Страница:
Генерал Крымов ценил генерал-квартирмейстера за прямоту характера. Романовский обыкновенно предпочитал молчать, но если его спрашивали, он не вилял, не дипломатничал, а высказывался напрямик, словно стрелял в упор. Нынешним летом в штабе Юго-Западного фронта при обсуждении планов предстоящего гибельного наступления он не постеснялся сухо и невозмутимо заявить самому Керенскому, военному министру:
– Я плохо помню начало вашей длинной речи, господин ми нистр. Потому не могу понять и середины. Что же касается конца, то я с ним совершенно не согласен. Начинать наступление фронт не может и не должен.
Болтливый Керенский побагровел, его длинное, лошадиное лицо задрожало от возмущения. Но Могилев – не Питер, и он стерпел. С генералами истерики не закатишь.
Крымов постоянно помнил, что Романовского и Корнилова связывало глубочайшее взаимное уважение. Оба считались людьми одного сорта.
В кабинете генерал-квартирмейстера царил идеальный порядок. Сам Романовский, неизменно застегнутый на все пуговицы, являл разительный контраст с лихим кавалерийским генералом. Тучной шее Крымова было нестерпимо от удушливого ворота мундира, виднелась несвежая, измятая сорочка. Колени генерала расставлены, могучая рука нетерпеливо перебирает на колене пальцами.
У Крымова в Петрограде имелся доверенный человек, полковник Самарин. Он пристроил его там еще весной, уезжая принимать 3-й Конный корпус. Самарин регулярно доносил о том, что происходит в высших сферах, помогая Крымову правильно ориентироваться. От него вовремя узналось о позорном «подсевании» генералов Брусилова и Бонч-Бруевича, он же тревожно сообщил, что возникли слухи о замене Корнилова на посту главковерха самим Керенским. Там, в Петрограде, не прекращались интриги, обострялась с каждым часом борьба за власть.
Романовский, выслушав, помедлил и сухо произнес:
– Армия слишком острый инструмент, чтобы им играться.
– Хорош будет Верховный, нечего сказать! – хохотнул Крымов.
Неожиданно Романовский произнес чуть нараспев:
– «И тогда, ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!»
Не понимая, Крымов честно выпучил глаза: стихов Северянина он не читал. Романовский поспешил перевести разговор на старый тон:
– Правительство, к сожалению, совершенно окривело на ле вый глаз. Оно боится армии, как зверя, и ждет удара справа. Его ударят слева, и очень скоро. К сожалению, этот удар будет и по нас.
На взгляд Романовского, приметой времени становится удивительная прострация центральной власти, ее необъяснимое оцепенение, почти полный паралич. Он предлагал ввести Верховного главнокомандующего в состав правительства. Иначе придется ставить вопрос о суверенитете военного командования. А там и диктатура – как хирургическая операция.
Затем он раздумчиво произнес:
– Я что-то плохо верю в союз Керенского с Корниловым.
– Я тоже! – немедленно откликнулся Крымов.
Окинув его оценивающим взглядом, Романовский предложил:
– А вы скажите об этом самому. (Так он называл Кор нилова.)
– Я-то скажу… Мне-то что? Но вот послушает ли?
– Вас послушает.
Дождавшись главковерха, Крымов не узнал старого товарища. Корнилов выглядел подобранным, сосредоточенным. Он производил впечатление птицы, спустившейся с громадной высоты. Крымов догадывался, что происходит. По газетным страницам гуляла патриотическая речь Корнилова на Московском совещании. Маленького генерала сравнивали с Наполеоном и с князем Пожарским. Столичные деятели стремились заключить Верховного главнокомандующего в свои объятия. Такой влиятельный одно-партиец им был необходим.
Помня о совете Романовского, генерал Крымов начал свой разговор с непримиримого: не верь никому! Обманут, обведут, предадут… Уж я-то знаю этих подлецов!
– Бог с тобой, Александр Михайлович. Они нам уступают всю свободу маневра. Мне Савинков это определенно сообщил. Керен ский сам ищет нашего союза!
– Лавр Егорыч, и ты ему веришь?
– Не поверил бы. Но Савинков! Он меня еще не подводил.
– Так подведет!
Но зачем, зачем? С какою целью? Сам рассуди: разве мы им не нужны? У них же нет никаких сил. Только мы! – Все равно не верю!
Корнилов осведомился, как идет переброска корпуса.
– Вот тебе еще, Александр Михайлович: правительство ждет не дождется твоих дивизий!
Сдержанно засопев, Крымов ударил кулаком в ладонь:
– Ох, мне бы только войти в Питер! Уж они у меня попляшут, сволота проклятая!
– Такого тебя никто не пустит, Александр Михайлович! – усмехнулся Корнилов.
– Сам войду!
– Ты бы хоть помалкивал… Крымов глубоко вздохнул:
– Нам сейчас не до марципанов, Лавр Егорыч. Мы у последне го предела. Узел надо разрубать, спасать, что еще можно…
Вечером он выехал из Могилева, узнав из очередной депеши полковника Самарина, что передовые части 3-го Конного корпуса ожидаются на станции Вырица.
День, когда Лавр Георгиевич так удачно провел переговоры с Савинковым и отправил к надвигавшимся на Петроград войскам решительного Крымова, стал началом той незабываемой недели, переломившей всю судьбу Корнилова и навсегда вписавшей его имя в новейшую историю России.
Неожиданный приезд Савинкова связывался с тем, что в Петрограде, по всей видимости, наконец-то уразумели отчаянное положение страны. Наступало отрезвление от демократии – необходимое, необратимое. Хваленая западная демократия, о которой столько грезилось, оказалась подобной хмельному зелью. Втягивание в эту погибель происходило постепенно. Сначала народ радостно принялся хлестать шампанское, шипучее, игристое, шибающее в нос, затем съехал на водочку и спирт, сейчас же угрюмо и сосредоточенно насасывается каким-то черным зельем, непотребным самогоном жуткого разлива. А ему знай подливают: «Пей, родимый, пей до дна!»
Уговор с Савинковым и с Крымовым сообщил ему уверенность, которой так недоставало в те два дня, что он провел в Москве. Сейчас эта уверенность окрепла. Слава Богу, еще не перевелись люди, отыскивающие у России не ахиллесову пяту, а источники ее национальной силы. Пусть даже слепая, но все же любовь к родной земле гораздо лучше зрячей ненависти к ней!
Савинков очень вовремя предупредил о вооруженном выступлении большевиков. Генерал Крымов, думается, сумеет сорвать эту диверсию. Штабу Ставки следует подумать, чтобы германский десант, если только немцы сунутся на побережье, оказался сброшенным обратно в море.Германский генеральный штаб снова, как и летом, собирается применить клещи: и с побережья Балтийского моря, и изнутри, в самом Петрограде. Как изумились бы немцы, узнай они, что планы их разгаданы до срока!
Как приятно работать, выстраивая планы, когда столь превосходно поставлена разведка!
Утром 24 августа в корниловском кабинете появился новый столичный гость: бывший обер-прокурор Священного Синода В.Н. Львов. Он с порога объявил, что прибыл в угарной спешке с важнейшим поручением от самого премьер-министра Керенского.
Поднимаясь из-за стола навстречу посетителю, Лавр Георгиевич мысленно прикинул, что Савинков, уехавший вчера, в настоящую минуту еще не вышел из вагона на вокзале в Петрограде.
С приехавшим Корнилов был знаком, но очень отдаленно. Этот человек вдруг замелькал в правительственных сферах в те же дни, когда Лавр Георгиевич внезапно получил высокое назначение в Петроград – в начале марта нынешнего года. Обоих, генерала и чиновника, к подножию столичной власти выдвинула революция. Если Корнилов считался «первым революционным командующим», то Львов явился «первым революционным обер-прокурором Священного Синода», как ни дико звучит для уха верующего это определение.
В отличие от Корнилова, оставившего свой высокий пост шесть недель спустя, обер-прокурор продержался до июльских дней, до неудачного летнего мятежа большевиков.
Этого человека, обходительного, с мягкими манерами, всю его карьеру сопровождала какая-то странная загадочность. Не занимая никаких значительных постов, он тем не менее бывал д о пущен к решению важнейших дел. В числе весьма немногих лиц он присутствовал на квартире князя Путятина, когда там уговаривали царского брата Михаила отказаться от престола. И уговорили, и спешно приступили к окончательному редактированию манифеста, причем так получилось, что именно вкрадчивый Львов сумел втереть в этот важнейший документ крохотную, но нелепую поправку, которая навсегда лишила манифест о передаче власти своей законной легитимной силы.
В годы распутинщины этот человек длительно и с пользой крутился в свите «святого старца», как вдруг рассорился с ним вдрызг, принявшись препятствовать архиепископу Варавве в его стремлении канонизировать личность и деяния Иоанна Тобольского. Причина ссоры совершенно пустяковая, но… не знал ли будущий «революционный обер-прокурор» уже в те дни о близком убиении всесильного временщика?
Разговор с главковерхом русской армии столичный гость начал с сознанием своей великой значимости. Все: выражение глаз, лица, манеры – говорило о важности поручения. Такого дела не доверят кому попало, для этого избирают людей проверенных, надежных.
– Ваше превосходительство, я знаю, Борис Викторович поста вил вас в известность, что выступление большевиков состоится в последних числах августа. Так вот, они выступят 28-го. Это совер шенно точно. На этот день они планируют открытие съезда Сове тов. Вы ж понимаете: они намерены немедленно в законодатель ном порядке закрепить все свои успехи!
Мысленно Лавр Георгиевич прикинул: через четыре дня… Завтра к вечеру генерал Крымов доберется до своего штаба на колесах… «Успеем!» И сознание удачи окрылило генерала. Это же половина дела – вовремя узнать намерения противника. В данном случае речь шла о соединенных силах: и с фронта, и с тыла…
Нет, Господь все же обратил свой милостивый лик в сторону несчастной России. Такая удача! Небесная Владычица вновь в трудную минуту простирает свой белоснежный плат над истерзанной, погибающей державой.
А гость продолжал выкладывать разведанные новости. Первым шагом большевистского правительства станет, само собой, заключение сепаратного мира с немцами. Затем они немедленно передадут Германии весь наш Балтийский флот. Таково одно из условий тайного сговора Ленина с германским генеральным штабом. Недаром же его провезли в запломбированном вагоне и щедро снабдили золотом!
Секретничать приехавший умел неподражаемо. Он заразил Корнилова тревогой нетерпения. Надо успеть предотвратить чудовищное преступление врагов России. Еще не все потеряно… Еще можно успеть… Сейчас все зависит от твердости решения и скорости самых неотложных мер!
У Корнилова невольно вырвалось:
– Но почему правительство так нерешительно? Вчерашним днем он то же самое высказывал и Савинкову. Гость глянул на Корнилова с загадочной улыбкой много, очень много знающего человека.
– Ваше превосходительство, неужели вы, с вашим умом, с вашим опытом, не понимаете, что вас с Александром Федорови чем хотят поссорить? Здесь же расчет, трезвый и прямой расчет. Задумайтесь: кому это выгодно? Скажу одно: только не нам… нам всем!
Затем он предложил Корнилову войти в нелегкое положение премьер-министра. Если быть совершенно откровенным, то у правительства нет надежной вооруженной силы. С русской армией происходит что-то непостижимое: одна часть подчиняется Совету, другая начисто распропагандирована большевиками, третья вообще никого не признает… так, банда без офицеров, без дисциплины. Страшно представить, что начнется, если Керенский вдруг решится употребить всю полноту своей власти. Передерутся все со всеми! И – снова: а кому это на руку?
Лавр Георгиевич заложил палец за ворот и нервно дернул:
– Но и смотреть, терпеть… согласитесь же!
На этот отчаянный жест генерала гость ответил долгой и загадочной усмешкой.
– Генерал, а как вы думаете, с какой конкретной целью Александр Федорович делегировал меня?
Он подождал ответа, явно наслаждаясь замешательством хозяина. Затем пригнулся и доверительно понизил голос:
– Он склонился к мысли, что в настоящую минуту власть должна находиться в руках военных. Да, да, диктатура! А что делать? Это, к сожалению, необходимость. Иного выхода у России нет. Короче, если он вам мешает, он готов уйти. Он согласен оставить свой высокий пост.
Корнилов не поверил собственным ушам. Как всегда в минуты страшного волнения, по его лицу разлилась обморочная бледность. Мысли заскакали. Они же вчера с Савинковым… как раз об этом… Когда у Керенского вдруг родилось это решение? Почему Савинков ни словом не обмолвился?
А гость, выложив свое главное поручение, рассудительно советовал:
– На вашем месте, генерал, я все же не отказывался бы от услуг Александра Федоровича. Скажем, министр юстиции. А что? Чем плохо? А Савинков – военный министр. Это будет прекрас ный кабинет, замечательное правительство!
Корнилов плохо слушал. Он был ошеломлен. Как все переменилось! Вчера… вот здесь же… И – вдруг!.. Он оценил поступок Керенского. На такое самопожертвование способен далеко не каждый. Что ж, еще один урок. Люди-то, оказывается, совсем не так уж плохи!
Исполнив поручение, Львов размяк, словно совершенно обессилел. Он нехорошим словом помянул Викжель, который всячески препятствовал продвижению воинских эшелонов к Петрограду. Появилась угроза разборки железнодорожного полотна. Секрет подобных действий, разумеется, один: отчаянные козни большевиков. «Товарищи» орудуют по «Интернационалу». Для них на самом деле наступает «последний и решительный бой». Сорвись у них затея и на этот раз – больше им не подняться: сметут и растерзают.
– Лавр Георгиевич, как вы смотрите на возможность укрытия правительства в Могилеве? В столице не исключены кровавые эксцессы. Чернь не пощадит министров. Да и этот ваш ужасный
Крымов… Вправе ли правительство рассчитывать на вашу защиту, на ваше ручательство?
Корнилов лишь развел руками: о чем разговор!
Он все еще был переполнен сожалением за свое предвзятое отношение к правительству, к премьер-министру.
– Тогда я отправляюсь в Петроград. Вы меня уполномочивае те изложить Александру Федоровичу все то, о чем мы с вами только что договорились? Он ожидает с нетерпением… Уполномо чиваете? Благодарю. Тогда мне следует поторопиться. Меш кать – совсем не в наших общих интересах.
Прощаясь, он сильно затянул рукопожатие:
– Лавр Георгиевич, посол Бьюкеннен остается в столице, на своем посту. Он обещает нам поддержку английскими броневика ми. Я не специалист, но знающие люди уверяют, что это чудо техники. Совершенно неуязвимы!.. Я виделся с Терещенко, и он просил вам передать, что Бьюкеннен в восторге от личности ваше го превосходительства. Вы не поверите, но этот гордый британец стал называть себя корниловцем. Поздравляю вас, ваше превосхо дительство!
Предложение Керенского добровольно уйти со своего поста и предоставить свободу действий генералам изумило и Лукомского, и Романовского. Поразмыслив, они пришли к выводу, что Керенский сумел переломить себя от безысходного отчаяния, от бессилия. Что ему оставалось делать, если уж приставили нож к горлу? Потому он и защиты запросил…
Всю ночь в правом крыле здания, где находилось управление генерал-квартирмейстера, горел свет. Романовский нагрузил офицеров спешной работой. Он часто заходил к начальнику штаба, вместе они направлялись в кабинет главковерха. Узел связи отсылал в штаб Северного фронта последние распоряжения. Точная дата выступления большевиков в тылу – 28 августа – предполагала и высадку немецкого десанта.
Через Хаджиева Лавр.Георгиевич передал Таисии Владимировне о срочной работе и просил прислать сахару и печенья. Чай Хаджиев кипятил и заваривал сам.
Ночь прошла в напряженной работе. Усталости, однако, никто не ощущал. Расцвел даже суровый Романовский. На самый сильный ход противника заранее готовился продуманный контрудар. Работа доставляла наслаждение. Генералами владело предчувствие большой удачи.
И наступило утро, ясное утро ранней русской осени, и начался день 27 августа.
Затрещал аппарат Бодо, работавший на прямой связи с Петроградом, и поползла лента с шифровкой…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
– Я плохо помню начало вашей длинной речи, господин ми нистр. Потому не могу понять и середины. Что же касается конца, то я с ним совершенно не согласен. Начинать наступление фронт не может и не должен.
Болтливый Керенский побагровел, его длинное, лошадиное лицо задрожало от возмущения. Но Могилев – не Питер, и он стерпел. С генералами истерики не закатишь.
Крымов постоянно помнил, что Романовского и Корнилова связывало глубочайшее взаимное уважение. Оба считались людьми одного сорта.
В кабинете генерал-квартирмейстера царил идеальный порядок. Сам Романовский, неизменно застегнутый на все пуговицы, являл разительный контраст с лихим кавалерийским генералом. Тучной шее Крымова было нестерпимо от удушливого ворота мундира, виднелась несвежая, измятая сорочка. Колени генерала расставлены, могучая рука нетерпеливо перебирает на колене пальцами.
У Крымова в Петрограде имелся доверенный человек, полковник Самарин. Он пристроил его там еще весной, уезжая принимать 3-й Конный корпус. Самарин регулярно доносил о том, что происходит в высших сферах, помогая Крымову правильно ориентироваться. От него вовремя узналось о позорном «подсевании» генералов Брусилова и Бонч-Бруевича, он же тревожно сообщил, что возникли слухи о замене Корнилова на посту главковерха самим Керенским. Там, в Петрограде, не прекращались интриги, обострялась с каждым часом борьба за власть.
Романовский, выслушав, помедлил и сухо произнес:
– Армия слишком острый инструмент, чтобы им играться.
– Хорош будет Верховный, нечего сказать! – хохотнул Крымов.
Неожиданно Романовский произнес чуть нараспев:
– «И тогда, ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!»
Не понимая, Крымов честно выпучил глаза: стихов Северянина он не читал. Романовский поспешил перевести разговор на старый тон:
– Правительство, к сожалению, совершенно окривело на ле вый глаз. Оно боится армии, как зверя, и ждет удара справа. Его ударят слева, и очень скоро. К сожалению, этот удар будет и по нас.
На взгляд Романовского, приметой времени становится удивительная прострация центральной власти, ее необъяснимое оцепенение, почти полный паралич. Он предлагал ввести Верховного главнокомандующего в состав правительства. Иначе придется ставить вопрос о суверенитете военного командования. А там и диктатура – как хирургическая операция.
Затем он раздумчиво произнес:
– Я что-то плохо верю в союз Керенского с Корниловым.
– Я тоже! – немедленно откликнулся Крымов.
Окинув его оценивающим взглядом, Романовский предложил:
– А вы скажите об этом самому. (Так он называл Кор нилова.)
– Я-то скажу… Мне-то что? Но вот послушает ли?
– Вас послушает.
Дождавшись главковерха, Крымов не узнал старого товарища. Корнилов выглядел подобранным, сосредоточенным. Он производил впечатление птицы, спустившейся с громадной высоты. Крымов догадывался, что происходит. По газетным страницам гуляла патриотическая речь Корнилова на Московском совещании. Маленького генерала сравнивали с Наполеоном и с князем Пожарским. Столичные деятели стремились заключить Верховного главнокомандующего в свои объятия. Такой влиятельный одно-партиец им был необходим.
Помня о совете Романовского, генерал Крымов начал свой разговор с непримиримого: не верь никому! Обманут, обведут, предадут… Уж я-то знаю этих подлецов!
– Бог с тобой, Александр Михайлович. Они нам уступают всю свободу маневра. Мне Савинков это определенно сообщил. Керен ский сам ищет нашего союза!
– Лавр Егорыч, и ты ему веришь?
– Не поверил бы. Но Савинков! Он меня еще не подводил.
– Так подведет!
Но зачем, зачем? С какою целью? Сам рассуди: разве мы им не нужны? У них же нет никаких сил. Только мы! – Все равно не верю!
Корнилов осведомился, как идет переброска корпуса.
– Вот тебе еще, Александр Михайлович: правительство ждет не дождется твоих дивизий!
Сдержанно засопев, Крымов ударил кулаком в ладонь:
– Ох, мне бы только войти в Питер! Уж они у меня попляшут, сволота проклятая!
– Такого тебя никто не пустит, Александр Михайлович! – усмехнулся Корнилов.
– Сам войду!
– Ты бы хоть помалкивал… Крымов глубоко вздохнул:
– Нам сейчас не до марципанов, Лавр Егорыч. Мы у последне го предела. Узел надо разрубать, спасать, что еще можно…
Вечером он выехал из Могилева, узнав из очередной депеши полковника Самарина, что передовые части 3-го Конного корпуса ожидаются на станции Вырица.
День, когда Лавр Георгиевич так удачно провел переговоры с Савинковым и отправил к надвигавшимся на Петроград войскам решительного Крымова, стал началом той незабываемой недели, переломившей всю судьбу Корнилова и навсегда вписавшей его имя в новейшую историю России.
Неожиданный приезд Савинкова связывался с тем, что в Петрограде, по всей видимости, наконец-то уразумели отчаянное положение страны. Наступало отрезвление от демократии – необходимое, необратимое. Хваленая западная демократия, о которой столько грезилось, оказалась подобной хмельному зелью. Втягивание в эту погибель происходило постепенно. Сначала народ радостно принялся хлестать шампанское, шипучее, игристое, шибающее в нос, затем съехал на водочку и спирт, сейчас же угрюмо и сосредоточенно насасывается каким-то черным зельем, непотребным самогоном жуткого разлива. А ему знай подливают: «Пей, родимый, пей до дна!»
Уговор с Савинковым и с Крымовым сообщил ему уверенность, которой так недоставало в те два дня, что он провел в Москве. Сейчас эта уверенность окрепла. Слава Богу, еще не перевелись люди, отыскивающие у России не ахиллесову пяту, а источники ее национальной силы. Пусть даже слепая, но все же любовь к родной земле гораздо лучше зрячей ненависти к ней!
Савинков очень вовремя предупредил о вооруженном выступлении большевиков. Генерал Крымов, думается, сумеет сорвать эту диверсию. Штабу Ставки следует подумать, чтобы германский десант, если только немцы сунутся на побережье, оказался сброшенным обратно в море.Германский генеральный штаб снова, как и летом, собирается применить клещи: и с побережья Балтийского моря, и изнутри, в самом Петрограде. Как изумились бы немцы, узнай они, что планы их разгаданы до срока!
Как приятно работать, выстраивая планы, когда столь превосходно поставлена разведка!
Утром 24 августа в корниловском кабинете появился новый столичный гость: бывший обер-прокурор Священного Синода В.Н. Львов. Он с порога объявил, что прибыл в угарной спешке с важнейшим поручением от самого премьер-министра Керенского.
Поднимаясь из-за стола навстречу посетителю, Лавр Георгиевич мысленно прикинул, что Савинков, уехавший вчера, в настоящую минуту еще не вышел из вагона на вокзале в Петрограде.
С приехавшим Корнилов был знаком, но очень отдаленно. Этот человек вдруг замелькал в правительственных сферах в те же дни, когда Лавр Георгиевич внезапно получил высокое назначение в Петроград – в начале марта нынешнего года. Обоих, генерала и чиновника, к подножию столичной власти выдвинула революция. Если Корнилов считался «первым революционным командующим», то Львов явился «первым революционным обер-прокурором Священного Синода», как ни дико звучит для уха верующего это определение.
В отличие от Корнилова, оставившего свой высокий пост шесть недель спустя, обер-прокурор продержался до июльских дней, до неудачного летнего мятежа большевиков.
Этого человека, обходительного, с мягкими манерами, всю его карьеру сопровождала какая-то странная загадочность. Не занимая никаких значительных постов, он тем не менее бывал д о пущен к решению важнейших дел. В числе весьма немногих лиц он присутствовал на квартире князя Путятина, когда там уговаривали царского брата Михаила отказаться от престола. И уговорили, и спешно приступили к окончательному редактированию манифеста, причем так получилось, что именно вкрадчивый Львов сумел втереть в этот важнейший документ крохотную, но нелепую поправку, которая навсегда лишила манифест о передаче власти своей законной легитимной силы.
В годы распутинщины этот человек длительно и с пользой крутился в свите «святого старца», как вдруг рассорился с ним вдрызг, принявшись препятствовать архиепископу Варавве в его стремлении канонизировать личность и деяния Иоанна Тобольского. Причина ссоры совершенно пустяковая, но… не знал ли будущий «революционный обер-прокурор» уже в те дни о близком убиении всесильного временщика?
Разговор с главковерхом русской армии столичный гость начал с сознанием своей великой значимости. Все: выражение глаз, лица, манеры – говорило о важности поручения. Такого дела не доверят кому попало, для этого избирают людей проверенных, надежных.
– Ваше превосходительство, я знаю, Борис Викторович поста вил вас в известность, что выступление большевиков состоится в последних числах августа. Так вот, они выступят 28-го. Это совер шенно точно. На этот день они планируют открытие съезда Сове тов. Вы ж понимаете: они намерены немедленно в законодатель ном порядке закрепить все свои успехи!
Мысленно Лавр Георгиевич прикинул: через четыре дня… Завтра к вечеру генерал Крымов доберется до своего штаба на колесах… «Успеем!» И сознание удачи окрылило генерала. Это же половина дела – вовремя узнать намерения противника. В данном случае речь шла о соединенных силах: и с фронта, и с тыла…
Нет, Господь все же обратил свой милостивый лик в сторону несчастной России. Такая удача! Небесная Владычица вновь в трудную минуту простирает свой белоснежный плат над истерзанной, погибающей державой.
А гость продолжал выкладывать разведанные новости. Первым шагом большевистского правительства станет, само собой, заключение сепаратного мира с немцами. Затем они немедленно передадут Германии весь наш Балтийский флот. Таково одно из условий тайного сговора Ленина с германским генеральным штабом. Недаром же его провезли в запломбированном вагоне и щедро снабдили золотом!
Секретничать приехавший умел неподражаемо. Он заразил Корнилова тревогой нетерпения. Надо успеть предотвратить чудовищное преступление врагов России. Еще не все потеряно… Еще можно успеть… Сейчас все зависит от твердости решения и скорости самых неотложных мер!
У Корнилова невольно вырвалось:
– Но почему правительство так нерешительно? Вчерашним днем он то же самое высказывал и Савинкову. Гость глянул на Корнилова с загадочной улыбкой много, очень много знающего человека.
– Ваше превосходительство, неужели вы, с вашим умом, с вашим опытом, не понимаете, что вас с Александром Федорови чем хотят поссорить? Здесь же расчет, трезвый и прямой расчет. Задумайтесь: кому это выгодно? Скажу одно: только не нам… нам всем!
Затем он предложил Корнилову войти в нелегкое положение премьер-министра. Если быть совершенно откровенным, то у правительства нет надежной вооруженной силы. С русской армией происходит что-то непостижимое: одна часть подчиняется Совету, другая начисто распропагандирована большевиками, третья вообще никого не признает… так, банда без офицеров, без дисциплины. Страшно представить, что начнется, если Керенский вдруг решится употребить всю полноту своей власти. Передерутся все со всеми! И – снова: а кому это на руку?
Лавр Георгиевич заложил палец за ворот и нервно дернул:
– Но и смотреть, терпеть… согласитесь же!
На этот отчаянный жест генерала гость ответил долгой и загадочной усмешкой.
– Генерал, а как вы думаете, с какой конкретной целью Александр Федорович делегировал меня?
Он подождал ответа, явно наслаждаясь замешательством хозяина. Затем пригнулся и доверительно понизил голос:
– Он склонился к мысли, что в настоящую минуту власть должна находиться в руках военных. Да, да, диктатура! А что делать? Это, к сожалению, необходимость. Иного выхода у России нет. Короче, если он вам мешает, он готов уйти. Он согласен оставить свой высокий пост.
Корнилов не поверил собственным ушам. Как всегда в минуты страшного волнения, по его лицу разлилась обморочная бледность. Мысли заскакали. Они же вчера с Савинковым… как раз об этом… Когда у Керенского вдруг родилось это решение? Почему Савинков ни словом не обмолвился?
А гость, выложив свое главное поручение, рассудительно советовал:
– На вашем месте, генерал, я все же не отказывался бы от услуг Александра Федоровича. Скажем, министр юстиции. А что? Чем плохо? А Савинков – военный министр. Это будет прекрас ный кабинет, замечательное правительство!
Корнилов плохо слушал. Он был ошеломлен. Как все переменилось! Вчера… вот здесь же… И – вдруг!.. Он оценил поступок Керенского. На такое самопожертвование способен далеко не каждый. Что ж, еще один урок. Люди-то, оказывается, совсем не так уж плохи!
Исполнив поручение, Львов размяк, словно совершенно обессилел. Он нехорошим словом помянул Викжель, который всячески препятствовал продвижению воинских эшелонов к Петрограду. Появилась угроза разборки железнодорожного полотна. Секрет подобных действий, разумеется, один: отчаянные козни большевиков. «Товарищи» орудуют по «Интернационалу». Для них на самом деле наступает «последний и решительный бой». Сорвись у них затея и на этот раз – больше им не подняться: сметут и растерзают.
– Лавр Георгиевич, как вы смотрите на возможность укрытия правительства в Могилеве? В столице не исключены кровавые эксцессы. Чернь не пощадит министров. Да и этот ваш ужасный
Крымов… Вправе ли правительство рассчитывать на вашу защиту, на ваше ручательство?
Корнилов лишь развел руками: о чем разговор!
Он все еще был переполнен сожалением за свое предвзятое отношение к правительству, к премьер-министру.
– Тогда я отправляюсь в Петроград. Вы меня уполномочивае те изложить Александру Федоровичу все то, о чем мы с вами только что договорились? Он ожидает с нетерпением… Уполномо чиваете? Благодарю. Тогда мне следует поторопиться. Меш кать – совсем не в наших общих интересах.
Прощаясь, он сильно затянул рукопожатие:
– Лавр Георгиевич, посол Бьюкеннен остается в столице, на своем посту. Он обещает нам поддержку английскими броневика ми. Я не специалист, но знающие люди уверяют, что это чудо техники. Совершенно неуязвимы!.. Я виделся с Терещенко, и он просил вам передать, что Бьюкеннен в восторге от личности ваше го превосходительства. Вы не поверите, но этот гордый британец стал называть себя корниловцем. Поздравляю вас, ваше превосхо дительство!
Предложение Керенского добровольно уйти со своего поста и предоставить свободу действий генералам изумило и Лукомского, и Романовского. Поразмыслив, они пришли к выводу, что Керенский сумел переломить себя от безысходного отчаяния, от бессилия. Что ему оставалось делать, если уж приставили нож к горлу? Потому он и защиты запросил…
Всю ночь в правом крыле здания, где находилось управление генерал-квартирмейстера, горел свет. Романовский нагрузил офицеров спешной работой. Он часто заходил к начальнику штаба, вместе они направлялись в кабинет главковерха. Узел связи отсылал в штаб Северного фронта последние распоряжения. Точная дата выступления большевиков в тылу – 28 августа – предполагала и высадку немецкого десанта.
Через Хаджиева Лавр.Георгиевич передал Таисии Владимировне о срочной работе и просил прислать сахару и печенья. Чай Хаджиев кипятил и заваривал сам.
Ночь прошла в напряженной работе. Усталости, однако, никто не ощущал. Расцвел даже суровый Романовский. На самый сильный ход противника заранее готовился продуманный контрудар. Работа доставляла наслаждение. Генералами владело предчувствие большой удачи.
И наступило утро, ясное утро ранней русской осени, и начался день 27 августа.
Затрещал аппарат Бодо, работавший на прямой связи с Петроградом, и поползла лента с шифровкой…
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В Петроград Львов приехал вечером следующего дня и с вокзала кинулся в Зимний. Он столкнулся с Керенским в его приемной. Глава правительства спешил на заседание.
– А, это вы? – узнал он Львова. – Уже вернулись? Ну, как – говорили? Ах, молчите, молчите, умоляю вас! Ни слова больше. Сядьте здесь и ждите. Я скоро вернусь.
Идти Керенскому было недалеко – вправо по коридору, до двери напротив. В том зале для заседаний Львов бывал не раз.
Ожидая, Львов сгорал от нетерпения. Он вскакивал и высовывался в коридор. Нет, пусто… заседают… Внезапно появился Керенский. Он был красен, возбужден.
– Идемте! – отрывисто пригласил он, устремляясь в кабинет. Он прошел за свой огромный стол и, не присаживаясь, оперся обеими руками.
– Так… Ну, рассказывайте, рассказывайте. Я вас слушаю. Рассказывать Львов принялся неторопливо, обстоятельно, со вкусом. Керенский дергался, как от щекотки. Ему не стоялось.
– Так… – прервал он. – Вот вам бумага. Прошу вас: изло жите мне все письменно. Садитесь вот сюда и – с Богом. Я жду. Мне это очень важно.
Усаживаясь на указанное место, Львов осведомился:
– А насчет того, что он вас ждет 29-го числа… писать?
– Об-бязательно! Всенепременно!
Несколько раз он заглядывал пишущему через плечо. Львов, припоминая, поднимал лицо и всякий раз встречал глаза нетерпеливо ждущего премьера. Глаза Керенского излучали непонятную ярость, почти неистовство.
– Ну, хватит, хватит, – вдруг проговорил он, подобрал две исписанные страницы и выхватил из-под пера третью. – Эт-того достаточно!
Сверкая голенищами, он выскочил из кабинета. Львов посмотрел на перо в своей руке и поискал, куда бы его положить.
Керенский ворвался в зал заседаний и стал потрясать бумажными листками.
– Господа, заговор Корнилова! Вот доказательства… читайте. Он стягивает войска, он изготовился арестовать правительство.Он всем нам приготовил гнусную ловушку… Читайте же! Борис Викторович, прошу вас… вслух, погромче. Вот вам ваш генерал, вот здесь он весь. О мерзкий интриган! Я смещаю его с поста Верховного как предателя революции и демократии!
Савинков подобрал страницы львовского письма и принялся читать. У министров против воли стали пучиться глаза. Ну, генерал! Выходит, газетчики вовсе ничего не сочиняли, не придумывали. Военные все же не вытерпели и схватились за оружие. Какое возмутительное требование выставил правительству Корнилов! Настоящий ультиматум… И он им в самом деле приготовил западню! Заманил бы в Могилев – и крышка. Его свирепые азиаты перерезали бы всех министров своими кривыми кинжалами… Ах, ловкач!
Первым перевел дух Некрасов.
– А где этот курьер… ну, Львов? – спросил он.
– У меня в кабинете, – отрывисто бросил Керенский.
– Его надо немедленно арестовать! – потребовал Некрасов.
– Идемте, – распорядился Керенский и впереди всех помчал ся в свой кабинет.
Львов радостно вскочил, завидев набивающихся в кабинет министров. Он ждал слов благодарности, признания, он ждал заслуженной награды.
– Гражданин Львов, вы арестованы! – провозгласил Керен ский, картинно простирая к нему руку.
От изумления Львов попятился и плюхнулся в кресло. У него ошалело развалился рот.
А Керенский деятельно распоряжался:
– Борис Викторович, этого субъекта – под строжайшую охра ну. Вы за него нам отвечаете своею головой!
Ночь Львов провел в небольшой комнате рядом с кабинетом Керенского. У двери поставили стул, на нем поместился солдат в шинели и с винтовкой. Он не сводил с арестованного глаз. Маясь, Львов возился на диване. По соседству, в кабинете Керенского, звучали возбужденные голоса. Иногда вдруг наступало затишье. Но хозяин кабинета оставался на своем посту… Отвернувшись от яркого света в глаза и от бдительного солдата, Львов пристроился щекою на диванный валик и задремал. Проснулся он от шума за стеной. Керенский расхаживал по кабинету и громко напевал: «На земле-е… весь род людской! Тру-ру-ру… ру-ру-у…» Ночь его не утомила, и он радостно встречал рассвет очередного дня.
Оставшись в кабинете, Лавр Георгиевич стал у окна. Всходило солнце. Сквозь листву желтеющих деревьев открывались задне-провские дали. Низко над водой тяжело пролетели две дикие утки.Он положил сегодня же просить Лукомского озаботиться приличным размещением ожидавшихся членов правительства. В «Бристоле» необходимо навести порядок. Самого Керенского он решил поселить в своей квартире. Придется потесниться, перевести Юрика к себе. Где-то в кладовой сохранилась походная кровать последнего государя…
Лавр Георгиевич все еще чувствовал свою вину перед премьер-министром. Как он плохо о нем думал!
В кабинет вошел Лукомский. Он был неузнаваем. Лавр Георгиевич, недоумевая, двинулся от окна к столу.
Начальник штаба молча подал ему расшифрованную телеграмму. Корнилов прочитал и вскинул на Лукомского глаза. Он ничего не мог понять. Телеграмма подписана самим Керенским. Генералу Корнилову приказывалось сдать свой пост Лукомскому и немедленно выехать в Петроград.
В полном недоумении Лавр Георгиевич глянул на оборот казенного листка, словно надеясь найти там хоть какое-то объяснение.
Стискивая зубы, Лукомский проговорил:
– Подлецы!
Он указал Корнилову на красноречивую деталь: правительственный документ был адресован не Верховному главнокомандующему, как это бывало прежде, а просто «генералу Корнилову».
Лавр Георгиевич совсем завесился бровями. Он был обескуражен. Да что у них там происходит? Что за странные распоряжения? Ведь и вчера, и позавчера… и с Савинковым, и с этим Львовым… Нет, тут какая-то путаница, нелепость!
И он отправился на узел связи.
Аппарат застрекотал. С катушки потянулась узенькая лента. Корнилов в нетерпении хватал ее и растягивал, отводя вбок правую руку. Прочитанная лента падала под ноги.
«У аппарата Керенский, Савинков, Львов. Объясните правительству непонятное передвижение кавалерийских частей к Петрограду».
«Ставка разрешила передислокацию согласно просьбе Савинкова».
«Подтверждаете ли вы ультиматум Львова?» – спросил Керенский.
«Никакого ультиматума не существует. Львова я не посылал. Он прибыл ко мне с поручением из Петрограда. Он изложил мне ваш план и я согласился», – ответил Корнилов.
«Подтвердите правильность того, что он нам передал», – уже попросил Савинков.
«Подтверждаю полностью. Прошу передать Александру Федоровичу, что участие его и ваше в правительстве считаю, безусловно, необходимым. Сообщите, остается ли возможность приезда правительства в Ставку?»
Аппарат замолк надолго. Когда он заработал вновь, разговор вел один Савинков: «Я усматриваю, что Львов сыграл плачевную, если не сказать больше, роль. Я не могу забыть ваших последних слов в Ставке, что вы готовы всемерно поддержать Керенского, если это нужно для блага Отечества. Боюсь, что недоразумение, порожденное Львовым, сыграло роковую роль для нашей Родины, и я с прискорбием вижу, что все мои труды не дали результатов».
Послышалось возмущенное фырканье Лукомского – он читал ленту из-за плеча Корнилова.
– Так… – произнес Лавр Георгиевич и положил руку на плечо телеграфиста: – «Повторяю вам, что мне интересы Роди ны, сохранение мощи армии дороже всего. Свою любовь к Родине я доказал, рискуя много раз собственной жизнью, и ни вам, ни остальным министрам правительства не приходится напоминать мне о долге перед Родиной. Я глубоко убежден, что совершенно неожиданное для меня решение правительства произошло под давлением Совета рабочих и солдатских депутатов, в составе кото рого много людей, запятнавших себя изменой и предательством. Уходить под давлением этих людей со своего поста я считаю равносильным уходу в угоду врагу, уходу с поля битвы. Поэтому в полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и перед своей совестью я твердо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей Родиной, я со своего поста не уйду!»
В телеграфной повисла напряженная тишина. Аппарат безмолвствовал. Там, на другом конце, в Петрограде, читали и осмысливали решительное заявление Верховного главнокомандующего.
Внезапно аппарат застрекотал: «Надеемся, что все недоразумения развеются в ближайшие дни при нашей встрече в Петрограде. Сообщите время выезда».
– Черта с два! – не вытерпел Лукомский. – Никуда вы не поедете.
– Я их совершенно не боюсь, – спокойно заявил Корнилов. Лукомский продолжал Горячиться:
– А, это вы? – узнал он Львова. – Уже вернулись? Ну, как – говорили? Ах, молчите, молчите, умоляю вас! Ни слова больше. Сядьте здесь и ждите. Я скоро вернусь.
Идти Керенскому было недалеко – вправо по коридору, до двери напротив. В том зале для заседаний Львов бывал не раз.
Ожидая, Львов сгорал от нетерпения. Он вскакивал и высовывался в коридор. Нет, пусто… заседают… Внезапно появился Керенский. Он был красен, возбужден.
– Идемте! – отрывисто пригласил он, устремляясь в кабинет. Он прошел за свой огромный стол и, не присаживаясь, оперся обеими руками.
– Так… Ну, рассказывайте, рассказывайте. Я вас слушаю. Рассказывать Львов принялся неторопливо, обстоятельно, со вкусом. Керенский дергался, как от щекотки. Ему не стоялось.
– Так… – прервал он. – Вот вам бумага. Прошу вас: изло жите мне все письменно. Садитесь вот сюда и – с Богом. Я жду. Мне это очень важно.
Усаживаясь на указанное место, Львов осведомился:
– А насчет того, что он вас ждет 29-го числа… писать?
– Об-бязательно! Всенепременно!
Несколько раз он заглядывал пишущему через плечо. Львов, припоминая, поднимал лицо и всякий раз встречал глаза нетерпеливо ждущего премьера. Глаза Керенского излучали непонятную ярость, почти неистовство.
– Ну, хватит, хватит, – вдруг проговорил он, подобрал две исписанные страницы и выхватил из-под пера третью. – Эт-того достаточно!
Сверкая голенищами, он выскочил из кабинета. Львов посмотрел на перо в своей руке и поискал, куда бы его положить.
Керенский ворвался в зал заседаний и стал потрясать бумажными листками.
– Господа, заговор Корнилова! Вот доказательства… читайте. Он стягивает войска, он изготовился арестовать правительство.Он всем нам приготовил гнусную ловушку… Читайте же! Борис Викторович, прошу вас… вслух, погромче. Вот вам ваш генерал, вот здесь он весь. О мерзкий интриган! Я смещаю его с поста Верховного как предателя революции и демократии!
Савинков подобрал страницы львовского письма и принялся читать. У министров против воли стали пучиться глаза. Ну, генерал! Выходит, газетчики вовсе ничего не сочиняли, не придумывали. Военные все же не вытерпели и схватились за оружие. Какое возмутительное требование выставил правительству Корнилов! Настоящий ультиматум… И он им в самом деле приготовил западню! Заманил бы в Могилев – и крышка. Его свирепые азиаты перерезали бы всех министров своими кривыми кинжалами… Ах, ловкач!
Первым перевел дух Некрасов.
– А где этот курьер… ну, Львов? – спросил он.
– У меня в кабинете, – отрывисто бросил Керенский.
– Его надо немедленно арестовать! – потребовал Некрасов.
– Идемте, – распорядился Керенский и впереди всех помчал ся в свой кабинет.
Львов радостно вскочил, завидев набивающихся в кабинет министров. Он ждал слов благодарности, признания, он ждал заслуженной награды.
– Гражданин Львов, вы арестованы! – провозгласил Керен ский, картинно простирая к нему руку.
От изумления Львов попятился и плюхнулся в кресло. У него ошалело развалился рот.
А Керенский деятельно распоряжался:
– Борис Викторович, этого субъекта – под строжайшую охра ну. Вы за него нам отвечаете своею головой!
Ночь Львов провел в небольшой комнате рядом с кабинетом Керенского. У двери поставили стул, на нем поместился солдат в шинели и с винтовкой. Он не сводил с арестованного глаз. Маясь, Львов возился на диване. По соседству, в кабинете Керенского, звучали возбужденные голоса. Иногда вдруг наступало затишье. Но хозяин кабинета оставался на своем посту… Отвернувшись от яркого света в глаза и от бдительного солдата, Львов пристроился щекою на диванный валик и задремал. Проснулся он от шума за стеной. Керенский расхаживал по кабинету и громко напевал: «На земле-е… весь род людской! Тру-ру-ру… ру-ру-у…» Ночь его не утомила, и он радостно встречал рассвет очередного дня.
Оставшись в кабинете, Лавр Георгиевич стал у окна. Всходило солнце. Сквозь листву желтеющих деревьев открывались задне-провские дали. Низко над водой тяжело пролетели две дикие утки.Он положил сегодня же просить Лукомского озаботиться приличным размещением ожидавшихся членов правительства. В «Бристоле» необходимо навести порядок. Самого Керенского он решил поселить в своей квартире. Придется потесниться, перевести Юрика к себе. Где-то в кладовой сохранилась походная кровать последнего государя…
Лавр Георгиевич все еще чувствовал свою вину перед премьер-министром. Как он плохо о нем думал!
В кабинет вошел Лукомский. Он был неузнаваем. Лавр Георгиевич, недоумевая, двинулся от окна к столу.
Начальник штаба молча подал ему расшифрованную телеграмму. Корнилов прочитал и вскинул на Лукомского глаза. Он ничего не мог понять. Телеграмма подписана самим Керенским. Генералу Корнилову приказывалось сдать свой пост Лукомскому и немедленно выехать в Петроград.
В полном недоумении Лавр Георгиевич глянул на оборот казенного листка, словно надеясь найти там хоть какое-то объяснение.
Стискивая зубы, Лукомский проговорил:
– Подлецы!
Он указал Корнилову на красноречивую деталь: правительственный документ был адресован не Верховному главнокомандующему, как это бывало прежде, а просто «генералу Корнилову».
Лавр Георгиевич совсем завесился бровями. Он был обескуражен. Да что у них там происходит? Что за странные распоряжения? Ведь и вчера, и позавчера… и с Савинковым, и с этим Львовым… Нет, тут какая-то путаница, нелепость!
И он отправился на узел связи.
Аппарат застрекотал. С катушки потянулась узенькая лента. Корнилов в нетерпении хватал ее и растягивал, отводя вбок правую руку. Прочитанная лента падала под ноги.
«У аппарата Керенский, Савинков, Львов. Объясните правительству непонятное передвижение кавалерийских частей к Петрограду».
«Ставка разрешила передислокацию согласно просьбе Савинкова».
«Подтверждаете ли вы ультиматум Львова?» – спросил Керенский.
«Никакого ультиматума не существует. Львова я не посылал. Он прибыл ко мне с поручением из Петрограда. Он изложил мне ваш план и я согласился», – ответил Корнилов.
«Подтвердите правильность того, что он нам передал», – уже попросил Савинков.
«Подтверждаю полностью. Прошу передать Александру Федоровичу, что участие его и ваше в правительстве считаю, безусловно, необходимым. Сообщите, остается ли возможность приезда правительства в Ставку?»
Аппарат замолк надолго. Когда он заработал вновь, разговор вел один Савинков: «Я усматриваю, что Львов сыграл плачевную, если не сказать больше, роль. Я не могу забыть ваших последних слов в Ставке, что вы готовы всемерно поддержать Керенского, если это нужно для блага Отечества. Боюсь, что недоразумение, порожденное Львовым, сыграло роковую роль для нашей Родины, и я с прискорбием вижу, что все мои труды не дали результатов».
Послышалось возмущенное фырканье Лукомского – он читал ленту из-за плеча Корнилова.
– Так… – произнес Лавр Георгиевич и положил руку на плечо телеграфиста: – «Повторяю вам, что мне интересы Роди ны, сохранение мощи армии дороже всего. Свою любовь к Родине я доказал, рискуя много раз собственной жизнью, и ни вам, ни остальным министрам правительства не приходится напоминать мне о долге перед Родиной. Я глубоко убежден, что совершенно неожиданное для меня решение правительства произошло под давлением Совета рабочих и солдатских депутатов, в составе кото рого много людей, запятнавших себя изменой и предательством. Уходить под давлением этих людей со своего поста я считаю равносильным уходу в угоду врагу, уходу с поля битвы. Поэтому в полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и перед своей совестью я твердо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей Родиной, я со своего поста не уйду!»
В телеграфной повисла напряженная тишина. Аппарат безмолвствовал. Там, на другом конце, в Петрограде, читали и осмысливали решительное заявление Верховного главнокомандующего.
Внезапно аппарат застрекотал: «Надеемся, что все недоразумения развеются в ближайшие дни при нашей встрече в Петрограде. Сообщите время выезда».
– Черта с два! – не вытерпел Лукомский. – Никуда вы не поедете.
– Я их совершенно не боюсь, – спокойно заявил Корнилов. Лукомский продолжал Горячиться: