– Это я, Вера, – наконец сказал я, улыбаясь.
– Ты знаешь, где находится швейная фабрика? – спросила она.
– Нeт.
Она объяснила мне.
– К четырем успеешь?
– Конечно!
– Тогда жди напротив фабрики. На другой стороне реки.
Выйдя на воздух, я достал сигареты и торопливо закурил. Я ничего не соображал, кроме того, что очень скоро увижу ее.
В назначенный срок я встал у чугунных перил на набережной реки Мойки невдалеке от однопролетного моста, по которому, гремя прицепами, непрерывной вереницей двигался в объезд главной магистрали города – Невского проспекта – неприличный для его великолепия рабочий транспорт: грузовики, автокраны, трейлеры, машины, вывозящие мусор. Шестиэтажное здание фабрики с громадными окнами, каких никогда не бывает в жилых постройках, возвышалось напротив меня над водой. Несмотря на яркий день, в окнах горели неоновые лампы. И увидев эти освещенные изнутри цеховые окна, я понял, что у Веры есть еще одна, совсем не известная мне жизнь, о которой я не подозревал прежде. Фабрика что-то насильственно прибавила от себя к ее знакомому женскому образу. Но одновременно я болезненно ощутил, как долго не видел Веру. Прожитые без нее дни слились сейчас в одно томительное чувство ожидания. Как она посмотрит на меня? Что скажет?
Вдруг набережная мягко качнулась подо мной. Вдали от фабрики на противоположном берегу я заметил женщину в черном плаще, которая махнула мне рукою. Ее светлые волосы сверкали на солнце.
– Вера! – прошептал я, словно она могла услышать меня на таком расстоянии.
Она махнула еще раз, показывая, чтобы я шел вперед по своей стороне реки, а сама пошла по своей.
Река поднырнула под площадь. Однако, когда мы подошли к площади, Вера свернула не ко мне, а в сторону Адмиралтейского бульвара. Положив кисть левой руки на дамскую сумочку, которая висела у нее на боку на длинном ремешке, а правую сунув в карман плаща, она быстро продвигалась мимо отражающих небо, чисто вымытых стекол гостиницы «Астория», уверенно ступая в туфлях на высоком каблуке, и, окутанная солнечными лучами, вся мерцала черным, медным и серебристым блеском.
Я шел за нею, соблюдая расстояние отчуждения, ни на секунду не выпуская ее из виду. Гранитный собор-великан, с крохотными человечками, толпящимися полукругом на верхней обзорной колоннаде, проплыл над нами. Мы пересекли его гигантскую тень и ступили в мозаичный свет Адмиралтейского бульвара. Здесь было много туристов, военных, цыганок, тут и там пристающих к одиноким погадать; приезжие, по большей части, сидели на скамьях, положив снедь в бумаге на колени и запивая еду лимонадом; матросы были в расклешенных брюках, белых голландках с золотыми погончиками и в черных бескозырках с натянутыми по-летнему белыми чехлами.
Выйдя на последнюю, полупустую аллею, Вера остановилась.
Я в нерешительности застыл поодаль.
Она поставила сумочку на свободную скамейку, села и впервые открыто, с улыбкой взглянула на меня.
Я подошел к ней, опустился на скамью, но от волнения сел не рядом, а с краю, и, не зная, как поправить положение, уткнулся взглядом в землю.
Так в молчании мы просидели минуту.
– Может, поздороваешься? – услышал я ее тихий насмешливый голос.
Я поднял голову.
– Здравствуй! – еле слышно произнес я.
В горле у меня пересохло.
– Поцелуешь? – спросила она все так же насмешливо. – Или разлюбил уже?
Я смотрел на нее и не мог оторвать от нее взгляда. И вдруг мы как сумасшедшие бросились друг к другу. Я целовал ее глаза, лоб, губы, ресницы, и снова губы, и опять губы, горячие, мягкие, шалея от близости ее дыхания, от соприкосновения наших холодных щек, от незнакомого запаха духов, которыми пахла ее шея и прозрачный газовый шарфик, от ее светлых волос, густо обсыпавших мои темные от загара пальцы. Деревья косым сливающимся рядом поплыли, теряя четкость, и только одно ее лицо было так близко, так подробно передо мною. Я видел каждую дрожащую ресницу на ее опущенных при поцелуе веках.
– Господи, как я скучала без тебя! – простонала она возле самых моих губ.
Глаза ее раскрылись и посмотрели на меня. Они были ярко-зеленые.
– Ты вспоминал обо мне? – спросила она.
– Каждый день, – ответил я.
– Жаль, что лето кончилось. Снова работа, фабрика…
– Мы теперь живем на Васильевском острове, – сказал я, пытаясь унять мое безумное сердце.
– Хорошая комната?
– Очень. Из окон видно и проспект, и улицу. Дом угловой. На перекрестке. А как ты?
– А я сейчас пойду.
От неожиданности я замер с самым бессмысленным выражением на лице.
– Куда? – спросил я.
– У меня сегодня не было возможности увидеть тебя. И все же – я с тобой! А сейчас мне надо просто бежать.
Она встала, перекинула ремешок сумочки через плечо.
Оглушенный известием о том, что через минуту мне придется вновь расстаться с нею, я поднялся со скамьи.
– Почему, Вера? Почему? – спрашивал я.
– В этом нет моей вины, – сказала она. – Но в воскресенье – я весь день с тобой. Обещаю!
– В воскресенье! – воскликнул я. – Сегодня только…
Она тронула пальцами воротничок моей рубашки возле самого моего горла. Лишь теперь я заметил, что я ниже нее, хотя в лагере мы были одного роста; впервые она была со мной на высоких каблуках.
– Сегодня нам все равно некуда пойти, – заговорила она. – Здесь много глаз. Ты понимаешь?
– Да, – с трудом выдавил я из себя.
– Знакомые могут оказаться на любой из улиц. И все будет испорчено. А я хочу, чтобы между мной и тобой было только светлое.
Она пожала плечами, как бы говоря этим пожатием: такова наша участь.
– Куда мне надо прийти? – спросил я.
Она продолжала трогать воротничок моей рубашки.
– Метро «Парк Победы», внизу в конце станции, в десять утра. Ко мне не приближайся, пока я не дам тебе знак. От метро поедем на троллейбусе.
Я взял кисти ее рук в свои.
Ее кисти были теплые, податливые.
Я касался подушечками пальцев ее вен, запястий, рукавов одежды.
Она была так красива и так нова для меня здесь, в тенистости бульвара, уже не пионервожатая из лагеря, а городская женщина. Я никогда не видел ее такою.
Она отрицательно покачала головой:
– Не мучай ни меня ни себя напрасно.
Ее руки плавно выскользнули из моих.
Она сделала несколько шагов, повернулась ко мне и сказала:
– Тебе идет эта рубашечка. Надень ее в воскресенье.
Некоторое время я смотрел ей вслед, и когда стройная фигурка ее затерялась среди гуляющих на бульваре, пошел к Неве. Меня неудержимо влекло на широкий простор.
Памятник Петру Первому на коне сверкал так ослепительно, словно был покрыт черной нефтью. Крупицами, штрихами, вспышками солнечный блеск был разбросан повсюду.
Я быстро шел по набережной. Я пил холодный морской ветер и повторял раз за разом: «Как я скучала без тебя!» Я и не заметил, как оставил берег позади и взошел на мост Лейтенанта Шмидта. На середине центрального пролета я вдруг перегнулся через перила и, глядя вниз на могучий водный поток, громко крикнул:
– Меня любит Вера!
И слова мои потерялись в железном грохоте двух трамваев, разъехавшихся на мосту за моей спиной.
XIX
И сразу я вижу себя на переходной лестничной площадке внутри крупноблочного панельного дома, со всех сторон окруженного точно такими же домами без украшений, с одинаковыми балконами, телевизионными антеннами на плоских крышах и козырьками над подъездами. Таких домов-близнецов было построено со времен Хрущева по всей России великое множество. За сирый вид народ прозвал их «хрущобами».
Очарованный новизной происходящего со мною, я остановился между вторым и третьим этажами, а маршем выше, на площадке третьего этажа, перед средней из трех дверей, выходящих на лестницу, Вера в который раз перерывает содержимое своей сумки, поставив ее на поднятое горизонтально бедро. Мне все еще не позволено приблизиться к ней, и я с тупым вниманием идиота разглядываю мелкие голубые звездочки на бело-розовых стенах, одновременно боковым зрением снизу вверх охватывая застывший в воздухе каблук ее туфли и приподнятую над бетонным полом, согнутую в колене ногу. Волосы ее распущены, как и в прошлое наше свидание, но сейчас, свешиваясь с наклоненной головы, закрывают от меня ее лицо. Я слышу ее удивленный шепот:
«Ничего не понимаю! Где они?» – и с каким-то неизведанным доселе дерзким мужским счастьем сознаю, что эта красивая молодая женщина, все женское в которой так ярко, заметно и притягательно, со своими особенными женскими движениями, взглядом, голосом, в туфлях на высоких шпильках, в модном плаще, распахнутом у горла, как бы вся сверкающая и недоступная, ведет меня в неизвестный мне дом, в котором всё – тоже непредсказуемость и тайна, ведет с единственной целью, о которой мы оба знаем. Мелкая дрожь начинает потряхивать меня. «Голубые звездочки на стене – зачем?» – думаю я странную ненужную мысль, провожу по плоскости стены пальцем и пачкаю его в грязной побелке.
Наконец ключи найдены и квартира открыта. Вера отступает в сторону, освобождая мне путь, и кивком головы указывает, чтобы я проходил. Я одним махом пролетаю оставшийся марш лестницы и проскальзываю в прихожую. Вера заходит следом, запирает замок и закладывает цепочку.
Скинув туфли и повесив плащ на вешалку, в чулках и просторном платье в яркую черно-белую шашку, перетянутом на талии тугим поясом с большой пластмассовой пряжкой, она толкает ладонью застекленную матовыми стеклами дверь, которая уплывает в сумрак единственной комнаты, откуда к глазам моим как бы на мгновение приближается и сейчас же отодвигается на прежнее расстояние двуспальная кровать с горкою подушек в головах.
Я еще никогда не ложился с женщиной в одну постель.
С трудом распутал я короткие кончики шнурков – они были затянуты на два узла каждый, потому что длины оборванного шнурка не хватало, чтобы завязать его бантиком, – оставил туфли в прихожей и вошел.
Комната была вытянутая, окно занавешено портьерами, кровать занимала глухой угол, и над нею висел на стене ковер с изображением средневекового замка и пасущихся овечек. Я увидел полированный шкаф, сервант, обеденный стол, на середине которого светлела ваза с завядшими цветами. Ступая в носках по паркету, я шел мимо стульев и пуфиков, опасливо осматриваясь, прислушиваясь ко всем звукам, которые могло уловить мое ухо. Что-то вспыхнуло в рамке на стене… Прекрасный парусник мчался по бурному морю; мачты его кренились, флаги развевались, паруса были ослепительно белы. Когда я шагнул к нему, он сдвинулся с места. На телевизоре блестела крупная океанская раковина, за стеклами серванта были разложены между хрусталем и синими сервизными чашками ветви кораллов. И я оробел, ощутив вокруг себя этот незнакомый дом, пустой и безмолвный, покинутый своими хозяевами. Запах завядших цветов только усиливал это тревожное ощущение. Взгляд мой сосредоточился на палехской шкатулке, полной разнообразных женских украшений. Она стояла раскрытой на туалетном столике.
– Это квартира моей сестры, – произнесла позади меня Вера.
– У тебя есть сестра? – удивился я.
До сих пор Вера представлялась мне совершенно одинокой, без сестер и братьев, и даже без родителей.
– Есть, – ответила она.
– Двоюродная? – спросил я.
– Родная. – Вера сунула ступни в домашние туфли без задников, которые стояли рядышком на полу возле кровати, взяла со стола вазу. – Сестра работает официанткой на научном корабле. Они позавчера ушли в рейс.
Мы проследовали в кухню.
Туфли были на толстой пробковой подошве, с бархатным верхом, расшитые бисером.
– Обычно они уходят на полгода, – продолжала она, запихивая стебли цветов в помойное ведро. – Но сейчас ушли на месяц.
Кухня оказалась маленькая – едва повернуться вдвоем. Кроме газовой плиты, холодильника и стола, заставленного пустыми бутылками из-под водки и шампанского, имелись две табуретки.
– Как зовут твою сестру? – спросил я.
Вера стала выкладывать из сумки принесенные продукты.
– Рита. Ее зовут Рита.
Я смотрел на то, как привычно движутся ее руки, и понял: эти помидоры, хлеб, мясо в полиэтиленовом мешочке – для нас с нею. «Моя жена», – с неведомым мне ужасом и восторгом подумал я. Ее глаза вопросительно взглянули на меня исподлобья.
– Что-то не так? – спросила она.
– Нет… Ничего, – застеснялся я.
Она поправила свои волосы, и я увидел, что мое смущение передалось ей.
– Хочешь принять душ? – быстро сказала она. – Теперь это жилище – наше.
И повела меня в ванную комнату.
– Полотенце принесу тебе чистое!
Оставшись в одиночестве на крохотном пятачке между ванной, раковиной и стиральной машиной, на крышке которой лежал розовый пакет с бигудями, я воровато заозирался, не понимая, для чего мне лезть под душ и что теперь следует делать – ждать, когда она принесет полотенце, или сказать ей, что я не хочу мыться.
Над раковиной висела деревянная полочка. Оба этажа ее были заставлены шампунями, кремами, лаком для волос и духами; между стеклянной банкой, туго набитой медицинской ватой, и стаканом, из которого торчали щетиной вверх разноцветные зубные щетки, лежало забытое женское кольцо. Удивил меня бритвенный прибор, сурово поблескивающий сталью. Я подумал: «Зачем ее сестре станок и пачка лезвий?»
Дверь за моей спиной отворилась, Вера кинула на пол тапочки, большие, мужского размера, сунула мне в руки махровое полотенце и исчезла.
Я стал раздеваться.
Выше полки блестело овальное зеркало.
Я взялся рукой за трубчатую перекладину, с которой свисала клеенчатая шторка, и взобрался босыми ногами на железный край ванны, чтобы попасть в зеркало целиком. Я увидел себя абсолютно голым и неловко изогнувшимся над раковиной. И это чужое зеркало вызвало во мне смущение, словно имело способность оставить здесь мой образ.
Душ поначалу окатил меня кипятком. Я мылил голову мылом, и мне все чудилось за шумом льющейся воды, что кто-то вошел в квартиру и разговаривает. Наскоро смыв мыльную пену, я завинтил краны.
Вера сдергивала с кровати постельное белье, бросала его на пол и сразу стелила новое.
Я остановился возле окна. С мокрых волос моих текло мне по лицу и за шиворот, и я чувствовал, как прохладные капли спускаются по моей коже у меня под майкой. Я взял из шкатулки браслет с ромбическими вставками из перламутра и, обернувшись, увидел, как Вера, уже без своего нарядного платья, в черной комбинации с кружевами у выпуклой груди и узкими лямочками через загорелые плечи, чуть вывернув назад голову, отстегивает на бедре чулок от длинной белой резинки. И опять я стал рассматривать браслет. Когда я обернулся снова, она уже лежала в кровати, до подбородка натянув на себя одеяло, темно-бронзовая по сравнению с белоснежностью пододеяльника. И на губах ее светилась чуть насмешливая улыбка.
Это было удивительное ощущение – почувствовать себя рядом с нею в прохладной постели, пахнущей чистотою свежего белья, и среди этого холодного и хрустящего соприкоснуться мышцами напряженных ног с ее горячими бедрами.
– Голова мокрая! – сказала она, тронув мои волосы. – Ты совсем не вытер ее. – Она обняла мое лицо ладонями и прошептала: – Только не торопись! Я не хочу спешить.
Я еще не представлял себе величину дня, наступившего в моей жизни.
Полуденное солнце хлынуло сквозь промежуток в раздвинутых портьерах и осветило кровать, в которой мы сидели, прижавшись друг к другу плечами.
– Вот ее корабль, – говорила Вера. – Он обслуживает космические спутники. Плащ, который я ношу, она привезла мне из Англии.
Громоздкий фотоальбом лежал на коленях Веры.
– А это мы в детстве возле кинотеатра.
Затаив дыхание, я смотрел на некрасивую девочку, коротко остриженную, в скромном платье, которая стояла рядом с невысокой девушкой, держа ее за руку. И меня охватило смятение. Девочка на фотографии и опытная женщина рядом со мною, округлое плечо которой так гладко и горячо, – было одно и то же лицо.
Что присутствовало желанное, но одновременно и болезненное в разглядывании этих старых фотографий? Вдруг дуновениями я ощущал беспричинный страх. Я понял, отчего он возникает, когда открылась их свадебная фотография, цветная, большого размера, где Вера была в подвенечном платье, а Кулак в черном костюме, молодой и еще с небольшими залысинами надо лбом. У Веры было очень счастливое лицо.
– Сколько тебе здесь лет? – спросил я.
– Восемнадцать, – ответила она.
В тот год я только начал ходить в школу.
– У нас поначалу все хорошо складывалось, – заговорила она. – Володю включили в сборную города. Мечталось о сборной страны, чемпионатах мира. Человек ведь дурак. Ему во сне привидится светлое, он уже и думает о нем, будто оно рядом. Вдруг он подряд проиграл несколько боев. Один за другим. И свалил все на тренера. Тот тоже в долгу не остался – катись от меня к чертовой матери! Володя-то думал, его с распахнутыми объятиями другой тренер возьмет. А другой не взял. Берут победителей. Надо было начинать заново. Собрать всю свою волю и тренироваться. А мы, видите ли, обиделись на весь мир: правды нет, все куплено! Я не думала, что он так легко от первой неудачи сломается. И, главное, все будут в этом виноваты. Потом вдруг захотел разбогатеть. Разумеется, тоже в один присест! Окончил водительские курсы, устроился в таксопарк. Даже на первый взнос на квартиру не смог заработать.
– Как вы оказались в лагере? – спросил я.
– Мне на фабрике предложили поехать пионервожатой. А на следующий год Меньшенину нужен был шофер.
Внезапно на лице ее мелькнуло злое выражение.
– Теперь у нас новый бзик: свой автомобиль. Как будто от того, что у него будет свой автомобиль, что-то изменится! Возится целые дни с этим ржавым старьем, выпросил у Меньшенина, даже не заметил, что жену потерял.
Она захлопнула альбом.
– Знаешь, что мне сказала Рита, когда я у нее попросила оставить мне ключи от квартиры?
– Что?
– Она сказала: давно пора!
Я молчал.
Я не знал, что мне надо делать. Грозно и неприглядно открылась мне судьба чужой любви. Это была совсем другая судьба. Не моя. Все в ней было чужим для меня, кроме Веры.
…ее голова была запрокинута, и мышцы гортани напряжены. Ее волосы метались по подушке. Мутными очами я глядел на средневековый замок на ковре и одновременно видел себя отовсюду. Одеяло слетело на пол. Я поднял его и вновь бросил на пол. Зачем я встал? Я хотел посмотреть на нее со стороны. Нагой, бесстыдно возбужденный, я распрямился над нею, удивляясь ее белым незагорелым ступням с крутыми выгнутыми подъемами и поджатыми пальцами.
«Вот как выглядит наша судьба!» – сквозь вихрь ощущений и сумбур мыслей понял я, склонился к ней и поцеловал ее в губы с такой силой, что почувствовал во рту вкус крови.
– Есть хочешь?
Она сидела рядом со мной, и я знал, что она смотрит на меня.
– Еще бы! – сама же ответила она. – Ты себя не пощадил. Выложился на все сто.
Я поднял веки и увидел, как она, улыбаясь, с оглядкою назад, уплывает в кухню.
Взор мой остановился на ее черно-белом платье. Перекинутое через сиденье стула, оно подолом касалось пола. А на спинке стула параллельно висели капроновые чулки.
«Жену потерял…» – сказали мне эти чулки.
Я дотянулся рукой до платья и потрогал его.
Широкое книзу, оно очень шло к ее светлым волосам; меня особенно прельстило то, что оно туго затягивалось на талии поясом. В моей памяти встало, погружаясь вершиной в бездонное небо, мертвое дерево на змеином островке среди клюквенных болот, под которым мы лежали вдвоем, взявшись за руки. У меня не было там таких ощущений. Все эти вещи, плотные и полупрозрачные, яркие и темные, что-то прибавили к ней, как прежде что-то прибавила к ее образу швейная фабрика со своими шумными цехами, многолюдьем и большими грузовыми лифтами.
Я оделся и прошел в кухню.
Вера протянула мне горячую оладью.
– Замори червячка! – сказала она. – Обед будет позже.
Перекидывая оладью с ладони на ладонь, я жадно съел ее. Вдруг мне стало весело на душе. Как будто что-то трудное само собой разрешилось. Великая гордость охватила меня.
Обед на двоих. Обед, приготовленный Верой. Какая необыкновенная женщина полюбила меня!
Такой женщины нет больше ни у одного мужчины!
И как будто мысли мои были подслушаны: в прихожей прозвенел звонок.
Вера остановила в воздухе деревянную ложку, из которой капало на сковородку жидкое тесто.
Звонок сразу повторился, долгий и настойчивый.
Мы посмотрели друг на друга.
Ледяной страх охватил меня с ног до головы.
Сняв туфли, Вера на цыпочках прошла в прихожую.
Звонок зазвенел часто, как морзянка.
«Это не случайный посетитель, – подумал я. – Тот, кто стоит за дверью, непременно хочет войти и поэтому так настойчив и нетерпелив».
– Рита! Открой! – крикнул низкий мужской голос.
Другой мужской голос, более высокий, сказал:
– Я тебе говорил: они ушли в рейс.
Звонок звякнул еще раз, но уже рвано, нерешительно.
Шаги по лестнице удалились.
– Это к Рите приходили ее знакомые, – сказала Вера. – Он сюда вряд ли придет. Он еще в лагере. А если придет, мы ему не откроем. Здесь никого нет.
Я неподвижно сидел за столом. Сердце мое все еще яростно колотилось.
Я не смел поднять на нее глаза.
Как мне хотелось быть сейчас таким же взрослым, заматерелым, как Кулак!
– Пожалуйста! Думай только обо мне! – сказала она. – Я ждала этой встречи. И мне было так хорошо с тобой. Как никогда!
День, проведенный в постели.
День, проведенный с Верой.
День, состоящий из непрерывного обладания друг другом, объятий, поцелуев, нежности.
– У тебя прекрасное тело. Смуглое, мускулистое. И твои серые глаза… Много девочек падет под такими чарами. Но ты все равно всегда будешь один.
Я слушал ее, и то, что она говорила, льстило моему самолюбию; в глубине сердца я так о себе и думал, и страдал я оттого, что никто никогда мне этого не сказал. Она первая. Ведь я всегда боялся, что девочки не будут меня любить. А я именно об их любви мечтал. Я очень рано начал мечтать об этой особенной их любви, таинственной, манящей, ни на какую более не похожей, потому что в ней была стыдливость. А я всегда был очень стыдлив и стеснителен.
– Почему? – спросил я.
– Не знаю. Я это еще в лагере поняла. Как будто на земле для тебя нет никакого занятия, которое ты смог бы полюбить…
Она увидела на моем лице недоумение.
– Я тебя сразу выделила из толпы, когда вас привезли в лагерь. Словно кто-то меня в спину толкнул. И я стала за тобой следить.
– Следить? – удивился я.
– Мне хотелось чаще видеть тебя и, главное, понять, почему ты так сильно потянул меня к себе. У меня до тебя ничего подобного не было. А ты сразу стал держаться в стороне. Все знакомились со мной, что-то хотели, пытались понравиться, мальчики косились на мои ноги.
– Ты об этом знала!
– Но ведь ты чувствуешь, если на тебя кто-то смотрит?
– Да.
– И я такой же человек. Или ты считаешь, что пионервожатая не человек?
Мне и на самом деле всегда казалось, что школьные учителя, врачи в поликлиниках, пионервожатые особенные люди, и я в какой-то мере благоговел перед ними, потому что чувствовал над собою их власть, особенно если это были молодые привлекательные женщины.
– Потом смотрю, шалаш над озером построил. Чтобы уже совсем не бывать в лагере. И меня этот тайный шалаш разъярил. Пошла поздно вечером и сломала.
– Так это ты его сломала! – воскликнул я. – А я думал, кто-то из ребят.
Она взяла мою руку в свою и крепко сжала пальцами.
– Я долго не решалась к тебе подступиться. Я преступница. Но, может быть, я удержалась бы и ничего не было, если бы я тебя не застала тогда в кустах можжевельника. Ты в тот момент открыл мне дорогу к себе. Потому что я тоже не могла переступить через что-то. Ты мне помог. У одной у меня не хватило бы сил. Как я боялась! И потом поняла, что сделала что-то запретное. Но затаенно надеялась, что ты не придешь в лес поздно вечером в темноте. И как будто специально началась эта сумасшедшая гроза, и я успокоилась. Мне даже стало легче, что ты струсишь и не придешь и сам положишь этому конец. Но ты не струсил и пришел. – Она провела моей ладонью по своему лицу. – Не жалеешь? – Нет, – ответил я.
Наступил вечер, а мы все были вместе. Никогда еще подряд я не был с нею так долго, неразлучно. Значит, и она любила меня! А я ничего не видел, не понимал. Даже сторонился ее. Но ведь и я любил ее. Я просто боялся себе в этом признаться. Иначе зачем мне всегда хотелось подольше задержать на ней взгляд?
Храня неподвижность, мы лежали под одеялом. Ее волосы были возле самых моих губ. Я вдыхал их пряный аромат. Позади нас за стеной кто-то наполнял водой ванну – был слышен звук сильной струи воды, бьющей в воду. Наверху шло застолье. Но наша комната, целиком утонувшая во тьме, полна была молчания.
– Расскажи мне о своей семье, – тихо попросила она.
– Они разошлись.
– Вот как… Почему?
– Мама полюбила другого человека.
И опять я вдохнул в себя аромат ее волос. Она была так близко ко мне!
– А твой отец?.. Что стало с ним?
– Отец уехал на Шпицберген.
Она задумалась.
– Где это? Я не знаю.
– В Ледовитом океане.
– Он полярник?
– Механик. Там угольные шахты.
Я обнял ее за плечо, которое неожиданно легко поддалось движению моей руки.
– А кто мама? Я видела ее, когда она навещала тебя в лагере.
– В библиотеке работает.
– Книгу о пирамидах она тебе достала?
– Да.
Вдруг мне захотелось рассказать Вере случай, который произошел год назад, когда я с отцом ездил в Кипень.
Удивляясь своему голосу, словно он изменился оттого, что я решил доверить ей очень тайное, я произнес первые слова: