Страница:
Видно было, как вдоль залегших цепей бегали Нежинцев и Марков. «Стыдно, стыдно, господа… Вперед!» Поднялись, побежали… Но плотный огонь снова заставил залечь. А на прежнем рубеже осталось множество убитых. Какие досадные, невозвратимые потери!
Наконец ударила наша батарея. Молоденький полковник Миончинский знал и любил свое дело. Он так же, как и Корнилов, окончил Михайловское артиллерийское училище. Воевал в отряде Чернецова… Как артиллерист, Миончинский физически страдал от хронической нехватки снарядов. Поэтому «пустых» выстрелов у него, как правило, не бывало. «Нужда, – говаривал он, – научит метко стрелять!» Вот и теперь снаряд, другой, третий легли точно в цель. Мельница загорелась. И офицерские цепи снова поднялись во весь рост.
Внизу послышались громкие тревожные голоса – кто-то прискакал. Романовский проворно съехал со стога. Корнилов остался наверху один. Романовский едва не сбил Деникина. Весть пришла предельно неприятная: в нашем тылу появилась неприятельская конница. Под угрозой весь обоз… Когда Романовский снова вскарабкался на стог, Лавр Георгиевич раздраженно бросил:
– У них там в обозе два пулемета. Чего еще? Сами знаете: больше дать ничего не могу! Романовский доложил:
– Артиллеристы просят израсходовать неприкосновенный запас.
– Разрешаю. Снаряды ждут нас там… на станции! Уезжая, Деникин посмотрел на одинокую фигурку командую щего, торчавшую на самом верху:
– Иван Павлович, уведите вы его. Это же черт знает что!
– А вы попробуйте сами! – съехидничал Романовский.
У Деникина стали пучиться светлые, с генеральской строгостью глаза:
– Но ведь если… не дай, конечно, Бог… Вы ж понимаете, надеюсь?
Романовский возмутился:
– Антон Иваныч, он же может подумать, что я не столько о нем, сколько о себе забочусь!
И он снова полез на стог.
Выселки все же заняли. Красноармейцы не выдержали ожесточенного штыкового удара. Фронтовая выучка офицеров сказывалась. Успех обошелся добровольцам слишком дорого: убитыми и ранеными они потеряли более 400 человек. Хоронить убитых генерал Марков не разрешил. – Мы их похороним в Екатеринодаре… да! Они заслужили самые высокие воинские почести!
Своей властью он мобилизовал подводы. Обоз разбух до невероятных размеров. Одних только раненых и заболевших везли более тысячи человек. А предстояли еще бои за речные переправы и на подступах к самому Екатеринодару.
Обоз армии, как и все снабжение, находился на плечах старого генерала Эльснера, корниловского сослуживца по Юго-Западному фронту. «Каприз» генерала Маркова он понимал и разделял. Но кто бы вошел в его невыносимое положение! Обоз на марше растягивался на несколько верст. А его требовалось охранять!
– Евгений Феликсович, – утешил его Марков, – я вам пришлю роту своих орлов.
– Сергей Леонидович, – отпарировал Эльснер, – озаботьтесь лучше тем, чтобы ваши раненые не валялись на гнилой соломе.
Он пояснил: в походном лазарете нет ни одеял, ни простыней, ни полотенец. Все имевшееся белье пришлось израсходовать на перевязочный материал.
Соображая, генерал Марков запустил себе за ворот гимнастерки стек и с наслаждением почесывал спину. Заметив взгляд Эльснера, рассмеялся:
– Проклятые враги унутренние! Завелись… Мало мне врагов унешних!
Ночью его «орлы» устроили обыск в брошенных домах и притащили в лазарет вороха одеял, подушек, простыней. Этот беззастенчивый грабеж мало-помалу входил в обычай и назывался – «от благодарного населения». Невыносимая нужда заставляла петь исключительно свои песенки!
Хорошо разжился в Выселках и полковник Миончинский. Ему достался целый склад снарядов.
Самый страшный удар добровольцы получили с той стороны, откуда его никто и никогда не ожидал.
Внезапно пришло известие, что два дня назад кубанцы сдали Екатеринодар большевикам. Новоиспеченный генерал Покровский не дождался подхода корниловцев и отступил. Таким образом Добровольческая армия оказалась в западне: не только позади, но и впереди находились большевики, сгоравшие от нетерпения утолить свою ярость в расправе с ненавистными «кадетами».
Беда не ходит в одиночку, и в тот же день поступило сообщение, что в Брест-Литовске делегация большевиков заключила с немцами сепаратный мир. Свершилось то, о чем мечтал еще Распутин (он поплатился за это жизнью). На перемирие с врагом так и не отважился сам государь. На это преступление решились Ленин с Троцким. Они удержали свой режим у власти, спасли его ценой чудовищного ограбления России. По условиям мира Россияуступала Германии (уже дышащей на ладан) громадную территорию с населением 56 миллионов человек – треть населения всей страны. На этой территории находились: треть железных дорог, две трети железной руды и почти весь каменный уголь. Мало того, большевики обещали выплатить Берлинскому банку Мендельсона 6 миллиардов марок золотом. Недавний свой аванс Ленин возвращал расчетливым заимодавцам с гигантскими процентами!
После Брестского мира Троцкий оставил иностранные дела и становится во главе Красной Армии. В его руках сосредоточивается вся полнота реальной власти. И он приступает к выполнению своей задачи. Если Ленин писал: «Осуществить социальную революцию очень просто – надо уничтожить всего 300 буржуев», то Троцкий сурово поправляет вождя пролетариата: «Враг должен быть уничтожен поголовно!» Еще совсем недавно большевики выступали решительными противниками смертной казни (и всячески поносили за это Корнилова), то отныне они за любое прегрешение карали только смертью. Расстрел становился единственной мерой наказания. В Рыбинске расстреливали за скопление на улице, в Вятке – за выход из дома после 8 часов, в Брянске – за вульгарную выпивку.
Укрепление большевистского режима поставило Добровольческую армию в безвыходное положение. Сдаваться? Но это смерть, медленная, мучительная на радость палачам. Оставалось одно: умереть в бою.
На совете генералов было решено: идти вперед и с бою брать Екатеринодар.
Собственно, с середины марта и началась та героическая эпопея, которую потом назвали Ледяным походом.
Погода неожиданно испортилась. Тепло сменилось лютым холодом, посыпал снег. Даже раненые и больные ночевали под открытым небом. В то же время реки и речонки вскрылись, полая вода заполнила овраги. Армия закуталась в тряпье, в обноски, обсушиться и согреться не доводилось сутками.
Отчаяние обреченных помогало одолевать врага. Офицеры, ус-тавя штыки, шли прямо на пулеметы.
Армия сбивала заслоны на пути и медленно продвигалась вперед.
На реке Лабе добровольцев вновь подвел новоиспеченный генерал Покровский. Получив задание выдвинуться к переправе, он не тронулся с места: решил, что в такую метель никто не воюет. Валил снег, солдаты стали замерзать. Генерал Марков, отчаянно сквернословя, велел всей имеющейся коннице переправлять пехоту на лошадях. Он мобилизовал для этого даже конвой Корнилова. Ночная переправа застала большевиков врасплох. Станица Елизаветинская была занята почти без боя. До Екатеринодара оставалось всего 18 верст.К утру метель утихла, проглянуло солнце. Лавр Георгиевич, сидя в седле, пропускал мимо себя обоз. Он с трудом узнал генерала Эльснера. Старик в походе оборвался и выглядел настоящим бродягой… Среди раненых в телегах словно проскочила искра: «Корнилов!» Люди приподнимались на подстилках, вскидывали руки. Генерала Эльснера позвали к подводе с умирающим юнкером.
– Ваше превосходительство, говорят Корнилов… Далеко он?
– Рядом. Метров двести…
– Скажите… пусть подойдет.
Не слезая с седла, Лавр Георгиевич склонился над телегой.
– Я здесь, юнкер. Что вам угодно?
Юноша завозился в своем тряпье, выпростал руку:
– Прошу вас… последний раз… Пожмите мне руку. У Корнилова перехватило горло.
– Вот так… – прошептал умирающий. – Спасибо…
В станичном правлении толчея необыкновенная. Степенные казаки каждый раз уважительно поднимаются с лавок, едва завидев генерала. Молодежь теснится у порога, в разговоры старших не встревает. Окна в правлении открыты настежь – южная весна наконец взяла свои права.
Казаки жалуются на террор большевиков. Бьют не только «кадетов и буржуев», но и любого несогласного. Не смотрят ни на возраст, ни на заслуги. Увидят урядничью лычку – бьют, увидят медаль на мундире – бьют. Даже за нашивки за ранения ставят к стенке. А Георгиевский кавалер для них – самый что ни на есть «паразит трудового элемента».
Генерал Романовский слушает внимательно, но в глазах его насмешка:
– Оружие ваше где, господа старики?
– Забрали, ваше превосходительство, мобилизовали подчи стую.
– Шашки – тоже? Старики замялись.
Романовский знал, о чем спрашивал. В стремлении угодить, не задирать чужую власть казаки переусердствовали: снесли вот сюда, в правление, все имевшееся в станице оружие. Даже дедовские шашки сдали! Все это военное добро, кстати, попело на вооружение местного отряда Красной Армии.
Генерал Марков, заскочивший в правление по минутному делу, послушал стариков и презрительно сплюнул:
– Эх вы, тюти. Вояки… трах-тарарах! Вам сопли сосать, а не воевать. Вот теперь и воюйте вилами. А вместо коня – на быка…
Он враскачку прошел к Корнилову.
Главнокомандующий утешал Хаджиева. Сегодня утром выяснилось, что сбежал из обоза возчик и увез все генеральские вещи.Даже полотенца не осталось! Самое же неприятное: исчез весь запас чаю и сахару. Осталась самая малость – то, что Хаджиев возил в своем вьюке.
– Не горюйте, хан. Послезавтра, даст Бог, будем в Екатерино– даре!
Вошел Романовский, неузнаваемо расстроенный. Ходил он с палочкой, – в тот раз, на стогу, пуля все же клюнула его в ногу. Романовский оглядывался на дверь, делал страшные глаза и говорил шепотом. Он сообщил, что там, в прихожей, появился и дожидается Родзянко.
Корнилов изумился:
– Откуда он?
– Говорит, из Екатеринодара.
Марков не выдержал и выпустил залп ругани:
– Я бы ему, борову толстому, хорошую веревку приготовил! Романовский рассудительно заметил:
– Сережа, такой веревки ты в станице не найдешь.
– Пусть войдет, – распорядился Корнилов. («Тоже будет ка яться», – подумал он, вспомнив позорную сцену с коленопрекло ненным Савинковым.)
Оба генерала вышли, и в двери показалась громадная фигура бывшего председателя Государственной думы. Толстяк имел потасканный вид. Начал он с покаянных слов:
– Генерал, простите меня, старика. Забудем старые обиды. У нас у всех сейчас одна беда…
Лавр Георгиевич вежливо осведомился:
– Не угодно ли чаю?
– О, с удовольствием! – обрадовался толстяк.
Вызвав Хаджиева, главнокомандующий передал неожиданного гостя с рук на руки. Самого генерала подпирали неотложные дела.
Хаджиев увел Родзянко в соседнюю хату и поручил его заботам поручика Долинского. Молодой офицер недавно проснулся и сидел в одном белье, курил, щурился на яркий свет в окошке. Извинившись перед гостем, Долинский быстро привел себя в порядок и принялся готовить чай. Распустив живот, Родзянко пил долго, вспотел, истово утирал багровое лицо грязным носовым платком. Долинский вежливо выслушивал его жалобы на казачье коварство. Родзянко возмущался быстротой, с какой перекрасилось славное кубанское казачество: из 87 станиц кубанского войска 85 объявили себя советскими. Правда, для этого потребовалось всего лишь сменить вывески. Станичный сбор стал называться Советом, станичное правление – исполкомом, а станичный атаман превратился в комиссара.
– Казаки – подлецы, – поддакивал важному гостю вежли вый поручик. – Совершенно с вами согласен, господин офицер.
Закряхтев, Родзянко стал наливать очередной стакан. Он задрал чайник донышком кверху, выцеживая последние капли, и долго выскребывал ложечкой остатки сахара.
Вечером Хаджиев, бледный от гнева, подал «уллы-бояру» стакан крутого кипятка, сказав, что Родзянко прикончил у них весь нечаянный запас чаю и сахару…
26 марта Добровольческая армия пробилась к берегу Кубани.
Битва за Екатеринодар началась удачно. Корниловский полк Нежинцева с налету занял станицу Афипскую. Генерал Эрдели сумел захватить Елизаветинскую переправу и целый паром. Генерал Марков, назначенный в арьергард, был этим уязвлен и привычно сквернословил. Он опасался, что его орлы поспеют в битве за кубанскую столицу к самому шапочному разбору. Без них возьмут!
Добровольцев охватило радостное настроение. Желанная цель была близка – рукой достать. Тысячи глаз разглядывали красочную панораму Екатеринодара, южной столицы России. Узнавали Черноморский вокзал, артиллерийские казармы, приземистые корпуса кирпичного завода и оживающие от зимы сады, среди которых затерялось городское кладбище. Правее города виднелись хутора и добротный дом фермы, окруженный свечками пирамидальных тополей. Слева, в отдалении от городской окраины, высился одинокий степной курган – отличное место для артиллерийских позиций.
В предчувствии удачи Лавр Георгиевич приказал провести мобилизацию среди казаков (призвав к оружию всех молодых и здоровых) и назначил Деникина генерал-губернатором Екатеринодара.
С утра 27 марта закипела битва.
Корниловский полк повел наступление на Черноморский вокзал. Его встретил сильный огонь. Нежинцев вознамерился овладеть курганом и, по обыкновению, сам появился в цепи. Конница Эрдели, прячась в складках местности, стала обходить город с тыла. Пластуны полковника Улагая стали подбираться к постройкам фермы на берегу.
Удачнее других начал бой батальон генерала Казановича. Смяв заслон большевиков, он погнал противника вдоль полотна железной дороги. К середине дня Казанович занял кирпичный завод. Он слал в штаб донесения, настойчиво требуя не задерживаться, не давать противнику роздыха. Казанович уверял, что при небольшом подкреплении может ворваться в городские кварталы.
Генерал Романовский почувствовал себя в своей стихии. Палочка была отброшена. Он распорядился к наступлению темноты выделить квартирьеров. Падение города ему казалось делом решенным. Романовский уже изучил манеру большевистских командиров: потеряв окраины, они избегали уличных боев и панически удирали. Он не сомневался, что так будет и теперь.
Легкое начало настораживало Корнилова. Такие крупные города не берутся на фу-фу! Он кожей ощущал, как напрягается противник, собирает силы, преодолевает первую растерянность.
Ночь добровольцы провели под открытым небом. Юнкера генерала Боровского спали в роще, завернувшись с головой в шинели.
Ранним утром генерал Эрдели в тылу большевиков оседлал железную дорогу и занял станицу Пашковскую. Корниловский полк продолжал штурмовать курган. Противник оказывал отчаянное сопротивление. Нежинцев сорвал голос. Свою щегольскую папаху он потерял в бою: сбило пулей. Он уже побывал на кургане, но принужден был отступить. Нынче он послал сказать Корнилову, что курган возьмет и не отступит.
Генерал Марков, наблюдая издали за боем, отчаянно ругался:
– Мальчишки! Послали бы меня – давно бы в Екатеринодаре были…
Романовский отвечал:
– Не горюй, Сережа. Боюсь, Екатеринодар от тебя не уйдет.
– Так чего же ждать?
К исходу дня Лавр Георгиевич вышел из штабного помещения и велел подать коня. Низкое солнце клонилось к горизонту. День неузнаваемо удлинился. Корнилов впервые обратил внимание на изнуренный вид текинских скакунов:
– Хан, что же… ваши лошади тоже довольствие деньгами получают?
Верный текинец скорбно промолчал. Фураж в станицах добывался трудно. Как правило, приходилось прибегать к пресловутым «подаркам от благодарного населения». Грабеж входил в обычай.
Застоявшийся конь шел крупной рысью. Щеки приятно холодило. Лавр Георгиевич издали приглядел одинокую скирду. Пока он взбирался наверх, текинцы принялись дергать солому… Сверху глазам Корнилова открылась панорама города и поле битвы. Нежинцев все-таки овладел курганом и теперь пытался взять вокзал. Пластуны Улагая пробились к ферме. Повсюду, где прошли добровольцы, валялись тела убитых. Армия несла устрашающие потери.
Ночью Корнилов перенес свой штаб на ферму. В домике имелось четыре комнаты. Лавр Георгиевич поместился в угловой, с окном на реку. Одну комнату он распорядился отвести под перевязочный пункт. К радости Хаджиева, в сарае текинцы обнаружили несколько мешков ядреного ячменя.
Генерал Романовский принес весть о ранении Казановича. Перевязав рану, генерал остался в строю. Начальник штаба указална артиллерийские казармы. Окруженные земляным валом, они оказались неприступным оборонительным пунктом. Взять казармы не удалось за целый день. Романовский распорядился забрать из марковской бригады партизанский полк. Марков, естественно, ругается: так можно раздергать всю бригаду. А толку?..
Немного помолчав, Романовский завел речь о том, что так бросилось в глаза Корнилову недавно со скирды – о потерях. В некоторых частях, не выходивших из боя, в строю оставалась едва ли десятая часть. А город до сих пор не взят. И сопротивление противника возрастает.
Оба генерала посмотрели друг другу в глаза и опустили головы. Люди с большим боевым опытом, они думали об одном и том же: об ускользающей победе.
В сумерках Лавр Георгиевич вдруг расслышал у себя под окнами беспорядочную пальбу из револьвера. Он подождал появления Хаджиева, не дождался и вышел из помещения.
Группа юнкеров окружила плачущую женщину, она колотилась в истерике. На земле валялось трое убитых. На них никто не обращал внимания. Женщина выкрикивала что-то бессвязное. В руке она держала револьвер.
К генералу подскочил Хаджиев и объяснил, что женщина в истерике – сестра милосердия из обозного лазарета. Завидев пленных (их вели в штаб), она не выдержала и расстреляла в них весь револьвер.
Слушая, Корнилов неодобрительно жевал губами. Что и говорить, если уж сестры милосердия… Озверение чудовищное! и
Хаджиев, не теряя времени, доложил, что полк Нежинцева не только удержал захваченную днем высотку, но и взял драгоценнейший трофей – небольшой склад артиллерийских снарядов. По своему обыкновению, добровольцы действовали штыком. Удар их был страшен. Пленных они не брали. В ожесточенном бою едва не погиб сам Нежинцев. Штыком его ударили в грудь, он чудом извернулся и отделался разорванной гимнастеркой и чудовищной царапиной на теле. Боя он не покинул.
Лавр Георгиевич велел подать коня.
Захваченный склад снарядов помещался в овраге, за склоном холма, стоившего добровольцам стольких усилий и жертв. Корнилов с трудом узнал своего любимца. На Нежинцеве не было фуражки, разбил он и свое пенсне. Вблизи на него было жутко взглянуть: черное лицо, растерзанная гимнастерка прихвачена какими-то булавками, вся грудь замотана кровавыми бинтами. Его бойцы стояли строем, но опирались на винтовки, как усталые мужики на вилы. Многие из них еще дышали трудно, запаленно.
Лавр Георгиевич выслушал доклад Нежинцева и не смог совладать со своим чувством: потянулся его обнять. Нежинцев резко отстранился. – Виноват, ваше превосходительство… Вы позабыли с ними поздороваться.
Добровольцы, опираясь на сопливые от крови винтовки, смотрели на генерала мутными глазами. В них никак не проходил запал недавнего боя.
Поздороваться… Для этих героев Корнилов был готов вырвать сердце из груди!
Спазма перехватила ему горло. Он сорвал с головы фуражку и низко-низко поклонился.
– Ура нашему генералу! – услышал он хриплый голос Не– жинцева.
Рев пересохших мужских глоток напоминал ружейную пальбу. В едином движении добровольцы вскинули над головами свои окровавленные орудия убийства, угрожая не только врагу, но и, казалось, самому небу.
Возвращаясь в штаб, Лавр Георгиевич сидел в седле поникший, замкнутый, отрешенный. Его взволновала встреча с героями-добровольцами. Но как же мало их осталось! А завтра останется еще меньше… В эти минуты он отчетливо понял то, о чем они недавно в разговоре подумали одновременно с генералом Романовским: с этими отважными людьми можно сражаться до последнего штыка, до последнего патрона, однако окончательной победы не добиться: не хватит сил.
А у противника все больше наблюдалось порядка. Корнилов понимал: налаживалась дисциплина, появлялись люди с талантами военных командиров. Одна и та же деталь поразила их сегодня обоих с Романовским: даже позволив добровольцам зацепиться за окраины Екатеринодара, противник не запаниковал и не ударился в бегство, а лишь ужесточил сопротивление.
Да, день ожидается невыносимо трудный…
Поздно ночью Корнилову пришлось пережить еще одно изумление: внезапно заявился Нежинцев. Бинты на груди он сменил, вместо гимнастерки натянул черкеску. Но пенсне было разбито в бою, а без этих двух защитных стеклышек лицо молодого офицера выглядело как бы обезоруженным. Свое появление он объяснил так: день ожидается трудный, необыкновенно жестокий, а ему не с кем перемолвиться словом. А поговорить вдруг захотелось: невыносимо потребовалось облегчить душу.
Проговорили они до самого рассвета. Не спал и Хаджиев, постоянно подавая им горячий крепкий чай.
Отчаяние овладело всем существом молодого офицера. После сегодняшнего небывало жестокого боя Нежинцев пришел к тому же выводу, что и сам Корнилов. Победы им под Екатеринодаром не видать! И причина не в поредевших порядках белых добровольцев, настоящие причины – глубже, а следовательно, и трагичней. – Вспомните, как мы начинали? Как святые. А как кончаем? Будто разбойники!
Он признался, что смотрел сквозь пальцы на расправы с пленными, на пресловутые «дары от благодарного населения», на стаскивание сапог с убитых красноармейцев. Что делать? Нужда заставляла. Но во что это вылилось в конце концов? Были белыми, а стали… грязными. «Взвейтесь соколы… ворами!»
Корнилов эту мысль живо подхватил. Порою ему кажется, что для очищения Белой идеи следовало безжалостно расстрелять одну половину нашей армии, чтобы спасти от разложения другую.
Лицо Нежинцева внезапно сморщилось, словно от боли, он отчаянно замотал головой. У него так и стоял перед глазами сегодняшний красноармеец, саданувший в его грудь штыком.
– Мне представился ордынец на Куликовом поле. Там ведь тоже – грудь на грудь… Но тут-то! Рожа совершенно русская, мужицкая. Как вилами на току… До смерти не забуду! – Помол чав, Нежинцев продолжал: – У меня, наверное, горячка. По крайней мере – с головой. Я вдруг представил: ну вот возьмем мы Екатеринодар. И – что же? Снова будем поклоняться всей этой мрази: Родзянко, Керенский, Гучков, Савинков? Да стоит ли овчинка выделки! Мужик же… мужик точно знает: дети его будут лучше жить. Намного лучше! Несравнимо… И мы ему в этом мешаем. Поэтому он за своих детей с нас голову снесет! И… уже сносит. Сами видим.
На возрастающее сопротивление большевиков Нежинцев также обратил внимание. Примечательно, что противник стал тверже отвечать на штыковые удары добровольцев.
– У них, у подлецов, как видно, пропала привычка красноба– ить. У них прорезался вкус к власти, к действию. А если коротко, то вот: у них армия растет, у нас же – гибнет. Мы – последние. И мне понадобился удар штыком, чтобы испытать зависть про фессионального военного к боеспособности противника. Вы знае те, я большевиков не выношу на дух. Моя бы воля… Но в то же время… – Нежинцев стал мяться. – Скажите, Лавр Георгиевич, вам не показалось, что эти чертовы большевики перехватили нашу Белую идею? Для сегодняшнего моего солдата я – барин, и больше ничего. Для него, черта мордатого, эти самые большевики почти родня, если не больше. Мы же – даже самые святые – господа, и больше ничего.
В комнате стало светло. Корнилов встал и задул лампу. В раскрытое окно вползала утренняя свежесть.
Нежинцев стоял и одергивал на себе черкеску. Выговорившись, он вновь обрел обычный вид. Губы его тронула усмешка.
– Но что делать? Не идти же наниматься к Троцкому! Не допустят, не дадут дойти: расстреляет, как собаку, первый же латыш или еврей.
Далеко за Кубанью ударил орудийный выстрел. Оба прислушались.
Нежинцев сказал:
– Нам всем осталось одно: сгореть на своем святом огне. А смерть… Что смерть? Она ведь никогда не предупреждает и нико му не дает никаких объяснений!
Гибким движением молодого, сильного тела он унырнул в низенькую дверь.
Начинался день, и обоих, главнокомандующего и полкового командира, ожидали свои тяжелые обязанности.
Весь день Корнилов провел в боевых порядках войск.
От ночного разговора с Нежинцевым на душе остался мутный осадок. Тревожило состояние молодого офицера. В словах, в сокровеннейших признаниях Нежинцева так и шибала какая-то затаенная обреченность. Уж не потому ли он с таким молодечеством заявил о смерти, прежде чем уйти?
Добровольческая армия продолжала наступать на Екатерино-дар. Однако сил для штурма было явно недостаточно. Видимо, это почувствовал и противник. Несколько раз в течение дня красноармейцы поднимались в контратаки.
Корнилов приказал бросить в наступление бригаду Маркова. Громадный обоз остался без охраны. Раненые офицеры приготовили револьверы. Они прислушивались к звукам боя и ловили пробегающих сестер милосердия:
Наконец ударила наша батарея. Молоденький полковник Миончинский знал и любил свое дело. Он так же, как и Корнилов, окончил Михайловское артиллерийское училище. Воевал в отряде Чернецова… Как артиллерист, Миончинский физически страдал от хронической нехватки снарядов. Поэтому «пустых» выстрелов у него, как правило, не бывало. «Нужда, – говаривал он, – научит метко стрелять!» Вот и теперь снаряд, другой, третий легли точно в цель. Мельница загорелась. И офицерские цепи снова поднялись во весь рост.
Внизу послышались громкие тревожные голоса – кто-то прискакал. Романовский проворно съехал со стога. Корнилов остался наверху один. Романовский едва не сбил Деникина. Весть пришла предельно неприятная: в нашем тылу появилась неприятельская конница. Под угрозой весь обоз… Когда Романовский снова вскарабкался на стог, Лавр Георгиевич раздраженно бросил:
– У них там в обозе два пулемета. Чего еще? Сами знаете: больше дать ничего не могу! Романовский доложил:
– Артиллеристы просят израсходовать неприкосновенный запас.
– Разрешаю. Снаряды ждут нас там… на станции! Уезжая, Деникин посмотрел на одинокую фигурку командую щего, торчавшую на самом верху:
– Иван Павлович, уведите вы его. Это же черт знает что!
– А вы попробуйте сами! – съехидничал Романовский.
У Деникина стали пучиться светлые, с генеральской строгостью глаза:
– Но ведь если… не дай, конечно, Бог… Вы ж понимаете, надеюсь?
Романовский возмутился:
– Антон Иваныч, он же может подумать, что я не столько о нем, сколько о себе забочусь!
И он снова полез на стог.
Выселки все же заняли. Красноармейцы не выдержали ожесточенного штыкового удара. Фронтовая выучка офицеров сказывалась. Успех обошелся добровольцам слишком дорого: убитыми и ранеными они потеряли более 400 человек. Хоронить убитых генерал Марков не разрешил. – Мы их похороним в Екатеринодаре… да! Они заслужили самые высокие воинские почести!
Своей властью он мобилизовал подводы. Обоз разбух до невероятных размеров. Одних только раненых и заболевших везли более тысячи человек. А предстояли еще бои за речные переправы и на подступах к самому Екатеринодару.
Обоз армии, как и все снабжение, находился на плечах старого генерала Эльснера, корниловского сослуживца по Юго-Западному фронту. «Каприз» генерала Маркова он понимал и разделял. Но кто бы вошел в его невыносимое положение! Обоз на марше растягивался на несколько верст. А его требовалось охранять!
– Евгений Феликсович, – утешил его Марков, – я вам пришлю роту своих орлов.
– Сергей Леонидович, – отпарировал Эльснер, – озаботьтесь лучше тем, чтобы ваши раненые не валялись на гнилой соломе.
Он пояснил: в походном лазарете нет ни одеял, ни простыней, ни полотенец. Все имевшееся белье пришлось израсходовать на перевязочный материал.
Соображая, генерал Марков запустил себе за ворот гимнастерки стек и с наслаждением почесывал спину. Заметив взгляд Эльснера, рассмеялся:
– Проклятые враги унутренние! Завелись… Мало мне врагов унешних!
Ночью его «орлы» устроили обыск в брошенных домах и притащили в лазарет вороха одеял, подушек, простыней. Этот беззастенчивый грабеж мало-помалу входил в обычай и назывался – «от благодарного населения». Невыносимая нужда заставляла петь исключительно свои песенки!
Хорошо разжился в Выселках и полковник Миончинский. Ему достался целый склад снарядов.
Самый страшный удар добровольцы получили с той стороны, откуда его никто и никогда не ожидал.
Внезапно пришло известие, что два дня назад кубанцы сдали Екатеринодар большевикам. Новоиспеченный генерал Покровский не дождался подхода корниловцев и отступил. Таким образом Добровольческая армия оказалась в западне: не только позади, но и впереди находились большевики, сгоравшие от нетерпения утолить свою ярость в расправе с ненавистными «кадетами».
Беда не ходит в одиночку, и в тот же день поступило сообщение, что в Брест-Литовске делегация большевиков заключила с немцами сепаратный мир. Свершилось то, о чем мечтал еще Распутин (он поплатился за это жизнью). На перемирие с врагом так и не отважился сам государь. На это преступление решились Ленин с Троцким. Они удержали свой режим у власти, спасли его ценой чудовищного ограбления России. По условиям мира Россияуступала Германии (уже дышащей на ладан) громадную территорию с населением 56 миллионов человек – треть населения всей страны. На этой территории находились: треть железных дорог, две трети железной руды и почти весь каменный уголь. Мало того, большевики обещали выплатить Берлинскому банку Мендельсона 6 миллиардов марок золотом. Недавний свой аванс Ленин возвращал расчетливым заимодавцам с гигантскими процентами!
После Брестского мира Троцкий оставил иностранные дела и становится во главе Красной Армии. В его руках сосредоточивается вся полнота реальной власти. И он приступает к выполнению своей задачи. Если Ленин писал: «Осуществить социальную революцию очень просто – надо уничтожить всего 300 буржуев», то Троцкий сурово поправляет вождя пролетариата: «Враг должен быть уничтожен поголовно!» Еще совсем недавно большевики выступали решительными противниками смертной казни (и всячески поносили за это Корнилова), то отныне они за любое прегрешение карали только смертью. Расстрел становился единственной мерой наказания. В Рыбинске расстреливали за скопление на улице, в Вятке – за выход из дома после 8 часов, в Брянске – за вульгарную выпивку.
Укрепление большевистского режима поставило Добровольческую армию в безвыходное положение. Сдаваться? Но это смерть, медленная, мучительная на радость палачам. Оставалось одно: умереть в бою.
На совете генералов было решено: идти вперед и с бою брать Екатеринодар.
Собственно, с середины марта и началась та героическая эпопея, которую потом назвали Ледяным походом.
Погода неожиданно испортилась. Тепло сменилось лютым холодом, посыпал снег. Даже раненые и больные ночевали под открытым небом. В то же время реки и речонки вскрылись, полая вода заполнила овраги. Армия закуталась в тряпье, в обноски, обсушиться и согреться не доводилось сутками.
Отчаяние обреченных помогало одолевать врага. Офицеры, ус-тавя штыки, шли прямо на пулеметы.
Армия сбивала заслоны на пути и медленно продвигалась вперед.
На реке Лабе добровольцев вновь подвел новоиспеченный генерал Покровский. Получив задание выдвинуться к переправе, он не тронулся с места: решил, что в такую метель никто не воюет. Валил снег, солдаты стали замерзать. Генерал Марков, отчаянно сквернословя, велел всей имеющейся коннице переправлять пехоту на лошадях. Он мобилизовал для этого даже конвой Корнилова. Ночная переправа застала большевиков врасплох. Станица Елизаветинская была занята почти без боя. До Екатеринодара оставалось всего 18 верст.К утру метель утихла, проглянуло солнце. Лавр Георгиевич, сидя в седле, пропускал мимо себя обоз. Он с трудом узнал генерала Эльснера. Старик в походе оборвался и выглядел настоящим бродягой… Среди раненых в телегах словно проскочила искра: «Корнилов!» Люди приподнимались на подстилках, вскидывали руки. Генерала Эльснера позвали к подводе с умирающим юнкером.
– Ваше превосходительство, говорят Корнилов… Далеко он?
– Рядом. Метров двести…
– Скажите… пусть подойдет.
Не слезая с седла, Лавр Георгиевич склонился над телегой.
– Я здесь, юнкер. Что вам угодно?
Юноша завозился в своем тряпье, выпростал руку:
– Прошу вас… последний раз… Пожмите мне руку. У Корнилова перехватило горло.
– Вот так… – прошептал умирающий. – Спасибо…
В станичном правлении толчея необыкновенная. Степенные казаки каждый раз уважительно поднимаются с лавок, едва завидев генерала. Молодежь теснится у порога, в разговоры старших не встревает. Окна в правлении открыты настежь – южная весна наконец взяла свои права.
Казаки жалуются на террор большевиков. Бьют не только «кадетов и буржуев», но и любого несогласного. Не смотрят ни на возраст, ни на заслуги. Увидят урядничью лычку – бьют, увидят медаль на мундире – бьют. Даже за нашивки за ранения ставят к стенке. А Георгиевский кавалер для них – самый что ни на есть «паразит трудового элемента».
Генерал Романовский слушает внимательно, но в глазах его насмешка:
– Оружие ваше где, господа старики?
– Забрали, ваше превосходительство, мобилизовали подчи стую.
– Шашки – тоже? Старики замялись.
Романовский знал, о чем спрашивал. В стремлении угодить, не задирать чужую власть казаки переусердствовали: снесли вот сюда, в правление, все имевшееся в станице оружие. Даже дедовские шашки сдали! Все это военное добро, кстати, попело на вооружение местного отряда Красной Армии.
Генерал Марков, заскочивший в правление по минутному делу, послушал стариков и презрительно сплюнул:
– Эх вы, тюти. Вояки… трах-тарарах! Вам сопли сосать, а не воевать. Вот теперь и воюйте вилами. А вместо коня – на быка…
Он враскачку прошел к Корнилову.
Главнокомандующий утешал Хаджиева. Сегодня утром выяснилось, что сбежал из обоза возчик и увез все генеральские вещи.Даже полотенца не осталось! Самое же неприятное: исчез весь запас чаю и сахару. Осталась самая малость – то, что Хаджиев возил в своем вьюке.
– Не горюйте, хан. Послезавтра, даст Бог, будем в Екатерино– даре!
Вошел Романовский, неузнаваемо расстроенный. Ходил он с палочкой, – в тот раз, на стогу, пуля все же клюнула его в ногу. Романовский оглядывался на дверь, делал страшные глаза и говорил шепотом. Он сообщил, что там, в прихожей, появился и дожидается Родзянко.
Корнилов изумился:
– Откуда он?
– Говорит, из Екатеринодара.
Марков не выдержал и выпустил залп ругани:
– Я бы ему, борову толстому, хорошую веревку приготовил! Романовский рассудительно заметил:
– Сережа, такой веревки ты в станице не найдешь.
– Пусть войдет, – распорядился Корнилов. («Тоже будет ка яться», – подумал он, вспомнив позорную сцену с коленопрекло ненным Савинковым.)
Оба генерала вышли, и в двери показалась громадная фигура бывшего председателя Государственной думы. Толстяк имел потасканный вид. Начал он с покаянных слов:
– Генерал, простите меня, старика. Забудем старые обиды. У нас у всех сейчас одна беда…
Лавр Георгиевич вежливо осведомился:
– Не угодно ли чаю?
– О, с удовольствием! – обрадовался толстяк.
Вызвав Хаджиева, главнокомандующий передал неожиданного гостя с рук на руки. Самого генерала подпирали неотложные дела.
Хаджиев увел Родзянко в соседнюю хату и поручил его заботам поручика Долинского. Молодой офицер недавно проснулся и сидел в одном белье, курил, щурился на яркий свет в окошке. Извинившись перед гостем, Долинский быстро привел себя в порядок и принялся готовить чай. Распустив живот, Родзянко пил долго, вспотел, истово утирал багровое лицо грязным носовым платком. Долинский вежливо выслушивал его жалобы на казачье коварство. Родзянко возмущался быстротой, с какой перекрасилось славное кубанское казачество: из 87 станиц кубанского войска 85 объявили себя советскими. Правда, для этого потребовалось всего лишь сменить вывески. Станичный сбор стал называться Советом, станичное правление – исполкомом, а станичный атаман превратился в комиссара.
– Казаки – подлецы, – поддакивал важному гостю вежли вый поручик. – Совершенно с вами согласен, господин офицер.
Закряхтев, Родзянко стал наливать очередной стакан. Он задрал чайник донышком кверху, выцеживая последние капли, и долго выскребывал ложечкой остатки сахара.
Вечером Хаджиев, бледный от гнева, подал «уллы-бояру» стакан крутого кипятка, сказав, что Родзянко прикончил у них весь нечаянный запас чаю и сахару…
26 марта Добровольческая армия пробилась к берегу Кубани.
Битва за Екатеринодар началась удачно. Корниловский полк Нежинцева с налету занял станицу Афипскую. Генерал Эрдели сумел захватить Елизаветинскую переправу и целый паром. Генерал Марков, назначенный в арьергард, был этим уязвлен и привычно сквернословил. Он опасался, что его орлы поспеют в битве за кубанскую столицу к самому шапочному разбору. Без них возьмут!
Добровольцев охватило радостное настроение. Желанная цель была близка – рукой достать. Тысячи глаз разглядывали красочную панораму Екатеринодара, южной столицы России. Узнавали Черноморский вокзал, артиллерийские казармы, приземистые корпуса кирпичного завода и оживающие от зимы сады, среди которых затерялось городское кладбище. Правее города виднелись хутора и добротный дом фермы, окруженный свечками пирамидальных тополей. Слева, в отдалении от городской окраины, высился одинокий степной курган – отличное место для артиллерийских позиций.
В предчувствии удачи Лавр Георгиевич приказал провести мобилизацию среди казаков (призвав к оружию всех молодых и здоровых) и назначил Деникина генерал-губернатором Екатеринодара.
С утра 27 марта закипела битва.
Корниловский полк повел наступление на Черноморский вокзал. Его встретил сильный огонь. Нежинцев вознамерился овладеть курганом и, по обыкновению, сам появился в цепи. Конница Эрдели, прячась в складках местности, стала обходить город с тыла. Пластуны полковника Улагая стали подбираться к постройкам фермы на берегу.
Удачнее других начал бой батальон генерала Казановича. Смяв заслон большевиков, он погнал противника вдоль полотна железной дороги. К середине дня Казанович занял кирпичный завод. Он слал в штаб донесения, настойчиво требуя не задерживаться, не давать противнику роздыха. Казанович уверял, что при небольшом подкреплении может ворваться в городские кварталы.
Генерал Романовский почувствовал себя в своей стихии. Палочка была отброшена. Он распорядился к наступлению темноты выделить квартирьеров. Падение города ему казалось делом решенным. Романовский уже изучил манеру большевистских командиров: потеряв окраины, они избегали уличных боев и панически удирали. Он не сомневался, что так будет и теперь.
Легкое начало настораживало Корнилова. Такие крупные города не берутся на фу-фу! Он кожей ощущал, как напрягается противник, собирает силы, преодолевает первую растерянность.
Ночь добровольцы провели под открытым небом. Юнкера генерала Боровского спали в роще, завернувшись с головой в шинели.
Ранним утром генерал Эрдели в тылу большевиков оседлал железную дорогу и занял станицу Пашковскую. Корниловский полк продолжал штурмовать курган. Противник оказывал отчаянное сопротивление. Нежинцев сорвал голос. Свою щегольскую папаху он потерял в бою: сбило пулей. Он уже побывал на кургане, но принужден был отступить. Нынче он послал сказать Корнилову, что курган возьмет и не отступит.
Генерал Марков, наблюдая издали за боем, отчаянно ругался:
– Мальчишки! Послали бы меня – давно бы в Екатеринодаре были…
Романовский отвечал:
– Не горюй, Сережа. Боюсь, Екатеринодар от тебя не уйдет.
– Так чего же ждать?
К исходу дня Лавр Георгиевич вышел из штабного помещения и велел подать коня. Низкое солнце клонилось к горизонту. День неузнаваемо удлинился. Корнилов впервые обратил внимание на изнуренный вид текинских скакунов:
– Хан, что же… ваши лошади тоже довольствие деньгами получают?
Верный текинец скорбно промолчал. Фураж в станицах добывался трудно. Как правило, приходилось прибегать к пресловутым «подаркам от благодарного населения». Грабеж входил в обычай.
Застоявшийся конь шел крупной рысью. Щеки приятно холодило. Лавр Георгиевич издали приглядел одинокую скирду. Пока он взбирался наверх, текинцы принялись дергать солому… Сверху глазам Корнилова открылась панорама города и поле битвы. Нежинцев все-таки овладел курганом и теперь пытался взять вокзал. Пластуны Улагая пробились к ферме. Повсюду, где прошли добровольцы, валялись тела убитых. Армия несла устрашающие потери.
Ночью Корнилов перенес свой штаб на ферму. В домике имелось четыре комнаты. Лавр Георгиевич поместился в угловой, с окном на реку. Одну комнату он распорядился отвести под перевязочный пункт. К радости Хаджиева, в сарае текинцы обнаружили несколько мешков ядреного ячменя.
Генерал Романовский принес весть о ранении Казановича. Перевязав рану, генерал остался в строю. Начальник штаба указална артиллерийские казармы. Окруженные земляным валом, они оказались неприступным оборонительным пунктом. Взять казармы не удалось за целый день. Романовский распорядился забрать из марковской бригады партизанский полк. Марков, естественно, ругается: так можно раздергать всю бригаду. А толку?..
Немного помолчав, Романовский завел речь о том, что так бросилось в глаза Корнилову недавно со скирды – о потерях. В некоторых частях, не выходивших из боя, в строю оставалась едва ли десятая часть. А город до сих пор не взят. И сопротивление противника возрастает.
Оба генерала посмотрели друг другу в глаза и опустили головы. Люди с большим боевым опытом, они думали об одном и том же: об ускользающей победе.
В сумерках Лавр Георгиевич вдруг расслышал у себя под окнами беспорядочную пальбу из револьвера. Он подождал появления Хаджиева, не дождался и вышел из помещения.
Группа юнкеров окружила плачущую женщину, она колотилась в истерике. На земле валялось трое убитых. На них никто не обращал внимания. Женщина выкрикивала что-то бессвязное. В руке она держала револьвер.
К генералу подскочил Хаджиев и объяснил, что женщина в истерике – сестра милосердия из обозного лазарета. Завидев пленных (их вели в штаб), она не выдержала и расстреляла в них весь револьвер.
Слушая, Корнилов неодобрительно жевал губами. Что и говорить, если уж сестры милосердия… Озверение чудовищное! и
Хаджиев, не теряя времени, доложил, что полк Нежинцева не только удержал захваченную днем высотку, но и взял драгоценнейший трофей – небольшой склад артиллерийских снарядов. По своему обыкновению, добровольцы действовали штыком. Удар их был страшен. Пленных они не брали. В ожесточенном бою едва не погиб сам Нежинцев. Штыком его ударили в грудь, он чудом извернулся и отделался разорванной гимнастеркой и чудовищной царапиной на теле. Боя он не покинул.
Лавр Георгиевич велел подать коня.
Захваченный склад снарядов помещался в овраге, за склоном холма, стоившего добровольцам стольких усилий и жертв. Корнилов с трудом узнал своего любимца. На Нежинцеве не было фуражки, разбил он и свое пенсне. Вблизи на него было жутко взглянуть: черное лицо, растерзанная гимнастерка прихвачена какими-то булавками, вся грудь замотана кровавыми бинтами. Его бойцы стояли строем, но опирались на винтовки, как усталые мужики на вилы. Многие из них еще дышали трудно, запаленно.
Лавр Георгиевич выслушал доклад Нежинцева и не смог совладать со своим чувством: потянулся его обнять. Нежинцев резко отстранился. – Виноват, ваше превосходительство… Вы позабыли с ними поздороваться.
Добровольцы, опираясь на сопливые от крови винтовки, смотрели на генерала мутными глазами. В них никак не проходил запал недавнего боя.
Поздороваться… Для этих героев Корнилов был готов вырвать сердце из груди!
Спазма перехватила ему горло. Он сорвал с головы фуражку и низко-низко поклонился.
– Ура нашему генералу! – услышал он хриплый голос Не– жинцева.
Рев пересохших мужских глоток напоминал ружейную пальбу. В едином движении добровольцы вскинули над головами свои окровавленные орудия убийства, угрожая не только врагу, но и, казалось, самому небу.
Возвращаясь в штаб, Лавр Георгиевич сидел в седле поникший, замкнутый, отрешенный. Его взволновала встреча с героями-добровольцами. Но как же мало их осталось! А завтра останется еще меньше… В эти минуты он отчетливо понял то, о чем они недавно в разговоре подумали одновременно с генералом Романовским: с этими отважными людьми можно сражаться до последнего штыка, до последнего патрона, однако окончательной победы не добиться: не хватит сил.
А у противника все больше наблюдалось порядка. Корнилов понимал: налаживалась дисциплина, появлялись люди с талантами военных командиров. Одна и та же деталь поразила их сегодня обоих с Романовским: даже позволив добровольцам зацепиться за окраины Екатеринодара, противник не запаниковал и не ударился в бегство, а лишь ужесточил сопротивление.
Да, день ожидается невыносимо трудный…
Поздно ночью Корнилову пришлось пережить еще одно изумление: внезапно заявился Нежинцев. Бинты на груди он сменил, вместо гимнастерки натянул черкеску. Но пенсне было разбито в бою, а без этих двух защитных стеклышек лицо молодого офицера выглядело как бы обезоруженным. Свое появление он объяснил так: день ожидается трудный, необыкновенно жестокий, а ему не с кем перемолвиться словом. А поговорить вдруг захотелось: невыносимо потребовалось облегчить душу.
Проговорили они до самого рассвета. Не спал и Хаджиев, постоянно подавая им горячий крепкий чай.
Отчаяние овладело всем существом молодого офицера. После сегодняшнего небывало жестокого боя Нежинцев пришел к тому же выводу, что и сам Корнилов. Победы им под Екатеринодаром не видать! И причина не в поредевших порядках белых добровольцев, настоящие причины – глубже, а следовательно, и трагичней. – Вспомните, как мы начинали? Как святые. А как кончаем? Будто разбойники!
Он признался, что смотрел сквозь пальцы на расправы с пленными, на пресловутые «дары от благодарного населения», на стаскивание сапог с убитых красноармейцев. Что делать? Нужда заставляла. Но во что это вылилось в конце концов? Были белыми, а стали… грязными. «Взвейтесь соколы… ворами!»
Корнилов эту мысль живо подхватил. Порою ему кажется, что для очищения Белой идеи следовало безжалостно расстрелять одну половину нашей армии, чтобы спасти от разложения другую.
Лицо Нежинцева внезапно сморщилось, словно от боли, он отчаянно замотал головой. У него так и стоял перед глазами сегодняшний красноармеец, саданувший в его грудь штыком.
– Мне представился ордынец на Куликовом поле. Там ведь тоже – грудь на грудь… Но тут-то! Рожа совершенно русская, мужицкая. Как вилами на току… До смерти не забуду! – Помол чав, Нежинцев продолжал: – У меня, наверное, горячка. По крайней мере – с головой. Я вдруг представил: ну вот возьмем мы Екатеринодар. И – что же? Снова будем поклоняться всей этой мрази: Родзянко, Керенский, Гучков, Савинков? Да стоит ли овчинка выделки! Мужик же… мужик точно знает: дети его будут лучше жить. Намного лучше! Несравнимо… И мы ему в этом мешаем. Поэтому он за своих детей с нас голову снесет! И… уже сносит. Сами видим.
На возрастающее сопротивление большевиков Нежинцев также обратил внимание. Примечательно, что противник стал тверже отвечать на штыковые удары добровольцев.
– У них, у подлецов, как видно, пропала привычка красноба– ить. У них прорезался вкус к власти, к действию. А если коротко, то вот: у них армия растет, у нас же – гибнет. Мы – последние. И мне понадобился удар штыком, чтобы испытать зависть про фессионального военного к боеспособности противника. Вы знае те, я большевиков не выношу на дух. Моя бы воля… Но в то же время… – Нежинцев стал мяться. – Скажите, Лавр Георгиевич, вам не показалось, что эти чертовы большевики перехватили нашу Белую идею? Для сегодняшнего моего солдата я – барин, и больше ничего. Для него, черта мордатого, эти самые большевики почти родня, если не больше. Мы же – даже самые святые – господа, и больше ничего.
В комнате стало светло. Корнилов встал и задул лампу. В раскрытое окно вползала утренняя свежесть.
Нежинцев стоял и одергивал на себе черкеску. Выговорившись, он вновь обрел обычный вид. Губы его тронула усмешка.
– Но что делать? Не идти же наниматься к Троцкому! Не допустят, не дадут дойти: расстреляет, как собаку, первый же латыш или еврей.
Далеко за Кубанью ударил орудийный выстрел. Оба прислушались.
Нежинцев сказал:
– Нам всем осталось одно: сгореть на своем святом огне. А смерть… Что смерть? Она ведь никогда не предупреждает и нико му не дает никаких объяснений!
Гибким движением молодого, сильного тела он унырнул в низенькую дверь.
Начинался день, и обоих, главнокомандующего и полкового командира, ожидали свои тяжелые обязанности.
Весь день Корнилов провел в боевых порядках войск.
От ночного разговора с Нежинцевым на душе остался мутный осадок. Тревожило состояние молодого офицера. В словах, в сокровеннейших признаниях Нежинцева так и шибала какая-то затаенная обреченность. Уж не потому ли он с таким молодечеством заявил о смерти, прежде чем уйти?
Добровольческая армия продолжала наступать на Екатерино-дар. Однако сил для штурма было явно недостаточно. Видимо, это почувствовал и противник. Несколько раз в течение дня красноармейцы поднимались в контратаки.
Корнилов приказал бросить в наступление бригаду Маркова. Громадный обоз остался без охраны. Раненые офицеры приготовили револьверы. Они прислушивались к звукам боя и ловили пробегающих сестер милосердия: