ко сну, но при таком головокружении невозможно уснуть. Вокруг меня совсем
темно. Я протягиваю руку за следующим узлом, но промахиваюсь. Ловлю узел и
привязываю к этому месту свой груз.
Взлетаю вверх, словно пузырь. Освобожденный от груза, болтаюсь во все
стороны, цепляясь за канат. Но вот хмель улетучивается. Я трезв и зол от
сознания, что не достиг цели. Миную Жака и спешу дальше наверх. Мне
сообщают, что я находился под водой семь минут".
Пояс Диди был привязан на глубине двухсот десяти футов. Пристав
удостоверил этот факт. Ни один ныряльщик с автономным дыхательным аппаратом
не достигал еще такой глубины; между тем Дюма был твердо убежден, что он
спустился не ниже ста футов.
Опьянение Дюма объяснялось наркотическим действием азота. Это явление в
физиологии ныряльщиков было за несколько лет до того изучено капитаном
военно-морских сил США А. Р. Бенке. Мы в оккупированной Франции ничего не
знали о его трудах. Мы назвали это явление L'ivresse des grandes profondeurs
(опьянение или "отравление" большой глубиной).
Поначалу воздействие глубины носит характер легкого наркоза, в
результате чего ныряльщик чувствует себя богом. Если в это время
проплывающая мимо рыба разинет рот, ныряльщик способен вообразить, что она
просит воздуха, вытащить свой мундштук и протянуть его ей в качестве этакого
щедрого дара. Явление это весьма сложное и по-прежнему остается загадкой для
физиологов. Капитан Бенке считает, что тут влияет перенасыщение крови
азотом. Вместе с тем здесь нет ничего общего с кессонной болезнью: газ
химически воздействует на нервные центры. Лабораторные исследования
последнего времени указывают на связь "глубинного опьянения" с остаточным
углекислым газом в нервной ткани. Испытания, проведенные военно-морскими
силами США, показали, что загадочный хмель не поражает ныряльщиков, дышащих
смесью, в которой азот заменен гелием. Промышленное добывание гелия
производится только в США и охраняется строгим законом, так что иностранные
исследователи не имеют возможности воспользоваться американским гелием.
Водород, который также легче воздуха, не уступает гелию в эффективности; но
он взрывоопасен и сложен в обращении. Швед Цеттерстрем предпринял погружение
с аппаратом, в котором был использован водород, однако он умер во время
декомпрессии из-за промаха, допущенного его помощниками на поверхности, и не
смог внести особой ясности в этот вопрос.
Я лично весьма восприимчив к азотному опьянению. Я люблю его и вместе с
тем боюсь, как страшного суда. Оно совершенно заглушает инстинкт жизни.
Фактически сильные люди поддаются ему не так быстро, как неврастеники вроде
меня, но зато им труднее восстанавливать контроль над собой. Люди
умственного труда пьянеют легко; все органы чувств подвергаются сильному
воздействию, которое очень трудно преодолеть. Зато, одолев опьянение, они
быстро приходят в себя. Глубинное опьянение заставляет вспомнить некоторые
пьяные сборища двадцатых годов, когда наркоманы собирались вместе и вдыхали
закись азота.
Глубинное опьянение имеет одно счастливое преимущество перед алкоголем:
никакого похмелья! Как только вы вышли из опасной зоны, мозг моментально
проясняется, и на следующее утро нет никаких неприятных ощущений. Когда я
читаю отчеты о рекордных погружениях, мне всегда хочется спросить чемпиона,
насколько он опьянел!
Самая комичная история, которую я слышал о воздействии давления,
рассказана мне сэром Робертом Дэвисом, изобретателем первого спасательного
аппарата для экипажа подводных лодок. Много лет назад при строительстве
тоннеля под одной рекой группа местных деятелей спустилась туда, чтобы
отпраздновать сбойку встречных стволов. Они пили шампанское и были весьма
разочарованы отсутствием игры и шипучести в вине. Разумеется, тут повлияло
давление, из-за которого пузырьки углекислого газа остались в растворенном
состоянии. Когда же отцы города поднялись на поверхность, вино в их желудках
зашумело и брызнуло через рот на манишки, только что из ушей не полилось!
Одного высокопоставленного чиновника пришлось отправить обратно в тоннель,
чтобы потом подвергнуть декомпрессии.
* * *
Теперь, десять лет спустя после нашего первого несмелого проникновения
в стотридцатифутовую зону, женщины и старики достигают этой глубины уже при
третьем или четвертом погружении. Летом на Ривьере стало уже обычным
появление некоего мсье Дюбуа, выдающего на прокат акваланги и снабжающего
соответствующими инструкциями любого, кто пожелает увидеть морское дно.
Сотни людей оснащаются аппаратом и смело ныряют в воду. А я вспоминаю,
сколько пришлось помучиться Филиппу, Диди и мне, и к чувству гордости при
виде снаряжения, которым распоряжается мсье Дюбуа, примешивается легкая
досада.
Вернемся, однако, немного назад.
Однажды ночью в ноябре 1942 года мы с Симоной были разбужены в нашей
марсельской квартире шумом самолетов, летевших на восток. Я настроил
приемник на Женеву: Гитлер нарушил свое слово и занял военно-морскую базу
Тулон. Грохот и пламя взрывов возвестили о самоуничтожении французского
флота. Голос диктора дрожал, когда он перечислял погибшие корабли, в число
которых входили так хорошо знакомые мне "Сюфрен" и "Дюплей". Мы с Симоной
плакали у приемника, вдали от любимых нами людей и кораблей, словно
изгнанники.
Немцев сменили итальянцы, которые принялись хозяйничать в доках:
разрушать и расчищать. Не могу забыть, как они калечили орудия на боевых
судах.
Мысль о погибших кораблях не давала нам покоя. Когда мы стали намечать
свою программу на следующую весну, Дюма только о них и говорил. Мы решили
снять фильм о затонувших судах.
Однако Южная Франция была по-прежнему занята солдатами Муссолини.
Итальянцы были начеку; они не хотели давать нам разрешения выйти в море с
рыбаками. Тщетно старались мы произвести на них впечатление письмом из
Международного комитета по исследованию Средиземноморья, во главе которого
ранее стоял итальянский адмирал Таон ди Равель. Стоило нам заплыть за
пределы зоны, отведенной для купальщиков, как посты открывали огонь, причем
я так и не мог понять, делалось ли это по злобе или просто так, для забавы.
Потом итальянцев сменили немцы. Совершенно неожиданно я обнаружил, что
мое письмо производит впечатление на самых свирепых гитлеровцев. Слово
"культура" оказывало на них магическое воздействие, и мы смогли возобновить
свою работу без особых помех. Притом они никогда не допытывались, чем мы
занимаемся, к счастью для нас. Позднее мы узнали, что германское морское
министерство затратило миллионы марок на создание подводного снаряжения для
военных целей. Некоторые из их испытательных команд, очевидно, ныряли
неподалеку от нас. Мы погружались на глубину до тридцати саженей, тогда как
военные ныряльщики с кислородными аппаратами вынуждены были ограничиваться
семью саженями. Правда, на стороне кислородных аппаратов то неоспоримое в
условиях войны преимущество, что они не выдают ныряльщика предательскими
пузырями.
Мы быстро убедились, что планировать розыск затонувших судов куда
легче, чем находить их на самом деле. Большинство таких кораблей,
находившихся на дне грязных, темных гаваней или в местах с сильным течением
и непрекращающимся волнением на поверхности, не представляло интереса с
точки зрения съемок. Нас могли устроить только суда, затонувшие в чистой
воде, но где их найти? Ни одна карта, ни один документ не давали точных
данных об их расположении. Даже наиболее заинтересованные стороны -
судовладельцы, страховые компании и правительственные бюро - редко могли
дать нужные сведения. Оставалось только тщательно просеивать рассказы
спасателей, рыбаков и водолазов.
Мы приступили к поискам, опираясь на помощь Огюста Марцеллина,
известного в Марселе подрядчика по подъему грузов с затонувших судов. Он
указал нам ряд известных ему точек и предоставил в наше распоряжение свои
катера с командами для рекогносцировки. Предварительно мы опросили рыбаков
во всех приморских кабачках. Рыбаки знали только один способ обнаружить
затонувшее судно: если их сети зацеплялись за что-нибудь, значит внизу лежит
корабль, mais certainement (можете не сомневаться!). Мы исследовали много
таких мест; чаще всего виновником гибели сетей оказывалась подводная
скала...
Не один вечер скоротали мы, слушая рассказы двух бывших водолазов -
Жана Кацояниса из Кассиса и Мишеля Мавропойнтиса из Тулона. Вся жизнь их
прошла в поисках затонувших судов, губок, кораллов и особых моллюсков -
violet. Violet - необычное лакомство, распространенное только в Марселе. Эти
моллюски селятся на каменистом грунте, извлекая питательные вещества из
морской воды. В случае тревоги они захлопывают створки и словно прирастают к
камню, так что ныряльщик должен действовать очень быстро, если хочет
вернуться с добычей. Престарелые гурманы так и рыщут в гавани в поисках
редкого и драгоценного лакомства, продаваемого горластыми уличными
торговцами, и поедают его тут же на улице. Вскрыв створки violet, вы
обнаруживаете весьма неаппетитную на вид мякоть ярко-желтого цвета с
красными и фиолетовыми пятнышками. Содержимое ракушки отправляется при
помощи большого пальца прямо в рот. Я как-то попробовал одну violet. Это все
равно, что есть йод. Утверждают, будто violet излечивает туберкулез и
увеличивает половую потенцию. Дюма съел как-то пятнадцать штук за раз и
доложил наутро, что не заметил никакого эффекта.
Жан Кацоянис и Мишель Мавропойнтис поработали на своем веку во всех
концах Средиземноморья: у берегов Ливии, Греции, Туниса, Алжира, Испании,
Италии, Франции. Мы услышали захватывающие описания схваток с муренами([9 -
Мурена - зубастый морской угорь, достигает трех метров длины. Укус ее
ядовит. В водах СССР не встречается]) и рассказы о том, как можно
заблудиться в густых подводных лесах. Ветераны водолазного дела не раз
наблюдали сквозь стекла своих шлемов обычных ныряльщиков - собирателей губок
- и разработали собственную теорию, слушая которую, мы едва удерживались от
хохота. "Кожа ныряльщика, - поясняли они, - покрывается множеством
мельчайших пузырьков. Эти-то пузырьки и защищают его от давления. Стоит ему
задеть за что-нибудь, и пузырьки отрываются от кожи, а тогда - конец".
У обоих стариков руки и ноги были скрючены кессонной болезнью. Наше
счастье, говорили они, что мы еще живы. В дни их молодости ежегодно половина
ныряльщиков, работавших в богатых губкой прибрежных водах Туниса, выходила
из строя или гибла от "глубинного удара".
Как-то мы встретили в корсиканских водах целую группу профессиональных
ныряльщиков-греков. Они погружались в воду в старых заплатанных костюмах и
помятых шлемах, за несколько секунд достигая глубины в сто семьдесят футов.
Через десять-пятнадцать минут медленно поднимались обратно, однако
совершенно пренебрегали правилами ступенчатой декомпрессии, которые
предусматривают для этой глубины и длительности погружения девятиминутную
остановку в десяти футах от поверхности, с тем чтобы выделился весь
накопившийся азот. Освобожденные от громоздких костюмов, они оказывались
щуплыми скрюченными людьми, изуродованными кессонной болезнью. Они собирали
кораллы для ювелиров и зарабатывали совсем не плохо. Сбыв свой товар, ловцы
кораллов ковыляли в бистро, где незамедлительно пропивали и проигрывали
полученные деньги.
Эти полуинвалиды уверяли нас, что стоит им покинуть сушу и вернуться в
мир повышенного давления, как они сразу обретают утраченную гибкость членов,
словно омытые живой водой. Первый же "глубинный удар" превращает ныряльщиков
в узников моря, и с каждым новым погружением эти узы становятся все прочнее.
Испытываемое ими в воде облегчение объясняется очень просто: плотная среда
служит опорой и устраняет скованность движений.
Море калечит организм греков-водолазов; но еще безжалостнее обходится
оно с затонувшими судами. Под слоем краски полным ходом орудует ржавчина;
сверху все обрастает водорослями и моллюсками. Издалека может показаться,
что вам встретился подводный утес. Потом вы догадываетесь: это корабль,
утративший свой гордый вид.
Первый обследованный нами - еще до "Дальтона" - затонувший корабль
относился к числу тулонских "самоубийц". Это был мощный буксир, покоившийся
на внешнем фарватере на глубине сорока пяти футов. Один генуэзец по имени
Джианино подрядился поднять его груз по поручению итальянских военно-морских
властей. Мы сопровождали Джианино в роли любителей-энтузиастов, мечтавших
заснять его за работой.
За восемь месяцев такелаж и рангоут обросли пышными водорослями, и
судно напоминало разукрашенный цветами плот на карнавале в Ницце. Черные
раковины покрыли борта и вентиляционные трубы траурным орнаментом. Кругом во
множестве плавали рыбы, преимущественно морские окуни; наше появление их
ничуть не обеспокоило.
Джианино упивался возможностью продемонстрировать нам свое искусство.
Однако водолаз может передвигаться по дну лишь с большим трудом, и ему
приходилось прилагать немалые усилия, чтобы совершить очередной неуклюжий
скачок. Вода так и бурлила вокруг него. Привыкшие к тому, что для успеха
исследований надо избегать касаться дна, мы были готовы проклинать его
свинцовые сапожищи. А Джианино, вдохновленный близостью кинокамеры, играл.
Вот он нагнулся и прижал драматическим жестом к груди морскую звезду. Мы
прилежно "снимали" эту подводную феерию. Джианино не знал, что мы оставили
камеру в Тулоне, а здесь таскали за собой нагруженный здоровенным гаечным
ключом пустой кожух, не желая разочаровывать его.
Джианино приподнял люк машинного отделения, привязал его гнилой
веревкой, выпустил из скафандра половину воздуха и проник внутрь судна.
Самолюбие Диди было задето. Он еще ни разу не видал затонувшего корабля, не
говоря уже о том, что не проникал внутрь, и вот он решил отправиться следом
за Джианино. Однако тут же подумал о гнилой веревке и поспешил вернуться.
Джианино набрал в скафандр воздуха и выскочил наверх, словно аэростат
воздушного заграждения. Он виртуозно маневрировал по вертикали, по
горизонтали же двигался с большим трудом. Диди поплыл не спеша вдоль палубы
и очутился перед входом на полубак. Я увидел, как он решительно открыл дверь
и, поколебавшись секунду, двинулся вперед, словно нырнул в бутылку с
чернилами. В тот же миг его ласты показались снова и он выскочил задним
ходом назад.
Человек, плавно скользящий над поросшей мхом палубой, не видит ни
дерева, ни бронзы, ни железа. Оснастка судна превращается во что-то
непонятное. Вот возвышается странное трубообразное растение, выращенное
хитроумным садовником. Диди подплыл ближе и повернул какое-то колесо.
Растение медленно наклонилось: это был пушечный ствол. Стальные механизмы
сохраняются в море долго. Мы видели поднятые на поверхность дизельные моторы
и электрогенераторы; они прекрасно сохранились, несмотря на трехлетнее
пребывание под водой. Необходимо, однако, немедленно разбирать их и
промывать пресной водой, иначе от соприкосновения с воздухом сразу же
начнется интенсивная коррозия.
Первым исследованным нами давно погибшим кораблем был линкор "Иена",
затонувший во время артиллерийских испытаний еще до первой мировой войны. За
три десятилетия судно было до такой степени разрушено и изъедено водой, что
казалось уродливым созданием самого моря. Ничего похожего на корабль.
Уцелевшие листы рассыпались в прах от нашего прикосновения. Еще несколько
лет, и от "Иены" ничего не останется: железные суда уничтожаются водой за
какие-нибудь полвека.
За несколько лет до второй мировой войны грузовое судно "Тозер"
водоизмещением в четыре тысячи тонн было сорвано с якорей мощным мистралем и
брошено на утес Фриуль недалеко от Марселя. Нос судна выступал над
поверхностью; тут же торчали мачты, слегка наклонившиеся на штирборт. Корма
лежала на глубине шестидесяти пяти футов. "Тозер" стал для нас учебным
объектом, на котором мы осваивали искусство изучения затонувших кораблей. Он
служил как бы лестницей, ведшей нас шаг за шагом с поверхности моря вглубь.
Плотный, но не слишком толстый слой морских организмов не скрадывал контуров
корабля. Это был идеальный "экспонат" - один из немногих, целиком отвечающих
романтическому представлению школьника о затонувшем корабле.
"Тозер" был легко доступным для нас и в то же время достаточно
коварным, так что мы смогли ознакомиться на нем с многочисленными
опасностями, подстерегающими исследователей погибших судов. Корпус во многих
местах покрывали маленькие зловещие существа, известные под названием
"собачьи клыки" - острые как бритва зубчатые ракушки, к тому же еще и
ядовитые. Стоило волне прижать наши полуголые тела к борту корабля, как на
коже появлялись многочисленные царапины.
Подводные царапины, как правило, безболезненны. Море не знает никакой
разницы между водой и кровью; недаром они во многом сходны по составу. А вот
повреждения от "собачьих клыков" весьма болезненны. Случались у нас и
неожиданные встречи нос к носу с ловко камуфлирующейся, отвратительной, как
жаба, скорпеной([10 - Скорпена, или морской ерш; обитает в Черном море. Его
шипы ядовиты]). Хотя эти рыбы и считаются ядовитыми, но мы ни разу не
пострадали от них.
Деревянные части судна почти совершенно истлели, зато металл был едва
тронут ржавчиной. Бронзовые ручки были словно источены термитами: результат
воздействия гальванических токов. Судно омывала прозрачная чистая вода, но в
трюмах она была загрязнена и приобрела желтоватый оттенок. Как-то мистраль
настолько охладил море, что нам пришлось ждать три дня, пока оно согреется.
На третий день мы вошли в теплые волны, опустились в трюм и... мигом
выскочили оттуда: там вода по-прежнему оставалась ледяной, словно в
холодильнике.
"Тозер" был превосходным объектом для съемок.
Мы извели немало пленки, запечатлевая это красивое зрелище для нашего
фильма "Epaves" ("Затонувшие корабли"). Мы тщательно изучали все судно. Диди
проник в рулевое отделение; мы с Филиппом последовали за ним. Проходы и
переборки напоминали монастырские арки; впрочем, здесь многое наводило на
мысль о храме: водоросли, напоминающие вьюнки на каменной стене, свет,
падающий словно сквозь окошечко кельи. Следом за Диди мы проплыли по этому
железному собору к уходящей вниз шахте, где трапы вели от палубы к палубе и
где с каждым "этажом" становилось все темнее, все дальше от солнца и
воздуха. На одной из площадок мы задержались и заглянули в длинный темный
коридор. В конце прохода светились выходящие в воду голубые отверстия.
Однако нас что-то не тянуло туда, к голубому свету, через весь этот тоннель.
Мы спустились на один пролет. Теперь между нами и поверхностью
находился еще и железный барьер. Диди уже одолел следующий пролет; мы
двинулись следом за ним. Мы плыли осторожно, стараясь ничего не задеть, -
вдруг это еще один карточный домик, вроде "Иены"? Неожиданно по всему судну
разнесся сильный гул. Мы замерли и поглядели друг на друга. Прошло несколько
секунд, ничего не случилось. Диди влекло все ниже и ниже. Снова громкий
удар; потом сразу целая серия. Мы сгрудились вокруг Тайе, он пробурчал:
"Прибой". Ну конечно! Затонувшее на мелком месте судно билось о грунт под
ударами прибоя.
Мы вернулись в рулевое отделение, когда было уже совсем темно,
чувствуя, что сделали вполне достаточно.
В одном из кормовых помещений нам попалась неповрежденная морем большая
сверкающая бутылка с какой-то жидкостью. Диди захватил ее с собой и вручил
Симоне. Та вылила несколько капель на ладонь и понюхала.
-Прекрасный довоенный одеколон, - сообщила она.
Диди усиленно занимался поисками подводных сокровищ. Он вывинчивал
сохранившиеся лампочки, подобрал матросские сапоги из разных пар, а скорпены
только смотрели на него, уклоняясь от выполнения своих обязанностей
охранников. Под мостиком мы обнаружили ванную комнату капитана. Диди заплыл
туда и улегся. Это было совсем как в настоящей ванной комнате - голый
человек в ванне. Я чуть не потерял мундштук от хохота.
Огюст Марцеллин предоставил нам возможность побывать на корабле, где
работала над подъемом груза команда опытных водолазов, и мы смогли заснять
на киноленту, как разрезают под водой автогеном железо. Водолазы решили
подшутить над нами, дилетантами. Они вышли в море в сильный мистраль и
нарочно повели катер вдоль волны, так что нас основательно потряхивало. Один
из них погрузился в воду и возвратился с полной корзиной больших горьких
устриц, собранных на затонувшем судне. Затем, глянув на нас, он произнес с
лукавой улыбкой: "Что-то вы, ребята, уж больно худые с виду. Стоит, пожалуй,
накормить вас как следует, прежде чем вы станете нырять".
Перед нырянием есть не рекомендуется, но мы принялись открывать ракушки
и поглощать йодистое на вкус содержимое, стараясь всем своим видом
изображать восторг. Водолазы сидели рядом, не спуская глаз с наших лиц. Мы
благополучно одолели устриц. "А теперь, - продолжал шутник, - угощайтесь
вином и хлебом". Мы съели хлеб и выпили вино. Водолазы были очень довольны:
смеялись, балагурили и приняли нас в свою компанию. Наш гастрономический
подвиг произвел на них значительно большее впечатление, нежели умение
плавать под водой.
Но вот один из водолазов зажег горелку и погрузился с ней в воду. Мы
последовали за ним и увидели поднимающиеся в красном зареве пузырьки. Он
направил пламя на стальную балку; оно вгрызлось в металл, разбрызгивая
раскаленные шарики. Потревоженная вода забилась о наши тела.
...Когда мы работали на "Дальтоне", Диди собрал там своеобразную
добычу. Внутри корпуса он обнаружил горы посуды - фаянсовой, серебряной,
стеклянной с коралловыми украшениями и большую хрустальную вазу. Среди
железных руин вся эта посуда лежала чистая и совершенно целая, словно
выставленная напоказ на свадьбе в мещанской семье. В другой раз он нашел
гору пустых бутылок из-под вина и бренди марки "Метаксас". Эти бутылки были
опустошены в ту самую ночь, когда беззаботная команда "Дальтона" перепилась
и отправила судно на дно. То, что мы увидели, представляло собой картину
рокового похмелья.
Корабельный компас весь оброс кораллами. Мы расчистили его, и нашим
глазам предстал единственный живой остаток "Дальтона": стрелка плавала в
своей спиртовой ванне, по-прежнему подчиняясь притяжению далеких полюсов.
Тайе подобрал в качестве сувениров несколько судовых фонарей, но Диди был
ненасытен. Он доставил на поверхность дубовый штурвал, после чего принялся
нырять за посудой и серебром. Мы заподозрили, что он решил обзавестись
необходимой домашней утварью, готовясь втайне от нас сыграть свадьбу.
Дюма решил механизировать свой труд и вооружился большой корзиной.
Корзина сразу же провалилась сквозь дыру в палубе и запуталась в
искореженных бимсах. Диди отправился за ней, зацепился регулятором за кабель
и повис, боясь пошевельнуться, чтобы не перерезать воздушные шланги.
Случайно проплывая мимо, я обнаружил его и выручил. Диди немедленно двинулся
вниз, не желая уступать упрямой корзине. Нагрузив ее доверху, он дернул
канат, подавая сигнал своему помощнику наверху, чтобы тот тянул. Корзина
сорвалась и упала обратно на корабль. При следующей попытке компасная
тренога, которую Диди примостил сбоку, застряла в перилах. Диди отцепил
компас. Корзина свалилась в трюм. Приглушенный вопль пронизал толщу воды.
Диди вытащил корзину еще раз. Он донес ее на руках до самого борта, и
теперь она пошла на канате вверх безо всяких осложнений. Разбирая наверху
посуду, которая благополучно пережила крушение и четверть века пребывания в
море, Дюма обнаружил одни черепки. Бесчувственный приятель спросил его:
"Что, Диди, придется свадьбу отложить?"
Страсть Дюма к "Дальтону" едва не кончилась трагически. Однажды, когда
сильный мистраль не позволял спустить на воду дежурную лодку, ему
понадобилось во что бы то ни стало закончить какие-то съемки на корме, и он
нырнул один в разгулявшиеся волны с киноаппаратом в руках. На глубине шести
футов уже было тихо и спокойно, но катящиеся наверху валы давали о себе
знать до глубины в двадцать футов ритмичным усилением давления на барабанные
перепонки. В полном одиночестве, сознавая собственную хрупкость и
уязвимость, Диди не без волнения погрузился в пустынные мирные глубины.
Он двинулся по обычному маршруту - через люк рулевой рубки и большой
тоннель к зияющему отверстию, откуда была видна кормовая часть. Доплыв до
нее, мы всегда испытывали ту же гордость, что обуревает мальчишку,
забравшегося на самую макушку высокого дерева.
Проникнув в рубку, Дюма почувствовал, как кто-то схватил его за
выдыхательную трубку. Маска акваланга намного ограничивает поле зрения, не
хуже лошадиных шор. Дюма не мог понять, в чем дело. Он попытался повернуть
голову - тщетно. Тогда Диди протянул назад руку и нащупал железную трубу,
покрытую "собачьими клыками". Из руки засочилась кровь.
И тут он разглядел впереди оскалившуюся ракушками трубу, которая
проходила мимо его головы над левым плечом и далее между шлангом и
темно. Я протягиваю руку за следующим узлом, но промахиваюсь. Ловлю узел и
привязываю к этому месту свой груз.
Взлетаю вверх, словно пузырь. Освобожденный от груза, болтаюсь во все
стороны, цепляясь за канат. Но вот хмель улетучивается. Я трезв и зол от
сознания, что не достиг цели. Миную Жака и спешу дальше наверх. Мне
сообщают, что я находился под водой семь минут".
Пояс Диди был привязан на глубине двухсот десяти футов. Пристав
удостоверил этот факт. Ни один ныряльщик с автономным дыхательным аппаратом
не достигал еще такой глубины; между тем Дюма был твердо убежден, что он
спустился не ниже ста футов.
Опьянение Дюма объяснялось наркотическим действием азота. Это явление в
физиологии ныряльщиков было за несколько лет до того изучено капитаном
военно-морских сил США А. Р. Бенке. Мы в оккупированной Франции ничего не
знали о его трудах. Мы назвали это явление L'ivresse des grandes profondeurs
(опьянение или "отравление" большой глубиной).
Поначалу воздействие глубины носит характер легкого наркоза, в
результате чего ныряльщик чувствует себя богом. Если в это время
проплывающая мимо рыба разинет рот, ныряльщик способен вообразить, что она
просит воздуха, вытащить свой мундштук и протянуть его ей в качестве этакого
щедрого дара. Явление это весьма сложное и по-прежнему остается загадкой для
физиологов. Капитан Бенке считает, что тут влияет перенасыщение крови
азотом. Вместе с тем здесь нет ничего общего с кессонной болезнью: газ
химически воздействует на нервные центры. Лабораторные исследования
последнего времени указывают на связь "глубинного опьянения" с остаточным
углекислым газом в нервной ткани. Испытания, проведенные военно-морскими
силами США, показали, что загадочный хмель не поражает ныряльщиков, дышащих
смесью, в которой азот заменен гелием. Промышленное добывание гелия
производится только в США и охраняется строгим законом, так что иностранные
исследователи не имеют возможности воспользоваться американским гелием.
Водород, который также легче воздуха, не уступает гелию в эффективности; но
он взрывоопасен и сложен в обращении. Швед Цеттерстрем предпринял погружение
с аппаратом, в котором был использован водород, однако он умер во время
декомпрессии из-за промаха, допущенного его помощниками на поверхности, и не
смог внести особой ясности в этот вопрос.
Я лично весьма восприимчив к азотному опьянению. Я люблю его и вместе с
тем боюсь, как страшного суда. Оно совершенно заглушает инстинкт жизни.
Фактически сильные люди поддаются ему не так быстро, как неврастеники вроде
меня, но зато им труднее восстанавливать контроль над собой. Люди
умственного труда пьянеют легко; все органы чувств подвергаются сильному
воздействию, которое очень трудно преодолеть. Зато, одолев опьянение, они
быстро приходят в себя. Глубинное опьянение заставляет вспомнить некоторые
пьяные сборища двадцатых годов, когда наркоманы собирались вместе и вдыхали
закись азота.
Глубинное опьянение имеет одно счастливое преимущество перед алкоголем:
никакого похмелья! Как только вы вышли из опасной зоны, мозг моментально
проясняется, и на следующее утро нет никаких неприятных ощущений. Когда я
читаю отчеты о рекордных погружениях, мне всегда хочется спросить чемпиона,
насколько он опьянел!
Самая комичная история, которую я слышал о воздействии давления,
рассказана мне сэром Робертом Дэвисом, изобретателем первого спасательного
аппарата для экипажа подводных лодок. Много лет назад при строительстве
тоннеля под одной рекой группа местных деятелей спустилась туда, чтобы
отпраздновать сбойку встречных стволов. Они пили шампанское и были весьма
разочарованы отсутствием игры и шипучести в вине. Разумеется, тут повлияло
давление, из-за которого пузырьки углекислого газа остались в растворенном
состоянии. Когда же отцы города поднялись на поверхность, вино в их желудках
зашумело и брызнуло через рот на манишки, только что из ушей не полилось!
Одного высокопоставленного чиновника пришлось отправить обратно в тоннель,
чтобы потом подвергнуть декомпрессии.
* * *
Теперь, десять лет спустя после нашего первого несмелого проникновения
в стотридцатифутовую зону, женщины и старики достигают этой глубины уже при
третьем или четвертом погружении. Летом на Ривьере стало уже обычным
появление некоего мсье Дюбуа, выдающего на прокат акваланги и снабжающего
соответствующими инструкциями любого, кто пожелает увидеть морское дно.
Сотни людей оснащаются аппаратом и смело ныряют в воду. А я вспоминаю,
сколько пришлось помучиться Филиппу, Диди и мне, и к чувству гордости при
виде снаряжения, которым распоряжается мсье Дюбуа, примешивается легкая
досада.
Вернемся, однако, немного назад.
Однажды ночью в ноябре 1942 года мы с Симоной были разбужены в нашей
марсельской квартире шумом самолетов, летевших на восток. Я настроил
приемник на Женеву: Гитлер нарушил свое слово и занял военно-морскую базу
Тулон. Грохот и пламя взрывов возвестили о самоуничтожении французского
флота. Голос диктора дрожал, когда он перечислял погибшие корабли, в число
которых входили так хорошо знакомые мне "Сюфрен" и "Дюплей". Мы с Симоной
плакали у приемника, вдали от любимых нами людей и кораблей, словно
изгнанники.
Немцев сменили итальянцы, которые принялись хозяйничать в доках:
разрушать и расчищать. Не могу забыть, как они калечили орудия на боевых
судах.
Мысль о погибших кораблях не давала нам покоя. Когда мы стали намечать
свою программу на следующую весну, Дюма только о них и говорил. Мы решили
снять фильм о затонувших судах.
Однако Южная Франция была по-прежнему занята солдатами Муссолини.
Итальянцы были начеку; они не хотели давать нам разрешения выйти в море с
рыбаками. Тщетно старались мы произвести на них впечатление письмом из
Международного комитета по исследованию Средиземноморья, во главе которого
ранее стоял итальянский адмирал Таон ди Равель. Стоило нам заплыть за
пределы зоны, отведенной для купальщиков, как посты открывали огонь, причем
я так и не мог понять, делалось ли это по злобе или просто так, для забавы.
Потом итальянцев сменили немцы. Совершенно неожиданно я обнаружил, что
мое письмо производит впечатление на самых свирепых гитлеровцев. Слово
"культура" оказывало на них магическое воздействие, и мы смогли возобновить
свою работу без особых помех. Притом они никогда не допытывались, чем мы
занимаемся, к счастью для нас. Позднее мы узнали, что германское морское
министерство затратило миллионы марок на создание подводного снаряжения для
военных целей. Некоторые из их испытательных команд, очевидно, ныряли
неподалеку от нас. Мы погружались на глубину до тридцати саженей, тогда как
военные ныряльщики с кислородными аппаратами вынуждены были ограничиваться
семью саженями. Правда, на стороне кислородных аппаратов то неоспоримое в
условиях войны преимущество, что они не выдают ныряльщика предательскими
пузырями.
Мы быстро убедились, что планировать розыск затонувших судов куда
легче, чем находить их на самом деле. Большинство таких кораблей,
находившихся на дне грязных, темных гаваней или в местах с сильным течением
и непрекращающимся волнением на поверхности, не представляло интереса с
точки зрения съемок. Нас могли устроить только суда, затонувшие в чистой
воде, но где их найти? Ни одна карта, ни один документ не давали точных
данных об их расположении. Даже наиболее заинтересованные стороны -
судовладельцы, страховые компании и правительственные бюро - редко могли
дать нужные сведения. Оставалось только тщательно просеивать рассказы
спасателей, рыбаков и водолазов.
Мы приступили к поискам, опираясь на помощь Огюста Марцеллина,
известного в Марселе подрядчика по подъему грузов с затонувших судов. Он
указал нам ряд известных ему точек и предоставил в наше распоряжение свои
катера с командами для рекогносцировки. Предварительно мы опросили рыбаков
во всех приморских кабачках. Рыбаки знали только один способ обнаружить
затонувшее судно: если их сети зацеплялись за что-нибудь, значит внизу лежит
корабль, mais certainement (можете не сомневаться!). Мы исследовали много
таких мест; чаще всего виновником гибели сетей оказывалась подводная
скала...
Не один вечер скоротали мы, слушая рассказы двух бывших водолазов -
Жана Кацояниса из Кассиса и Мишеля Мавропойнтиса из Тулона. Вся жизнь их
прошла в поисках затонувших судов, губок, кораллов и особых моллюсков -
violet. Violet - необычное лакомство, распространенное только в Марселе. Эти
моллюски селятся на каменистом грунте, извлекая питательные вещества из
морской воды. В случае тревоги они захлопывают створки и словно прирастают к
камню, так что ныряльщик должен действовать очень быстро, если хочет
вернуться с добычей. Престарелые гурманы так и рыщут в гавани в поисках
редкого и драгоценного лакомства, продаваемого горластыми уличными
торговцами, и поедают его тут же на улице. Вскрыв створки violet, вы
обнаруживаете весьма неаппетитную на вид мякоть ярко-желтого цвета с
красными и фиолетовыми пятнышками. Содержимое ракушки отправляется при
помощи большого пальца прямо в рот. Я как-то попробовал одну violet. Это все
равно, что есть йод. Утверждают, будто violet излечивает туберкулез и
увеличивает половую потенцию. Дюма съел как-то пятнадцать штук за раз и
доложил наутро, что не заметил никакого эффекта.
Жан Кацоянис и Мишель Мавропойнтис поработали на своем веку во всех
концах Средиземноморья: у берегов Ливии, Греции, Туниса, Алжира, Испании,
Италии, Франции. Мы услышали захватывающие описания схваток с муренами([9 -
Мурена - зубастый морской угорь, достигает трех метров длины. Укус ее
ядовит. В водах СССР не встречается]) и рассказы о том, как можно
заблудиться в густых подводных лесах. Ветераны водолазного дела не раз
наблюдали сквозь стекла своих шлемов обычных ныряльщиков - собирателей губок
- и разработали собственную теорию, слушая которую, мы едва удерживались от
хохота. "Кожа ныряльщика, - поясняли они, - покрывается множеством
мельчайших пузырьков. Эти-то пузырьки и защищают его от давления. Стоит ему
задеть за что-нибудь, и пузырьки отрываются от кожи, а тогда - конец".
У обоих стариков руки и ноги были скрючены кессонной болезнью. Наше
счастье, говорили они, что мы еще живы. В дни их молодости ежегодно половина
ныряльщиков, работавших в богатых губкой прибрежных водах Туниса, выходила
из строя или гибла от "глубинного удара".
Как-то мы встретили в корсиканских водах целую группу профессиональных
ныряльщиков-греков. Они погружались в воду в старых заплатанных костюмах и
помятых шлемах, за несколько секунд достигая глубины в сто семьдесят футов.
Через десять-пятнадцать минут медленно поднимались обратно, однако
совершенно пренебрегали правилами ступенчатой декомпрессии, которые
предусматривают для этой глубины и длительности погружения девятиминутную
остановку в десяти футах от поверхности, с тем чтобы выделился весь
накопившийся азот. Освобожденные от громоздких костюмов, они оказывались
щуплыми скрюченными людьми, изуродованными кессонной болезнью. Они собирали
кораллы для ювелиров и зарабатывали совсем не плохо. Сбыв свой товар, ловцы
кораллов ковыляли в бистро, где незамедлительно пропивали и проигрывали
полученные деньги.
Эти полуинвалиды уверяли нас, что стоит им покинуть сушу и вернуться в
мир повышенного давления, как они сразу обретают утраченную гибкость членов,
словно омытые живой водой. Первый же "глубинный удар" превращает ныряльщиков
в узников моря, и с каждым новым погружением эти узы становятся все прочнее.
Испытываемое ими в воде облегчение объясняется очень просто: плотная среда
служит опорой и устраняет скованность движений.
Море калечит организм греков-водолазов; но еще безжалостнее обходится
оно с затонувшими судами. Под слоем краски полным ходом орудует ржавчина;
сверху все обрастает водорослями и моллюсками. Издалека может показаться,
что вам встретился подводный утес. Потом вы догадываетесь: это корабль,
утративший свой гордый вид.
Первый обследованный нами - еще до "Дальтона" - затонувший корабль
относился к числу тулонских "самоубийц". Это был мощный буксир, покоившийся
на внешнем фарватере на глубине сорока пяти футов. Один генуэзец по имени
Джианино подрядился поднять его груз по поручению итальянских военно-морских
властей. Мы сопровождали Джианино в роли любителей-энтузиастов, мечтавших
заснять его за работой.
За восемь месяцев такелаж и рангоут обросли пышными водорослями, и
судно напоминало разукрашенный цветами плот на карнавале в Ницце. Черные
раковины покрыли борта и вентиляционные трубы траурным орнаментом. Кругом во
множестве плавали рыбы, преимущественно морские окуни; наше появление их
ничуть не обеспокоило.
Джианино упивался возможностью продемонстрировать нам свое искусство.
Однако водолаз может передвигаться по дну лишь с большим трудом, и ему
приходилось прилагать немалые усилия, чтобы совершить очередной неуклюжий
скачок. Вода так и бурлила вокруг него. Привыкшие к тому, что для успеха
исследований надо избегать касаться дна, мы были готовы проклинать его
свинцовые сапожищи. А Джианино, вдохновленный близостью кинокамеры, играл.
Вот он нагнулся и прижал драматическим жестом к груди морскую звезду. Мы
прилежно "снимали" эту подводную феерию. Джианино не знал, что мы оставили
камеру в Тулоне, а здесь таскали за собой нагруженный здоровенным гаечным
ключом пустой кожух, не желая разочаровывать его.
Джианино приподнял люк машинного отделения, привязал его гнилой
веревкой, выпустил из скафандра половину воздуха и проник внутрь судна.
Самолюбие Диди было задето. Он еще ни разу не видал затонувшего корабля, не
говоря уже о том, что не проникал внутрь, и вот он решил отправиться следом
за Джианино. Однако тут же подумал о гнилой веревке и поспешил вернуться.
Джианино набрал в скафандр воздуха и выскочил наверх, словно аэростат
воздушного заграждения. Он виртуозно маневрировал по вертикали, по
горизонтали же двигался с большим трудом. Диди поплыл не спеша вдоль палубы
и очутился перед входом на полубак. Я увидел, как он решительно открыл дверь
и, поколебавшись секунду, двинулся вперед, словно нырнул в бутылку с
чернилами. В тот же миг его ласты показались снова и он выскочил задним
ходом назад.
Человек, плавно скользящий над поросшей мхом палубой, не видит ни
дерева, ни бронзы, ни железа. Оснастка судна превращается во что-то
непонятное. Вот возвышается странное трубообразное растение, выращенное
хитроумным садовником. Диди подплыл ближе и повернул какое-то колесо.
Растение медленно наклонилось: это был пушечный ствол. Стальные механизмы
сохраняются в море долго. Мы видели поднятые на поверхность дизельные моторы
и электрогенераторы; они прекрасно сохранились, несмотря на трехлетнее
пребывание под водой. Необходимо, однако, немедленно разбирать их и
промывать пресной водой, иначе от соприкосновения с воздухом сразу же
начнется интенсивная коррозия.
Первым исследованным нами давно погибшим кораблем был линкор "Иена",
затонувший во время артиллерийских испытаний еще до первой мировой войны. За
три десятилетия судно было до такой степени разрушено и изъедено водой, что
казалось уродливым созданием самого моря. Ничего похожего на корабль.
Уцелевшие листы рассыпались в прах от нашего прикосновения. Еще несколько
лет, и от "Иены" ничего не останется: железные суда уничтожаются водой за
какие-нибудь полвека.
За несколько лет до второй мировой войны грузовое судно "Тозер"
водоизмещением в четыре тысячи тонн было сорвано с якорей мощным мистралем и
брошено на утес Фриуль недалеко от Марселя. Нос судна выступал над
поверхностью; тут же торчали мачты, слегка наклонившиеся на штирборт. Корма
лежала на глубине шестидесяти пяти футов. "Тозер" стал для нас учебным
объектом, на котором мы осваивали искусство изучения затонувших кораблей. Он
служил как бы лестницей, ведшей нас шаг за шагом с поверхности моря вглубь.
Плотный, но не слишком толстый слой морских организмов не скрадывал контуров
корабля. Это был идеальный "экспонат" - один из немногих, целиком отвечающих
романтическому представлению школьника о затонувшем корабле.
"Тозер" был легко доступным для нас и в то же время достаточно
коварным, так что мы смогли ознакомиться на нем с многочисленными
опасностями, подстерегающими исследователей погибших судов. Корпус во многих
местах покрывали маленькие зловещие существа, известные под названием
"собачьи клыки" - острые как бритва зубчатые ракушки, к тому же еще и
ядовитые. Стоило волне прижать наши полуголые тела к борту корабля, как на
коже появлялись многочисленные царапины.
Подводные царапины, как правило, безболезненны. Море не знает никакой
разницы между водой и кровью; недаром они во многом сходны по составу. А вот
повреждения от "собачьих клыков" весьма болезненны. Случались у нас и
неожиданные встречи нос к носу с ловко камуфлирующейся, отвратительной, как
жаба, скорпеной([10 - Скорпена, или морской ерш; обитает в Черном море. Его
шипы ядовиты]). Хотя эти рыбы и считаются ядовитыми, но мы ни разу не
пострадали от них.
Деревянные части судна почти совершенно истлели, зато металл был едва
тронут ржавчиной. Бронзовые ручки были словно источены термитами: результат
воздействия гальванических токов. Судно омывала прозрачная чистая вода, но в
трюмах она была загрязнена и приобрела желтоватый оттенок. Как-то мистраль
настолько охладил море, что нам пришлось ждать три дня, пока оно согреется.
На третий день мы вошли в теплые волны, опустились в трюм и... мигом
выскочили оттуда: там вода по-прежнему оставалась ледяной, словно в
холодильнике.
"Тозер" был превосходным объектом для съемок.
Мы извели немало пленки, запечатлевая это красивое зрелище для нашего
фильма "Epaves" ("Затонувшие корабли"). Мы тщательно изучали все судно. Диди
проник в рулевое отделение; мы с Филиппом последовали за ним. Проходы и
переборки напоминали монастырские арки; впрочем, здесь многое наводило на
мысль о храме: водоросли, напоминающие вьюнки на каменной стене, свет,
падающий словно сквозь окошечко кельи. Следом за Диди мы проплыли по этому
железному собору к уходящей вниз шахте, где трапы вели от палубы к палубе и
где с каждым "этажом" становилось все темнее, все дальше от солнца и
воздуха. На одной из площадок мы задержались и заглянули в длинный темный
коридор. В конце прохода светились выходящие в воду голубые отверстия.
Однако нас что-то не тянуло туда, к голубому свету, через весь этот тоннель.
Мы спустились на один пролет. Теперь между нами и поверхностью
находился еще и железный барьер. Диди уже одолел следующий пролет; мы
двинулись следом за ним. Мы плыли осторожно, стараясь ничего не задеть, -
вдруг это еще один карточный домик, вроде "Иены"? Неожиданно по всему судну
разнесся сильный гул. Мы замерли и поглядели друг на друга. Прошло несколько
секунд, ничего не случилось. Диди влекло все ниже и ниже. Снова громкий
удар; потом сразу целая серия. Мы сгрудились вокруг Тайе, он пробурчал:
"Прибой". Ну конечно! Затонувшее на мелком месте судно билось о грунт под
ударами прибоя.
Мы вернулись в рулевое отделение, когда было уже совсем темно,
чувствуя, что сделали вполне достаточно.
В одном из кормовых помещений нам попалась неповрежденная морем большая
сверкающая бутылка с какой-то жидкостью. Диди захватил ее с собой и вручил
Симоне. Та вылила несколько капель на ладонь и понюхала.
-Прекрасный довоенный одеколон, - сообщила она.
Диди усиленно занимался поисками подводных сокровищ. Он вывинчивал
сохранившиеся лампочки, подобрал матросские сапоги из разных пар, а скорпены
только смотрели на него, уклоняясь от выполнения своих обязанностей
охранников. Под мостиком мы обнаружили ванную комнату капитана. Диди заплыл
туда и улегся. Это было совсем как в настоящей ванной комнате - голый
человек в ванне. Я чуть не потерял мундштук от хохота.
Огюст Марцеллин предоставил нам возможность побывать на корабле, где
работала над подъемом груза команда опытных водолазов, и мы смогли заснять
на киноленту, как разрезают под водой автогеном железо. Водолазы решили
подшутить над нами, дилетантами. Они вышли в море в сильный мистраль и
нарочно повели катер вдоль волны, так что нас основательно потряхивало. Один
из них погрузился в воду и возвратился с полной корзиной больших горьких
устриц, собранных на затонувшем судне. Затем, глянув на нас, он произнес с
лукавой улыбкой: "Что-то вы, ребята, уж больно худые с виду. Стоит, пожалуй,
накормить вас как следует, прежде чем вы станете нырять".
Перед нырянием есть не рекомендуется, но мы принялись открывать ракушки
и поглощать йодистое на вкус содержимое, стараясь всем своим видом
изображать восторг. Водолазы сидели рядом, не спуская глаз с наших лиц. Мы
благополучно одолели устриц. "А теперь, - продолжал шутник, - угощайтесь
вином и хлебом". Мы съели хлеб и выпили вино. Водолазы были очень довольны:
смеялись, балагурили и приняли нас в свою компанию. Наш гастрономический
подвиг произвел на них значительно большее впечатление, нежели умение
плавать под водой.
Но вот один из водолазов зажег горелку и погрузился с ней в воду. Мы
последовали за ним и увидели поднимающиеся в красном зареве пузырьки. Он
направил пламя на стальную балку; оно вгрызлось в металл, разбрызгивая
раскаленные шарики. Потревоженная вода забилась о наши тела.
...Когда мы работали на "Дальтоне", Диди собрал там своеобразную
добычу. Внутри корпуса он обнаружил горы посуды - фаянсовой, серебряной,
стеклянной с коралловыми украшениями и большую хрустальную вазу. Среди
железных руин вся эта посуда лежала чистая и совершенно целая, словно
выставленная напоказ на свадьбе в мещанской семье. В другой раз он нашел
гору пустых бутылок из-под вина и бренди марки "Метаксас". Эти бутылки были
опустошены в ту самую ночь, когда беззаботная команда "Дальтона" перепилась
и отправила судно на дно. То, что мы увидели, представляло собой картину
рокового похмелья.
Корабельный компас весь оброс кораллами. Мы расчистили его, и нашим
глазам предстал единственный живой остаток "Дальтона": стрелка плавала в
своей спиртовой ванне, по-прежнему подчиняясь притяжению далеких полюсов.
Тайе подобрал в качестве сувениров несколько судовых фонарей, но Диди был
ненасытен. Он доставил на поверхность дубовый штурвал, после чего принялся
нырять за посудой и серебром. Мы заподозрили, что он решил обзавестись
необходимой домашней утварью, готовясь втайне от нас сыграть свадьбу.
Дюма решил механизировать свой труд и вооружился большой корзиной.
Корзина сразу же провалилась сквозь дыру в палубе и запуталась в
искореженных бимсах. Диди отправился за ней, зацепился регулятором за кабель
и повис, боясь пошевельнуться, чтобы не перерезать воздушные шланги.
Случайно проплывая мимо, я обнаружил его и выручил. Диди немедленно двинулся
вниз, не желая уступать упрямой корзине. Нагрузив ее доверху, он дернул
канат, подавая сигнал своему помощнику наверху, чтобы тот тянул. Корзина
сорвалась и упала обратно на корабль. При следующей попытке компасная
тренога, которую Диди примостил сбоку, застряла в перилах. Диди отцепил
компас. Корзина свалилась в трюм. Приглушенный вопль пронизал толщу воды.
Диди вытащил корзину еще раз. Он донес ее на руках до самого борта, и
теперь она пошла на канате вверх безо всяких осложнений. Разбирая наверху
посуду, которая благополучно пережила крушение и четверть века пребывания в
море, Дюма обнаружил одни черепки. Бесчувственный приятель спросил его:
"Что, Диди, придется свадьбу отложить?"
Страсть Дюма к "Дальтону" едва не кончилась трагически. Однажды, когда
сильный мистраль не позволял спустить на воду дежурную лодку, ему
понадобилось во что бы то ни стало закончить какие-то съемки на корме, и он
нырнул один в разгулявшиеся волны с киноаппаратом в руках. На глубине шести
футов уже было тихо и спокойно, но катящиеся наверху валы давали о себе
знать до глубины в двадцать футов ритмичным усилением давления на барабанные
перепонки. В полном одиночестве, сознавая собственную хрупкость и
уязвимость, Диди не без волнения погрузился в пустынные мирные глубины.
Он двинулся по обычному маршруту - через люк рулевой рубки и большой
тоннель к зияющему отверстию, откуда была видна кормовая часть. Доплыв до
нее, мы всегда испытывали ту же гордость, что обуревает мальчишку,
забравшегося на самую макушку высокого дерева.
Проникнув в рубку, Дюма почувствовал, как кто-то схватил его за
выдыхательную трубку. Маска акваланга намного ограничивает поле зрения, не
хуже лошадиных шор. Дюма не мог понять, в чем дело. Он попытался повернуть
голову - тщетно. Тогда Диди протянул назад руку и нащупал железную трубу,
покрытую "собачьими клыками". Из руки засочилась кровь.
И тут он разглядел впереди оскалившуюся ракушками трубу, которая
проходила мимо его головы над левым плечом и далее между шлангом и