ему Мигита не раз обещал привезти пирожков.
Потом поднялся Оэ и пообещал Рё-тяну:
– А я стану садоводом, лучшим в Японии! (У отца Оэ в Тодороки был большой сад-питомник.)
Затем на середину вышла Кэйко Аоки. Вышла и молчит. Стеснительно захихикала, не сказав ни слова, молча поклонилась Рё-тяну и вернулась на свое место. Тотто-тян выскочила ей навстречу и высказалась вместо нее:
– А у Кэйко-тян во дворе куры летают! Я сама видела недавно!
Потом выступил Амадэра:
– Если найдете раненую кошку или собаку, приносите ко мне, я вылечу!
Коротышка Такахаси пролез под столом и сразу же оказался в центре.
– Спасибо, Рё-тян! Спасибо за все! За разное… – сказал он звонким голосом.
Потом наступил черед Айко Сайсё:
– Благодарю вас, Рё-тян! Помните, однажды я упала, а вы меня забинтовали… Никогда не забуду.
Сайсё происходила из знатной семьи. Известный по русско-японской войне адмирал Того приходился ей двоюродным дедушкой, а ее родственница Ацуко Сайсё была знаменитой поэтессой при дворе императора Мэйдзи[30]. Правда, сама Айко ни разу не упомянула о своей именитой родне.
Но больше всех дружила с Рё-тяном Миё-тян, дочь директора Кобаяси. Глаза ее были полны слез:
– Берегите себя, Рё-тян! Пишите нам!
Тотто-тян так много надо было сказать, что она не знала, с чего начать. Наконец она заявила:
– Даже когда вы уедете, Рё-тян, мы все равно каждый день будем устраивать чаепитие!
Директор рассмеялся, Рё-тян тоже. Вслед за ними засмеялись дети, и даже сама Тотто-тян не выдержала и захохотала.
Тем не менее случилось так, что слова Тотто-тян оказались правдой. В свободное время дети стали собираться в небольшие группы и играть в «беседу за чашкой чая». Вместо сушеной каракатицы жевали что-нибудь вроде древесной коры, чай заменялся стаканом холодной воды. Иногда ее пили мелкими глоточками, как Рё-тян – рисовое вино. Раздавались возгласы вроде: «В следующий раз угощу вас „погребальными“ пирожками!» А потом, как на проводах Рё-тяна, выходили поочередно в круг и делились друг с другом своими мыслями. Хоть и голодно было, но «чаепитие» всегда проходило весело.
Словом, «беседы за чашкой чая» оказались маленьким подарком, который оставил после себя ученикам «Томоэ» скромный школьный дворник Рё-тян. И никто не мог подумать, что эти «чаепития» станут последней веселой игрой, еще больше сдружившей учеников «Томоэ», перед тем как расстанутся они друг с другом навсегда и разъедутся в разные стороны.
А Рё-тян уехал на поезде в портовый город Иокогаму. Его отъезд совпал с началом американских налетов. Вражеские бомбардировщики каждый день появлялись над Токио и сбрасывали на столицу свой смертоносный груз.
Кстати, Рё-тян был первым, кто прибежал на помощь Тотто-тян, когда она провалилась в яму, он же и отмывал ее, причем без всякого ворчания.
«Давайте устроим беседу за чашкой чая для Рё-тяна», – предложил директор Кобаяси.
«Беседа за чашкой чая? Разве так провожают людей?» – недоумевали ученики, но приняли без колебаний предложение директора, так как были уверены в том, что это только предлог для чего-то очень интересного. Им, конечно, было невдомек, отчего директор решил устроить не прощальный вечер, а беседу за чашкой чая. А сделал он это умышленно. «Прощальный вечер», по его мнению, звучало слишком грустно, и ребята постарше могли понять, что они, возможно, навсегда прощаются с Рё-тяном, которому грозит гибель. Что же касается «беседы за чашкой чая», то никто из них еще не знал, что это такое, и поэтому, естественно, любопытство отвлекало детей от грустных мыслей.
После уроков Кобаяси велел сдвинуть столы в круг, как это делалось обычно в час обеда. Когда наконец все уселись, директор положил перед каждым по тоненькой полоске поджаренной сушеной каракатицы – к зеленому чаю. Угощение не бог весть какое, но по тем временам – роскошь. Сам директор уселся рядом с Рё-тяном и поставил перед ним стакан, в котором было налито немного сакэ[29]. Его выдавали тогда только по специальным карточкам людям, уходившим на фронт.
– Это первая беседа за чашкой чая в «Томоэ», – обратился директор к присутствующим. – Пусть же будет весело. Говорите Рё-тяну все, что вам хочется. И не только ему, но и друг другу. Выходите по одному на середину и высказывайтесь. Итак, начали!
И на этот раз все было впервые: впервые ели в школе сушеную каракатицу, впервые Рё-тян сидел с ними за одним столом и, наконец, впервые они видели его потягивающим сакэ.
Один за другим ребята выходили в круг, становились лицом к Рё-тяну и говорили ему напутственные слова.
Поначалу ограничивались обычными пожеланиями: беречь себя, не болеть. Но тут Мигита, одноклассник Тотто-тян, рассмешил всех, заявив:
– В следующий раз, когда поеду в деревню, обязательно привезу вам «погребальные» пирожки!
Ребята от души рассмеялись, и вот почему: уже год, как Мигита съездил в деревню и отведал там на похоронах пирожков, которые пришлись ему по вкусу. С тех пор он все обещает угостить ребят «погребальными» пирожками, но так и не выполнил своего обещания. Поначалу от слов Мигиты о «погребальных» пирожках директора даже передернуло: провожаем солдата, а говорим о похоронах, но потом он спохватился и захохотал вместе со всеми над простодушным пареньком. Громко смеялся и Рё-тян, ведь и ему Мигита не раз обещал привезти пирожков.
Потом поднялся Оэ и пообещал Рё-тяну:
– А я стану садоводом, лучшим в Японии! (У отца Оэ в Тодороки был большой сад-питомник.)
Затем на середину вышла Кэйко Аоки. Вышла и молчит. Стеснительно захихикала, не сказав ни слова, молча поклонилась Рё-тяну и вернулась на свое место. Тотто-тян выскочила ей навстречу и высказалась вместо нее:
– А у Кэйко-тян во дворе куры летают! Я сама видела недавно!
Потом выступил Амадэра:
– Если найдете раненую кошку или собаку, приносите ко мне, я вылечу!
Коротышка Такахаси пролез под столом и сразу же оказался в центре.
– Спасибо, Рё-тян! Спасибо за все! За разное… – сказал он звонким голосом.
Потом наступил черед Айко Сайсё:
– Благодарю вас, Рё-тян! Помните, однажды я упала, а вы меня забинтовали… Никогда не забуду.
Сайсё происходила из знатной семьи. Известный по русско-японской войне адмирал Того приходился ей двоюродным дедушкой, а ее родственница Ацуко Сайсё была знаменитой поэтессой при дворе императора Мэйдзи[30]. Правда, сама Айко ни разу не упомянула о своей именитой родне.
Но больше всех дружила с Рё-тяном Миё-тян, дочь директора Кобаяси. Глаза ее были полны слез:
– Берегите себя, Рё-тян! Пишите нам!
Тотто-тян так много надо было сказать, что она не знала, с чего начать. Наконец она заявила:
– Даже когда вы уедете, Рё-тян, мы все равно каждый день будем устраивать чаепитие!
Директор рассмеялся, Рё-тян тоже. Вслед за ними засмеялись дети, и даже сама Тотто-тян не выдержала и захохотала.
Тем не менее случилось так, что слова Тотто-тян оказались правдой. В свободное время дети стали собираться в небольшие группы и играть в «беседу за чашкой чая». Вместо сушеной каракатицы жевали что-нибудь вроде древесной коры, чай заменялся стаканом холодной воды. Иногда ее пили мелкими глоточками, как Рё-тян – рисовое вино. Раздавались возгласы вроде: «В следующий раз угощу вас „погребальными“ пирожками!» А потом, как на проводах Рё-тяна, выходили поочередно в круг и делились друг с другом своими мыслями. Хоть и голодно было, но «чаепитие» всегда проходило весело.
Словом, «беседы за чашкой чая» оказались маленьким подарком, который оставил после себя ученикам «Томоэ» скромный школьный дворник Рё-тян. И никто не мог подумать, что эти «чаепития» станут последней веселой игрой, еще больше сдружившей учеников «Томоэ», перед тем как расстанутся они друг с другом навсегда и разъедутся в разные стороны.
А Рё-тян уехал на поезде в портовый город Иокогаму. Его отъезд совпал с началом американских налетов. Вражеские бомбардировщики каждый день появлялись над Токио и сбрасывали на столицу свой смертоносный груз.
До свиданья, до свиданья
Школа «Томоэ» сгорела.
Произошло это ночью. Миё-тян, ее сестричка Миса-тян и их мама, жившие в пристройке, спаслись: они успели укрыться на школьном огороде, что находился на берегу пруда Кухомбуцу.
Зажигательные бомбы, сброшенные с «летающих крепостей» Б-29, упали на «Томоэ».
Школа, на которую возлагал столько надежд директор, горела. Вместо веселых детских голосов и песен, которые так любил учитель, раздавались иные, страшные звуки – с шумом и грохотом рушились строения. Огонь, с которым невозможно было совладать, быстро пожирал школу. Пожарами был охвачен весь район Дзиюгаоки.
Директор стоял на улице, посреди пылающих домов, в своей обычной позе – засунув руки в карманы пиджака – и не отрывая глаз смотрел, как огонь уничтожает его детище. Как всегда, на нем была его «тройка» – порядком поношенный, но все же парадный костюм.
– Так какую же мы теперь построим школу? – обратился он к стоявшему рядом Томоэ – своему сыну, студенту университета, несказанно удивившемуся такому вопросу.
Любовь Кобаяси-сэнсэя к детям была сильнее отчаяния, сильнее неистовства пожара. Вид у него был по-прежнему бодрый.
А в эти минуты поезд, переполненный эвакуированными, увозил Тотто-тян на северо-восток острова Хонсю. Она лежала на полке между взрослыми. Когда ей удавалось заглянуть в густую темень за окном, она почему-то вспоминала прощальные слова директора: «Мы еще увидимся!» – а также его слова, что он не раз говорил ей: «Ты на самом деле хорошая девочка!» Она никогда не забудет их. Убаюканная мыслью о том, что когда-нибудь, возможно, очень скоро, она снова увидится с учителем Кобаяси, Тотто-тян заснула.
Громыхая на стыках, поезд мчался в ночной мгле, увозя в неизвестность объятых тревогой пассажиров.
Произошло это ночью. Миё-тян, ее сестричка Миса-тян и их мама, жившие в пристройке, спаслись: они успели укрыться на школьном огороде, что находился на берегу пруда Кухомбуцу.
Зажигательные бомбы, сброшенные с «летающих крепостей» Б-29, упали на «Томоэ».
Школа, на которую возлагал столько надежд директор, горела. Вместо веселых детских голосов и песен, которые так любил учитель, раздавались иные, страшные звуки – с шумом и грохотом рушились строения. Огонь, с которым невозможно было совладать, быстро пожирал школу. Пожарами был охвачен весь район Дзиюгаоки.
Директор стоял на улице, посреди пылающих домов, в своей обычной позе – засунув руки в карманы пиджака – и не отрывая глаз смотрел, как огонь уничтожает его детище. Как всегда, на нем была его «тройка» – порядком поношенный, но все же парадный костюм.
– Так какую же мы теперь построим школу? – обратился он к стоявшему рядом Томоэ – своему сыну, студенту университета, несказанно удивившемуся такому вопросу.
Любовь Кобаяси-сэнсэя к детям была сильнее отчаяния, сильнее неистовства пожара. Вид у него был по-прежнему бодрый.
А в эти минуты поезд, переполненный эвакуированными, увозил Тотто-тян на северо-восток острова Хонсю. Она лежала на полке между взрослыми. Когда ей удавалось заглянуть в густую темень за окном, она почему-то вспоминала прощальные слова директора: «Мы еще увидимся!» – а также его слова, что он не раз говорил ей: «Ты на самом деле хорошая девочка!» Она никогда не забудет их. Убаюканная мыслью о том, что когда-нибудь, возможно, очень скоро, она снова увидится с учителем Кобаяси, Тотто-тян заснула.
Громыхая на стыках, поезд мчался в ночной мгле, увозя в неизвестность объятых тревогой пассажиров.
Послесловие
Написать о школе «Томоэ» было для меня давнишней, самой большой мечтой. Большое спасибо за то, что вы прочли мою книгу. В ней нет ничего придуманного, так все и было на самом деле. К счастью, многие события из жизни школы хорошо сохранились в моей памяти. О них я и решила поведать. Вы помните, в главе «Обещание» я дала слово учителю Кобаяси, что, когда вырасту, стану преподавателем в его школе? Это обещание я не выполнила. Вместо этого я решила как можно подробнее рассказать людям об учителе Кобаяси, о его огромной любви к детям и о том, как считал он нужным воспитывать их.
Кобаяси-сэнсэй умер в 1963 году. Если бы он был жив, сколько полезных вещей он мог бы поведать мне…
И только сейчас, когда я рассказала о разных эпизодах из жизни «Томоэ», до сих пор остававшихся в памяти лишь сладостными воспоминаниями детства, я с удивлением, волнением и благодарностью начала понимать, как все было непросто, как тщательно продумано и хорошо подготовлено было учителем каждое радостное событие. «Вот, оказывается, что имел в виду Кобаяси-сэнсэй!», «Неужели он и об этом позаботился?!» – то и дело осеняло меня.
Если же говорить обо мне лично, то переоценить огромное значение в моей жизни так часто повторявшихся слов «Ты на самом деле хорошая девочка!» просто невозможно. Если б я не поступила в школу «Томоэ» и не встретилась с Кобаяси-сэнсэем, то, пожалуй, навсегда осталась с ярлыком «испорченной девчонки», выросла бы в издерганного человека, неспособного найти свое место в жизни.
«Томоэ» сгорела от пожара в 1945 году во время массированного налета американской авиации на Токио. Школа была построена исключительно на личные средства Кобаяси. Не удивительно, что на ее восстановление требовалось много времени. После войны учитель построил на пожарище детский сад и участвовал в организации отделения детского воспитания при музыкальном институте «Кунитати». Он также преподавал там ритмику, помогал в создании начальной школы при институте. Учитель Кобаяси умер в возрасте шестидесяти девяти лет, так и не успев осуществить свою заветную мечту – построить заново свою собственную начальную школу, соответствующую его прекрасным идеалам.
Школа «Томоэ» находилась в трех минутах ходьбы от станции Дзиюгаока по линии Токио – Иокогама. Теперь на ее месте построены огромный магазин фирмы «Пикок» и стоянка для автомобилей. Недавно я решила съездить туда на машине и посмотреть дорогие мне места, хотя заранее знала, что от прошлого там мало что осталось. Сбавив скорость, я подъехала к автомобильной стоянке, разместившейся там, где когда-то находились вагоны-классы и спортивная площадка. Едва завидев мою машину, охранник закричал мне: «Проезжайте дальше, у нас все забито!»
Я хотела успокоить его, сказать, что не собираюсь парковаться, просто вспомнила свою школу, но подумала: «Он все равно не поймет… Какое кому до этого дело…» – и поспешила поскорее уехать. Мне было очень грустно, и слезы текли по щекам, когда я рванула прочь с этого места.
Я знаю, что в мире, в Японии очень много замечательных педагогов с благородными идеалами, каждый из которых любит детей и мечтает создать свою школу. Понимаю, как трудно претворить эти мечты в действительность. Учителю Кобаяси, например, потребовались годы и годы научной работы, прежде чем в 1937 году он основал «Томоэ». Сгорела школа в 1945 году, следовательно, просуществовала она совсем короткое время.
И все же, думается, годы моего учения в «Томоэ» пришлись именно на тот период в жизни учителя Кобаяси, когда он находился в расцвете сил и был, казалось, близок к осуществлению своих прекрасных замыслов. В этом смысле мне повезло. Но в то же время я с горечью думаю о том, скольким ученикам он мог бы открыть дорогу в жизнь, если б не эта война!
Я попыталась рассказать в книге о тех методах воспитания, которыми пользовался учитель Кобаяси.
Он часто говорил: «Каждый ребенок появляется на свет с хорошим характером, но окружающая его среда, дурное влияние взрослых подчас портят его. Важно поэтому побыстрее распознать в ребенке добро, развить в нем лучшие черты, заложенные природой, с тем чтобы из него выросла настоящая личность».
И еще учитель любил все натуральное, естественное. Он стремился к тому, чтобы и дети развивались, по возможности, естественно. Любил он и живую природу. По рассказам его младшей дочери, Миё-тян, когда она была маленькой, отец водил ее с собой на прогулки, приговаривая: «Пойдем, поищем ритмы в природе».
Учитель подводил Миё-тян к высокому дереву и показывал, как колышутся на ветру листья и ветки. Он объяснял ей, какая связь существует между листьями, ветками и стволом, как шевелятся ветки в зависимости от силы ветра…
Так они тихонечко стояли вдвоем и внимательно смотрели, а если ветра не было, то, задрав голову, терпеливо дожидались, когда он подует. Они наблюдали не только за деревьями, но и за рекой; выходили на берег протекавшей поблизости реки Тамагавы и вглядывались в ее течение. По словам Миё-тян, это никогда им не надоедало.
У читателей может возникнуть сомнение: как в военные годы японское министерство просвещения и правительство могли вообще допустить существование школы, занятия в которой проводились в столь свободной атмосфере? Не все мне известно, но могу предположить, что свою роль сыграло отвращение учителя Кобаяси к саморекламе. Он всячески избегал общения с газетчиками и даже до начала войны ни разу не разрешил корреспондентам сфотографировать школу или опубликовать статью о том, какая она необычная. Отчасти, может быть, поэтому скромная начальная школа, где и учеников-то было менее пяти десятков, никому не колола глаза и смогла просуществовать какое-то время.
Каждый год третьего ноября – в памятный день нашего замечательного спортивного праздника – мы, бывшие ученики «Томоэ», независимо от выпуска, собираемся в одном из помещений храма Кухомбуцу. Хотя нам всем за сорок, а некоторым под пятьдесят и многие приходят со своими детьми, мы по-прежнему, как в старые времена, называем друг друга по именам и прозвищам: Оэ-кун[31], Сакко-тян. Это дружеское общение тоже продолжение традиций, заложенных нашим учителем.
Как вы уже знаете, из моей первой школы меня выгнали. Я мало что помнила о ней, но мама мне рассказала – и об уличных музыкантах, и о крышке парты. Тем не менее я не особенно верила в то, что была исключена из школы. «Неужели я была такой скверной девчонкой?» – сомневалась я. Но вот лет пять назад я принимала участие в утренней передаче телевидения «Асахи», в рубрике «Неожиданные встречи», и меня представили женщине, которая знала меня еще по той самой школе. Она оказалась учительницей, которая вела параллельный класс. Ее рассказ буквально ошеломил меня.
«Во время уроков мне иногда приходилось выходить по делам в учительскую, давая своим ученикам самостоятельную работу. И почти каждый день я видела вас стоящей в коридоре. Когда я проходила мимо, вы останавливали меня и спрашивали: „Почему меня выставили в коридор?“ или „Что я сделала плохого?“. А однажды вы просто поставили меня в тупик своим вопросом: „А вам нравятся уличные музыканты?“ В конце концов, прежде чем выйти в учительскую, я выглядывала в слегка приоткрытую дверь и, если видела вас в коридоре, оставалась в классе. Ваша классная руководительница часто рассказывала мне о вас и каждый раз недоуменно спрашивала: „Отчего она такая?“ Вот почему, когда через много лет мы встретились на телевидении, я узнала вас, как только назвали ваше имя. Прошло столько времени, но я очень ясно помню вас первоклассницей…»
Мне стало смешно, когда вдруг я представила нас обеих в молодости – седовласую учительницу с добрым лицом, которая не сочла за труд встать так рано, чтобы успеть на утреннюю передачу телевидения, и себя, «любознательную Тэцуко-тян», которая задавала вопросы даже после того, как ее выставили из класса. И еще эта встреча в телевизионной студии окончательно убедила меня в том, что меня действительно в свое время выгнали из школы.
Тут я должна выразить сердечную благодарность маме, которая ни словом не обмолвилась тогда о моем исключении.
«Ты знаешь, почему перешла учиться в „Томоэ“?» – спросила она много лет спустя. Когда я ответила, что не знаю, мама беззаботно сказала: «Ты была исключена из школы».
А ведь она вполне могла сказать мне, первокласснице: «Ну что мне с тобой делать? Из одной школы тебя уже выгнали, теперь пойдешь в другую, а какой толк? Если снова исключат, кто тебя возьмет?!»
Какой несчастной после такого разговора вошла бы я в тот первый день в школу «Томоэ»! И конечно, эти ворота, росшие из земли, и железнодорожные вагоны, превращенные в классы, не вызвали бы у меня никакого восторга. Как я счастлива, что у меня такая мама!
Мы учились в военные годы, когда фотографии были редкостью. Из немногих запечатлевших школу «Томоэ» снимков, пожалуй, самая дорогая фотография выпускного вечера. Окончившие школу фотографировались на лестнице, ведущей в актовый зал. Когда они выстраивались под крики: «Ребята, сниматься!», к ним присоединялись и младшие – им тоже хотелось попасть в кадр, – так что потом трудно было определить, какой именно класс выпускной. Позднее на наших регулярных встречах мы горячо спорили по этому поводу.
Кобаяси-сэнсэй умер в 1963 году. Если бы он был жив, сколько полезных вещей он мог бы поведать мне…
И только сейчас, когда я рассказала о разных эпизодах из жизни «Томоэ», до сих пор остававшихся в памяти лишь сладостными воспоминаниями детства, я с удивлением, волнением и благодарностью начала понимать, как все было непросто, как тщательно продумано и хорошо подготовлено было учителем каждое радостное событие. «Вот, оказывается, что имел в виду Кобаяси-сэнсэй!», «Неужели он и об этом позаботился?!» – то и дело осеняло меня.
Если же говорить обо мне лично, то переоценить огромное значение в моей жизни так часто повторявшихся слов «Ты на самом деле хорошая девочка!» просто невозможно. Если б я не поступила в школу «Томоэ» и не встретилась с Кобаяси-сэнсэем, то, пожалуй, навсегда осталась с ярлыком «испорченной девчонки», выросла бы в издерганного человека, неспособного найти свое место в жизни.
«Томоэ» сгорела от пожара в 1945 году во время массированного налета американской авиации на Токио. Школа была построена исключительно на личные средства Кобаяси. Не удивительно, что на ее восстановление требовалось много времени. После войны учитель построил на пожарище детский сад и участвовал в организации отделения детского воспитания при музыкальном институте «Кунитати». Он также преподавал там ритмику, помогал в создании начальной школы при институте. Учитель Кобаяси умер в возрасте шестидесяти девяти лет, так и не успев осуществить свою заветную мечту – построить заново свою собственную начальную школу, соответствующую его прекрасным идеалам.
Школа «Томоэ» находилась в трех минутах ходьбы от станции Дзиюгаока по линии Токио – Иокогама. Теперь на ее месте построены огромный магазин фирмы «Пикок» и стоянка для автомобилей. Недавно я решила съездить туда на машине и посмотреть дорогие мне места, хотя заранее знала, что от прошлого там мало что осталось. Сбавив скорость, я подъехала к автомобильной стоянке, разместившейся там, где когда-то находились вагоны-классы и спортивная площадка. Едва завидев мою машину, охранник закричал мне: «Проезжайте дальше, у нас все забито!»
Я хотела успокоить его, сказать, что не собираюсь парковаться, просто вспомнила свою школу, но подумала: «Он все равно не поймет… Какое кому до этого дело…» – и поспешила поскорее уехать. Мне было очень грустно, и слезы текли по щекам, когда я рванула прочь с этого места.
Я знаю, что в мире, в Японии очень много замечательных педагогов с благородными идеалами, каждый из которых любит детей и мечтает создать свою школу. Понимаю, как трудно претворить эти мечты в действительность. Учителю Кобаяси, например, потребовались годы и годы научной работы, прежде чем в 1937 году он основал «Томоэ». Сгорела школа в 1945 году, следовательно, просуществовала она совсем короткое время.
И все же, думается, годы моего учения в «Томоэ» пришлись именно на тот период в жизни учителя Кобаяси, когда он находился в расцвете сил и был, казалось, близок к осуществлению своих прекрасных замыслов. В этом смысле мне повезло. Но в то же время я с горечью думаю о том, скольким ученикам он мог бы открыть дорогу в жизнь, если б не эта война!
Я попыталась рассказать в книге о тех методах воспитания, которыми пользовался учитель Кобаяси.
Он часто говорил: «Каждый ребенок появляется на свет с хорошим характером, но окружающая его среда, дурное влияние взрослых подчас портят его. Важно поэтому побыстрее распознать в ребенке добро, развить в нем лучшие черты, заложенные природой, с тем чтобы из него выросла настоящая личность».
И еще учитель любил все натуральное, естественное. Он стремился к тому, чтобы и дети развивались, по возможности, естественно. Любил он и живую природу. По рассказам его младшей дочери, Миё-тян, когда она была маленькой, отец водил ее с собой на прогулки, приговаривая: «Пойдем, поищем ритмы в природе».
Учитель подводил Миё-тян к высокому дереву и показывал, как колышутся на ветру листья и ветки. Он объяснял ей, какая связь существует между листьями, ветками и стволом, как шевелятся ветки в зависимости от силы ветра…
Так они тихонечко стояли вдвоем и внимательно смотрели, а если ветра не было, то, задрав голову, терпеливо дожидались, когда он подует. Они наблюдали не только за деревьями, но и за рекой; выходили на берег протекавшей поблизости реки Тамагавы и вглядывались в ее течение. По словам Миё-тян, это никогда им не надоедало.
У читателей может возникнуть сомнение: как в военные годы японское министерство просвещения и правительство могли вообще допустить существование школы, занятия в которой проводились в столь свободной атмосфере? Не все мне известно, но могу предположить, что свою роль сыграло отвращение учителя Кобаяси к саморекламе. Он всячески избегал общения с газетчиками и даже до начала войны ни разу не разрешил корреспондентам сфотографировать школу или опубликовать статью о том, какая она необычная. Отчасти, может быть, поэтому скромная начальная школа, где и учеников-то было менее пяти десятков, никому не колола глаза и смогла просуществовать какое-то время.
Каждый год третьего ноября – в памятный день нашего замечательного спортивного праздника – мы, бывшие ученики «Томоэ», независимо от выпуска, собираемся в одном из помещений храма Кухомбуцу. Хотя нам всем за сорок, а некоторым под пятьдесят и многие приходят со своими детьми, мы по-прежнему, как в старые времена, называем друг друга по именам и прозвищам: Оэ-кун[31], Сакко-тян. Это дружеское общение тоже продолжение традиций, заложенных нашим учителем.
Как вы уже знаете, из моей первой школы меня выгнали. Я мало что помнила о ней, но мама мне рассказала – и об уличных музыкантах, и о крышке парты. Тем не менее я не особенно верила в то, что была исключена из школы. «Неужели я была такой скверной девчонкой?» – сомневалась я. Но вот лет пять назад я принимала участие в утренней передаче телевидения «Асахи», в рубрике «Неожиданные встречи», и меня представили женщине, которая знала меня еще по той самой школе. Она оказалась учительницей, которая вела параллельный класс. Ее рассказ буквально ошеломил меня.
«Во время уроков мне иногда приходилось выходить по делам в учительскую, давая своим ученикам самостоятельную работу. И почти каждый день я видела вас стоящей в коридоре. Когда я проходила мимо, вы останавливали меня и спрашивали: „Почему меня выставили в коридор?“ или „Что я сделала плохого?“. А однажды вы просто поставили меня в тупик своим вопросом: „А вам нравятся уличные музыканты?“ В конце концов, прежде чем выйти в учительскую, я выглядывала в слегка приоткрытую дверь и, если видела вас в коридоре, оставалась в классе. Ваша классная руководительница часто рассказывала мне о вас и каждый раз недоуменно спрашивала: „Отчего она такая?“ Вот почему, когда через много лет мы встретились на телевидении, я узнала вас, как только назвали ваше имя. Прошло столько времени, но я очень ясно помню вас первоклассницей…»
Мне стало смешно, когда вдруг я представила нас обеих в молодости – седовласую учительницу с добрым лицом, которая не сочла за труд встать так рано, чтобы успеть на утреннюю передачу телевидения, и себя, «любознательную Тэцуко-тян», которая задавала вопросы даже после того, как ее выставили из класса. И еще эта встреча в телевизионной студии окончательно убедила меня в том, что меня действительно в свое время выгнали из школы.
Тут я должна выразить сердечную благодарность маме, которая ни словом не обмолвилась тогда о моем исключении.
«Ты знаешь, почему перешла учиться в „Томоэ“?» – спросила она много лет спустя. Когда я ответила, что не знаю, мама беззаботно сказала: «Ты была исключена из школы».
А ведь она вполне могла сказать мне, первокласснице: «Ну что мне с тобой делать? Из одной школы тебя уже выгнали, теперь пойдешь в другую, а какой толк? Если снова исключат, кто тебя возьмет?!»
Какой несчастной после такого разговора вошла бы я в тот первый день в школу «Томоэ»! И конечно, эти ворота, росшие из земли, и железнодорожные вагоны, превращенные в классы, не вызвали бы у меня никакого восторга. Как я счастлива, что у меня такая мама!
Мы учились в военные годы, когда фотографии были редкостью. Из немногих запечатлевших школу «Томоэ» снимков, пожалуй, самая дорогая фотография выпускного вечера. Окончившие школу фотографировались на лестнице, ведущей в актовый зал. Когда они выстраивались под крики: «Ребята, сниматься!», к ним присоединялись и младшие – им тоже хотелось попасть в кадр, – так что потом трудно было определить, какой именно класс выпускной. Позднее на наших регулярных встречах мы горячо спорили по этому поводу.