Кузьмин Николай Павлович. Генерал Корнилов

   Немецкое наступление сокрушило весь Юго-Западный фронт. Не прошло и года после начала боевых действий, как обнаружилось поразительное легкомыслие высшего командования России.
   Запас снарядов был расстрелян в первых же боях. Пехота стала подниматься из окопов, не получая никакой артиллерийской подготовки. Потери в живой силе достигли устрашающих размеров. В некоторых корпусах в строю осталось по 5—7 тысяч штыков. В окопы посылались спешенные кавалеристы.
   Прекратился не только подвоз снарядов, не хватало самого необходимого – винтовок. Маршевые пополнения прибывали невооруженными. Солдат заставляли подниматься из окопов с голыми руками, им приказывалось следить не столько за неприятелем, сколько за своим ближайшим соседом: убьют – подберешь его винтовку!
   Так воевать было нельзя. В неподготовленных атаках гибли целые дивизии. По окопам поползло: измена… предали… А вскоре бдительные глазастые фельдфебели стали отбирать украдкой ходившие по солдатским рукам «возмутительные» листовки…
   Крамольная зараза проникала на передовую из глубокого тыла, причем прилипчивой этой заразе был подвержен не только рядовой состав, но и офицерский.
   Напрасно русское командование взывало к своим союзникам о помощи. В прошлом году Россия пожертвовала двумя армиями, чтобы спасти Париж. Ныне ни французы, ни англичане не пошевелили и пальцем, чтобы спасти русский фронт на Карпатах. Именно в те дни родилось и стало порхать по страницам газет ядовитое изречение: «Союзники намерены воевать до последней капли крови… русского солдата!»
   Весна 1915 года навсегда похоронила надежды на близкое окончание войны. Немецкий генерал Макензен несколькими уда-рами рассек фронт русских войск. Началось паническое отступление. Недавние победители, горделиво входившие в города, местечки и фольварки, бежали сломя голову, попадали в окружение, сдавались в плен. В июле русская армия оставила Перемышль и Львов, в августе – Варшаву, Ковно, Гродно, Брест-Литовск. В российском обществе наступило похмельное отрезвление. Человеческая бойня только начиналась, и этому взаимному истреблению покамест не виделось конца и края.
   В Петрограде фронтовые неудачи вызвали болезненную панику. Стали исподволь готовить для перевозки в Вологду ценные документы Государственного архива, золотой запас и сокровища Эрмитажа. Из Риги, становившейся прифронтовым городом, потянулись на Восток эшелоны с оборудованием крупных заводов, выполнявших оборонные заказы.
   Но в эти дни и месяцы самым непонятным образом вели себя столичные газеты. Все они (с редчайшим исключением) вдруг принялись на все лады расхваливать Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Чем хуже шли дела на фронте, тем громче раздавались славословия. Царское окружение негодовало – великий князь был нелюбим в этой среде. Царю нашептывали, что затаившиеся недруги спят и во сне видят, как бы заменить его на троне этим дылдой (Николай Николаевич в отличие от своего племянника поражал огромным ростом – под два метра). Особенно негодовала царица. Она уверяла мужа, что великий князь, будучи Верховным главнокомандующим, намерен сам пожать лавры победителя ненавистного Вильгельма. Она распаляла воображение царя, рисуя картину торжественного вступления победоносных русских войск в поверженный Берлин (мысли о поражении ей и в голову не приходили!) Кто будет красоваться подбоченясь на белом коне?!
   Царицу возмущало странное равнодушие супруга ко всему происходящему. Как бы отрешившись от земного, он все свои надежды возложил на волю Всевышнего. Александра Федоровна беспрерывно совещалась с близкими людьми. Как, ну как вдохнуть в него энергию, решимость, волю? Советов подавалось множество. Царя окружали совершенно негодные люди. Царица отправлялась к мужу и принималась убеждать его вспомнить о своих великих предках, взять их в образец. Ей-Богу, для этого сейчас наступило самое подходящее время!
   В окружении императора медленно, однако неуклонно тасовалась колода тщательно подбираемых помощников-чиновников. Покачнулся было на своем посту, однако быстро восстановился Горемыкин… Удалось убрать с поста министра иностранных дел Сазонова и провести вместо него услужливого Штюрмера… Удалялись Маклаков, Сухомлинов, Щегловитов, Саблер… Успех немецкого наступления в Карпатах подвигнул Николая II на ещеодин решительный поступок. В конце лета он обратился с доверительным письмом к престарелому графу Воронцову-Дашкову, наместнику на Кавказе. Он просил его освободить должность для великого князя Николая Николаевича. Граф ответил желчно. На его взгляд, помазаннику Божьему сейчас самое время думать о спасении России, а не о каких-то должностях для своих родственников. Смысл письма прогоняемого наместника Кавказа был примерно таков: «Куда же ты смотришь? Чем занимаешься?»
   В конце августа Горемыкин съездил в Ставку, поговорил там с царским дядей, с генералами, а вернувшись в Петроград, объявил о роспуске Государственной думы. Через несколько дней, 5 сентября, последовал царский рескрипт: великий князь Николай Николаевич назначался на Кавказ, обязанности Верховного главнокомандующего Николай II возлагал на самого себя. Он объяснял это своим священным долгом – в такую тяжелую минуту находиться во главе народа, нации и державы.
   Император уехал в Ставку и с головой ушел в военные дела. Начальником своего штаба он избрал профессора Академии Генерального штаба Алексеева. Сам Николай II всю жизнь оставался в звании полковника. Начальнику штаба Ставки он присвоил высшее звание в русской армии – генерал от инфантерии.
   В столице осталась императрица, сгоравшая от стремления помочь чем только можно своему нерешительному, вялому супругу. Исполнилось наконец ее желание, ее мечта – любимый Ники возглавил русские войска. Теперь – вперед, на Берлин! Ради победы она была готова пожертвовать своею жизнью.
   Отсутствие царя в столице сделало Александру Федоровну невольной посредницей в сношениях правительственных учреждений с постоянно пребывавшим в Ставке императором. Царицу осаждали просьбами, заявлениями. Она выслушивала, принимала письма, однако ничего не обещала, не посоветовавшись с Аннушкой и Другом. Из всего окружения она беззаветно верила только этим двум людям, проверенным много раз и верным… Фельдъеге-ри сновали беспрерывно. Царица заваливала мужа письмами. У них с Ники существовало давнее правило: ни дня в разлуке без письма.
   «Теперь все дело в армии, – наставляла Александра Федоровна мужа. – Ты – Самодержец, ты это доказал!» И – далее: «Бог с тобой, Друг за тебя!»
   И редко кто в России сознавал, что, взвалив на свои плечи обязанности Верховного, царь тем самым превратил себя в крупную и соблазнительную мишень для самой разнузданной критики за малейшие фронтовые неудачи. Если прежде от этих злобных наскоков (особенно печати) его защищало пребывание на троне, то теперь, спустившись в кресло Главковерха, он становился уяз-вимым наравне с любым офицером, с любым генералом, потерпевшим поражение.
   Такая критика не замедлила и обрушилась лавиной. В вину отныне Верховному ставилась любая неудача. Газеты словно взбесились. Взрыв печатной ненависти поражал неискушенного читателя: создавалось впечатление, будто газеты в России издаются исключительно для того, чтобы поносить без всякой меры любые действия правительственных сфер. А чьи же они в самом деле: русские или… какие? Но не немецкие же газеты, надо полагать!..
   Весеннее тепло окончательно расквасило карпатские дороги. На Дуклинском перевале еще лежал белейший снег. Дивизия Корнилова закапывалась в слежавшиеся сугробы. Солдатские лопаты добирались до стылой земли, долбить ее можно было только ломом.
   Дивизионная разведка выяснила, что по следам отчаянно огрызавшейся Стальной идут два полнокровных австрийских корпуса. Перевес вражеских сил был обрекающим. Помогала защищаться узость плацдарма – на стороне русских пока находились горы. Корнилов намеревался сдерживать навал врага, сокрушая его авангарды. А тем временем там, внизу, где уже буйствовала весна, войска фронта выходили из карпатских теснин и растекались по равнине, готовили и занимали новую линию обороны.
   Утром 29 апреля Корнилову доложили, что позади, за спиной дивизии, обнаружены вражеские егеря. Таким образом, Стальная попадала в окружение. Кидаться на прорыв и догонять своих значило привести австрийцев буквально на хвосте. Стальная, разумеется, выйдет из окружения, однако главное ее назначение не будет выполнено.
   Тем утром генерал-лейтенант Корнилов отдал последний приказ: окопаться и стоять до последнего. И 48-я превратилась в затыкающий камень на узкой горловине прорыва. Австрийцам пришлось громить упрямую дивизию, не пожелавшую спастись.
   Вечером снаряд ударил близ сосны, под которой в прорванной палатке работал дивизионный штаб. Отброшенный взрывом, командир дивизии потерял сознание. Очнулся он уже поздно ночью. Вокруг слышалась немецкая речь. Разгром, плен… Но не бесчестие, нет, нет!»

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Ребенком Николай II любил слушать сказки о разбойниках, заманивших жертву в лес и точивших свои страшные ножики.
   Как походила Россия на эту несчастную жертву!
   Всего десять лет назад в Берлине собрался конгресс самых отпетых разбойников Европы. Правда, были они не в армяках и не с дремучими лесными бородищами, а во фраках, вылощенные, благоухающие. Однако ножики точили алчно и не скрывали этого нисколько! Речь шла по сути дела о самой настоящей оккупации России. Эти фрачники-разбойнички провозгласили: если страна не в состоянии самостоятельно разрабатывать залежи сырья, она обязана допустить к себе для этого соседственные страны и международные картели. Берлинский конгресс обрек Россию на участь Африки. Великая держава, совсем недавно сокрушившая Наполеона, становилась обыкновеннейшей колонией.
   Как было отвечать на это, что делать, как поступать? Покоряться? Или воевать?
   Воевать Россия не хотела никогда. Сколько можно? Целое тысячелетие – сплошные войны, войны… За искусное лавирование с разбойниками Александра IIIназвали Миротворцем. Редчайший случай – целых 13 лет Россия не слышала грохота пушек. Император ловко уклонялся от угроз и натиска, обыкновенно приговаривая: «Кто видел войну, тот не может ее любить». Положения порою складывались прямо-таки унизительные, однако мирно живущая Россия год от года крепла, набиралась мощи. Ах, если бы удалось прожить без смут и войн еще хотя бы лет пятнадцать—двадцать!
   Нет, не позволят, не дадут. Слишком великие интриги затеваются вокруг России, причем натиск снаружи подкрепляется все нарастающею смутой изнутри. Гниль, гибельная плесень завелась внутри державы – вот настоящая беда…
   В сознании молодого государя мало-помалу окрепло убеждение, что с неких пор над православной Россией, наследницей неподражаемо пышной Византии, стал владычествовать некий Рок.Тяжелое душевное состояние Николая II усугубило рождение долгожданного, вымоленного наследника. Царевич оказался болен неизлечимым недугом, обещавшим несчастному ребенку весьма недолгую жизнь.
   Брак молодого венценосца вообще-то оказался редкостно счастливым. Царственная чета пронесла обоюдную юношескую влюбленность через многие годы семейной жизни. Но не сказалась ли кощунственная торопливость, сократившая траур по скончавшемуся родителю? Оба, царь и царица, таили эту мысль каждый про себя. Их супружеское счастье омрачалось лишь одним: рождались только дочери. В какой-то миг сам император увидел в этом Божий промысел: российский трон должен передаться в другую ветвь романовского дерева, ибо наследование по женской линии законом запрещалось. Однако никак не примирялась с этим сама царица. Обретя новую веру на новой своей родине, она прибегла к поклонению святым местам и своего добилась: заждавшейся России подарила мальчика, наследника престола. В отличие от своего мужа она всеми силами пыталась разжать когти злого Рока и любой ценой спасти жизнь своего несчастного ребенка.
   Мистическая покорность судьбе стала довлеющей во всех поступках российского государя. Он уподобил себя библейскому Иову, безропотно склонявшемуся под градом выпадавших испытаний.
   «Быть может, – записывал он в своем интимном дневнике, – необходима искупительная жертва для спасения России? Я буду этой жертвой. Да свершится воля Божья!»
   Как непохож он оказался на своих предшественников на троне! Невозможно представить подобную обреченность в действиях Ивана III, Ивана Грозного, Петра Великого, Николая I.
   Русская история насыщена крутой энергией монархов. Петр Великий собственноручно рубил головы стрельцам, зато Россия при нем явилась миру подобно многопарусному кораблю под победный грохот пушек. Иван Грозный великими жестокостями сокрушил строптивое могущество бояр, чем неузнаваемо укрепил державу, сделав ее централизованной, самодержавной, с единой сильной волей. Екатерина Великая беспощадно растерзала бунтовщиков Пугачева, невзирая на то, что на нее поднялся смерд, простой народ. Страшно представить, что было бы с Россией, уступи она тогда безумным притязаниям смутьянов!
   На великую беду России, Николай II не был прирожденным самодержцем. Любящий муж, прекрасный семьянин, он заметно тяготился своими обязанностями государя и, исполняя свой долг на троне, постоянно обращался мыслями к Всевышнему. Найдя в религии прибежище и защиту, он стал настоящим ангелом во плоти. Однако ангелы не управляют государствами. Он начистозапамятовал одну из самых важных обязанностей христианского государя – борьбу со злом.
   А между тем суровая российская действительность, образно говоря, все размашистей колотила в древний колокол тревоги.
   Удивительно, что Николай II прекрасно сознавал великую опасность. Он ее видел воочию, он с ней сталкивался повседневно. Все чаще рвались бомбы, и все нахальнее стучали выстрелы из револьверов, обрывая жизнь самых выдающихся деятелей державы. Россия превращалась в настоящий заповедник для охоты злоумышленников на великих князей, губернаторов и министров.
   Украдкой от жены Николай II прочитал нашумевшую на всю Европу книжонку некоего Степняка-Кравчинского «Россия под властью царей». Отложил, дернул плечом, задумался… Что и говорить, книжонка омерзительная. Нахальный автор объявлял, что жить в соседстве с Россией попросту опасно, граничить с ней – все равно что находиться за одним столом с сумасшедшим…
   А давно ли лезли к ней за стол да еще считали честью для себя попасть в число приглашенных? Александр I, победитель Наполеона, этого кровавого завоевателя, этого нового Чингисхана, слыл самым выдающимся государем Европы. Ценой собственной Москвы русские спасли все европейские столицы. И вот благодарность! Впрочем, уже преемнику Александра I пришлось познать горечь этой чудовищной неблагодарности. Недавние союзники приплыли к крымским берегам и принялись палить из пушек по солдатам, которых еще так недавно чествовали на Елисейских полях. Спрашивается, что понадобилось англичанам и французам в столь далеком от них Крыму? Нет, приплыли и принялись по-наполеоновски сеять смерть и разрушения. Как ни рассуждай, а тут не что иное, как грубая месть за… поражение Наполеона. Да, да, именно месть! Ибо Наполеон, при всей его гордыне и спесивости, был натасканным послушным псом при сапоге упорного охотника за крупной дичью. И этой дичью, этой целью была огромная и не похожая ни на одну из стран Россия.
   Николай II был человеком чрезвычайно скрытным. Даже в дневнике он не давал выхода своим эмоциям. Все мысли, чувства, переживания перекипали в нем, как в самоваре, наглухо закрытом. Наружу никогда ничто не вырывалось. Эта поразительная выдержка, эта внутренняя замкнутость создали ему репутацию характера холодного и даже равнодушного.
   Большое впечатление на императора произвело чтение евангелий. Разве не знал Спаситель о предстоящих крестных муках? Он знал о них со дня рождения. Вся жизнь Его, короткая, но яркая, была примером безропотного, безоглядного исполнения своего Долга. Порою Он отчаивался и начинал скорбеть, однако что помогало Ему одолевать эти минуты слабости? Сознание того, чтоЕго земные испытания определены заранее, а следовательно, предназначены.
   Царский трон – место тоже горнее, жертвенное и всегда опасное. Скольких обладателей уже настигла смерть, насильственная и жестокая? А сколько раз смерть заносила свою руку и над ним? Он мог погибнуть от сабли фанатика самурая, его лишь чудом не раздавило вагонной крышей при взрыве поезда. Его могли похитить и в случае чего убить, как того требовал, например, как подбивал к тому взбесившийся попович Чернышевский. (О, эти поповичи, бродильная закваска доверчивой российской молодежи!) Николай II уверовал, что безнадежно и наивно ждать спасения людского. В том, что ожидало его родину, прозревался Божий промысел, а следовательно, все, что предназначалось и ему, было уже взвешено, отмерено, определено…
   Постепенно он свыкся с положением зафлаженного волка, и это пренебрежение к опасностям сиюминутным, повседневным давало ему силы сохранять спокойствие при ситуациях воистину отчаянных. Как бы прозревая события дальнейшие, он не паниковал, не суетился, когда сталкивался с тем, что происходило сплошь и рядом.
   Два сочинения, две небольшие брошюры попали ему в это время в руки и только укрепили его в правильности избранного поведения. Книги эти были: исследование великого Менделеева о России и недавно отпечатанные и сброшюрованные «Протоколы сионских мудрецов».
   Менделеевское сочинение было настоящим гимном крепнущей России. Население ее прибавлялось по три миллиона в год, в несколько раз увеличилась добыча каменного угля и металла, удвоились урожаи пшеницы и ячменя, в семь раз возросли вклады населения в сберегательные кассы. А чего стоит столь быстрая и капитальная постройка великого транссибирского железнодорожного пути! Великий русский химик, как человек практического опыта, доказывал цифирью, сколь разорительны для нашего народа войны и как быстро прирастала наша мощь в мирном созидательном труде. Менделеев предсказывал, что через 20 лет мирной жизни России не будет страшен никакой враг.
   Но не об этом ли трезвонил и англичанин Торн? Человек с мозгами, он буквально вопиял: «Если западные страны не сумеют удержать Россию, то к 1930 году ей не будет соперников!» Он рисовал невообразимую картину: Европа и США стоят на коленях перед этим сказочно развившимся гигантом.
   Николай II откладывал прочитанное и принимался теребить бородку. Его прекрасные глаза подергивались дымкой. Англия – англичанка льстивая, коварная, всегда умевшая заглядывать за близкий горизонт. Сколько палок насовала она в русские колеса, особенно в Средней Азии! Боится, опасается за свой самый цен-ный бриллиант, за Индию… Однажды, еще при отце, наследником, Николай вдруг задорно заявил, что наступит славный день, когда Индия станет не английской, а нашей. Александр III поперхнулся. Он, посмеиваясь, притянул к себе сына и медленно, назидательно поводил перед его глазами толстым пальцем: «Мальчик мой, думать об этом следует всегда, однако Боже упаси говорить об этом вслух!» Так будущему государю был преподан первый урок необходимой дипломатии.
   Государственный опыт приобретался молодым царем принужденно, на ходу. Россия им считалась гигантским кораблем с многовековым разгоном. Проламывая льды вечного недоброжелательства, православная держава не всегда благополучно избегала приготовленных природой и людьми опасностей. Образцом в этом лавировании для Николая был всегда отец. Во все дни его правления России удалось не воевать, а жить и развиваться мирно. Как продолжить это благодетельное царствование – вот задача!
   Властного, уверенного Витте он принял как отцовское наследство. Душевной близости между ними так и не возникло. Государю покойно и привычно было с людьми своего круга: князь Голицын, Валя Долгоруков. Счастливая женитьба еще больше сократила этот круг. Государь замкнулся в собственной семье. Милая Алике заменила ему как друзей, так и советников. Англичанка по воспитанию, она быстро переняла взгляды мужа и возненавидела Британию за ее коварную манеру совать повсюду нос и стравливать соседей по планете. По этой же причине она настороженно относилась к Витте. Бывший министр финансов, а ныне председатель кабинета вознамерился содрать с России ее привычный обношенный халат и облечь ее немолодое тело в европейскую пиджачную тройку.
   Время, разумеется, требовало перемен, однако кто бы знал, как неприятны были все эти новые людишки! Они даже ходить как следует не научились: бегают, суетятся, вертят пятками… Не лежала к ним душа и самого государя. Он как-то подумал, что – спору нет – Витте проявляет рьяную заботу о благоденствии России, однако… какая-то нерусская эта забота! Что, из ситцевой Россию сделать заводской, фабричной?! Вместо аристократа и купца поставить ловкого банкира?! По стране и без того все громче слышится разбойный посвист капитала, и все, как правило, нерусского, чужого, иноземного…
   Алике, став чрезвычайно богомольной, все чаще выговаривала мужу, жалуясь на падение авторитета церкви. Не оттого ли, что дешевы становятся работающие руки, принося банкирам и заводчикам баснословные барыши? Деньги убивают веру и заменяют ее чистой выгодой. Место души занимает подлая прибыль.
   Алике же обратила внимание мужа на деятелей охранного отделения. Она первой заметила необыкновенное выражение ихглаз, состоящих как бы из двух экранов, один за другим. Если на первом без труда читалось тупое служебное усердие, то для постижения второго, скрытного, требовалось усилие. Как насторожила ее эта странная двухэкранность, эта скрытность чиновников, призванных, казалось бы, являть собой пример самой бескорыстной и простодушной преданности престолу!
   Вернувшись поздно вечером из офицерского собрания, где под чарочку наслаждался полковыми песенниками, Николай II принялся за чтение «Протоколов сионских мудрецов». Потом встал с тахты и, коротконогий, с полной шеей, с характерным романовским запрокидом головы, несколько раз прошелся из угла в угол. Брошюру он держал в опущенной руке. Стояла мертвая тишина. «Показать Алике. Непременно», – подумал он. Затем подошел к столу и, не присаживаясь, сделал прямо на обложке надпись: «Какая глубина!»
   В 1901 году царская чета посетила Францию. Романовых принимали пышно. Закладывались основы близкого военного союза (к досаде сухорукого кузена Вильгельма II). Однажды, улучив минуту, когда Александра Федоровна отошла от мужа, хозяева представили ей человека, испугавшего русскую царицу безжизненностью своего худого, костистого лица. Это был мсье Филипп, известный не только во Франции, но и в Европе прорицатель, живший постоянно в Лионе.
   Знакомство вышло мимолетным, коротким. Александра Федоровна, подавленная неведомой силой, исходившей от страшноватого прорицателя, несколько раз ответила невпопад. Лишь на следующий день она задумалась над тем, как ловко мсье Филипп завел речь о наследнике русского престола. При этом он, склоняясь к ее руке, не отрывал своего пугающего взгляда от ее растерянных глаз. Он словно гипнотизировал высокую гостью французского правительства, проникая вместе с тем в самые сокровенные глубины ее мятущейся души.
   Вернувшись домой, царица советовалась с Аннушкой и с сестрой Елизаветой Федоровной. Та и другая предпочитали кудесников отечественных, русских. Елизавета Федоровна даже сделала сестре упрек, обвинив ее в слепом доверии духовнику государя, протопресвитеру Янышеву. Это он подстроил знакомство царицы с французским колдуном! Подобного духовного наставника следовало менять не мешкая. У сестры царицы имелся на примете замечательный человек – Сергей Александрович Нилус. Вот кого следовало предпочесть для душеспасительного окормления государя!
   – Милая Лиза, но ты же сама сказала, что он не священник… этот твой Нилус, – заметила царица.
   Не понимаю, что стоит рукоположить его в священнеческий сан!Елизавета Федоровна добавила, что подумывает женить Нилу-са на фрейлине Озеровой.
   – Такие люди необходимы при дворе, – заключила она.
   Свою заботу о появлении наследника проявили и черногорские принцессы, две сестры, бывшие замужем за великими князьями. Одна из них, Милица, привезла из Киева четырех слепых монахинь. В царской спальне они, каждая из своей бутылочки со святой водой, окропили пышное ложе. Напрасно, как оказалось, – через год родилась Анастасия.
   Следующим летом, в июле, государь с семьей пожаловал в Дивеево на Всероссийское торжество прославления преподобного Серафима Саровского. Тысячные толпы верующих съехались со всех концов страны. Июльский зной поливал новые цветастые платки и мужичьи головы, напомаженные коровьим маслом. Александра Федоровна впервые так близко разглядела лица своих подданных, ей запали в душу их судорожно выставленные бороды, их преданно выкаченные глаза. От этой фанатичной преданности веяло древней, дремучей силой, культом фараонов.
   Не об этом ли самом рассказывала ей Елизавета Федоровна? Сестра, став женой дяди царя, обратилась в настоящую фанатичку православия, отдавая много сил и времени делам благотворительности. Обеих сестер, государыню и супругу великого князя, объединяла неприязнь к придворной атмосфере, та и другая старались замкнуться в своем маленьком изолированном мирке.