Страница:
В садиках, не огороженных заборами, бегали дети. Цыплята разгребали лапами мокрую землю.
Пока они ехали, черные глаза следили за ними из-за приоткрытых дверей и сквозь окошки. Это были глаза тех самых жалких людей в обтрепанной одежде и рваной обуви, которых Тэмпи впервые увидела шесть лет назад на дороге в Уоллабу. Женщины и девушки бросали взгляды из-под всклокоченных, нечесаных волос. Хилые грудные младенцы у них на руках и уже начинавшие ходить дети в лохмотьях, цепляясь за юбки своих матерей, смотрели на проезжающих застенчиво и боязливо, как загнанные зверьки; с ног до головы они были вымазаны в густой грязи, к которой липли мухи.
– Послушайте человека, умудренного опытом, миссис Кэкстон, – сказал инспектор. – Черные – это люди конченые.
– Скажите, пожалуйста, почему вы называете их всех черными, хотя цвет кожи у них неодинаковый – от шоколадного до почти белого? Да и черты лица у некоторых почти как у нас.
– Тот, в ком течет хоть капля крови аборигена, называется черным. Официально их, конечно, именуют аборигенами, или проще або. Вглядитесь повнимательнее в их лица, в их глаза, и вы увидите – это глаза або.
Черные глаза, большие и прекрасные, как у Кристи. Тэмпи вздрогнула, подумав, что Кристи, возможно, придется жить здесь. Какой контраст между домом, в котором она провела ночь, и этими трущобами, оставляющими столь гнетущее впечатление! Кто же во всем этом виноват?
– Разве эти люди достойны лучших жилищ? – вопрошал инспектор. – Посмотрите туда! Тридцать прекрасных домиков! А что внутри? Свалка мусора! Ящики да картонные коробки. И спят на полу, словно свиньи.
– Сколько человек живет здесь?
– Больше ста восьмидесяти. А с этими, из Уэйлера, почти сто девяносто.
Сто девяносто человек в тридцати двухкомнатных домах! Она старалась подавить в себе гнев, сжимавший ей горло. Тридцать полуразвалившихся лачуг, в которых теснились люди всех возрастов: старики, молодые, дети.
– Все они ужасно примитивны, – продолжал инспектор. – Даже не знаю, что с ними делать. Некоторых доставили сюда прямо из буша. Их даже невозможно научить пользоваться туалетом. Боятся всего на свете. Иногда сюда наезжают посторонние, бог знает с какими мыслями, и никак не хотят согласиться, что сами черные во всем виноваты. Доктор и старшая сестра городской больницы высказывают всякие абсурдные мысли. Все они рождаются в головах людей, которые сами никогда не жили с черными. Старик пастор тоже вечно лезет не в свои дела, даже написал письмо в Сидней, в газету.
– И что же за этим последовало?
– Ничего. Управление обратилось ко мне, и я изложил факты. На этом все и закончилось.
– Да они и сами-то не хотят себе помочь, – усталым голосом произнесла заведующая хозяйством. – Матери совсем не заботятся о детях. Когда у них заболевает ребенок, они приносят его ко мне. А болеют так часто, что у меня нет ни минуты покоя.
– Чем же это, по-вашему, вызвано?
– Да им просто лень позаботиться о своих детях, накормить их как нужно.
– Куда там! – добавил инспектор. – Пособия по безработице и деньги на содержание детей уходят на спиртное да на азартные игры. Вы не поверите: некоторые из них платят даже по десяти шиллингов за бутылку самогона. Жуткая гадость этот напиток!
– А почему они это делают? Разве они не могут купить спиртное по обычной цене в баре?
– Только не здесь, в Уоллабе. У местных хозяев питейных заведений высоко развито чувство гражданского долга. А последний закон, разрешающий черным пить в барах, – просто ужасный закон, он погубит их окончательно.
Путь им преградила толпа, собравшаяся у какого-то ветхого здания возле дороги. Слышались оживленные голоса громко споривших людей. Инспектор нахмурился и взглянул на жену, видимо, не зная, как ему поступить.
– Что это еще случилось в прачечной? – спросил он.
– Да все этот школьный учитель. Опять баламутит народ.
Инспектор раздраженно сказал:
– Вы даже представить себе не можете, миссис Кэкстон, что нам приходится переносить. Будто мало нам забот с доставкой воды в эту самую прачечную. Так нет, прислали еще какого-то молодого учителя, у которого голова набита сумасбродными идеями. Он ничего не понимает в делах черных, но сует во все нос и мешает нам.
И тут, словно актер, которому подошло время произнести реплику, показался учитель. Молодое энергичное лицо пылало гневом.
– Одну минуточку, господин старший инспектор, – позвал он. – Мне хотелось бы поговорить с вами.
– Я, кажется, уже неоднократно просил вас не подходить близко к прачечной, мистер Мэнтон. Она никоим образом вас не касается.
Серые глаза учителя сверкнули.
– А мне кажется, я тоже говорил вам, и неоднократно, господин старший инспектор, что меня касается все, что так или иначе влияет на здоровье моих учеников. Поэтому я и впредь буду заниматься этими делами.
– У меня нет времени на разговоры с вами. Вы ведь видите, у меня в гостях леди. Поговорим позже в моей конторе.
Молодой человек посмотрел на Тэмпи.
– Я считаю, что сейчас самое подходящее время для разговоров, особенно если у вашей гостьи есть хоть капля человеколюбия. Что бы вы сказали, мадам, если бы дети, которых вам надлежит обучать, получали завтраки, приготовленные в прачечной, на столе для грязного белья, без соблюдения каких бы то ни было правил гигиены?
– Это наглая ложь, мистер Мэнтон, – бросилась в атаку заведующая хозяйством. – Я говорила девушкам, которые готовят детям завтраки, чтобы они мыли руки и стелили на стол газеты. И уж куда лучше для детей, когда завтраки готовятся здесь, а не в их грязных, вонючих домах, не их грязными, вонючими матерями.
– Нет, вы только взгляните на них! – вдруг закричал инспектор. – Вы только взгляните на них, миссис Кэкстон, и подумайте, с какими отбросами мне приходится иметь дело! Они не могут содержать в чистоте ни себя, ни своих детей.
– Хотелось бы мне посмотреть, как бы вы сами содержали себя в чистоте, если бы вам пришлось мыться в жестяном тазу в прачечной, двери которой всегда открыты, – резко возразил учитель. – Ведь, кроме как здесь, им негде помыться.
– А кто в этом виноват? Я? Не желаю больше выслушивать ваши замечания.
– И я тоже, – добавила заведующая хозяйством. – Все они мерзкие, грязные потаскухи. Прошу прощения, миссис Кэкстон.
– А почему вы не позаботитесь о том, чтобы матери получили хоть какие-либо знания по гигиене? – обернулся к ней учитель. – Раз вы заведуете хозяйством, это ваша прямая обязанность.
– Да с какой же стати? – возмутилась заведующая хозяйством. – Разве мы не установили здесь еще две бочки с водой, а в школе не сделали умывальник после того, как вы затеяли всю эту склоку?!
Учитель в отчаянии схватился за голову и, повернувшись к Тэмпи, воскликнул:
– Какой-то заколдованный круг! Этих людей загоняют в грязные лачуги, заставляют жить в антисанитарных условиях, а потом их же обвиняют в нечистоплотности.
– А это уж совсем не ваше дело, – перебил его инспектор. – Ваше дело – учить детей, вернее, пытаться учить их, ведь это пустая трата времени – ума у них не больше, чем у моего фокстерьера. Пустая трата времени и денег, которые правительство дает на новые школы, будто нет других неотложных нужд. Много ли они выучили за этот год? Вот что мне хотелось бы знать.
Учитель снова обратился к Тэмпи:
– Они сами создают трудные, почти невыносимые условия для учебы детей, а потом обвиняют их в невежестве. – Он повернулся к инспектору: – Дети усваивали бы куда больше, если бы они не были вынуждены жить в перенаселенных хижинах, где даже нет электричества. Как же они могут готовить домашние задания?
– Вы знаете так же хорошо, как и я, что, если мы проведем в эти дома электричество, старики будут против. Ведь они не хотят, чтобы дети учились.
– Это относится отнюдь не ко всем. Когда я попытался организовать родительский совет, многие отнеслись к этому с интересом.
– А я заявляю вам, что не потерплю здесь никаких родительских советов. Вы делаете это с одной-единственной целью – напичкать их своими идеями. Ведь вы, так же как и я, отлично знаете, что дети эти никогда ничему не научатся.
– А вы, так же как и я, отлично знаете, что это неправда. Я уже много раз рассказывал вам о Шерли Картер. Она прекрасная ученица и с будущего года сама сможет вести занятия с начинающими.
– Но только не в этой резервации, мистер Мэнтон. У меня и так хватает забот с або. Вы не прожили здесь еще и года, а уже имеете дерзость вести себя так, будто лучше меня понимаете, что нужно этим аборигенам.
– Во всяком случае, я получил специальное образование, чего, к сожалению, нельзя сказать ни о ком из вас.
– Вы… – Инспектор с трудом сдерживал ярость. – Если вы и дальше позволите себе дерзить, я доложу о вас начальству.
– Не беспокойтесь, я раньше вас напишу обо всем в своем докладе.
Учитель снова повернулся к Тэмпи и сказал язвительным тоном:
– Надеюсь, мадам, вы найдете в себе мужество посмотреть на все честными, открытыми глазами, а не поступите так, как другие. Они вихрем проносятся по резервации, одуревшие от алкоголя, ничего не видя, а потом в своих отчетах расхваливают ее как образцовую.
Сказав это, он пошел большими шагами по направлению к зданию школы, ярким пятном выделявшемуся среди деревьев.
– Я должен принести вам извинения, миссис Кэкстон, – сказал инспектор, когда машина снова тронулась. – С тех пор как этот человек приехал сюда, мы не знаем покоя. Дело дошло до того, что либо департаменту придется убрать его отсюда, либо я подаю в отставку. Этот субъект – отъявленный смутьян.
Дом Джорджа стоял в зарослях кустарника, которыми заканчивалась единственная в резервации улица. Это была такая же хижина, как и остальные, но с двухкомнатной пристройкой из грубых бревен, с верандой, увитой виноградом, с садиком, огороженным частоколом, и она больше походила на жилое помещение, чем все другие строения, служившие, видно, только для того, чтобы в них можно было укрыться от непогоды.
Инспектор остановился, опершись о калитку.
– Я пытался уговорить управление по делам аборигенов разрешить мне снести все эти пристройки, чтобы придать дому такой же вид, как у других. Не к чему выделяться и вызывать зависть и недовольство.
– Но они, очевидно, построили все это своими руками.
– Здесь все принадлежит управлению, и оно вправе, если потребуется, снести любой дом.
– Но они, вероятно, гордятся своим домом.
– Вот это-то и плохо. Гордость как раз не то чувство, которое нужно развивать в аборигенах. Они делаются чересчур заносчивыми, и с ними совсем трудно справляться. Возьмите того же Джорджа. Стоило ему половить рыбу с этим отродьем из Уэйлера, и он возомнил о себе бог знает что. Грубит, пререкается, оказывает дурное влияние на других. А теперь еще спелся с учителем, значит, жди от этой пары новых неприятностей. Ну да ладно, дом его так или иначе заполнен теперь до отказа, и, если он не утихомирится, я быстро вышвырну его прочь.
Инспектор открыл калитку. Его зычный голос эхом разнесся между деревьями:
– Эмма, Эмма, поди-ка сюда. Ты нам нужна.
В дверях показалась смуглая женщина, очень похожая на Пола: сильное, волевое лицо, глаза человека, постоянно погруженного в мрачное раздумье, крепкая, ладная фигура. Женщина была чисто и аккуратно одета, поверх ситцевого платья красовался нарядный шерстяной джемпер. Она оперлась одной рукой о дверной косяк и смотрела на гостей, всем своим видом выражая вызов и готовность к обороне.
– Ну, что ж ты молчишь? – спросил инспектор.
– А что я должна говорить, господин старший инспектор?
– Ты видишь – к вам приехала леди. Она пожелала встретиться с людьми из Уэйлера.
Он замолчал, ожидая приглашения войти. Но женщина не проронила ни слова.
– Что же ты не приглашаешь нас в дом?
– Зачем же мне вас приглашать, разве вы не привыкли приходить без приглашения?
Женщина перевела взгляд на Тэмпи, и ее губы тронула легкая улыбка.
– Прошу вас, леди, войдите.
Она посторонилась, пропуская Тэмпи, потом повернулась спиной к инспектору и его жене и, войдя в переднюю комнату, сказала:
– Ева, приехала мать Кристофера повидаться с тобой.
Комната была небольшая, бедно обставленная. Наверное, это была общая комната, где собиралась вся семья. Спальные принадлежности аккуратно уложены на старой кушетке, рядом – сложенная раскладушка.
Тэмпи прошла вперед. Крупная женщина, сидевшая в кровати, опершись спиной на гору подушек, протянула ей руку. Когда руки их встретились, в горле у Тэмпи защемило – ведь это она, мать Занни, та самая тетя Ева, которую так любил Кристофер. Эмма пододвинула стул, Тэмпи села, инспектор и его жена, раздраженные и стремящиеся поскорее уйти отсюда, остались стоять.
– Ну, как тебе нравится твой новый дом? – произнес наконец инспектор с наигранной веселостью.
Ева, даже лежа в кровати, оставалась хозяйкой положения. Она смело подняла на него глаза и сказала:
– Мне здесь совсем не нравится, господин старший инспектор. Но мои родственники, любезно предоставившие нам кров, знают, что это относится не к ним и не к их дому.
– Тебе все равно придется прожить здесь некоторое время, поэтому лучше вести себя по-иному.
– А как я могу вести себя по-иному, если меня выбросили из собственного дома и привезли сюда как преступницу?
– Ну-ну, осторожнее, Ева. О полиции так говорить не положено.
– Я говорю о полиции то, что думаю. А поскольку я не приписана к вашей резервации, то прошу называть меня миссис Свонберг.
– Если ты еще раз… – начал было инспектор, повысив голос почти до крика, но осекся, наткнувшись на взгляд Тэмпи. – И все же, – закончил он уже спокойным тоном, – моя жена приехала сюда, чтобы осмотреть твою ногу. Как она у тебя сегодня?
– Хуже.
Заведующая хозяйством сдернула одеяло и разбинтовала распухшее колено.
– Ну вот! Разве не права я была вчера? На коже нет даже царапин. Просто синяк.
Тэмпи подошла ближе.
– Простите, но мне кажется, это не просто синяк – опухоль слишком большая.
– Ну, мне, видимо, лучше знать. Я больше имею дела с черными. У черных всегда так распухает. Ничего, пройдет, пусть полежит денек-другой, долго залеживаться тоже вредно. Лень еще никому не приносила добра.
– Я никогда не была ленивой. – Голос Евы звучал твердо и холодно. – И с ногой моей никогда ничего не было, пока констебль не вышвырнул меня из моего дома и не толкнул так, что я расшибла колено о каменную ступеньку. Теперь вот с ним творится что-то неладное.
– Чепуха! Раз моя жена сказала, что все в порядке, значит, так и есть. Она за одну неделю столько видит подобных вещей, сколько ты за всю свою жизнь не видела.
– А вы медицинская сестра со специальным образованием? – спросила Тэмпи.
Болезненно-желтое лицо заведующей хозяйством залила яркая краска.
– Нет, но у меня большой практический опыт.
– Тогда вы должны понять, что нога серьезно повреждена. Нужно вызвать врача.
– Послушайте, миссис Кэкстон, – вмешался инспектор, направляясь к выходу, – все это утро я вел себя, кажется, вполне корректно, несмотря на то, что вы явились сюда незваной. Но я не намерен выслушивать ваши советы о том, как мне управлять резервацией.
– Меня вовсе не касается, как вы будете управлять резервацией, а вот состояние ноги миссис Свонберг меня волнует. Могу ли я посоветовать вам, вернувшись домой, позвонить констеблю и сказать ему, чтобы он немедленно прислал врача?
Лицо инспектора побагровело, его жена издала какие-то непонятные звуки.
– Миссис Кэкстон, – сказал инспектор, – мне кажется, вы приехали сюда, чтобы сеять смуту. Поэтому чем скорее вы отсюда уедете, тем будет лучше.
Тэмпи не знала, как ей быть. Сердце ее бешено колотилось. Стоит ей сейчас уехать – и весь гнев старшего инспектора, который он не осмеливался излить на нее, обрушится на Еву, Эмму и всю их семью. Вид несчастных, забитых аборигенов, которые попадались ей на пути сюда, вверг ее почти в отчаяние. Но поведение Эммы олицетворяло собой протест против убожества окружающей среды, калечащей людей, способствующей их вырождению, а чувство собственного достоинства и уверенности в себе, которым обладала Ева, свидетельствовало о том, что она – человек непокоренный и покорить ее нельзя.
Тэмпи чувствовала, как и в ней самой растет и крепнет мужество. Все утро она шла от столкновения к столкновению, натыкаясь то на одну несправедливость, то на другую; она преодолевала препятствия по наитию, но каждое такое столкновение помогало ей познавать действительность. Сейчас она уже, казалось, могла охватить взором все в целом: полицейский, старший инспектор, а выше над ними, на самой верхней ступеньке лестницы, на недосягаемой высоте – тупой бюрократизм и безразличие властей. Все это было страшно своей безликостью. Как же с этим бороться? Обрывки разговоров, которые она слышала дома, когда Кит обсуждал со своими приятелями-журналистами тактику поведения при решении разных общественных проблем, вдруг всплыли у нее в памяти. «Нужно обращаться в верха», – говорили они тогда. И, как бы следуя этому совету, Тэмпи сказала инспектору:
– Если вы не сделаете так, как я вам сказала, мне придется поехать в город и позвонить министру, с которым я хорошо знакома.
Она и сама толком не знала, как ей поступить, если ее угроза не подействует на инспектора. Не знала она и того, что может сделать министр и что вообще нужно сделать всем людям, начиная с министра, чтобы добиться каких-то результатов. Но инспектор явно струсил. Он быстро прошел через веранду, его жена последовала за ним. Эмма проводила их до двери и увидела, как они вошли в соседний дом.
– Вы необыкновенная женщина, миссис Кэкстон, – сказала Ева своим низким голосом. – Вы достойны вашего Кристофера.
– Надеюсь, что для Кристи я буду лучшей бабушкой, чем была матерью для Кристофера.
Ева нежно похлопала ее по руке.
– Вы очень напоминаете нам Кристофера, у вас те же черты лица: тот же нос, губы. Только волосы у него были чуть светлее. Славный был мальчик.
– О да, но я этого не ценила.
– Мне кажется, вы смелая женщина.
– Не знаю. До сегодняшнего дня мне как-то не приходилось делать ничего такого, что потребовало бы от меня смелости.
– Большинство людей, приезжающих сюда, обычно молча выслушивают бахвальство старшего инспектора, потом он накачивает их спиртным и они уезжают. И ничего не меняется.
– Но как же они могут оставаться спокойными, видя эти несчастные существа, что живут здесь?
– Старший инспектор внушает им то же, что наверняка пытался внушить и вам: отцы – грязные свиньи, дети болезненны, а матери ленивы.
– Посмотрите сами, какими могут быть аборигены, – сказала Эмма.
Она подошла к двери и тихо позвала кого-то.
Послышались шаги. Высокая худенькая женщина со смуглой кожей нерешительно остановилась в дверях.
– Это моя дочь Мэй, – сказала Ева. – Возможно, вы помните, она старшая сестра Занни.
Тэмпи взяла тонкую руку Мэй, на вид такую хрупкую. В памяти мгновенно всплыли строки из дневника Кристофера – как он описывал руки Занни. Мэй застенчиво взглянула на Тэмпи, доброжелательно улыбнувшись ей. Как не похож был ее взгляд на взгляды других женщин, которых Тэмпи встречала в резервации, – заискивающие или злобные, исподлобья. Мэй держала за руку мальчика лет двенадцати; у него было темное умное лицо с четко очерченными полными губами.
– Это мой сын Питер.
Тэмпи ласково потрепала ребенка.
– Я знаю, – сказала она.
Подошла симпатичная шустрая девочка.
– И ее я знаю. Это Тоффи.
Тоффи беззаботно хихикнула. Видимо, все происходящее забавляло ее.
– Вы сказали, что занялись этим лишь потому, что решили бороться за внучку, – продолжала Ева. – У меня еще больше причин вести борьбу. Если моя нога позволит мне когда-нибудь встать, я не остановлюсь даже перед угрозой тюрьмы. – Ее черные глаза загорелись, губы решительно сжались. – В Уэйлере я была слишком изолирована от всего мира, и жилось мне легко. Но за последние три дня я будто прозрела. Я слышала, как старший инспектор и его жена позволяют себе разговаривать с Эммой, с Джорджем да и со мной – никогда в жизни со мной никто так не разговаривал. А вчера инспектор ударил Питера по лицу. В Уэйлере никто не поднимал руки на детей ни при жизни моего отца, ни потом. Мне нужно было приехать сюда, чтобы увидеть, как бьют по лицу моего внука лишь за то, что он чуть замешкался и не угодил человеку, в обязанности которого входит приобщать к цивилизации людей с черной кожей. Джед прав, когда говорит, что люди, сидящие на вершине дерева, не могут считать себя в безопасности, пока стоящие внизу держат в руках топор.
– Когда уедете от нас, вы будете рассказывать о том, что увидели здесь? – спросила Эмма.
– Я непременно расскажу обо всем, что узнала, – пообещала Тэмпи. – До приезда сюда я даже не подозревала, с чем мне придется столкнуться. Я думала, речь идет лишь о борьбе за ваше возвращение в Уэйлер. Теперь я вижу: за этим кроются вещи более важные.
На темном лице Эммы, словно два уголька, горели глаза. В ее низком, грудном голосе слышалось волнение:
– В таком случае расскажите всем: не аборигены виноваты в том, что они такие грязные, ленивые и невежественные. Разве у них есть хоть какая-то возможность стать другими? Если вас спросят, почему дети аборигенов – кожа да кости, почему они не могут хорошо учиться, повторите слова учителя: «Дети голодают». Кое-кто из ребятишек и мог бы посещать школу в Уоллабе – учитель у нас хороший, – но родителям нечем их накормить, а голодных ведь в школу не пошлешь. Родители не в состоянии даже прилично одеть своих детей. Мужчины обычно уезжают на сезонные работы – собирать горох или фрукты. Остаток года семьи живут на эти деньги. После уплаты ренты почти ничего не остается, еле сводят концы с концами. Только у Джорджа имеется постоянная работа.
Жена инспектора – у меня не поворачивается язык называть ее заведующей хозяйством – наверняка скажет вам, что черные женщины не хотят обременять себя заботами о своих младенцах. А вот доктор подтвердит, что вода в ручье загрязнена, и все же им приходится мыть детей в этой воде и даже поить их ею. Только у инспектора есть собственный бак для воды, да вот еще у нас. Джордж купил подержанный бачок и сам его установил.
Инспекторша скажет вам, что у аборигенок нет чувства собственного достоинства, нет человеческой гордости. А откуда может взяться гордость, если они ходят в обносках, сами голодают, лишь бы только хоть как-то накормить детей. Расскажите всем, что в резервации нас заставляют покупать продукты в лавке при доме старшего инспектора по ценам, почти в два раза более высоким, чем в городе. Вы спросите, почему мы не ходим в город, хотя до него всего три мили? Потому что там с нами обращаются еще хуже: лавочники гонят из своих лавок, полиция гонит вон из города, если мы появимся на улицах после десяти часов утра. Таковы факты.
Вот вы сейчас в моем доме: на вид он неказистый. Но присмотритесь получше. Все, что здесь есть, до самой последней мелочи, мы с мужем заработали своими руками. Я скребла чужие полы, стирала белье для белых (они платили мне вполовину меньше, чем любой белой женщине). Пристройку мы тоже сделали сами. А разве это все наше? Как бы вы посмотрели на то, что в ваш дом в любое время дня и ночи без стеснения вваливаются инспектор, полиция, служащие из управления по делам аборигенов разгуливают по нему, хозяйничают, даже не спросив вашего разрешения? А у нас это все в порядке вещей.
Управление по делам аборигенов вовсе не интересует условия нашей жизни. Оно защищает таких бездельников и пьяниц, как наш старший инспектор, да еще тех белых из города, которые эксплуатируют нас, выплачивая половину того, что им пришлось бы заплатить белым рабочим. Только о них и заботится это управление. У нас не ведется борьба ни с москитами, ни с глистами, ни с дизентерией, а ведь от всего этого можно избавиться за какой-нибудь год, если взяться по-настоящему. А разве муниципалитет озабочен этим? Отнюдь нет. По мнению муниципалитета, здесь нужна только крепкая рука, чтобы держать нас в узде.
А наберитесь вы смелости настаивать на своих требованиях, старший инспектор просто вышвырнет вас из резервации, и тогда уж ни одна резервация на всем побережье не примет вас. Людей гоняют как скот с одного места на другое. В прошлом году, например, отсюда выгнали аборигена со всей семьей якобы за пьянство. Он действительно выпивал, но это зелье продавал ему белый, да и пьяным-то его видели не чаще, чем самого старшего инспектора… Не думайте, будто мы собираемся оставаться здесь до конца наших дней. Мы бы давно уже что-нибудь предприняли, но старая мать Джорджа никуда не хотела уезжать. Теперь она умерла…
– И теперь вы поедете вместе с нами в Уэйлер, как только мы сможем вернуться туда, ведь правда, тетя? – в первый раз за все это время заговорила Мэй.
Эмма неуверенно покачала головой.
– Не знаю. Возможно. Мне тоже хотелось бы, чтобы у моих детей был приличный дом.
– А как вы думаете… мы вернемся в Уэйлер? – спросила Ева, и в голосе у нее звучали одновременно и надежда и сомнение.
Пока они ехали, черные глаза следили за ними из-за приоткрытых дверей и сквозь окошки. Это были глаза тех самых жалких людей в обтрепанной одежде и рваной обуви, которых Тэмпи впервые увидела шесть лет назад на дороге в Уоллабу. Женщины и девушки бросали взгляды из-под всклокоченных, нечесаных волос. Хилые грудные младенцы у них на руках и уже начинавшие ходить дети в лохмотьях, цепляясь за юбки своих матерей, смотрели на проезжающих застенчиво и боязливо, как загнанные зверьки; с ног до головы они были вымазаны в густой грязи, к которой липли мухи.
– Послушайте человека, умудренного опытом, миссис Кэкстон, – сказал инспектор. – Черные – это люди конченые.
– Скажите, пожалуйста, почему вы называете их всех черными, хотя цвет кожи у них неодинаковый – от шоколадного до почти белого? Да и черты лица у некоторых почти как у нас.
– Тот, в ком течет хоть капля крови аборигена, называется черным. Официально их, конечно, именуют аборигенами, или проще або. Вглядитесь повнимательнее в их лица, в их глаза, и вы увидите – это глаза або.
Черные глаза, большие и прекрасные, как у Кристи. Тэмпи вздрогнула, подумав, что Кристи, возможно, придется жить здесь. Какой контраст между домом, в котором она провела ночь, и этими трущобами, оставляющими столь гнетущее впечатление! Кто же во всем этом виноват?
– Разве эти люди достойны лучших жилищ? – вопрошал инспектор. – Посмотрите туда! Тридцать прекрасных домиков! А что внутри? Свалка мусора! Ящики да картонные коробки. И спят на полу, словно свиньи.
– Сколько человек живет здесь?
– Больше ста восьмидесяти. А с этими, из Уэйлера, почти сто девяносто.
Сто девяносто человек в тридцати двухкомнатных домах! Она старалась подавить в себе гнев, сжимавший ей горло. Тридцать полуразвалившихся лачуг, в которых теснились люди всех возрастов: старики, молодые, дети.
– Все они ужасно примитивны, – продолжал инспектор. – Даже не знаю, что с ними делать. Некоторых доставили сюда прямо из буша. Их даже невозможно научить пользоваться туалетом. Боятся всего на свете. Иногда сюда наезжают посторонние, бог знает с какими мыслями, и никак не хотят согласиться, что сами черные во всем виноваты. Доктор и старшая сестра городской больницы высказывают всякие абсурдные мысли. Все они рождаются в головах людей, которые сами никогда не жили с черными. Старик пастор тоже вечно лезет не в свои дела, даже написал письмо в Сидней, в газету.
– И что же за этим последовало?
– Ничего. Управление обратилось ко мне, и я изложил факты. На этом все и закончилось.
– Да они и сами-то не хотят себе помочь, – усталым голосом произнесла заведующая хозяйством. – Матери совсем не заботятся о детях. Когда у них заболевает ребенок, они приносят его ко мне. А болеют так часто, что у меня нет ни минуты покоя.
– Чем же это, по-вашему, вызвано?
– Да им просто лень позаботиться о своих детях, накормить их как нужно.
– Куда там! – добавил инспектор. – Пособия по безработице и деньги на содержание детей уходят на спиртное да на азартные игры. Вы не поверите: некоторые из них платят даже по десяти шиллингов за бутылку самогона. Жуткая гадость этот напиток!
– А почему они это делают? Разве они не могут купить спиртное по обычной цене в баре?
– Только не здесь, в Уоллабе. У местных хозяев питейных заведений высоко развито чувство гражданского долга. А последний закон, разрешающий черным пить в барах, – просто ужасный закон, он погубит их окончательно.
Путь им преградила толпа, собравшаяся у какого-то ветхого здания возле дороги. Слышались оживленные голоса громко споривших людей. Инспектор нахмурился и взглянул на жену, видимо, не зная, как ему поступить.
– Что это еще случилось в прачечной? – спросил он.
– Да все этот школьный учитель. Опять баламутит народ.
Инспектор раздраженно сказал:
– Вы даже представить себе не можете, миссис Кэкстон, что нам приходится переносить. Будто мало нам забот с доставкой воды в эту самую прачечную. Так нет, прислали еще какого-то молодого учителя, у которого голова набита сумасбродными идеями. Он ничего не понимает в делах черных, но сует во все нос и мешает нам.
И тут, словно актер, которому подошло время произнести реплику, показался учитель. Молодое энергичное лицо пылало гневом.
– Одну минуточку, господин старший инспектор, – позвал он. – Мне хотелось бы поговорить с вами.
– Я, кажется, уже неоднократно просил вас не подходить близко к прачечной, мистер Мэнтон. Она никоим образом вас не касается.
Серые глаза учителя сверкнули.
– А мне кажется, я тоже говорил вам, и неоднократно, господин старший инспектор, что меня касается все, что так или иначе влияет на здоровье моих учеников. Поэтому я и впредь буду заниматься этими делами.
– У меня нет времени на разговоры с вами. Вы ведь видите, у меня в гостях леди. Поговорим позже в моей конторе.
Молодой человек посмотрел на Тэмпи.
– Я считаю, что сейчас самое подходящее время для разговоров, особенно если у вашей гостьи есть хоть капля человеколюбия. Что бы вы сказали, мадам, если бы дети, которых вам надлежит обучать, получали завтраки, приготовленные в прачечной, на столе для грязного белья, без соблюдения каких бы то ни было правил гигиены?
– Это наглая ложь, мистер Мэнтон, – бросилась в атаку заведующая хозяйством. – Я говорила девушкам, которые готовят детям завтраки, чтобы они мыли руки и стелили на стол газеты. И уж куда лучше для детей, когда завтраки готовятся здесь, а не в их грязных, вонючих домах, не их грязными, вонючими матерями.
– Нет, вы только взгляните на них! – вдруг закричал инспектор. – Вы только взгляните на них, миссис Кэкстон, и подумайте, с какими отбросами мне приходится иметь дело! Они не могут содержать в чистоте ни себя, ни своих детей.
– Хотелось бы мне посмотреть, как бы вы сами содержали себя в чистоте, если бы вам пришлось мыться в жестяном тазу в прачечной, двери которой всегда открыты, – резко возразил учитель. – Ведь, кроме как здесь, им негде помыться.
– А кто в этом виноват? Я? Не желаю больше выслушивать ваши замечания.
– И я тоже, – добавила заведующая хозяйством. – Все они мерзкие, грязные потаскухи. Прошу прощения, миссис Кэкстон.
– А почему вы не позаботитесь о том, чтобы матери получили хоть какие-либо знания по гигиене? – обернулся к ней учитель. – Раз вы заведуете хозяйством, это ваша прямая обязанность.
– Да с какой же стати? – возмутилась заведующая хозяйством. – Разве мы не установили здесь еще две бочки с водой, а в школе не сделали умывальник после того, как вы затеяли всю эту склоку?!
Учитель в отчаянии схватился за голову и, повернувшись к Тэмпи, воскликнул:
– Какой-то заколдованный круг! Этих людей загоняют в грязные лачуги, заставляют жить в антисанитарных условиях, а потом их же обвиняют в нечистоплотности.
– А это уж совсем не ваше дело, – перебил его инспектор. – Ваше дело – учить детей, вернее, пытаться учить их, ведь это пустая трата времени – ума у них не больше, чем у моего фокстерьера. Пустая трата времени и денег, которые правительство дает на новые школы, будто нет других неотложных нужд. Много ли они выучили за этот год? Вот что мне хотелось бы знать.
Учитель снова обратился к Тэмпи:
– Они сами создают трудные, почти невыносимые условия для учебы детей, а потом обвиняют их в невежестве. – Он повернулся к инспектору: – Дети усваивали бы куда больше, если бы они не были вынуждены жить в перенаселенных хижинах, где даже нет электричества. Как же они могут готовить домашние задания?
– Вы знаете так же хорошо, как и я, что, если мы проведем в эти дома электричество, старики будут против. Ведь они не хотят, чтобы дети учились.
– Это относится отнюдь не ко всем. Когда я попытался организовать родительский совет, многие отнеслись к этому с интересом.
– А я заявляю вам, что не потерплю здесь никаких родительских советов. Вы делаете это с одной-единственной целью – напичкать их своими идеями. Ведь вы, так же как и я, отлично знаете, что дети эти никогда ничему не научатся.
– А вы, так же как и я, отлично знаете, что это неправда. Я уже много раз рассказывал вам о Шерли Картер. Она прекрасная ученица и с будущего года сама сможет вести занятия с начинающими.
– Но только не в этой резервации, мистер Мэнтон. У меня и так хватает забот с або. Вы не прожили здесь еще и года, а уже имеете дерзость вести себя так, будто лучше меня понимаете, что нужно этим аборигенам.
– Во всяком случае, я получил специальное образование, чего, к сожалению, нельзя сказать ни о ком из вас.
– Вы… – Инспектор с трудом сдерживал ярость. – Если вы и дальше позволите себе дерзить, я доложу о вас начальству.
– Не беспокойтесь, я раньше вас напишу обо всем в своем докладе.
Учитель снова повернулся к Тэмпи и сказал язвительным тоном:
– Надеюсь, мадам, вы найдете в себе мужество посмотреть на все честными, открытыми глазами, а не поступите так, как другие. Они вихрем проносятся по резервации, одуревшие от алкоголя, ничего не видя, а потом в своих отчетах расхваливают ее как образцовую.
Сказав это, он пошел большими шагами по направлению к зданию школы, ярким пятном выделявшемуся среди деревьев.
– Я должен принести вам извинения, миссис Кэкстон, – сказал инспектор, когда машина снова тронулась. – С тех пор как этот человек приехал сюда, мы не знаем покоя. Дело дошло до того, что либо департаменту придется убрать его отсюда, либо я подаю в отставку. Этот субъект – отъявленный смутьян.
Дом Джорджа стоял в зарослях кустарника, которыми заканчивалась единственная в резервации улица. Это была такая же хижина, как и остальные, но с двухкомнатной пристройкой из грубых бревен, с верандой, увитой виноградом, с садиком, огороженным частоколом, и она больше походила на жилое помещение, чем все другие строения, служившие, видно, только для того, чтобы в них можно было укрыться от непогоды.
Инспектор остановился, опершись о калитку.
– Я пытался уговорить управление по делам аборигенов разрешить мне снести все эти пристройки, чтобы придать дому такой же вид, как у других. Не к чему выделяться и вызывать зависть и недовольство.
– Но они, очевидно, построили все это своими руками.
– Здесь все принадлежит управлению, и оно вправе, если потребуется, снести любой дом.
– Но они, вероятно, гордятся своим домом.
– Вот это-то и плохо. Гордость как раз не то чувство, которое нужно развивать в аборигенах. Они делаются чересчур заносчивыми, и с ними совсем трудно справляться. Возьмите того же Джорджа. Стоило ему половить рыбу с этим отродьем из Уэйлера, и он возомнил о себе бог знает что. Грубит, пререкается, оказывает дурное влияние на других. А теперь еще спелся с учителем, значит, жди от этой пары новых неприятностей. Ну да ладно, дом его так или иначе заполнен теперь до отказа, и, если он не утихомирится, я быстро вышвырну его прочь.
Инспектор открыл калитку. Его зычный голос эхом разнесся между деревьями:
– Эмма, Эмма, поди-ка сюда. Ты нам нужна.
В дверях показалась смуглая женщина, очень похожая на Пола: сильное, волевое лицо, глаза человека, постоянно погруженного в мрачное раздумье, крепкая, ладная фигура. Женщина была чисто и аккуратно одета, поверх ситцевого платья красовался нарядный шерстяной джемпер. Она оперлась одной рукой о дверной косяк и смотрела на гостей, всем своим видом выражая вызов и готовность к обороне.
– Ну, что ж ты молчишь? – спросил инспектор.
– А что я должна говорить, господин старший инспектор?
– Ты видишь – к вам приехала леди. Она пожелала встретиться с людьми из Уэйлера.
Он замолчал, ожидая приглашения войти. Но женщина не проронила ни слова.
– Что же ты не приглашаешь нас в дом?
– Зачем же мне вас приглашать, разве вы не привыкли приходить без приглашения?
Женщина перевела взгляд на Тэмпи, и ее губы тронула легкая улыбка.
– Прошу вас, леди, войдите.
Она посторонилась, пропуская Тэмпи, потом повернулась спиной к инспектору и его жене и, войдя в переднюю комнату, сказала:
– Ева, приехала мать Кристофера повидаться с тобой.
Комната была небольшая, бедно обставленная. Наверное, это была общая комната, где собиралась вся семья. Спальные принадлежности аккуратно уложены на старой кушетке, рядом – сложенная раскладушка.
Тэмпи прошла вперед. Крупная женщина, сидевшая в кровати, опершись спиной на гору подушек, протянула ей руку. Когда руки их встретились, в горле у Тэмпи защемило – ведь это она, мать Занни, та самая тетя Ева, которую так любил Кристофер. Эмма пододвинула стул, Тэмпи села, инспектор и его жена, раздраженные и стремящиеся поскорее уйти отсюда, остались стоять.
– Ну, как тебе нравится твой новый дом? – произнес наконец инспектор с наигранной веселостью.
Ева, даже лежа в кровати, оставалась хозяйкой положения. Она смело подняла на него глаза и сказала:
– Мне здесь совсем не нравится, господин старший инспектор. Но мои родственники, любезно предоставившие нам кров, знают, что это относится не к ним и не к их дому.
– Тебе все равно придется прожить здесь некоторое время, поэтому лучше вести себя по-иному.
– А как я могу вести себя по-иному, если меня выбросили из собственного дома и привезли сюда как преступницу?
– Ну-ну, осторожнее, Ева. О полиции так говорить не положено.
– Я говорю о полиции то, что думаю. А поскольку я не приписана к вашей резервации, то прошу называть меня миссис Свонберг.
– Если ты еще раз… – начал было инспектор, повысив голос почти до крика, но осекся, наткнувшись на взгляд Тэмпи. – И все же, – закончил он уже спокойным тоном, – моя жена приехала сюда, чтобы осмотреть твою ногу. Как она у тебя сегодня?
– Хуже.
Заведующая хозяйством сдернула одеяло и разбинтовала распухшее колено.
– Ну вот! Разве не права я была вчера? На коже нет даже царапин. Просто синяк.
Тэмпи подошла ближе.
– Простите, но мне кажется, это не просто синяк – опухоль слишком большая.
– Ну, мне, видимо, лучше знать. Я больше имею дела с черными. У черных всегда так распухает. Ничего, пройдет, пусть полежит денек-другой, долго залеживаться тоже вредно. Лень еще никому не приносила добра.
– Я никогда не была ленивой. – Голос Евы звучал твердо и холодно. – И с ногой моей никогда ничего не было, пока констебль не вышвырнул меня из моего дома и не толкнул так, что я расшибла колено о каменную ступеньку. Теперь вот с ним творится что-то неладное.
– Чепуха! Раз моя жена сказала, что все в порядке, значит, так и есть. Она за одну неделю столько видит подобных вещей, сколько ты за всю свою жизнь не видела.
– А вы медицинская сестра со специальным образованием? – спросила Тэмпи.
Болезненно-желтое лицо заведующей хозяйством залила яркая краска.
– Нет, но у меня большой практический опыт.
– Тогда вы должны понять, что нога серьезно повреждена. Нужно вызвать врача.
– Послушайте, миссис Кэкстон, – вмешался инспектор, направляясь к выходу, – все это утро я вел себя, кажется, вполне корректно, несмотря на то, что вы явились сюда незваной. Но я не намерен выслушивать ваши советы о том, как мне управлять резервацией.
– Меня вовсе не касается, как вы будете управлять резервацией, а вот состояние ноги миссис Свонберг меня волнует. Могу ли я посоветовать вам, вернувшись домой, позвонить констеблю и сказать ему, чтобы он немедленно прислал врача?
Лицо инспектора побагровело, его жена издала какие-то непонятные звуки.
– Миссис Кэкстон, – сказал инспектор, – мне кажется, вы приехали сюда, чтобы сеять смуту. Поэтому чем скорее вы отсюда уедете, тем будет лучше.
Тэмпи не знала, как ей быть. Сердце ее бешено колотилось. Стоит ей сейчас уехать – и весь гнев старшего инспектора, который он не осмеливался излить на нее, обрушится на Еву, Эмму и всю их семью. Вид несчастных, забитых аборигенов, которые попадались ей на пути сюда, вверг ее почти в отчаяние. Но поведение Эммы олицетворяло собой протест против убожества окружающей среды, калечащей людей, способствующей их вырождению, а чувство собственного достоинства и уверенности в себе, которым обладала Ева, свидетельствовало о том, что она – человек непокоренный и покорить ее нельзя.
Тэмпи чувствовала, как и в ней самой растет и крепнет мужество. Все утро она шла от столкновения к столкновению, натыкаясь то на одну несправедливость, то на другую; она преодолевала препятствия по наитию, но каждое такое столкновение помогало ей познавать действительность. Сейчас она уже, казалось, могла охватить взором все в целом: полицейский, старший инспектор, а выше над ними, на самой верхней ступеньке лестницы, на недосягаемой высоте – тупой бюрократизм и безразличие властей. Все это было страшно своей безликостью. Как же с этим бороться? Обрывки разговоров, которые она слышала дома, когда Кит обсуждал со своими приятелями-журналистами тактику поведения при решении разных общественных проблем, вдруг всплыли у нее в памяти. «Нужно обращаться в верха», – говорили они тогда. И, как бы следуя этому совету, Тэмпи сказала инспектору:
– Если вы не сделаете так, как я вам сказала, мне придется поехать в город и позвонить министру, с которым я хорошо знакома.
Она и сама толком не знала, как ей поступить, если ее угроза не подействует на инспектора. Не знала она и того, что может сделать министр и что вообще нужно сделать всем людям, начиная с министра, чтобы добиться каких-то результатов. Но инспектор явно струсил. Он быстро прошел через веранду, его жена последовала за ним. Эмма проводила их до двери и увидела, как они вошли в соседний дом.
– Вы необыкновенная женщина, миссис Кэкстон, – сказала Ева своим низким голосом. – Вы достойны вашего Кристофера.
– Надеюсь, что для Кристи я буду лучшей бабушкой, чем была матерью для Кристофера.
Ева нежно похлопала ее по руке.
– Вы очень напоминаете нам Кристофера, у вас те же черты лица: тот же нос, губы. Только волосы у него были чуть светлее. Славный был мальчик.
– О да, но я этого не ценила.
– Мне кажется, вы смелая женщина.
– Не знаю. До сегодняшнего дня мне как-то не приходилось делать ничего такого, что потребовало бы от меня смелости.
– Большинство людей, приезжающих сюда, обычно молча выслушивают бахвальство старшего инспектора, потом он накачивает их спиртным и они уезжают. И ничего не меняется.
– Но как же они могут оставаться спокойными, видя эти несчастные существа, что живут здесь?
– Старший инспектор внушает им то же, что наверняка пытался внушить и вам: отцы – грязные свиньи, дети болезненны, а матери ленивы.
– Посмотрите сами, какими могут быть аборигены, – сказала Эмма.
Она подошла к двери и тихо позвала кого-то.
Послышались шаги. Высокая худенькая женщина со смуглой кожей нерешительно остановилась в дверях.
– Это моя дочь Мэй, – сказала Ева. – Возможно, вы помните, она старшая сестра Занни.
Тэмпи взяла тонкую руку Мэй, на вид такую хрупкую. В памяти мгновенно всплыли строки из дневника Кристофера – как он описывал руки Занни. Мэй застенчиво взглянула на Тэмпи, доброжелательно улыбнувшись ей. Как не похож был ее взгляд на взгляды других женщин, которых Тэмпи встречала в резервации, – заискивающие или злобные, исподлобья. Мэй держала за руку мальчика лет двенадцати; у него было темное умное лицо с четко очерченными полными губами.
– Это мой сын Питер.
Тэмпи ласково потрепала ребенка.
– Я знаю, – сказала она.
Подошла симпатичная шустрая девочка.
– И ее я знаю. Это Тоффи.
Тоффи беззаботно хихикнула. Видимо, все происходящее забавляло ее.
– Вы сказали, что занялись этим лишь потому, что решили бороться за внучку, – продолжала Ева. – У меня еще больше причин вести борьбу. Если моя нога позволит мне когда-нибудь встать, я не остановлюсь даже перед угрозой тюрьмы. – Ее черные глаза загорелись, губы решительно сжались. – В Уэйлере я была слишком изолирована от всего мира, и жилось мне легко. Но за последние три дня я будто прозрела. Я слышала, как старший инспектор и его жена позволяют себе разговаривать с Эммой, с Джорджем да и со мной – никогда в жизни со мной никто так не разговаривал. А вчера инспектор ударил Питера по лицу. В Уэйлере никто не поднимал руки на детей ни при жизни моего отца, ни потом. Мне нужно было приехать сюда, чтобы увидеть, как бьют по лицу моего внука лишь за то, что он чуть замешкался и не угодил человеку, в обязанности которого входит приобщать к цивилизации людей с черной кожей. Джед прав, когда говорит, что люди, сидящие на вершине дерева, не могут считать себя в безопасности, пока стоящие внизу держат в руках топор.
– Когда уедете от нас, вы будете рассказывать о том, что увидели здесь? – спросила Эмма.
– Я непременно расскажу обо всем, что узнала, – пообещала Тэмпи. – До приезда сюда я даже не подозревала, с чем мне придется столкнуться. Я думала, речь идет лишь о борьбе за ваше возвращение в Уэйлер. Теперь я вижу: за этим кроются вещи более важные.
На темном лице Эммы, словно два уголька, горели глаза. В ее низком, грудном голосе слышалось волнение:
– В таком случае расскажите всем: не аборигены виноваты в том, что они такие грязные, ленивые и невежественные. Разве у них есть хоть какая-то возможность стать другими? Если вас спросят, почему дети аборигенов – кожа да кости, почему они не могут хорошо учиться, повторите слова учителя: «Дети голодают». Кое-кто из ребятишек и мог бы посещать школу в Уоллабе – учитель у нас хороший, – но родителям нечем их накормить, а голодных ведь в школу не пошлешь. Родители не в состоянии даже прилично одеть своих детей. Мужчины обычно уезжают на сезонные работы – собирать горох или фрукты. Остаток года семьи живут на эти деньги. После уплаты ренты почти ничего не остается, еле сводят концы с концами. Только у Джорджа имеется постоянная работа.
Жена инспектора – у меня не поворачивается язык называть ее заведующей хозяйством – наверняка скажет вам, что черные женщины не хотят обременять себя заботами о своих младенцах. А вот доктор подтвердит, что вода в ручье загрязнена, и все же им приходится мыть детей в этой воде и даже поить их ею. Только у инспектора есть собственный бак для воды, да вот еще у нас. Джордж купил подержанный бачок и сам его установил.
Инспекторша скажет вам, что у аборигенок нет чувства собственного достоинства, нет человеческой гордости. А откуда может взяться гордость, если они ходят в обносках, сами голодают, лишь бы только хоть как-то накормить детей. Расскажите всем, что в резервации нас заставляют покупать продукты в лавке при доме старшего инспектора по ценам, почти в два раза более высоким, чем в городе. Вы спросите, почему мы не ходим в город, хотя до него всего три мили? Потому что там с нами обращаются еще хуже: лавочники гонят из своих лавок, полиция гонит вон из города, если мы появимся на улицах после десяти часов утра. Таковы факты.
Вот вы сейчас в моем доме: на вид он неказистый. Но присмотритесь получше. Все, что здесь есть, до самой последней мелочи, мы с мужем заработали своими руками. Я скребла чужие полы, стирала белье для белых (они платили мне вполовину меньше, чем любой белой женщине). Пристройку мы тоже сделали сами. А разве это все наше? Как бы вы посмотрели на то, что в ваш дом в любое время дня и ночи без стеснения вваливаются инспектор, полиция, служащие из управления по делам аборигенов разгуливают по нему, хозяйничают, даже не спросив вашего разрешения? А у нас это все в порядке вещей.
Управление по делам аборигенов вовсе не интересует условия нашей жизни. Оно защищает таких бездельников и пьяниц, как наш старший инспектор, да еще тех белых из города, которые эксплуатируют нас, выплачивая половину того, что им пришлось бы заплатить белым рабочим. Только о них и заботится это управление. У нас не ведется борьба ни с москитами, ни с глистами, ни с дизентерией, а ведь от всего этого можно избавиться за какой-нибудь год, если взяться по-настоящему. А разве муниципалитет озабочен этим? Отнюдь нет. По мнению муниципалитета, здесь нужна только крепкая рука, чтобы держать нас в узде.
А наберитесь вы смелости настаивать на своих требованиях, старший инспектор просто вышвырнет вас из резервации, и тогда уж ни одна резервация на всем побережье не примет вас. Людей гоняют как скот с одного места на другое. В прошлом году, например, отсюда выгнали аборигена со всей семьей якобы за пьянство. Он действительно выпивал, но это зелье продавал ему белый, да и пьяным-то его видели не чаще, чем самого старшего инспектора… Не думайте, будто мы собираемся оставаться здесь до конца наших дней. Мы бы давно уже что-нибудь предприняли, но старая мать Джорджа никуда не хотела уезжать. Теперь она умерла…
– И теперь вы поедете вместе с нами в Уэйлер, как только мы сможем вернуться туда, ведь правда, тетя? – в первый раз за все это время заговорила Мэй.
Эмма неуверенно покачала головой.
– Не знаю. Возможно. Мне тоже хотелось бы, чтобы у моих детей был приличный дом.
– А как вы думаете… мы вернемся в Уэйлер? – спросила Ева, и в голосе у нее звучали одновременно и надежда и сомнение.