– Учись-учись! – криво усмехнулся он и добавил: – Присаживайся! Гостем будешь.
Грузчик указал мне на ящики:
– Бутылку поставишь – хозяином станешь!
Это был коренастый широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Поверх толстого свитера на нем была надета еще белая магазинная куртка, грязная и рваная на рукаве.
Я взял себе ящик, сел рядом с ними и поскорее закурил, чтобы чем-то занять руки.
Они со звоном сдвинули стаканы.
Я понял: они не предложат мне выпить.
Кулак оттопырил нижнюю губу, потянул носом, прислушиваясь к тому, как водка прошла в его утробу.
Только теперь я увидел, что он сильно постарел, обрюзг, и по щекам пролегли вертикальные морщины.
– Как ваша машина? – спросил я.
Он сунул в рот кильку и, зажевывая ее хлебом, ответил:
– Машина на колесах. И в гараже. Помнишь, на чем она была?
– На чем?
– На чурбаках. Так вот – она уже не на чурбаках, а на колесах. И в гараже.
– Вы ездите на ней?
– Нет. Она еще не может ездить. Много работы с двигателем. Но она уже на колесах.
– Кильку бери! Угощайся! – сказал мне грузчик.
Это было равносильно унижению. Он принимал меня за малолетку, а может, просто за дурака. Зачем закуска без водки?
Но повинуясь его словам, я взял кильку, и теперь у меня оказались занятыми обе руки: в одной дымилась сигарета, в другой, зажатая в подушечках пальцев, висела килька, с которой капал рассол.
– А Меньшенин? Начальник лагеря? – спросил я.
И поскорее положил кильку в рот.
– Жив, – отозвался Кулак. – Трепались: два месяца – и на кладбище! Он еще сто лет протянет!
– Передайте ему от меня привет.
– Поеду – передам. Разливай до конца! – кивнул он грузчику.
Грузчик плеснул остатки водки в стаканы.
– А как Вера Станиславна? – наконец спросил я.
И все во мне замерло. Мне почему-то почудилось, что я сейчас узнаю, что она никуда не уехала и находится где-то рядом, совсем близко от нас.
Кулак посмотрел на меня мутноватыми, вдруг озлобленными глазами, и спросил:
– Вера Станиславна? Это кто?
Я похолодел.
– Старшая пионервожатая, – проговорил я неуверенным голосом.
– Ах, старшая пионервожатая! – воскликнул он. – Как же, как же!
И я почувствовал: грозное облако накрыло нас.
Кулак развел в стороны ручищи и замахал ими, как птица крыльями.
– Улетела!
– Улетела? – пробормотал я в смущении. – Куда?
Не мог же я выдать ему, что давно знаю об этом, и не задать вопрос.
– Далеко. На Дальний Восток. С летчиком, чтобы одной не было скучно.
Я нервно пожал плечами.
– Бросила меня жена моя, пионер. Еще о чем спросишь?
Надо было уходить. Но я как прирос к ящику.
– Ладно тебе, – сказал грузчик. – Улетела и улетела. Не переживай!
– Нет, не ладно, – грозно заговорил Кулак. – Летчик с блондинкой летят в самолете. А блондинка – моя жена. Не ладно! Но я им хороший подарок на этот дальний перелет преподнес. Отличный подарок. Они его никогда не забудут. Я этого летчика метелил, на нем живого места не осталось. У меня кулаки – сталь! А ей, родимой, – по сердцу! За все сразу! Восемь лет ни одного разочка не тронул, а тут вложил от души! У ног моих на полу целый час корчилась вот с такими глазищами, руками воздух цапала, не знала, то ли продышится, то ли сдохнет на месте. И никакой жалости!
Мне теперь трудно вспомнить последовательность всего произошедшего. Сквозь какое-то мелькание, туман, сумбур, помешательство я увидел свою руку, с размаха летящую в лицо Кулаку.
Он сразу схватился за лицо, а я от удара, потеряв равновесие, упал на бок.
И сейчас же я вскочил на ноги.
Грузчик тоже вскочил со своего места, совершенно не соображая, что вдруг произошло и как теперь поступать.
Кулак провел ладонью по губам, потом взглянул на меня.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
– Неслабый удар, – мрачно произнес он. – Для твоего веса неплохо. Но если ты теперь не объяснишь мне, почему ты меня ударил, то через минуту здесь от тебя будет лужа.
Он поднялся с ящика, громадный, в распахнутом темном пальто, сделал ко мне шаг и закрутил мою куртку у меня на груди в свой кулак.
– Так почему?
Я молчал.
Он тряхнул меня, повалил, действуя только одной рукой, на спину и стал волохать из стороны в сторону по асфальту, словно хотел мною вытереть двор.
– Почему? – повторял он. – Почему?
– Потому что я любил ее! – заорал я ему в лицо.
– Любил… Веру?
Он был потрясен.
– Когда?
Он продолжал прижимать меня к асфальту. Из его руки нельзя было вырваться. Да я и не пытался вырваться. Даже если бы я вдруг сумел вырваться, неужели мне теперь позорно спасаться бегством? Я смотрел ему прямо в глаза.
– Это там, в лагере? – спросил он. – А… она тебя?
Но я уже не мог ему ответить. Я весь был один мой ненавидящий взгляд, направленный ему в глубину зрачков. И он понял, что этот мой взгляд и есть утвердительный мой ответ.
– Ты.. ее… трогал? Ты прикасался к ней?!
Его тяжелый кулак оглушил меня.
На меня рухнули ящики.
Дальше все было как во сне.
Я катался в куче ящиков, дергаясь от ослепительных ударов, которые сыпались на меня один за другим.
– Вова! Вова! – кричал грузчик. – Убьешь! Наврал он! Дурак! Пацан! Убьешь насмерть!
– Не наврал! – хрипел Кулак. – Этот не наврет!
С трудом грузчик оттащил его от меня.
– Оставь! Пусть лежит! Он не скоро поднимется! Я тебе еще бутылку ставлю, только оставь! Срок получишь! И я тут с тобой! Все равно все то – отрезанный ломоть!
Кулак вырвался из его рук, подбежал ко мне и с размаху ударил ногой в бок. Боль была так остра, что я, даже сквозь свое полубессознательное состояние, закричал.
– Не отрезанный! Для меня – не отрезанный! – прохрипел он.
И быстро пошел прочь.
Я смутно видел его темную удалявшуюся в подворотню фигуру. Наконец она растаяла в ярком солнце.
Грузчик склонился надо мной:
– Алё! Ты жив?
Рот мой был полон крови.
Он поднял меня, усадил на ящик.
– Не упадешь? Я тряпицу принесу, утру тебя. Не хватало мне здесь милиции!
Щурясь от боли, я с трудом провел ладонью по лицу. Вся ладонь густо измазалась в крови. Я обтер ее о брюки и опять провел ею по лицу.
В голове моей глухо гудело, я сплевывал кровь на асфальт и видел вокруг себя эти яркие красные плевки.
Грузчик вернулся с мокрой холодной тряпкой и стал вытирать мое разбитое лицо.
– Идти сможешь? – спросил он. – А то тут на виду очень.
Поддерживая меня под руку, он втолкнул меня через заднюю дверь в служебное помещение магазина, провел по коридору мимо мешков и ящиков к умывальнику и сам открыл мне кран.
Я стал умываться ледяной водой, сильно бьющей из темного медного крана.
– Ну ты даешь, парень! – бормотал грузчик. – Он мог убить тебя, как муху. – И вдруг спросил заискивающим голосом: – Чего, на самом деле было у тебя с его Веркой? Не может же быть! Скажи, что придумал!
Я молча умывался, и он понял, что я ничего не скажу ему.
Он дал мне грязное вафельное полотенце, и я вытер им руки и лицо.
Потом он вывел меня тем же путем обратно во двор и сказал уже зло, властно:
– Дуй отсюда! И никогда сюда не приходи! Не дай боже тебе еще раз сюда прийти!
Я прошел подворотню и оказался на улице.
Меня шатало. Очень сильно болели правая нога и бок. Но я уже начал ясно видеть, и в мозгах моих прояснилось. Пожилая женщина, проходя мимо меня, с ужасом меня оглядела.
«Наверное, я хорош, если она так испугалась, – подумал я. – Надо отсидеться в каком-нибудь укромном месте».
Я пошел в Михайловский сад. Там я сел на пустую скамью в глубине кустов за детской площадкой и долго сидел, постепенно приходя в себя. Потом в общественном туалете еще раз умылся, более тщательно, даже застирал брюки. И осторожно ощупал живот. В животе нигде не было больно. Хорошо, что он ни разу не сумел попасть мне ногой в живот и в пах.
Ехать в транспорте в таком виде было нельзя. Я побрел пешком. Было далековато, но я решил, что это к лучшему. По дороге обдумаю случившееся.
Во рту еще накапливалась кровь, и я сплевывал ее в урны, низко наклоняясь, чтобы не привлекать к себе внимания.
«Главное, не оказалось бы дома матери! – думал я. – Но она утром обещала, что после работы поедет к Аркадию Ахмедовичу».
Я вышел к Неве. Неожиданно и резко меня ослепила сверкающая белизна.
На одном из гранитных спусков я спустился по веерообразной лестнице к воде.
Река была сплошь покрыта льдом. Единой массой он двигался по течению вместе с черной весенней водой в каменных берегах, на которых светлели друг за другом разноцветные пятна зданий. Над плывущим льдом висели на тугих крыльях черноголовые чайки. Шпиль Петропавловского собора прямым разорванным лучом горел в воде, которая оставалась между крупных льдин зеркально гладкой. Льдины пересекали его золотое отражение, и оно от этой прерывистости мерцало.
Я смотрел на льдины. У меня сильно болела грудная клетка. Его последний удар ногой был очень болезненным. Спустя несколько дней мать заставила меня пойти к врачу, и сделанный рентгеновский снимок показал, что у меня сломано нижнее ребро. Но несмотря на мучительную боль, я ни о чем не жалел, я знал, что сегодня совершил что-то очень важное в моей жизни. Я долго ждал от себя: смогу ли я это совершить? И вот: совершил! Не случайность открыла ему правду, не посторонний человек, не с Верой вдвоем застал он меня испуганным любовником. Я сам открыл ему все. И пусть теперь эта правда уже ничего не меняла в моих отношениях с его бывшей женой, но я наконец рассчитался за мой грех перед ним. Моя любовь сегодня впервые очистилась от лжи, от чего-то гнусного, мелкого, недостойного настоящей любви. Я больше не был в долгу перед ним. Я больше не боялся его. Я чувствовал себя настоящим мужчиной. И не важно, что это случилось так поздно. Важно то, что это случилось. Я стоял над движущейся во льду рекой. И вдруг я понял, что вместе с этой свободой от лжи, которую я только что обрел, я обрел и другую свободу – я почувствовал, что здесь, сейчас, вместе с этим освобождением ушла от меня и она, Вера Брянцева, моя первая женщина, ушла навсегда, и отныне она лишь прошлое мое, она невозвратима, как невозвратим ни один период жизни человека, ни одно прожитое им мгновение, и место в моем сердце впервые вновь свободно.
Пройдет десять лет, и я буду стоять на этом же самом спуске к воде напротив Петропавловской крепости, и в моих объятиях будет трепетать, чуть приподнявшись на носках, чтобы губы наши могли слиться в поцелуе, другая женщина. Имя этой женщины будет… Впрочем, я еще не знаю ее имени. Ведь эти десять лет еще не прожиты мною.
Я стоял над рекой, и светло было вокруг. Внезапная радость предчувствия нового охватила меня, как охватывает тело странника свободный вольный ветер. Как всегда волновали меня предчувствия, предощущения, какие-то странные, но сладостные полеты мечты вперед сквозь время и назад сквозь время, эти удивительные ощущения и состояния то прозрения будущего, то какой-то давней, быть может, еще дожизненной памяти – я был тут, я видел это! И пусть эти сверкающие секунды были кратки, они, как мелкие драгоценные камни, были рассыпаны по всей моей жизни, и это мгновенное духовное прозрение всегда было оптимистично. Возможно, что-то было даже и большее в этих внезапных озарениях, предвидениях, духовных взглядах, смущениях, неясных движениях души, странностях пейзажей, потерях ощущения времени. Но – что? Я пока не в силах был постичь.
Возле самых моих ног, подо мною и впереди меня, и справа и слева, шурша, сталкиваясь, сближаясь друг с другом и удаляясь друг от друга, двигались льдины. Солнце крестообразно вспыхивало в талом ледяном крошеве, которое плыло рядом с ними. И громадный мост с выгнутыми железными пролетами частями отражался в свободных пространствах зеркальной воды. А в небе поперек движения льда бесшумно летели крупные облака.
Еще не прожитая мною, моя будущая жизнь смотрела на меня отовсюду.