Тавера, которому явно следовало бы поучиться картографии у Роберта
Стивенсона.
В конце концов мы отправились искать остатки мельницы на берег.
Погрузили в машину стройматериалы для сооружения вышки и двинулись в путь по
пыльным дорогам, допрашивая местных жителей. Никто не помнил никакой
мельницы, однако в одном месте нам посоветовали обратиться к старику-евнуху.
Он попался нам по дороге - дряхлый, хромой восьмидесятилетний старец с
обрамленной белым пушком блестящей лысиной. Трудно было угадать в нем
когда-то упитанного заправилу арабского гарема. Потухший взор старца
заискрился обнадеживающим огоньком. "Ветряная мельница? - проскрипел он. - Я
проведу вас к ней". Мы прошли с ним несколько миль; наконец добрались до
какой-то груды камней и поспешили воздвигнуть вышку. Вдруг старик озабоченно
взглянул на меня и забормотал: "Тут подальше была другая мельница..." Он
показал нам еще одну груду развалин. Одновременно мы с ужасом заметили, что
он старается вспомнить, где стояла третья мельница. Казалось, Махдийское
побережье представляло собой сплошное кладбище мельниц.
Мы вернулись на "Эли Монье" и устроили совет. Решили, используя
возможности акваланга, развернуть поиски так, как если бы вообще -не имели
никакого представления о местонахождении корабля. Да так оно, собственно, и
было. Мы располагали весьма скудными сведениями, зная лишь, что судно
находится где-то поблизости и лежит на глубине ста двадцати семи футов.
Эхолот показывал, что дно в этих местах почти совершенно гладкое, с
незначительными неровностями. Мы долго крейсировали, пока не обнаружили
глубины, наиболее приближающиеся к данным Тавера. Теперь круг наших поисков
значительно сузился. Мы опустили на дно сеть из стального троса, покрывавшую
площадь в сто тысяч квадратных футов. Получилось нечто вроде американского
футбольного поля с поперечными линиями на расстоянии пятидесяти футов одна
от другой. Подводный "матч" ныряльщиков заключался в том, что они плавали
вдоль поперечин, изучая грунт в обе стороны. На исследование всей площади у
нас ушло два дня, однако счет был явно не в нашу пользу.
Лейтенант Жан Алина вызвался прокатиться на подводных санях. Мы
протащили его на буксире вокруг стальной сети; он ничего не обнаружил. Так
прошел пятый день бесплодных поисков. В ту ночь наше отчаяние вылилось в
решение перенести исследования ближе к берегу.
На следующее утро наш начальник Тайе, разочаровавшись в санях, решил
плыть, держась за трос, на буксире у вспомогательного катера.
Вспоминается мне, что в то утро шестого дня неудач я был настроен более
безнадежно, чем когдалибо за все время наших поединков с непокорной морской
стихией. Мысленно я уже сочинял рапорт начальству в Тулоне, объясняя, почему
я счел нужным занимать в течение недели две плавучие единицы военно-морского
флота и тридцать человек для поисков судна, которое было обследовано еще в
1913 году. Нетерпеливый Пуадебар напоминал нам скорее разгневанного
адмирала, нежели патера.
И вдруг - крик наблюдателя! На залитой солнцем поверхности воды
мелькала оранжевая точка - личный сигнальный буек Тайе. Появление этого
буйка означает, что ныряльщик обнаружил нечто важное. Тайе вынырнул на
поверхность, выдернул изо рта мундштук и завопил: "Колонна! Я нашел
колонну!"
Старые записи указывали, что одна колонна была оставлена в стороне от
судна в связи с прекращением работ. Теперь корабль не уйдет от нас! Мы зашли
на ночь в Махдиа и устроили пир с шампанским - в общем повели себя именно
так, как положено экипажу судна, обнаружившему клад. Город гудел. Прошел
слух, что мы нашли мифическую золотую статую, бывшую в центре внимания всех
местных легенд на протяжении трети столетия. Источенная моллюсками колонна
превратилась в устах молвы в золотой клад. Нас со всех сторон поздравляли
восторженные почитатели.
С рассветом закипела работа. Мы с Дюма нырнули первыми и разыскали наш
основной объект. С виду ничего похожего на корабль. Остававшиеся на дне
пятьдесят восемь колонн покрылись толстым слоем растительности и живых
существ и выглядели загадочными цилиндрами. Они едва выступали над грунтом,
поглощенные донным илом. Мы призвали на помощь все воображение, чтобы
мысленно воссоздать контуры корабля. Это было весьма основательное
сооружение для своего времени. Измерив площадь, занятую колоннами, мы
получили цифры, соответствующие длине судна в сто тридцать и ширине в сорок
футов. Иначе говоря, древний корабль вдвое превосходил водоизмещением
плававший наверху "Эли Монье".
Корабль лежал на голой илисто-песчаной равнине, тянувшейся в прозрачной
воде во все стороны, насколько хватало глаз. Это был настоящий оазис для
рыб. Над экспонатами подводного музея плавали огромные каменные окуни([17 -
Rock bass - каменный окунь (Ambloplites rupestris)]). Мы установили, что
среди покрывавших колонны губок не было видов, которые представляли бы
промышленный интерес. Дотошные ловцы губок - современные греки, - очевидно,
собрали все, что могло их привлечь. Возможно, что они нашли и подобрали
также и мелкие предметы искусства, возвратив тем самым много веков спустя
кое-что из награбленного римлянами.
Нам предстояло провести довольно обширные работы. К нашим услугам были
серьезные достижения, завоеванные водолазной наукой с того времени, как
храбрецы Тавера отважно проникали в глубины. Мы располагали также
специальными таблицами для ныряльщиков, только что разработанными под
руководством лейтенанта Жана Алина. Они были специально рассчитаны на
акваланги, которые позволяют быстро совершать серию кратковременных
погружений и тем самым избегать проникновения в кровь азота.
График работы водолаза, с непрерывным сорокапятиминутным пребыванием на
той глубине, с какой мы имели дело, предусматривает возвращение на
поверхность при соблюдении ступенчатой декомпрессии следующего порядка:
четырехминутная остановка на глубине тридцати футов, затем двадцать шесть
минут на глубине двадцати и столько же на глубине десяти футов. Иначе
говоря, после сорока пяти минут работы возвращение длится почти час. По
графику же Алина ныряльщик погружается трижды: каждый раз на пятнадцать
минут, с трехчасовыми перерывами для отдыха. Автономный ныряльщик нуждается
в пяти минутах декомпрессии на глубине десяти футов после третьего
погружения - это одна двенадцатая того, что требуется на декомпрессию
водолазу.
Для того чтобы организовать эффективное наступление на древнеримское
судно на основе расчетов Алина, наши пары должны были нырять и возвращаться
точно по графику. На то, что они будут сами следить за временем, надеяться
не приходилось. Поэтому мы изобрели "стреляющие часы": на палубе стоял
дежурный с винтовкой, который стрелял в воду соответственно через пять,
десять и пятнадцать минут после погружения. Удар пули о воду отчетливо
доносился до затонувшего судна.
В первый же день один из водолазов вернулся, неся какой-то небольшой
блестящий предмет. Сердце мое учащенно забилось: мы мечтали найти античную
бронзу. Увы. это была всего-навсего пуля от наших стреляющих часов.
Постепенно все дно покрылось золотистыми шариками. Интересно было бы
спрятаться за колонну и посмотреть на ловца губок, который, придя сюда после
нас, увидит на дне целую золотую россыпь!
Наш график был все время под угрозой вследствие того, что "Эли Монье"
смещался под влиянием ветра и течения. В результате ныряльщикам приходилось
совершать непредвиденные отклонения, что означало дополнительную трату
времени и энергии. И вот Дюма притащил на палубу целую кучу железного лома.
Остальные ныряльщики смеялись над мальчишеской затеей Диди, однако
подвешенный к поясу пятнадцатифунтовый балласт позволял быстро соскальзывать
вниз ко дну и легко маневрировать под водой. Таким образом значительно
облегчалось продвижение к затонувшему судну; регулируя балласт, можно было
совершать любое движение по горизонтали и по вертикали, ныряльщик прибывал к
цели неуставшим, а здесь можно было и сбросить груз.
Диди добросовестно подчинялся стреляющим часам, пока как-то раз,
поднимаясь после третьего погружения, не заметил что-то особенно
увлекательное. Солнце все еще бросало свой отсвет на дно. Дюма не устоял и
быстро нырнул обратно. Увы, это был обман зрения, и ему пришлось
возвращаться ни с чем. За обедом Дюма пожаловался на колотье в плече. Мы тут
же взяли его в плен, заперли в ре-компрессионную камеру на борту и подняли
давление в камере до четырех атмосфер. Поступить иначе - значило рисковать,
что дело кончится кессонной болезнью. В ре-ком прессионке имелся телефон,
соединенный с громкоговорителем в каюте ныряльщиков. Едва мы поели, как
послышался голос Диди, укоряющий друзей, способных уморить товарища голодом.
Мы охлаждали его кипучий нрав около часа. Это был единственный раз за все
время, когда нам пришлось воспользоваться рекомпрессионной камерой.
Древнеримский корабль лежал в сумеречном голубом мире, где человеческое
тело приобретало зеленоватый оттенок. Приглушенные солнечные лучи
отсвечивали на хромированных регуляторах, на масках, серебрили пузыри
выдыхаемого воздуха. Желтоватое дно отражало достаточно света, чтобы можно
было заснять цветной кинофильм о работе ныряльщиков - первый, снятый на
такой глубине.
Покрытые слоем морских организмов афинские колонны казались
темно-голубыми. Мы рыли под ними ямы голыми руками, по-собачьи, чтобы можно
было продеть тросы. По мере подъема каменных изделий на их поверхности
"проявлялась" целая гамма красок; вытащенные из воды, они буквально оживали.
Однако на палубе на все это изобилие морской флоры и фауны быстро ложилась
тень смерти. Наступал период усиленной чистки и мытья, и, наконец, обнажался
снежнобелый мрамор, не видевший солнца со времен древних Афин.
Всего мы подняли четыре колонны, две капители и два основания. Мы
извлекли также две загадочные свинцовые части древних якорей. Их положение
на дне по отношению к предполагаемым очертаниям корабля говорило, что судно
стояло на якоре в момент крушения. По-видимому, катастрофа произошла
внезапно. Каждая из найденных частей весила три четверти тонны; они были
продолговатой формы, с отверстиями посередине, очевидно, для крепления
деревянной части якоря, которая давно уже истлела. Эти прямые полосы металла
никак не могли быть лапами якоря, поэтому мы стали разыскивать лапы, однако
ничего не нашли. Оставалось заключить, что наша находка играла роль грузила,
крепившегося в верхней части деревянного якоря. Правда, тут возникал новый
вопрос: почему древние судостроители сосредоточивали главный вес якоря на
другом конце?
После долгого обсуждения мы пришли к следующему выводу. Античные суда
не имели якорных цепей, они пользовались канатами. Когда современный
корабль, стоя на якоре, подвергается действию ветра или течения, происходит
горизонтальное натяжение нижней части якорной цепи. Подобное натяжение
каната римского якоря просто оторвало бы ото дна деревянные крючья, не будь
верхушка прижата свинцовым грузом, принимавшим на себя силу натяжения.
Мы исследовали античное судно шесть дней, все более увлекаясь
попадавшими в наши руки ключами к изучению первоначальной ступени в развитии
судоходства. Нам хотелось разрыть самый корабль. Записи Тавера сообщали, что
его водолазы провели большие раскопки в области кормы. Я выбрал небольшой
участок посредине правого борта и очистил его от мраморных обломков, чтобы
можно было углубиться в грунт в этом месте. Мы решили воспользоваться для
размыва грунта шлангом, дающим мощную струю воды. Слабое течение весьма
кстати уносило размытый ил. Мы решили, что при ударе тяжело нагруженного
корабля о дно его надстройки были разрушены, а главная палуба - продавлена
грузом. В ходе работ мы убеждались, что наша теория подтверждается.
На глубине двух футов мы наткнулись на толстую палубу, крытую листами
свинца. Море заносило илом промытое нами отверстие с такой быстротой, что мы
едва продвигались. Все же нам удалось установить, что корабль в основном
сохранился. Нам попалась погребенная в иле ионическая капитель: на ней не
успели поселиться ни водоросли, ни моллюски. Нетронутая прелесть
замечательного изделия перенесла нас в те далекие дни, когда над ним
работали искусные руки древних мастеров.
Я убежден, что в средней части Махдийского корабля хранится
неповрежденный груз. Все говорит за то, что команда тогда, как и теперь,
жила в наименее приятной части судна - на баке. Следовательно, и там можно
найти интересные предметы, которые могли бы многое рассказать о людях,
плававших на кораблях древнего Рима.
За несколько дней работы на этом огромном корабле мы разве что слегка
поцарапались в двери истории. Мы нашли источенные железные и бронзовые
гвозди; подняли наверх жернова, которыми древние судовые коки мололи муку из
хранившегося в амфорах зерна. Из ила были извлечены большие обломки бимсов
из ливанского кедра, сохранившие древнее лаковое покрытие. (Не худо бы
узнать состав этого лака, оказавшегося способным выдержать разрушительное
действие двадцати веков!) На глубине пяти футов около носа корабля я
добрался до форштевня, сделанного из толстых кедровых брусьев.
Спустя четыре года я встретил в Нью-Йорке председателя Французских
обществ США и Канады, энергичного старого джентльмена по имени Джеймс Хэйден
Хайд. "Уж не тот ли это Хайд, который давал средства для работы по подъему
сокровищ Махдийского корабля?" - спросил я себя. Это был он. Хайд пригласил
меня на обед, а я показал ему цветной фильм о работе ныряльщиков на судне.
"Замечательно, - сказал он. - Знаете, мне ведь так никогда и не пришлось
увидеть, что там было поднято. В то время у меня было много денег, своя
паровая яхта. Когда шли работы, я крейсировал по Эгейскому морю, а в
Тунисском музее так и не побывал. Саломон Рейнах прислал мне фотографии
найденных ваз и статуй, Мерлэн написал любезное письмо, а тунисский бей
наградил меня орденом. Да, интересно увидеть все эти вещи с опозданием в
сорок пять лет..."
Нас по-прежнему занимала проблема глубинного опьянения; хотелось
наперекор всему проникнуть еще глубже. Явления, отмеченные во время
рекордного погружения Диди в 1943 году, побудили нас обратить серьезное
внимание на эту проблему, и группа составляла детальные отчеты о каждом
случае погружения на большую глубину, осуществленного ее членами. И все-таки
наше представление о глубинном опьянении оставалось неполным. Наконец летом
1947 года мы приступили к проведению целой серии опытных погружений.
Должен сразу же сказать, что нами руководило не стремление к рекордам,
хотя в ходе экспериментов были показаны новые мировые достижения. Даже Диди,
самый бесстрашный среди нас, знал чувство меры. Мы проникали все дальше
вглубь потому, что только таким путем можно было исследовать глубинное
опьянение и выяснить, какую работу позволяет выполнять акваланг на той или
иной глубине. Каждому опыту предшествовали тщательные приготовления; само
погружение осуществлялось под строгим контролем, обеспечивающим получение
абсолютно точных данных. На основе предварительных наблюдений мы пришли к
выводу, что максимальная доступная нам глубина составляет триста футов или
пятьдесят саженей, а между тем ни одному ныряльщику с автономным снаряжением
не удавалось еще превзойти рекорд Дюма, равный двумстам десяти футам.
Глубина погружения измерялась с помощью троса, спущенного в воду с
борта "Эли Монье". Через каждые шестнадцать с половиной футов (пять метров)
на тросе были укреплены белые дощечки. Ныряльщик брал с собой химический
карандаш, чтобы расписаться на нижней достигнутой им дощечке, а также
записать несколько слов о своих ощущениях.
Чтобы сберечь силы и воздух, ныряльщик погружался вдоль троса без
излишних движений, увлекаемый вниз десятифунтовым балластом в виде железного
лома. Замедлить движение можно было, притормозив рукой за трос. Достигнув
намеченной или посильной для себя глубины, ныряльщик расписывался, сбрасывал
балласт и возвращался по тросу на поверхность. На обратном пути он делал, во
избежание кессонной болезни, короткие остановки на глубине двадцати и десяти
футов, в соответствии с требованиями декомпрессии.
К началу испытаний я пришел в отличном физическом состоянии. Работа на
море в течение всей весны обеспечила мне хорошую тренировку; уши приобрели
необходимую сопротивляемость.
И вот я вошел в воду и стал быстро спускаться, обхватив трос правой
рукой и держа балласт в левой. В голове неприятно отдавался гул двигателя на
"Эли Монье", снаружи на череп давил все возрастающий столб воды. Был жаркий
июльский полдень, но вокруг меня быстро темнело. Я скользил вниз в
сумеречном освещении, наедине со светлым канатом, однообразие которого
нарушалось лишь теряющимися вдали белыми дощечками.
На глубине двухсот футов я ощутил во рту металлический привкус сжатого
азота. Глубинное опьянение поразило меня внезапно и сразу же с большой
силой. Я сжал пальцами трос и остановился. Меня обуревало беспричинное
веселье, все стало нипочем. Я попытался заставить мозг сосредоточиться на
чем-нибудь реальном, - скажем, определить цвет воды на данной глубине. Не то
ультрамарин, не то аквамарин, не то берлинская лазурь... Отдаленный рокот
мотора не давал покоя, разрастаясь до оглушительного перестука, словно то
билось сердце вселенной.
Я взял карандаш и записал на дощечке: "У азота противный вкус". Рука
почти не чувствовала карандаша; в уме проносились давно забытые кошмары. Это
было в детстве: я лежал больной в постели, и все на свете казалось мне
распухшим. Пальцы превратились в сосиски, язык - в теннисный мяч, чудовищно
распухшие губы сжимали мундштук. Воздух сгустился в сироп, вода превратилась
в студень.
Я повис на канате в состоянии полного отупения. Рядом со мной стоял,
весело улыбаясь, другой человек - мое второе я, отлично владеющее собой и
снисходительно посмеивающееся над одуревшим ныряльщиком. Так продолжалось
несколько секунд; потом второй человек принял на себя командование мною и
приказал отпустить веревку и продолжать погружение.
Я медленно опускался вниз сквозь вихрь видений...
Вода вокруг дощечки с отметкой двести шестьдесят четыре фута светилась
сверхъестественным сиянием. Из ночного мрака я вдруг перешел в область
занимающегося рассвета. Это отражался от дна свет, которого не смогли
поглотить верхние слои. Внизу виднелся конец троса с грузом, повисшим в
двадцати футах от дна. Я остановился у предпоследней дощечки и глянул на
последнюю, белевшую пятью метрами ниже. Мне пришлось напрячь всю умственную
энергию, чтобы трезво оценить обстановку, не обманывая себя. Затем я
двинулся к нижней дощечке, привязанной на глубине двухсот девяноста семи
футов.
Дно было мрачное и голое, если не считать ракушек и морских ежей. Я еще
владел своими мыслями настолько, что помнил об опасности резких движений при
таком давлении, превышавшем нормальное в десять раз. Медленно набрав полные
легкие воздуха, я расписался на дощечке, однако оказался не в силах записать
что-либо о своих ощущениях на глубине пятидесяти саженей.
Итак, я достиг наибольшей глубины, на какую когда-либо погружался
автономный ныряльщик. Чувство удовлетворения уживалось в моем сознании с
ироническим презрением к самому себе.
Я сбросил балласт и рванулся вверх, словно отпущенная пружина, миновав
с одного прыжка две дощечки. И тут, на глубине двухсот шестидесяти четырех
футов, опьянение внезапно исчезло, безвозвратно и необъяснимо. Ко мне
вернулись легкость и ясность мысли, я снова стал человеком и наслаждался
вливавшимся в мои легкие воздухом. Быстро преодолев зону сумерек, я увидел
снизу поверхность воды, украшенную платиновыми пузырьками и играющими
бликами света. Невольно напрашивалось сравнение с небесами.
Однако по пути к небесам надо было еще пройти чистилище. Я переждал
положенные пять минут на глубине двадцати футов, затем провел еще десять
волнующих минут в десяти футах от поверхности.
Когда трос был выбран на палубу, я убедился, что какой-то мошенник
ловко подделал мою подпись на нижней дощечке.
После этого погружения у меня в течение получаса были легкие боли в
коленях и плечах. Филипп Тайе тоже опустился до последней дощечки, написал
на ней какую-то чушь и вернулся с головной болью, которая мучила его два
дня. Дюма лишь с большим трудом справился с сильнейшим приступом глубинного
опьянения в стометровой зоне. Наши два закаленных моряка, Фарг и Морандьер,
сообщили, что смогли бы в течение короткого времени выполнять не слишком
тяжелую работу около дна. Квартирмейстер Жорж тоже побывал у нижней дощечки
и потом целый час жаловался на головокружение. Жан Пинар почувствовал на
глубине двухсот двадцати футов, что дальнейшее погружение ему не по силам,
расписался и благоразумно вернулся на поверхность. Никто из нас не смог
записать чего-либо вразумительного на последней дощечке.
Осенью мы приступили к новой серии глубоководных погружений, на этот
раз глубины уже превышали пятьдесят саженей. Решили нырять, привязав к поясу
канат; на поверхности дежурил напарник в полном снаряжении, готовый в любой
момент нырнуть на помощь.
Первым нырнул опытный мастер этого дела Морис Фарг. Канат регулярно
передавал нам успокоительный сигнал: "Tout va bien" ("Все в порядке").
Внезапно сигналы прекратились. Нас пронизала острая тревога. Напарник Фарга
Жан Пинар немедленно ринулся вниз, а мы тем временем подтянули Мориса до
отметки сто пятьдесят футов, где они должны были встретиться. Пинар
столкнулся с бесчувственным телом друга и с ужасом обнаружил, что мундштук
Фарга болтается у него на груди.
Двенадцать часов бились мы, стараясь оживить Фарга, но он был
безвозвратно мертв. Глубинное опьянение вырвало мундштук у Мориса изо рта и
погубило его. Вытянув канат, мы обнаружили его подпись на дощечке,
привязанной на глубине трехсот девяноста шести футов. Фарг заплатил своей
жизнью, перекрыв наше лучшее достижение на сто футов. Иначе говоря, он
побывал глубже любого водолаза, работающего с воздухом обычного состава.
С первых дней существования группы изысканий Морис Фарг делил с нами
наше все возраставшее увлечение морем; мы навсегда запомнили верного друга.
Я и Дюма были обязаны Морису жизнью: он вырвал нас из. пещеры смерти в
Воклюзе. Мы никогда не простим себе, что не сумели спасти его...
Гибель Фарга и результаты летних изысканий показали нам, что триста
футов - предел для ныряльщика с аквалангом. Любителей можно за несколько
дней научить погружаться на глубину до ста тридцати футов; профессионалы
могут, при соблюдении графика декомпрессии, выполнять на этой глубине
разнообразную тяжелую работу. В следующей зоне - до двухсот десяти футов -
опытный ныряльщик в состоянии делать легкую работу и проводить
кратковременные исследования; при этом необходимо строго придерживаться
правил безопасности. В зоне глубинного опьянения возможно рекогносцировочное
погружение лишь для наиболее тренированных ныряльщиков. Правда, автономные
ныряльщики могут опускаться значительно ниже стометровой границы, если
применять для дыхания смесь кислорода с легкими газами вроде гелия и
водорода. Доказано, что гелий исключает приступы глубинного опьянения; при
этом остается в силе требование длительной и скучной декомпрессии.
В 1948 году Дюма несколько превзошел рекорд автономного погружения,
выполняя задание, которое преследовало совсем иные цели: его пригласили
исследовать подводное препятствие. Предполагалось, что на дне лежит погибшее
судно. Прибыв на минный тральщик, который зацепился своим тросом за
таинственный предмет, Дюма узнал, что глубина определена в триста шесть
футов. Энергично оттолкнувшись ластами, Диди через девяносто секунд достиг
дна. Оказалось, что трос зацепился за невысокий утес. Диди пробыл внизу
около минуты и вернулся так же быстро, как погрузился. При таком
кратковременном погружении можно было не опасаться кессонной болезни.
Дюма разработал специальный курс обучения для флотских ныряльщиков: на
каждом французском военно-морском корабле положено иметь двух людей, умеющих
работать в аквалангах. На первом этапе новички погружаются на мелководье,
знакомясь с основами, на постижение которых у нас ушли годы. Они учатся
смотреть через прозрачное окошечко маски, познают преимущества
автоматического дыхания и необходимость избегать лишних движений при
плавании под водой. Второй урок включает погружение с канатом на пятьдесят
футов; при этом человек осваивается с изменением давления и проверяет свои
уши. На третьем уроке инструктор заставляет класс переживать волнующие
минуты. Ученики опускаются с балластом и рассаживаются на дне на глубине
пятидесяти футов. -Затем преподаватель снимает свою маску и посылает ее по
кругу. Получив обратно наполненную водой маску, он надевает ее. Сильный
Стивенсона.
В конце концов мы отправились искать остатки мельницы на берег.
Погрузили в машину стройматериалы для сооружения вышки и двинулись в путь по
пыльным дорогам, допрашивая местных жителей. Никто не помнил никакой
мельницы, однако в одном месте нам посоветовали обратиться к старику-евнуху.
Он попался нам по дороге - дряхлый, хромой восьмидесятилетний старец с
обрамленной белым пушком блестящей лысиной. Трудно было угадать в нем
когда-то упитанного заправилу арабского гарема. Потухший взор старца
заискрился обнадеживающим огоньком. "Ветряная мельница? - проскрипел он. - Я
проведу вас к ней". Мы прошли с ним несколько миль; наконец добрались до
какой-то груды камней и поспешили воздвигнуть вышку. Вдруг старик озабоченно
взглянул на меня и забормотал: "Тут подальше была другая мельница..." Он
показал нам еще одну груду развалин. Одновременно мы с ужасом заметили, что
он старается вспомнить, где стояла третья мельница. Казалось, Махдийское
побережье представляло собой сплошное кладбище мельниц.
Мы вернулись на "Эли Монье" и устроили совет. Решили, используя
возможности акваланга, развернуть поиски так, как если бы вообще -не имели
никакого представления о местонахождении корабля. Да так оно, собственно, и
было. Мы располагали весьма скудными сведениями, зная лишь, что судно
находится где-то поблизости и лежит на глубине ста двадцати семи футов.
Эхолот показывал, что дно в этих местах почти совершенно гладкое, с
незначительными неровностями. Мы долго крейсировали, пока не обнаружили
глубины, наиболее приближающиеся к данным Тавера. Теперь круг наших поисков
значительно сузился. Мы опустили на дно сеть из стального троса, покрывавшую
площадь в сто тысяч квадратных футов. Получилось нечто вроде американского
футбольного поля с поперечными линиями на расстоянии пятидесяти футов одна
от другой. Подводный "матч" ныряльщиков заключался в том, что они плавали
вдоль поперечин, изучая грунт в обе стороны. На исследование всей площади у
нас ушло два дня, однако счет был явно не в нашу пользу.
Лейтенант Жан Алина вызвался прокатиться на подводных санях. Мы
протащили его на буксире вокруг стальной сети; он ничего не обнаружил. Так
прошел пятый день бесплодных поисков. В ту ночь наше отчаяние вылилось в
решение перенести исследования ближе к берегу.
На следующее утро наш начальник Тайе, разочаровавшись в санях, решил
плыть, держась за трос, на буксире у вспомогательного катера.
Вспоминается мне, что в то утро шестого дня неудач я был настроен более
безнадежно, чем когдалибо за все время наших поединков с непокорной морской
стихией. Мысленно я уже сочинял рапорт начальству в Тулоне, объясняя, почему
я счел нужным занимать в течение недели две плавучие единицы военно-морского
флота и тридцать человек для поисков судна, которое было обследовано еще в
1913 году. Нетерпеливый Пуадебар напоминал нам скорее разгневанного
адмирала, нежели патера.
И вдруг - крик наблюдателя! На залитой солнцем поверхности воды
мелькала оранжевая точка - личный сигнальный буек Тайе. Появление этого
буйка означает, что ныряльщик обнаружил нечто важное. Тайе вынырнул на
поверхность, выдернул изо рта мундштук и завопил: "Колонна! Я нашел
колонну!"
Старые записи указывали, что одна колонна была оставлена в стороне от
судна в связи с прекращением работ. Теперь корабль не уйдет от нас! Мы зашли
на ночь в Махдиа и устроили пир с шампанским - в общем повели себя именно
так, как положено экипажу судна, обнаружившему клад. Город гудел. Прошел
слух, что мы нашли мифическую золотую статую, бывшую в центре внимания всех
местных легенд на протяжении трети столетия. Источенная моллюсками колонна
превратилась в устах молвы в золотой клад. Нас со всех сторон поздравляли
восторженные почитатели.
С рассветом закипела работа. Мы с Дюма нырнули первыми и разыскали наш
основной объект. С виду ничего похожего на корабль. Остававшиеся на дне
пятьдесят восемь колонн покрылись толстым слоем растительности и живых
существ и выглядели загадочными цилиндрами. Они едва выступали над грунтом,
поглощенные донным илом. Мы призвали на помощь все воображение, чтобы
мысленно воссоздать контуры корабля. Это было весьма основательное
сооружение для своего времени. Измерив площадь, занятую колоннами, мы
получили цифры, соответствующие длине судна в сто тридцать и ширине в сорок
футов. Иначе говоря, древний корабль вдвое превосходил водоизмещением
плававший наверху "Эли Монье".
Корабль лежал на голой илисто-песчаной равнине, тянувшейся в прозрачной
воде во все стороны, насколько хватало глаз. Это был настоящий оазис для
рыб. Над экспонатами подводного музея плавали огромные каменные окуни([17 -
Rock bass - каменный окунь (Ambloplites rupestris)]). Мы установили, что
среди покрывавших колонны губок не было видов, которые представляли бы
промышленный интерес. Дотошные ловцы губок - современные греки, - очевидно,
собрали все, что могло их привлечь. Возможно, что они нашли и подобрали
также и мелкие предметы искусства, возвратив тем самым много веков спустя
кое-что из награбленного римлянами.
Нам предстояло провести довольно обширные работы. К нашим услугам были
серьезные достижения, завоеванные водолазной наукой с того времени, как
храбрецы Тавера отважно проникали в глубины. Мы располагали также
специальными таблицами для ныряльщиков, только что разработанными под
руководством лейтенанта Жана Алина. Они были специально рассчитаны на
акваланги, которые позволяют быстро совершать серию кратковременных
погружений и тем самым избегать проникновения в кровь азота.
График работы водолаза, с непрерывным сорокапятиминутным пребыванием на
той глубине, с какой мы имели дело, предусматривает возвращение на
поверхность при соблюдении ступенчатой декомпрессии следующего порядка:
четырехминутная остановка на глубине тридцати футов, затем двадцать шесть
минут на глубине двадцати и столько же на глубине десяти футов. Иначе
говоря, после сорока пяти минут работы возвращение длится почти час. По
графику же Алина ныряльщик погружается трижды: каждый раз на пятнадцать
минут, с трехчасовыми перерывами для отдыха. Автономный ныряльщик нуждается
в пяти минутах декомпрессии на глубине десяти футов после третьего
погружения - это одна двенадцатая того, что требуется на декомпрессию
водолазу.
Для того чтобы организовать эффективное наступление на древнеримское
судно на основе расчетов Алина, наши пары должны были нырять и возвращаться
точно по графику. На то, что они будут сами следить за временем, надеяться
не приходилось. Поэтому мы изобрели "стреляющие часы": на палубе стоял
дежурный с винтовкой, который стрелял в воду соответственно через пять,
десять и пятнадцать минут после погружения. Удар пули о воду отчетливо
доносился до затонувшего судна.
В первый же день один из водолазов вернулся, неся какой-то небольшой
блестящий предмет. Сердце мое учащенно забилось: мы мечтали найти античную
бронзу. Увы. это была всего-навсего пуля от наших стреляющих часов.
Постепенно все дно покрылось золотистыми шариками. Интересно было бы
спрятаться за колонну и посмотреть на ловца губок, который, придя сюда после
нас, увидит на дне целую золотую россыпь!
Наш график был все время под угрозой вследствие того, что "Эли Монье"
смещался под влиянием ветра и течения. В результате ныряльщикам приходилось
совершать непредвиденные отклонения, что означало дополнительную трату
времени и энергии. И вот Дюма притащил на палубу целую кучу железного лома.
Остальные ныряльщики смеялись над мальчишеской затеей Диди, однако
подвешенный к поясу пятнадцатифунтовый балласт позволял быстро соскальзывать
вниз ко дну и легко маневрировать под водой. Таким образом значительно
облегчалось продвижение к затонувшему судну; регулируя балласт, можно было
совершать любое движение по горизонтали и по вертикали, ныряльщик прибывал к
цели неуставшим, а здесь можно было и сбросить груз.
Диди добросовестно подчинялся стреляющим часам, пока как-то раз,
поднимаясь после третьего погружения, не заметил что-то особенно
увлекательное. Солнце все еще бросало свой отсвет на дно. Дюма не устоял и
быстро нырнул обратно. Увы, это был обман зрения, и ему пришлось
возвращаться ни с чем. За обедом Дюма пожаловался на колотье в плече. Мы тут
же взяли его в плен, заперли в ре-компрессионную камеру на борту и подняли
давление в камере до четырех атмосфер. Поступить иначе - значило рисковать,
что дело кончится кессонной болезнью. В ре-ком прессионке имелся телефон,
соединенный с громкоговорителем в каюте ныряльщиков. Едва мы поели, как
послышался голос Диди, укоряющий друзей, способных уморить товарища голодом.
Мы охлаждали его кипучий нрав около часа. Это был единственный раз за все
время, когда нам пришлось воспользоваться рекомпрессионной камерой.
Древнеримский корабль лежал в сумеречном голубом мире, где человеческое
тело приобретало зеленоватый оттенок. Приглушенные солнечные лучи
отсвечивали на хромированных регуляторах, на масках, серебрили пузыри
выдыхаемого воздуха. Желтоватое дно отражало достаточно света, чтобы можно
было заснять цветной кинофильм о работе ныряльщиков - первый, снятый на
такой глубине.
Покрытые слоем морских организмов афинские колонны казались
темно-голубыми. Мы рыли под ними ямы голыми руками, по-собачьи, чтобы можно
было продеть тросы. По мере подъема каменных изделий на их поверхности
"проявлялась" целая гамма красок; вытащенные из воды, они буквально оживали.
Однако на палубе на все это изобилие морской флоры и фауны быстро ложилась
тень смерти. Наступал период усиленной чистки и мытья, и, наконец, обнажался
снежнобелый мрамор, не видевший солнца со времен древних Афин.
Всего мы подняли четыре колонны, две капители и два основания. Мы
извлекли также две загадочные свинцовые части древних якорей. Их положение
на дне по отношению к предполагаемым очертаниям корабля говорило, что судно
стояло на якоре в момент крушения. По-видимому, катастрофа произошла
внезапно. Каждая из найденных частей весила три четверти тонны; они были
продолговатой формы, с отверстиями посередине, очевидно, для крепления
деревянной части якоря, которая давно уже истлела. Эти прямые полосы металла
никак не могли быть лапами якоря, поэтому мы стали разыскивать лапы, однако
ничего не нашли. Оставалось заключить, что наша находка играла роль грузила,
крепившегося в верхней части деревянного якоря. Правда, тут возникал новый
вопрос: почему древние судостроители сосредоточивали главный вес якоря на
другом конце?
После долгого обсуждения мы пришли к следующему выводу. Античные суда
не имели якорных цепей, они пользовались канатами. Когда современный
корабль, стоя на якоре, подвергается действию ветра или течения, происходит
горизонтальное натяжение нижней части якорной цепи. Подобное натяжение
каната римского якоря просто оторвало бы ото дна деревянные крючья, не будь
верхушка прижата свинцовым грузом, принимавшим на себя силу натяжения.
Мы исследовали античное судно шесть дней, все более увлекаясь
попадавшими в наши руки ключами к изучению первоначальной ступени в развитии
судоходства. Нам хотелось разрыть самый корабль. Записи Тавера сообщали, что
его водолазы провели большие раскопки в области кормы. Я выбрал небольшой
участок посредине правого борта и очистил его от мраморных обломков, чтобы
можно было углубиться в грунт в этом месте. Мы решили воспользоваться для
размыва грунта шлангом, дающим мощную струю воды. Слабое течение весьма
кстати уносило размытый ил. Мы решили, что при ударе тяжело нагруженного
корабля о дно его надстройки были разрушены, а главная палуба - продавлена
грузом. В ходе работ мы убеждались, что наша теория подтверждается.
На глубине двух футов мы наткнулись на толстую палубу, крытую листами
свинца. Море заносило илом промытое нами отверстие с такой быстротой, что мы
едва продвигались. Все же нам удалось установить, что корабль в основном
сохранился. Нам попалась погребенная в иле ионическая капитель: на ней не
успели поселиться ни водоросли, ни моллюски. Нетронутая прелесть
замечательного изделия перенесла нас в те далекие дни, когда над ним
работали искусные руки древних мастеров.
Я убежден, что в средней части Махдийского корабля хранится
неповрежденный груз. Все говорит за то, что команда тогда, как и теперь,
жила в наименее приятной части судна - на баке. Следовательно, и там можно
найти интересные предметы, которые могли бы многое рассказать о людях,
плававших на кораблях древнего Рима.
За несколько дней работы на этом огромном корабле мы разве что слегка
поцарапались в двери истории. Мы нашли источенные железные и бронзовые
гвозди; подняли наверх жернова, которыми древние судовые коки мололи муку из
хранившегося в амфорах зерна. Из ила были извлечены большие обломки бимсов
из ливанского кедра, сохранившие древнее лаковое покрытие. (Не худо бы
узнать состав этого лака, оказавшегося способным выдержать разрушительное
действие двадцати веков!) На глубине пяти футов около носа корабля я
добрался до форштевня, сделанного из толстых кедровых брусьев.
Спустя четыре года я встретил в Нью-Йорке председателя Французских
обществ США и Канады, энергичного старого джентльмена по имени Джеймс Хэйден
Хайд. "Уж не тот ли это Хайд, который давал средства для работы по подъему
сокровищ Махдийского корабля?" - спросил я себя. Это был он. Хайд пригласил
меня на обед, а я показал ему цветной фильм о работе ныряльщиков на судне.
"Замечательно, - сказал он. - Знаете, мне ведь так никогда и не пришлось
увидеть, что там было поднято. В то время у меня было много денег, своя
паровая яхта. Когда шли работы, я крейсировал по Эгейскому морю, а в
Тунисском музее так и не побывал. Саломон Рейнах прислал мне фотографии
найденных ваз и статуй, Мерлэн написал любезное письмо, а тунисский бей
наградил меня орденом. Да, интересно увидеть все эти вещи с опозданием в
сорок пять лет..."
Нас по-прежнему занимала проблема глубинного опьянения; хотелось
наперекор всему проникнуть еще глубже. Явления, отмеченные во время
рекордного погружения Диди в 1943 году, побудили нас обратить серьезное
внимание на эту проблему, и группа составляла детальные отчеты о каждом
случае погружения на большую глубину, осуществленного ее членами. И все-таки
наше представление о глубинном опьянении оставалось неполным. Наконец летом
1947 года мы приступили к проведению целой серии опытных погружений.
Должен сразу же сказать, что нами руководило не стремление к рекордам,
хотя в ходе экспериментов были показаны новые мировые достижения. Даже Диди,
самый бесстрашный среди нас, знал чувство меры. Мы проникали все дальше
вглубь потому, что только таким путем можно было исследовать глубинное
опьянение и выяснить, какую работу позволяет выполнять акваланг на той или
иной глубине. Каждому опыту предшествовали тщательные приготовления; само
погружение осуществлялось под строгим контролем, обеспечивающим получение
абсолютно точных данных. На основе предварительных наблюдений мы пришли к
выводу, что максимальная доступная нам глубина составляет триста футов или
пятьдесят саженей, а между тем ни одному ныряльщику с автономным снаряжением
не удавалось еще превзойти рекорд Дюма, равный двумстам десяти футам.
Глубина погружения измерялась с помощью троса, спущенного в воду с
борта "Эли Монье". Через каждые шестнадцать с половиной футов (пять метров)
на тросе были укреплены белые дощечки. Ныряльщик брал с собой химический
карандаш, чтобы расписаться на нижней достигнутой им дощечке, а также
записать несколько слов о своих ощущениях.
Чтобы сберечь силы и воздух, ныряльщик погружался вдоль троса без
излишних движений, увлекаемый вниз десятифунтовым балластом в виде железного
лома. Замедлить движение можно было, притормозив рукой за трос. Достигнув
намеченной или посильной для себя глубины, ныряльщик расписывался, сбрасывал
балласт и возвращался по тросу на поверхность. На обратном пути он делал, во
избежание кессонной болезни, короткие остановки на глубине двадцати и десяти
футов, в соответствии с требованиями декомпрессии.
К началу испытаний я пришел в отличном физическом состоянии. Работа на
море в течение всей весны обеспечила мне хорошую тренировку; уши приобрели
необходимую сопротивляемость.
И вот я вошел в воду и стал быстро спускаться, обхватив трос правой
рукой и держа балласт в левой. В голове неприятно отдавался гул двигателя на
"Эли Монье", снаружи на череп давил все возрастающий столб воды. Был жаркий
июльский полдень, но вокруг меня быстро темнело. Я скользил вниз в
сумеречном освещении, наедине со светлым канатом, однообразие которого
нарушалось лишь теряющимися вдали белыми дощечками.
На глубине двухсот футов я ощутил во рту металлический привкус сжатого
азота. Глубинное опьянение поразило меня внезапно и сразу же с большой
силой. Я сжал пальцами трос и остановился. Меня обуревало беспричинное
веселье, все стало нипочем. Я попытался заставить мозг сосредоточиться на
чем-нибудь реальном, - скажем, определить цвет воды на данной глубине. Не то
ультрамарин, не то аквамарин, не то берлинская лазурь... Отдаленный рокот
мотора не давал покоя, разрастаясь до оглушительного перестука, словно то
билось сердце вселенной.
Я взял карандаш и записал на дощечке: "У азота противный вкус". Рука
почти не чувствовала карандаша; в уме проносились давно забытые кошмары. Это
было в детстве: я лежал больной в постели, и все на свете казалось мне
распухшим. Пальцы превратились в сосиски, язык - в теннисный мяч, чудовищно
распухшие губы сжимали мундштук. Воздух сгустился в сироп, вода превратилась
в студень.
Я повис на канате в состоянии полного отупения. Рядом со мной стоял,
весело улыбаясь, другой человек - мое второе я, отлично владеющее собой и
снисходительно посмеивающееся над одуревшим ныряльщиком. Так продолжалось
несколько секунд; потом второй человек принял на себя командование мною и
приказал отпустить веревку и продолжать погружение.
Я медленно опускался вниз сквозь вихрь видений...
Вода вокруг дощечки с отметкой двести шестьдесят четыре фута светилась
сверхъестественным сиянием. Из ночного мрака я вдруг перешел в область
занимающегося рассвета. Это отражался от дна свет, которого не смогли
поглотить верхние слои. Внизу виднелся конец троса с грузом, повисшим в
двадцати футах от дна. Я остановился у предпоследней дощечки и глянул на
последнюю, белевшую пятью метрами ниже. Мне пришлось напрячь всю умственную
энергию, чтобы трезво оценить обстановку, не обманывая себя. Затем я
двинулся к нижней дощечке, привязанной на глубине двухсот девяноста семи
футов.
Дно было мрачное и голое, если не считать ракушек и морских ежей. Я еще
владел своими мыслями настолько, что помнил об опасности резких движений при
таком давлении, превышавшем нормальное в десять раз. Медленно набрав полные
легкие воздуха, я расписался на дощечке, однако оказался не в силах записать
что-либо о своих ощущениях на глубине пятидесяти саженей.
Итак, я достиг наибольшей глубины, на какую когда-либо погружался
автономный ныряльщик. Чувство удовлетворения уживалось в моем сознании с
ироническим презрением к самому себе.
Я сбросил балласт и рванулся вверх, словно отпущенная пружина, миновав
с одного прыжка две дощечки. И тут, на глубине двухсот шестидесяти четырех
футов, опьянение внезапно исчезло, безвозвратно и необъяснимо. Ко мне
вернулись легкость и ясность мысли, я снова стал человеком и наслаждался
вливавшимся в мои легкие воздухом. Быстро преодолев зону сумерек, я увидел
снизу поверхность воды, украшенную платиновыми пузырьками и играющими
бликами света. Невольно напрашивалось сравнение с небесами.
Однако по пути к небесам надо было еще пройти чистилище. Я переждал
положенные пять минут на глубине двадцати футов, затем провел еще десять
волнующих минут в десяти футах от поверхности.
Когда трос был выбран на палубу, я убедился, что какой-то мошенник
ловко подделал мою подпись на нижней дощечке.
После этого погружения у меня в течение получаса были легкие боли в
коленях и плечах. Филипп Тайе тоже опустился до последней дощечки, написал
на ней какую-то чушь и вернулся с головной болью, которая мучила его два
дня. Дюма лишь с большим трудом справился с сильнейшим приступом глубинного
опьянения в стометровой зоне. Наши два закаленных моряка, Фарг и Морандьер,
сообщили, что смогли бы в течение короткого времени выполнять не слишком
тяжелую работу около дна. Квартирмейстер Жорж тоже побывал у нижней дощечки
и потом целый час жаловался на головокружение. Жан Пинар почувствовал на
глубине двухсот двадцати футов, что дальнейшее погружение ему не по силам,
расписался и благоразумно вернулся на поверхность. Никто из нас не смог
записать чего-либо вразумительного на последней дощечке.
Осенью мы приступили к новой серии глубоководных погружений, на этот
раз глубины уже превышали пятьдесят саженей. Решили нырять, привязав к поясу
канат; на поверхности дежурил напарник в полном снаряжении, готовый в любой
момент нырнуть на помощь.
Первым нырнул опытный мастер этого дела Морис Фарг. Канат регулярно
передавал нам успокоительный сигнал: "Tout va bien" ("Все в порядке").
Внезапно сигналы прекратились. Нас пронизала острая тревога. Напарник Фарга
Жан Пинар немедленно ринулся вниз, а мы тем временем подтянули Мориса до
отметки сто пятьдесят футов, где они должны были встретиться. Пинар
столкнулся с бесчувственным телом друга и с ужасом обнаружил, что мундштук
Фарга болтается у него на груди.
Двенадцать часов бились мы, стараясь оживить Фарга, но он был
безвозвратно мертв. Глубинное опьянение вырвало мундштук у Мориса изо рта и
погубило его. Вытянув канат, мы обнаружили его подпись на дощечке,
привязанной на глубине трехсот девяноста шести футов. Фарг заплатил своей
жизнью, перекрыв наше лучшее достижение на сто футов. Иначе говоря, он
побывал глубже любого водолаза, работающего с воздухом обычного состава.
С первых дней существования группы изысканий Морис Фарг делил с нами
наше все возраставшее увлечение морем; мы навсегда запомнили верного друга.
Я и Дюма были обязаны Морису жизнью: он вырвал нас из. пещеры смерти в
Воклюзе. Мы никогда не простим себе, что не сумели спасти его...
Гибель Фарга и результаты летних изысканий показали нам, что триста
футов - предел для ныряльщика с аквалангом. Любителей можно за несколько
дней научить погружаться на глубину до ста тридцати футов; профессионалы
могут, при соблюдении графика декомпрессии, выполнять на этой глубине
разнообразную тяжелую работу. В следующей зоне - до двухсот десяти футов -
опытный ныряльщик в состоянии делать легкую работу и проводить
кратковременные исследования; при этом необходимо строго придерживаться
правил безопасности. В зоне глубинного опьянения возможно рекогносцировочное
погружение лишь для наиболее тренированных ныряльщиков. Правда, автономные
ныряльщики могут опускаться значительно ниже стометровой границы, если
применять для дыхания смесь кислорода с легкими газами вроде гелия и
водорода. Доказано, что гелий исключает приступы глубинного опьянения; при
этом остается в силе требование длительной и скучной декомпрессии.
В 1948 году Дюма несколько превзошел рекорд автономного погружения,
выполняя задание, которое преследовало совсем иные цели: его пригласили
исследовать подводное препятствие. Предполагалось, что на дне лежит погибшее
судно. Прибыв на минный тральщик, который зацепился своим тросом за
таинственный предмет, Дюма узнал, что глубина определена в триста шесть
футов. Энергично оттолкнувшись ластами, Диди через девяносто секунд достиг
дна. Оказалось, что трос зацепился за невысокий утес. Диди пробыл внизу
около минуты и вернулся так же быстро, как погрузился. При таком
кратковременном погружении можно было не опасаться кессонной болезни.
Дюма разработал специальный курс обучения для флотских ныряльщиков: на
каждом французском военно-морском корабле положено иметь двух людей, умеющих
работать в аквалангах. На первом этапе новички погружаются на мелководье,
знакомясь с основами, на постижение которых у нас ушли годы. Они учатся
смотреть через прозрачное окошечко маски, познают преимущества
автоматического дыхания и необходимость избегать лишних движений при
плавании под водой. Второй урок включает погружение с канатом на пятьдесят
футов; при этом человек осваивается с изменением давления и проверяет свои
уши. На третьем уроке инструктор заставляет класс переживать волнующие
минуты. Ученики опускаются с балластом и рассаживаются на дне на глубине
пятидесяти футов. -Затем преподаватель снимает свою маску и посылает ее по
кругу. Получив обратно наполненную водой маску, он надевает ее. Сильный