Кузьмин Николай Павлович. Генерал Корнилов

   Возле высокой, массивной двери стояли восемь конвойцев. «Уллы-бояр» скрылся за этой дверью. Входить он им не велел. Они ждут.
   Бойцам не нравилась обстановка. Они нервно оглядывались и поправляли на поясах кинжалы. Особенное раздражение вызывала у них высокая крепкая дверь. За ней скрылся генерал, «уллы-бояр». Что там с ним делают?
   – Собачья дружба до первой кости, – негромко обронил один. Ему глубокомысленно откликнулся другой:
   – И комар верблюда свалит, если только волк поможет!
   Все подтянулись, завидев поднимающегося снизу Хаджиева.
   Лавр Георгиевич навсегда запомнил свое первое участие в заседании Временного правительства. Тогда заседание смахивало на обыкновенный уличный митинг. На этот раз не было ничего похожего. За большим овальным столом собралось человек десять. Корнилова поместили так, что он оказался напротив Керенского. Вторым справа небрежно развалился надменный Савинков. Налево, через два пустующих стула, сидел раскосмаченный брюнет с косящим глазом – лидер партии эсеров Чернов.
   Керенский выглядел сильно утомленным. Корнилова он встретил сухо, чуточку надменно. Невозможно было заподозрить, что эти двое виделись совсем недавно, несколько часов назад.
   Корнилов подготовил обстоятельный доклад. Он привез с собою карту и раскинул ее по столу. В карту тотчас стал заглядывать Чернов, неловко выворачивая сбоку шею… Лавр Георгиевич обрисовал положение на фронтах как крайне тревожное. Отступление удалось остановить, но, к сожалению, лишь исключительно крайними мерами. В любой момент армия способна впасть в панику и побежать. Естественно, противник не замедлит этим воспользоваться.
   – Позвольте-ка, – невежливо проговорил он, забирая у Чер нова карту. Тот мало-помалу притягивал ее к себе.
   По разведывательным данным, продолжал Корнилов, противник готовится нанести удар на севере. Ставка озабочена слабостью предмостных укреплений в районе Икскюля… вот (он показал и черкнул ногтем). Надежда лишь на Двину как на естественную преграду. Поэтому не будет ничего удивительного, если повторится тарнопольский позор. Если только в Икскюле не выдержит оборона, немцы легко овладеют Ригой. К этому надо быть готовыми. А после Риги, естественно, откроется прямая дорога на Петроград.
   Докладывая, Лавр Георгиевич никак не мог понять, что происходит с Керенским. Сухое выражение на лице премьер-министра сменилось на страдальческое. Он жалобно моргал воспаленными глазами и словно подавал докладчику какие-то знаки. Внезапно Корнилов ощутил сильный толчок под столом. Затем Савинков сердито перебросил ему свернутую фантиком записку. Ничего не понимая, Лавр Георгиевич умолк и развернул савинковский фантик. По глазам ударило: «Что вы делаете? Здесь же Чернов!»
   У Корнилова сами собой встопорщились усы, полезли плечи вверх. Хорошенькое же правительство, если в его составе заседает известный всем шпион! До чего дожили… кабак, вертеп!
   Чернов при этом ухмыльнулся и, закурив, стал пускать колечки дыма и поглядывать в потолок.
   Обрадованный перебивкой, Керенский излишне бодро предложил никаких прений не затевать и принять к сведению доклад Верховного главнокомандующего. «У нас, господа, на сегодня громадная программа…» После этого за столом поднялся сдобный человек с брюшком и умильно, словно тамада за праздничным обедом, принялся расхваливать последние распоряжения правительства. Само собой, правительство ничего бы не значило, если бы во главе его судьба не поставила выдающегося деятеля русской революции. Керенский не удержался и метнул взгляд в корниловскую сторону. Несомненно, он навсегда запомнил его недавнее «можете послужить». Вот как надо выступать! А сдобный человек – это был недавний обер-прокурор Синода Львов – заходился от восторга. То и дело слышалось: «могучая фигура вождя», «ему доверилась вся Россия».
   Корнилов морщился, словно от зубной боли. «Ка-кая грязь! Ну и компания!»
   Внезапно его прострелила мысль-предчувствие, необъяснимым образом связанная со всем тем, что происходило на глазах: «А скоро немцы возьмут Ригу!» И он почувствовал себя чужим и лишним на этом сборище болтунов, ему захотелось поскорее вырваться отсюда и в окружении текинцев вернуться в Могилев, в штаб, где генерал Лукомский наверняка приготовил ворох новых сведений о приготовлениях противника.
   Текинский конвой изнывал от нетерпения. «Уллы-бояр» слишком долго не показывался из-за роковой двери. Хаджиев видел:джигиты завязали тесемки от папах под подбородком, чтобы в схватке не свалились с головы. Напряжение нарастало.
   К счастью, страшная дверь ожила и выпустила двоих. На площадку второго этажа из зала вышли Савинков и Терещенко. Обоих приметливый Хаджиев запомнил по Могилеву. Конвойцы замерли.
   Терещенко увидел картинно-молодцеватых конвойцев и в восхищении остановился:
   – Ка-кая прелесть! Борис Викторович, вы только посмотрите! А?
   Савинков с кислым видом покивал. Он знал о преданности этих азиатов своему угрюмому генералу, знал и об их безжалостной решимости. С лица Терещенко не сходила восторженная улыбка. Глаза его наслаждались. Как эти фигуры разнились от опостылевшей развязной солдатни!
   – Борис Викторович, давайте же попросим Лавра Георгиевича выделить нам человек сорок таких вот молодцов.
   – Можно, – вяло согласился Савинков. – Только едва ли…
   – А вот мы их сейчас самих спросим! – радостно предложил Терещенко и обратился к замершему статуей Хаджиеву: – Лю безный… э-э, прошу прощения, я не разглядел, что вы офицер!.. Скажите, в вашей среде правительство может рассчитывать на преданных людей?
   Козырнув по-офицерски, Хаджиев отрезал:
   – Никак нет!
   Терещенко отпрянул, словно от удара. Восторженной улыбки во все лицо как не бывало. В его глазах метнулся страх. Савинков, украдкой посмеиваясь, быстро сбегал вниз. К Хаджиеву негромко обратился Шах-Кулы:
   – Хан, с этих можно головы снимать? У них лживые глаза. Разве не видишь?
   В это время внизу дверь подъезда распахнулась и долго не закрывалась. Наверх по лестнице повалила толпа молоденьких юнкеров, они тащили вороха тюфяков и одеял.
   Внезапно текинцы услышали:
   – Якши, джигит, бари гел! («Эй, молодец, иди сюда!») Засмотревшись, конвойцы прозевали генерала. Корнилов сто ял на краю площадки и насмешливо посматривал на свою охрану.
   Из Зимнего дворца, никуда не заезжая, Корнилов отправился на вокзал и в тот же вечер, в 7 часов, уехал в Могилев.
   На этот раз Хаджиев настоял, чтобы поставить часового и на паровоз, в будку машиниста.
   Московское государственное совещание, о котором Корнилова предупредил Керенский, созывалось не в Петрограде, а в старинной русской столице. В этом содержался большой и потаенный смысл. Град Петра в качестве главного города России деградиро-вал окончательно. В ранг стольного города державы снова возвращалась древняя Москва. Русская история словно слегка попятилась назад, к старинным истокам своей недавней силы и величия.
   Москва замышлялась символом русского национального сопротивления всеобщему развалу.
   К возвращению Корнилова генерал Лукомский приготовил обстоятельную сводку. Отсюда, из Могилева, из секретных сводок, положение державы выглядело удручающе безрадостным.
   Русские разведчики сообщали из Голландии: к тому дню, когда в Петрограде выступят большевики, взлетят на воздух важнейшие мосты на Волге и Днепре и разразится «освободительное» восстание в Финляндии. Для диверсионных действий в глубину России засылались хорошо снаряженные группы террористов. Помимо мостов планировался взрыв шахт, заводов, рудников и складов с боеприпасами.
   Своим твердым ногтем Лавр Георгиевич привычно отчеркнул строку в сводке: из Германии сообщалось, что имперское министерство иностранных дел санкционировало пересылку в Петроград (по вновь налаженным каналам через банки в Швеции) 70 миллионов марок золотом. Голландия, Германия, Швеция… Во всем этом усматривалась единая руководящая рука, одна недремлющая голова.
   Сильно сократилось производство и поступление на фронт снарядов: более чем наполовину. К этому добавлялась угроза всеобщей забастовки железнодорожников – грозил полный транспортный паралич страны.
   Генерал Лукомский не сомневался: на этот раз учтен опыт неудачного июльского выступления в Петрограде. А ведь прошел всего какой-то месяц! Умеют работать – ничего не скажешь. И – торопятся, торопятся…
   В стране росла дороговизна. Катастрофически стало вдруг не хватать денежной массы. Глубинные российские губернии все чаще стали объявлять о своем суверенитете и заводить собственные денежные знаки. Печатались, однако, эти деньги за границей.
   Где же искать спасения? В победе над Германией? Нелепые надежды! Урок – недавний Тарнопольский прорыв.
   Самым важным, самым необходимым при создавшейся обстановке было выжить, не рассыпаться в прах, не сдохнуть окончательно.
   Военным, как специалистам, это было ясно. Но попробуй-ка втолковать единственную спасительную мысль массе обывателей, если все газеты без исключения завопили вдруг о смертельной опасности для дела революции, и эта смертельная опасность стала исходить из «закоренелого гнезда контрреволюции» – так с некоторых пор было принято называть Ставку в Могилеве.
 
   Все тревожнее становились рассуждения насчет «контрреволюционных тенденций» среди донского и кубанского казачества. Неспокойно и опасно стало на Тереке. Там казаки оказались между двух огней: на севере бурлила громадная Россия, а на юге все ощутимее несло мерзостью грузинского национализма… Зычным, грубым голосом заявляла о своей государственной обособленности гигантская Сибирь.
   И везде главные надежды связывались с оружием, с применением воинских сил. Имя генерала Корнилова пока не называлось. Для этого требовался подходящий повод. И повод вскоре отыскался. Однако прежде главковерх появился на трибуне Московского государственного совещания в Большом театре.
   Московское совещание задумывалось на манер Всероссийского Земского собора: «голос великой земли Русской». Съезжалось 2500 делегатов из всех углов страны. Десятую часть составляли представители Советов с мест.
   Совещание открылось 12 августа.
   А за два дня до этого Савинков пригрозил отставкой. Главный военный советник Керенского люто обозлился на своего патрона и решил в последний раз его как следует пугнуть. Дело в том, что глава Временного правительства вконец запутался в своем трусливом двуличии. Он одинаково боялся как царского генерала Корнилова, так и бывшего террориста Савинкова. Оба исключительно решительные, безжалостные люди, они были невыносимы для него, сладкоречивого кумира переполненных собраний с цветами, аплодисментами и восторженным тасканием на руках.
   Собрав «великое представительство великого народа», он надеялся стать всенародно признанным повелителем этой страны и уже без всякой боязни отмежеваться от этих страшных в своей жажде деятельности господ.
   Зачем кровь, если все можно решить словами! Мы же, слава Богу, не дикари…
   В течение двух дней, 8 и 9 августа, на квартире инженера Кишкина тайно совещались Родзянко, Милюков, Маклаков и Шингарев. В последний день туда были позваны Савинков и Львов, недавний и недолгий обер-прокурор Синода (с некоторых пор кто-то настойчиво пристраивал его к участникам большой политической игры). От «Союза офицеров» там присутствовали также двое, Новосильцов и Роженко. Вопрос стоял предельно просто: приближался момент решительной борьбы и следовало наконец решить, кому оказывать поддержку – Керенскому или Корнилову. К великому сожалению, их совместное сотрудничество по спасению России становилось немыслимым.
   Новосильцов, прежде чем начать говорить, развернул газетный лист. В «Известиях», органе Совета, известный большевик На-хамкес писал: «Бывшая царская Ставка в Могилеве стала центром контрреволюции. Мятежники-генералы агитируют среди солдат и святотатственно поднимают свою руку на завоевания революции… Всякий солдат имеет право убить такого раньше, чем он успеет поднять свою руку!»
   – Господа, русская армия всего лишь исполняет свой исключительный долг: защитить Россию в самый трудный час. Никаких иных целей армия не имеет, не вынашивает. И вам всем хорошо известно, что генерал Корнилов остается решительным противником монархии. Он полон настроения довести страну до Учредительного собрания и вручить власть гражданским лицам, коих Россия соблаговолит призвать к руководству.
   Милюков посматривал на говорившего со снисхождением. Бывший министр иностранных дел обрюзг, его голова стала совершенно белой, щеки обвисли и становились красно-багровыми. Искусный интриган, он снова получил возможность жить и действовать. Ситуация была ему знакома по февральским дням. Тогда он интриговал против царя, теперь же – против Временного правительства, Совета и отчаянных генералов. Он вынашивал мысль снова сколотить что-то похожее на тогдашний «Прогрессивный блок».
   – Как вы не понимаете, – заметил он Новосильцову, – что всякий, кто решится на диктатуру, окажется без общественной поддержки. Он повиснет в безвоздушном пространстве. Не забы вайте, ради Бога, что вы, со всею вашей мощью, все равно сильно зависимы!
   – От кого, позвольте осведомиться? – вежливо спросил Новосильцов.
   – Ну как это – от кого? А железные дороги, скажем? А тот же телеграф? Да и многое другое. – Он пожевал губами и приба вил: – Каждый офицер, кто поддержит диктатора, тем самым сам себе подпишет смертный приговор.
   – Что ж, – с холодной яростью отпарировал Новосильцов, – ради этого можно и пострадать!
   Савинков во время совещания не проронил ни слова. Он только что, буквально перед совещанием, узнал: Керенский, осуществляя идею о «триумвирате консулов» (Керенский, Терещенко, Савинков), решил освободиться от его услуг и дал согласие на замену его Некрасовым. Триумвират появится, но только без него, без Савинкова!
   Горячая кровь боевика-террориста бросилась Савинкову в голову. Однако он нашел силы обуздать свой гнев. Дела принимали опасный оборот. Требовался ледяной расчет и точно выверенные шаги.
   Выходило: он, как мавр, сделал свое дело… Больше в нем не нуждались.Невольно вспомнились Степан Халтурин, Егор Сазонов, Иван Каляев. Их использовали как начиненные бомбы… Но вспомнились и Татаров с Гапоном. Этих «взорвать» не удалось – их, вдруг прозревших, пришлось устранить, убить.
   Какая все-таки страшная вещь: прозрение!
   Как литератор, он завидовал многим сочинителям. Однако подлинное восхищение он испытывал перед бесхитростной сказочкой о голом короле. Гениальнейшее постижение зыбкой человеческой натуры!
   Не верь глазам своим!
   Верь исключительно тому, что тебе внушают!
   Целых пять тысяч лет человечество заставляют верить, что еврей – несчастнейшее существо. Не смейте обижать обиженных! Это подло – бить лежачего. Их и без того все бьют… Таков закон для всякого, кто дорожит званием интеллигентного человека.
   А юдофобу не подают руки.
   Так – принято. Так – надо!
   А между тем…
   В памяти возникла целая череда пламенных борцов с самодержавием: Натансон, Дейч, Войнаральский, Айзик, Арончик, Ап-текман, Деволь, Хотинский, Бух, Колоткевич, Геся Гельфанд, Фриденсон, Цукерман, Лубкин, Гартман…
   В мае 1905 года, в мае он увлеченно хлопотал в Антверпене, добывая оружие для первой русской революции. С кем пришлось иметь дело? Рашель Лурье, Дора Бриллиант, Сара Эфрусси, Фей-га Кац, Дев Зильберберг, Моисей Шнейдер…
   В декабре того же года во главе Петербургского Совета рабочих депутатов оказались: Гельфанд, Бронштейн, Носарь, Гревер, Эдилькен, Гольдберг, Фейт, Брукер…
   Да и совсем еще недавно… Но главное – Азеф!
   Прав старикашка Бурцев, неутомимый охотник за провокаторами, ехидно обронивший как-то, что в царской охранке настоящими хозяевами были не самонадеянные генералы, там распоряжался один Азеф.
   (Теперь, когда многое открылось, Савинков читал о прошлом с легкостью, словно по букварю.)
   Куда только глаза глядели! Слепота поразительная…
   Подумаешь, не подадут руки!
   А – боялись и притворялись, как в сказке о голом короле…
   Допритворялись!
   Засилие такое, будто прорвало где-то в глубине мощнейшую т Рубу. Куда ни глянь… везде. Настоящее половодье, потоп!
   А с некоторых пор вдруг снова – с какой стати! – появился Рутенберг и стал льнуть, навязываться, посещать. Савинков сразу вспомнил о судьбе несчастного Гапона.
   Окончательное избавление от всех иллюзий наступит через восемь лет, когда его заманят в СССР и, бросив в подвал Лубянки, приговорят к расстрелу.Самое было время подумать о собственной голове… И захотелось писать…
   В Савинкове вдруг проснулся дремлющий писатель. Материала подкопилось, и, видимо, теперь подперло. Пока на совещании кипели страсти, он предавался утонченным размышлениям об историческом пути России, о великих загадках русской души. Удивительное дело: правда, несомненно, на стороне Корнилова, однако так называемое общественное настроение с какой-то обреченностью бараньего стада день изо дня продолжает симпатизировать этому ничтожеству Керенскому. Русский народ идет по гибельной дороге, но идет с непостижимым разуму вдохновением, словно мошкара тучей летит на огонек! Чем в самом деле не загадка? Добро бы перед нами какое-нибудь туземное племя из дебрей Амазонки, голопузое, босое, с пучком травы под животом. Нет же, великая нация с более чем десятью веками Истории за спиной. И – какой Истории!
   Как уразуметь, чем объяснить эту страсть к саморазрушению, к национальному взаимоистреблению? Даже наш гений Пушкин не нашел никаких глубинных слов и только сказал о русском бунте, бессмысленном и беспощадном.
   Сатанинское наваждение Антихриста, не иначе. А что еще?.. С Некрасовым, заменившим его в триумвирате, Савинков, в отличие от многих, был довольно хорошо знаком. Склонный не только действовать, но и наблюдать, Савинков видел, как этот ловкий человек пролезал в российские «верха», подобно слабенькой былинке сквозь асфальт (как и Терещенко, к слову). Некрасов находился в числе немногих, кто в квартире Путятина склонил великого князя Михаила отречься от престола, Некрасов же настаивал в марте на обстреле Петропавловской крепости из корабельных орудий крупного калибра, заклиная, что там скрываются от народного гнева царские министры-кровопийцы. Науськанный народ кинулся к крепости, но там оказалась лишь команда инвалидов, охранявшая царские могилы… А совсем недавний поступок Некрасова вызвал брезгливую усмешку на тонких губах Савинкова. Этот упитанный самодовольный буржуа взял и женился на молоденькой, выгнав из дому старую жену. Для венчального обряда он избрал церковь Зимнего дворца и сумел добиться, чтобы из хранилища достали царские венцы.
   «Взбесившийся нувориш!» – так решил Савинков и лишь впоследствии узнал, что этот ловкий человек был тщательно замаскированным масоном и загодя готовился к решающим событиям в России.
   Через своих людей Савинков узнал, что Некрасов с первых же шагов стал предостерегать Керенского, запугивая его тем, что бывший террорист без всяких колебаний расправится не только с Советом, но и с правительством. – Он, Александр Федорович, не задумается повесить и нас с вами. Уверяю вас!
   Керенский, боявшийся Савинкова, слушал во все уши. Он обрадовался возможности обновить триумвират. Тем более что Некрасов внезапно обнаружил способности искусного стратега.
   – Александр Федорович, соедините-ка их вместе: и Корнило ва, и этого щелкопера. Они же рвутся действовать. Им прямо-та ки не терпится. Ну так на здоровье! Вспомните Робеспьера… ну? Пусть они действуют, пускай. Они ж будут висеть на одной веревке. Пусть только выступят!
   Слушая, Керенский быстро, по-обезьяньи, чесал за ухом. Его красноватые глазки жмурились. Ах, если бы не действовать, а говорить, выступать, витийствовать! Какие золотые были времена!..
   Однажды Некрасова посетил освобожденный от всех дел Милюков и попросил о доверительной беседе. Некрасов насторожился. Бывший министр иностранных дел начал издалека. Некрасов, не перебивая, положил быть терпеливым. Милюков в конце концов «спустился» к тому, ради чего и заявился. Он хотел говорить о Корнилове.
   Немного послушав, Некрасов лукаво усмехнулся:
   – Павел Николаевич, я вижу, вы меня совсем не уважаете. По-моему, с Корниловым все ясно. Это же таран… как всякий генерал. И странно было бы ждать от него чего-либо другого. Но, простите, я же не слепой. Я же вижу вашу тревогу, вижу ваши колебания. Не теряйте времени и станьте откровенны. В чем дело? Что вас так тревожит с этим несчастным генералом?
   Вскинув голову, Милюков блеснул глазами:
   – Не догадываетесь?
   – Ну не тяните, не тяните… Мы же свои люди!
   – Тогда слушайте. Вы правы: Корнилов не что иное, как таран. Добавим: еще и знамя, символ. Военные его знают отлич но. Человек решительный и колебаться не привык. Доказал мно жество раз… Но как вы думаете: а не старается ли он для кого-то другого? Иными словами, не расчищает ли дорожку, а?
   Некрасов пожал плечами:
   – Сломит голову один – появится другой. Так всегда. Свято место пусто не бывает.
   – Эх вы! Так нельзя… не положено в таких вещах. А ведь фигура-то уже виднеется. Не разглядели?
   – Павел Николаевич, ну не томите, ради Бога!
   – Да Ленин же, Ленин, черт возьми! Неужели неясно? Не
   Керенский же ваш!
   Интерес Некрасова к разговору вдруг потух. Он перестал смотреть в глаза.
 
   – Ленин? Так сказать, германский план? Н-ну, может быть, не спорю. Но в принципе… Нет, нет, лично у меня об этом голова не заболит. Хм, Ленин… Ну и что? Нет, несерьезно как-то…
   Удивленный странной переменой, Милюков оскорбился и ушел. Он не привык, чтобы к его выверенным пророчествам относились столь небрежно. «А вот увидите, увидите!» – думал он с мстительным злорадством.
   Большевики встретили Московское государственное совещание всеобщей забастовкой. Делегаты, вылезающие из вагонов, не видели ни трамваев, ни извозчиков. Трамвайщики бастовали, а извозчики боялись расправы за штрейкбрехерство. Московскому военному округу пришлось спешно мобилизовывать весь армейский транспорт.
   Отправляясь в Москву, Лавр Георгиевич сознавал, что поступает против желания Керенского. Временное правительство собирало совещание с надеждой получить от него «всенародную» поддержку. И эта поддержка требовалась правительству от всевозрастающей опасности со стороны военных. Лавр Георгиевич не сомневался, что на пост главковерха уже имеется подходящая кандидатура. Хотя бы тот же Верховский… Любопытно, почему вдруг не заладились отношения Керенского с Савинковым? Какая кошка между ними проскочила? На всякий случай он послал в Петроград телеграмму, настаивая на присутствии в Москве «такого, как он указал, крупного человека, как Борис Викторович».
   Утром, подъезжая к Москве, Лавр Георгиевич наспех просмотрел свежие газеты, сообщавшие, что совещание открылось пышно. В царской ложе восседали старые заслуженные борцы с самодержавием: Плеханов, Лопатин, Засулич, Фигнер, Морозов, Аксельрод. Весь день на сцене красовался Керенский. Острых выступлений не было. Даже старик Плеханов, шамкая, сбиваясь, первым делом помянул Россию, а уж затем Свободу. От патриотического угара не было никакого спасения… Крикливо сообщалось о раскрытом заговоре монархистов, и нити будто бы вели в Тобольск, к сосланному туда царю… В Гатчине немедленно арестовали великого князя Михаила, жившего там на положении частного лица… Проскочило сообщение о подозрительных передвижениях казачьих войск, и Лавр Георгиевич вспомнил последний доклад генерала Лукомского. Он передислоцировал 7-й Сибирский полк поближе к Москве, а 4-й Сибирский – к Калуге. Спокойная купеческая Москва, считал он, нуждалась в защите «на всякий случай». Он еще произвел такой подсчет: в Москве имеется два военных училища и шесть школ прапорщиков. Следовательно, вместе с юнкерами, а также с находящимися в отпу-сках и на излечении в лазаретах Москва способна выставить на всякий случай более 15 тысяч одних только офицеров… Лавр Георгиевич внезапно увидал свою фамилию. В резолюции «Союза казачьих войск», приуроченной специально к совещанию, Корнилов объявлялся «спасителем России». Казаки предупреждали, что «генерал Корнилов не может быть сменен со своего поста, как истинный народный вождь…» И уж совсем на незаметном месте попалась на глаза заметка о том, что банки Северной Америки готовы предоставить обессиленной России заем в пять миллиардов долларов всего с одним условием: чтобы Временное правительство поставило все свои действия под полный контроль союзников. «Вот, вот! – подумалось Корнилову, и он пожалел, что рядом нет капитана Нежинцева. – Заметка прямо для него!»
   За окном вагона замелькали подмосковные перелески. Лавр Георгиевич, думая о Нежинцеве, стал собираться. Нежинцев недавно получил чин подполковника. Его добровольческий полк, названный Корниловским, сейчас стоит в Проскурове. Недавно Нежинцев просил разрешения развернуть полк в дивизию – добровольцев масса. Корнилов подумал и не разрешил. Он посоветовал Нежинцеву наладить связь с Текинским полком. За боевые качества этих двух подразделений генерал Корнилов ручался головой.
   Главное же, и текинцы, и корниловцы, верные присяге и долгу, выполнят любой его приказ.