Когда пришли домой, было всего десять вечера, но мать сразу легла спать. И я тоже постелил себе и тоже лег. Но не мог уснуть. Никакой радости я не испытывал в день своего шестнадцатилетия. Я посмотрел в темноте на новые часы, которые были у меня на руке, они блестели в невидимых лучах по окружности тончайшим полумесяцем, и почему-то мне до комка в горле стало жалко и мать, и отца, и себя самого. Словно какое-то злое враждебное существо на мгновение прижало меня к себе. И во тьме комнаты, уже погружающейся в ночь, проплыла невесомая воздушная тень смерти. И я опять подумал о матери. И опять ошибся. Мать будет жить долго. Она переживет отца, свою двоюродную сестру и даже крепкого, закаленного Аркадия Ахмедовича, который так никогда и не женится на ней. Она умрет на седьмом десятке лет, станет к старости совсем тихая, маленькая, хрупкая, как школьница, будет одеваться в девчоночьи платьица и плащики из сэконд-хэнда, которым к тому времени будет завалена разваливающаяся Россия. Умрет она покорно, незаметно, и единственное, о чем попросит меня – чтобы могилка у нее была красивая. Она так и скажет: «Красивая». Я выполню ее просьбу.
XXIII
– Здравствуй!
От неожиданности я оглянулся: нет ли кого-нибудь в коридоре за моей спиной? Впервые я услышал из трубки нашего квартирного телефона голос Веры. Как будто она сама, сломав все запреты, вошла сюда.
Я давно дал ей этот номер, но она сказала, что вряд ли воспользуется им; лучше, чтобы я звонил на фабрику. Хотя в последнее время вообще не надо было звонить – мы договаривались о встрече прямо у Риты.
– Ты свободен?
– Сейчас?
– Да. Нам надо увидеться.
– Свободен.
– Ты можешь подъехать в Летний сад?
– Могу…
– Я жду тебя.
– Где мне тебя там искать?
– Не знаю. Найдешь!
– Что-то случилось?
– Случилось.
Я отошел от телефона на ослабевших ногах.
Двери в комнаты соседей были плотно закрыты: хорошо, что никто из них не опередил меня и не снял трубку первым.
«Почему Летний сад? Мы никогда не встречались в Летнем саду».
Я сразу понял: произошло непредвиденное. И плохое. Иначе бы она не позвонила мне домой так внезапно. Но что могло случиться? Приехал Кулак и все узнал. Больше ничего. Если бы вернулась сестра, это не привело бы Веру в такое волнение.
Я накинул куртку, застегнул молнию, видя, как сильно дрожат мои пальцы, и несколько секунд стоял посреди комнаты, что-то сосредоточенно соображая. Потом заглянул под кровать. Там в коробке с инструментами лежал молоток. «Молоток не годится», – подумал я, достал из ящика письменного стола подаренный Вилором нож и сунул его в карман куртки.
«Это конец нашей любви?» – спрашивал я у всего, что, будучи молчаливым свидетелем моих грехов, было неодушевлено и не умело меня выдать, – у свинцовой Невы, по набережной которой я быстро шел, у тяжелого, покрытого тучами неба, у колокольни собора Петропавловской крепости. Картины самые страшные рисовались в моем воображении. Не мог ли Кулак надругаться над нею, избить ее, искалечить? Не в силах сдерживать себя, я вдруг пускался бежать, и тогда пейзаж города начинал косо прыгать передо мною.
«А может, именно муж заставил ее назначить свидание в саду? – подумал я. – Они вместе ждут меня. «Вот и пионер явился!» – произносит он, крепко держа ее за руку. Я пойман в момент моего предательства. Я пришел и подтвердил измену».
Что я смогу противопоставить его умению бить?
Самое ужасное то, что он во всем прав. Я не сказал ему еще в лагере: «Я люблю вашу жену!» Пусть бы он убил меня. Но это не стало бы моим позором. Это было бы честно. Это было бы по-мужски.
Ноги мои криво заскользили на влажных ступенях горбатого мостика, перекинутого через Лебяжью канавку, и я чуть не полетел головой на каменные плиты. И внутри меня от этого несостоявшегося падения осел тошнотворный страшок.
Я двинулся вдоль ограды Летнего сада, заглядывая сквозь чугунную решетку в его темные кущи. Там было пустынно и мрачно. Но сейчас же я понял главное: там моя любовь! И ей может угрожать смертельная опасность. Вдруг именно в эту секунду она ждет от меня помощи, а меня все нет рядом?
Сжимая в кармане нож, я стремительно повернул в открытые ворота и зашагал по аллее, осматриваясь, озираясь, будучи готовым к самому худшему и совершенно не готовым к нему.
Холодно пахло осенью. Кроны деревьев еще держали на себе много сухой листвы, которая то была неподвижна, то срывалась с вершин потоками ветра, и тогда дожди из золотых бликов подолгу мерцали в воздухе между стволами. Пожилой художник в помятом пальто стоял перед мольбертом и масляными красками писал умирающую природу. Часть мраморных статуй была закрыта на зиму деревянными ящиками, похожими на вертикально поставленные гробы; те же, которые еще оставались открытыми, ярко белели в низовых сумерках. Я шел по краю аллеи, все невозвратнее погружаясь в глубину сада. И сад сомкнулся позади меня. Теперь мне было все равно, поджидает меня Кулак или нет: только бы поскорее найти Веру! Несколько редких фигур чернели вдали, но нельзя было разобрать, мужчина там или женщина. Я метался вправо, влево. Я чувствовал: она рядом. Но я не видел ее. И тревога моя нарастала. Неужели опоздал? Неужели сад пуст, и ее здесь нет? Уборщики длинными метлами подметали листья, шли, удаляясь, словно косцы с косами, и следом за ними в темном лиственном покрове тянулась светлая полоса лысой земли.
Вдруг я увидел Веру на параллельной аллее ближе к Марсову полю и побежал к ней через разделяющий нас газон, цепляя листву носами туфель и брючинами.
Она сидела одна на пустой скамье с краю, подложив под себя полиэтиленовый пакет, – плащ застегнут по горло, волосы строго собраны в узел на затылке, на ногах высокие осенние сапоги. Рядом с нею стояла ее дамская сумочка с тонким ремешком. Держа в правой руке шоколадную плитку в наполовину отогнутой серебряной обертке, она молча жевала шоколад и смотрела на меня. Непривычно снизу вверх. И я сразу заметил на ее лице что-то совсем новое, серьезное, болезненное, чего раньше никогда не видел. Была даже в ее внимательном взгляде детская беспомощность.
Я сел с нею рядом. Сердце мое стучало так часто!
– Почему мы встретились здесь? – наконец спросил я, чувствуя, что именно в этом должна быть разгадка нашего неожиданного свидания.
Она облизала губы острым кончиком языка, отогнула обертку дальше и продолжала смотреть перед собой.
– Потому что я не ходила на работу. Я сюда не с фабрики пришла, – ответила она.
Картина произошедшего вмиг стала ясна мне. Кулак поджидает ее около работы. Он караулит ее там, чтобы убить за неверность. И она скрывается в саду, голодная, замерзшая.
Все худшее сбывалось. Разум мой мутился.
«Ее нужно поскорее забрать к нам на Васильевский остров, пока он не нашел ее здесь! Что я скажу матери? Об этом – позже. Надо поймать на набережной такси и тайно довезти, чтобы он нигде по дороге не смог увидеть ее».
Ровными передними резцами она звонко отломила от плитки прямоугольную дольку. Шоколадные крошки упали ей на колени, и она кистью свободной руки стряхнула их на землю. Тут же к нам подлетели воробьи, целая стая, и, поглядывая точечными глазками, стали подбираться к ее сапогам.
– А ты и вправду оказался опасен, – сказала она. – Я беременна.
И повернула лицо ко мне.
Я вдохнул в себя густой запах шоколада вместе с холодным воздухом осени и провалился в темную глубину ее зрачков. Звуки города исчезли, мысли мои разбежались, но при этом я с удивлением продолжал подробно видеть линии ее лица, отражение света возле губ, тень на гладком лбу, а позади нее совсем близко – тяжелые темно-синие тучи, полные какой-то грозной, но и прекрасной силы, и желтый брусок автобуса-гиганта за Лебяжьей канавкой на Марсовом поле. И вдруг, словно во сне, густо посыпал снег. Он опустился от неба до земли сплошным мерцающим занавесом, и воздух вокруг нас наполнился его зимним шуршанием.
– Снег пошел… – сказал я, все еще неотрывно глядя в ее глаза.
– Это первый, – промолвила она.
– Да, – ответил я. – В этом году еще не было снега.
Белый снег ложился на черные ветви деревьев, на сухое золото листьев, на скамейку, на светлые волосы Веры, он цеплялся за ее брови, ресницы, одна снежинка замерла на крае шоколадной плитки, и мне почудилось, что я вижу всю симметричную красоту этой снежинки, ее острые лучи, ее тончайшее кружево.
– Я была сегодня в женской консультации, – произнесли губы Веры. – Вот откуда я тебе звонила.
Желтый прямоугольник автобуса-гиганта сдвинулся с места на периферии моего взгляда.
– Это получилось, – я с трудом отыскал это слово, – когда мы с тобой первый раз встретились у Риты? – Я почему-то подумал, что ее беременность могла иметь свое начало именно в том бесконечном дне, в котором мы столько раз были близки в нею.
Она поднесла плитку ко рту, и ее теплая розовая губа коснулась снежинки:
– Это случилось на островке, куда мы с тобой ездили из лагеря и где нас напугали самолеты. У меня срок почти шесть недель.
И так же внезапно, как он опустился от неба к земле, он исчез – первый снег в этом году. Словно белый занавес вышел полностью. В одну секунду мелькнул между деревьями его верхний край.
– Пойдем! – сказала она. – Мне просто очень одиноко сегодня, и захотелось увидеть тебя. Ведь я больше никому не могу сказать правду.
Мы поднялись со скамьи и пошли по аллее.
Сад был усыпан снегом.
Я остановил ее, охватил ладонями ее голову и, чувствуя ее мокрые от растаявшего снега волосы, сказал:
– Я тебя очень люблю, Вера! Я тебя очень люблю!
– Спасибо, – ответила она, улыбнулась, но невесело, и под самое мое горло подняла молнию моей куртки. – Не провожай. Мало ли кто может здесь оказаться.
Я смотрел ей вслед, я видел, как ее фигурка становилась все меньше, вот уже трудно было различить ее вдали.
Я побрел назад в глубину сада. Зачем? Я не понимал. Я вообще ничего не соображал. Я даже не знал, куда мне деть руки, и то совал их в карманы куртки, то закладывал за спину, то подносил к лицу. Все смешалось в моей дурацкой башке. Я прошел через сад до Невы, повернул обратно, отыскал скамейку, на которой мы сидели, и при взгляде на эту влажную скамейку, где все еще оставались два сухих места, меня охватило такое сильнейшее чувство утраты, что мне почудилось, будто весь я стал без Веры безжизненно пустым – прозрачная невесомая оболочка.
Как сумасшедший я бросился за ней, надеясь, что она еще не уехала, но, когда выбежал за ограду сада к остановке автобуса, Веры уже нигде не было.
Мокрый город блестел вокруг меня серебристым блеском. Снег растаял. Деревья, здания, транспорт – все отражалось в зеркальном асфальте.
Я давно чувствовал, что навстречу мне движется что-то великое. Но разве мог я подумать, представить, хотя бы увидеть во сне, что это будет – мой ребенок!
XXIV
Вера Брянцева…
Каждый день привносил в ее образ новое. Оказалось, что она – это не только ее замужество, работа на фабрике, ее встречи со мной в квартире сестры; это еще «опасные дни» – она так и сказала: «Когда мы ездили на островок, у меня были опасные дни», – это будоражащее разум словосочетание «женская консультация», куда мы пришли вместе с нею, и я долго ждал на бульваре возле высокого здания родильного дома, поглядывая на его затянутые марлей окна, волнуясь, ревнуя, пока ее осматривает врач, и умолял Провидение, чтобы этим врачом была женщина, потому что представить ее обнаженную рядом с мужчиной не мог; оказалось, что она – это еще срок беременности, который, к моему наивному удивлению, измерялся не месяцами, а неделями, это еще внезапное желание обильно поесть, сверкающая фраза: «Чулок поехал!» – в прихожей у зеркала, заглядывая через плечо на икроножную мышцу, она замечает на новом капроне прозрачную стрелку. Как далеко и как быстро ушла от меня та летняя пионервожатая в спортивных теннисках, в светлой юбке и белой блузке, с красным пионерским галстуком вокруг шеи! Словно в неведомый край я вошел в ее женский мир, мир только ей принадлежащий, какого я в себе никогда не имел, о котором знал лишь понаслышке. О, как сильно волновало меня это новое знание! Я смотрел на ее поджарый живот, гладкий, тугой, с полутенью возле пупка, весь устремленный к густому черному паху, касался его пальцами, прижимал к нему горячие губы, прислушивался к тому, кто уже жил в нем. Как он там жил? Какой он был? Мне казалось, я вижу его взгляд, направленный на меня, взгляд без глаз, без лица, лишь как доказательство того, что он уже существует, пришел ко мне, хотя и отделен от меня мускулистой стенкой ее плоти. Иногда я чувствовал этот взгляд на улице среди прохожих, будто он хотел, чтобы я обернулся к нему и остановился, или ощущал на себе перед сном, лежа в постели и всматриваясь в темный потолок. Я не знал, о чем мне говорить с ним. И он ни о чем не спрашивал меня. Но нас вдруг стало двое.
Вера была растеряна. Она и хотела его и страшилась. Я понимал – она боится не его; она призналась мне, что за восемь лет, прожитых с Кулаком, ни разу не была беременна и поэтому по привычке так безрассудно отнеслась ко встречам со мною; она боится разрыва с мужем, хоть и не любимым, и затем – пустоты. Это значило: она совсем не верит в меня.
– Неужели ты думаешь, мне хочется идти в то заведение и избавляться от него? – сказала она однажды. – Это дело грязное, кровавое.
– Откуда ты знаешь? – спросил я.
– Знаю. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, один красивый мальчик из соседнего подъезда подарил мне это удовольствие. Еще врач оказался такой циник, вошел в палату и сказал: «Привет, девчонки! Сделаю вам сегодня подарочки к весне!» А было первое марта.
Помню, как люто возненавидел я сразу «то заведение» и давнего врача, никогда мною не виденного, и исчезнувшего во времени красивого мальчика, к которому почувствовал ревность куда большую, чем к ее мужу Володе.
– Мне не хватает только двух лет! – в отчаянии говорил я. – Только двух лет до возраста, в котором разрешается вступать в брак. Разве это так важно?
– А эти два года где проведем? – спросила она.
Охваченный внезапной надеждой, я начал взахлеб рассказывать ей о том, что моя мать живет у Аркадия Ахмедовича и на Васильевский остров приезжает лишь для того, чтобы приготовить мне еду. Мы можем жить в этой комнате. Мы будем жить вдвоем, по вечерам сидеть в эркере и смотреть на перекресток. И держать друг друга за руку. А наш ребенок будет спать в своей детской кроватке.
Как я верил, что все это возможно!
Случалось, мои пламенные речи действовали на нее, она слушала их молча, не перебивая меня, не возражая, даже распросила про квартиру: сколько комнат, какие соседи? Но проходило несколько дней, и совсем другая женщина появлялась передо мной – резкая, раздраженная, готовая за любое неловкое слово обидеть. И глаза у нее становились жесткие, нелюбящие.
– Ты соображаешь хоть немного, что происходит? – выговаривала она мне со злобою. – О каком ребенке может идти речь! Через месяц, самое большее полтора, станет заметно. Как ты думаешь, кого Володя убьет первого: тебя, меня, его? – Она ткнула себя пальцем в живот. – Или, может, ты полагаешь, он сам повесится от горя? Так вот знай: он не повесится!
Кулак мог появиться в городе в любой день. Я сам все время думал о нем. И мне нужен был ее ответ. Ее согласие. Тогда бы я мог прийти к нему и все открыть.
Но, опередив его приезд, вернулась Рита. К моему недоумению, Вера познакомила нас. Ее сестре было года тридцать два – тридцать три. Крутобокая, с большой грудью, которую она специально выставляла напоказ, надевая платья с глубоким вырезом, она при этих выпуклых формах имела тонкую талию. Мужчины называют такую женскую фигуру рюмочкой. Было в ней что-то развратное и приманчивое, но одновременно жалкое – манеры незамужней официантки, которая улыбается каждому одинокому посетителю-мужчине и при этом делает такие глаза, будто прямо сейчас готова на любые услуги. Я еще встречу таких, как она, на своем пути и узнаю и как они отдают себя в первую ночь, и как страдают, и как мучительно не бывают счастливы, словно свыше наложена на них пожизненная печать неудачливости. В Вере я никогда не видел ничего жалкого, даже если она грустила. Несмотря на молодое лицо, у Риты были глубокие морщины у глаз, которые расходились короткими лучиками, точно прорези, сделанные бритвой, к ее вискам. Они очень старили ее. Когда она впервые взглянула на меня своим откровенным взглядом – морщинки чуть сдвинулись, и у меня похолодело под ложечкой. В тот вечер нашего знакомства мы сидели в кухне втроем и пили ликер. Рита рассказывала, что рейс был неинтересный, ни одного захода заграницей, поэтому валюта осталась не использованной, и она ничего себе не купила и ничего Вере не привезла в подарок. Она с легкостью при мне пропускала между словами матерные выражения и очень часто стряхивала пепел в пепельницу, постукивая по сигарете указательным пальцем с длинным ногтем, окрашенным бордовым лаком. Прощаясь, она поцеловала меня в губы. «Очень серьезный! – сказала она Вере и, погладив меня по щеке, добавила: – Не надо сердиться! Тетка не злая. Тетка просто завидует». А я потом на улице все не мог стереть с губ ее тяжелый поцелуй, наполненный нечистоплотными запахами алкоголя, табака и губной помады.
Удивительно, но с приездом Риты наши встречи в ее квартире не закончились, а лишь стали короткими, скомканными. И сама квартира почужела с ее возвращением, наполнилась посторонним дыханием. Только океанская раковина на телевизоре все так же загадочно переливалась розоватым и перламутровым блеском, и я старался почаще смотреть на нее, чтобы не видеть разбросанных тут и там вещей Риты, которые теперь, когда я познакомился с нею, как бы подглядывали за нашей любовью.
Женскость Веры… Не о женственности говорю я, которой было так много и в Марии, но о женскости во всех ее чувствах, в задумчивости, восторге, гневе, в разглядывании товаров в магазине, в умелости рук постелить постель, в скольжении по бедрам кружевной сорочки, даже в усталости. Женскость, которая в Марии только временами чуть просвечивала, робко, неясно, зыбко, здесь была в полной силе, совершенстве и… власти. В чем заключалась эта власть? Казалось бы, ни в чем. Но я ощущал ее на себе постоянно. Ничего подобного я не испытывал во дни моей первой любви. Быть может, это была давняя, навсегда оставившая свою отметину в сердце, власть матери над ребенком. А может, совсем иное, что человеку так и не дано узнать.
Приехал Кулак, примчался на один день только для того, чтобы сообщить Вере, что Меньшенин предложил ему в лагере выгодную работу и обещал хорошо заплатить. Он был в восторге – на полмашины хватит! – забрал теплые вещи и сказал, что вернется не раньше ноябрьских праздников.
«Как кстати!» – обрадовалась Вера. Она вдруг заметно повеселела, стала со мною неожиданно ласковой, и мне показалось, что это произошло оттого, что, увидев мужа после полутора месяцев разлуки, которые мы провели с нею в любви и нежности и так сильно привязались друг к другу, она поняла, что Володя чужд ей и рано или поздно она расстанется с ним.
Это придало мне уверенности.
По яркому в черноте окну барабанил дождь. Все вещи в темной комнате были выпукло рельефны, освещенные лишь с одной стороны голубоватым светом уличного фонаря. Рита ушла в гости и сказала, что сегодня не вернется. У нас была целая ночь. Вся, до самого рассвета. Окружив нас спящими этажами, безмолвный дом слушал нас. Вера сидела на краю кровати, поставив босые ступни на пол; лицо ее было озарено наполовину, и половина волос на голове сверкала серебристым блеском. Расшитые белыми нитями, позади нее светлели на ковре островерхие крыши средневекового замка. Я стоял перед нею на коленях, вдавливал лицо свое между ее голых горячих ног, так одуряюще пахнущих женщиной, и, чувствуя, сколь близок сейчас ко мне мой ребенок, твердил как безумный:
– Никто никогда не будет любить тебя так сильно! Слышишь? Никто никогда! Я знаю, мы будем счастливы! Я все смогу, лишь бы ты была со мной! Я только о тебе думаю! Только тебя вижу! Его убить можно. Но что будет дальше? Скажи мне, что будет дальше?
Откуда я брал слова? Они душили меня, как душат невыплаканные слезы, и сами вырывались на свободу.
Вера обняла мою голову, повернула лицом к себе, так что глаза наши в полутьме встретились, и как-то странно, удивленно посмотрела на меня.
– Ты любишь меня так сильно? – спросила она.
– Да, – не задумываясь ответил я.
– Но почему?
– Потому что это ты.
– Но что же такое – я?
– Не знаю. Просто я не могу без тебя жить.
Она все смотрела мне в глаза и перебирала пальцами мои волосы.
– Может, и не случайно ты послан мне судьбой, – промолвила она задумчиво. – И потому я беременна… Но ты понимаешь, какой груз хочешь взвалить на себя? Сколько для этого потребуется труда, денег?
– Понимаю! – прошептал я.
– И как дорого стоит иметь ребенка? Ведь меня тоже надо хорошо кормить. Надо много витаминов. Чтобы он был здоров.
– Понимаю! – шептал я.
– Но тебе необходимо закончить школу. Это действительно необходимо.
– Я буду учиться и прирабатывать. Отец, когда у нас не хватало денег, разгружал вагоны. Там много платят.
– А ты понимаешь, что когда тебе будет тридцать, мне будет сорок? И у меня будут на лице морщины. А вокруг расцветут красивые девочки.
– Мне не нужен никто, кроме тебя. Только обещай, что ты не убьешь его! Прошу тебя!
Она молчала.
– Прошу тебя! Вера!
Ее черты в полутьме были неподвижны.
– Вера! Прошу тебя! Обещай!
– Да, – тихо промолвила она.
На всю жизнь я запомню это первое женское «да». Никогда ничего большего не произойдет. Ее голова плавно опустилась передо мной затылком на подушку. Глаза ее были закрыты. Я смотрел на мягкие тени на ее лице. Я вдыхал в себя ее горячее дыхание. По стеклам стучал дождь. Два наших сердца бились друг возле друга так близко! Пройдут десятилетия, но сколько ни буду я гнаться за тем улетевшим счастьем, чтобы вернуть его, чтобы снова хотя бы раз испытать подобное ему, я уже не догоню его огненный, безмерно расширяющийся миг, не поднимусь на такую высоту. Все будет мельче, слабее, остуженнее.
Этой же ночью ко мне явился Кулак. Он возник из тьмы в дальнем углу комнаты, едва она, усталая, заснула на моем плече, и я сказал ему:
– Твое право на нее кончено. Все годы, которые ты провел с нею, все то, что ты испытал, будучи ее мужем, и та свадебная фотография в альбоме, – меньше того, что уже живет в ней от меня. И запомни, ты не прикоснешься к ее животу. Пусть твои кулаки способны сокрушить меня, я все равно успею, как зверь, вцепиться зубами в твое горло и, даже будучи мертвым, сомкну челюсти!
С этой ночи мой страх перед ним исчез.
XXV
По изломам городских крыш текла заря. Длинной дугой изгибаясь в надземном сумраке, железнодорожные пути уносились за поворот; я шел по одному из них, и блеск стали двигался по рельсам вместе с моим взглядом. Я был высок ростом, широк грудью, у меня было сильное дыхание, и глаза мои видели далеко и зорко. Я был крепкий заматерелый мужчина. А рядом со мной уверенным шагом ступал отец.
– Я все узнал вчера, – говорил я ему. – Работяга объяснил мне, куда прийти и кого спросить. Видишь, я взял с собой поесть: бутылку кефира и бутерброды с колбасой? И старую одежду, которую не жалко испачкать. Он сказал, что за день можно заработать червонец. И деньги дают сразу после окончания рабочего дня. Я не пропущу школу: сегодня воскресенье. Как ты думаешь, я справлюсь?
– Конечно, – отвечал он. – Ведь ты такой же, как я. А я справлялся.
На кирпичных стенах пакгаузов горели лампы. Еще дальше, за десятком путей, железной сетью застилавших холодную землю, как исполинская топка пылало, крестообразно озаренное изнутри прожекторами, тепловозное депо с раскрытыми в обе стороны створками ворот. Локомотивы стояли в нем бок о бок, словно насупленные быки. Металлический звон, долетавший оттуда, свидетельствовал о том, что в депо еще работают усталые люди ночной смены.
Мы шли, оставляя позади вереницы товарных платформ, белые вагоны-рефрижераторы, цистерны с аммиаком, пассажирские составы, стынущие в тупиках на отстое. Остро пахло горячим угольным шлаком, загашенным водою. Возле вагона для перевозки заключенных под зарешеченными окнами сидел на перевернутом ящике солдат-охранник и курил сигарету. Мы молчали, но как дорого было мне наше мужское молчание!