Страница:
III
Как-то под вечер, вскоре после их женитьбы, он вернулся домой, совершенно вымотанный за день тяжелой сменой, целой вереницей привередливых пассажиров и собственными попытками успеть сделать закупки между ездками. Хотя солнце уже село, жара тяжко нависала над узкой улочкой. В вестибюле их дома воздух оказался еще более душным и спертым. Когда же он открыл двери их квартирки, в лицо ему так и ударили смешанные кислые запахи испарений, дезинфицирующих средств и стряпни. В свете маленькой лампочки, горевшей у кровати, Джэн выглядела бледной, измученной. Он почувствовал, как в нем поднимается волна раздражения и протеста против того, что она вынуждена лежать вот так день за днем, не видя солнечного света, не вдыхая свежего воздуха.— Здравствуй, детка. — Он старался, чтобы в голосе его не слышалось раздражения. — Хорошо провела день?
Она кивнула. Она обманывала его, и он знал это. Он наклонился, чтоб поцеловать ее, но она оттолкнула его и обвиняюще помахала у него перед носом каким-то письмом.
— Ты знал об этом, да? — настойчиво спросила она.
— А что это? — Он взял у нее письмо.
— Мне перестали выплачивать пенсию.
— Ах это? Ну конечно! Они прекращают платить, как только выходишь замуж. Это обычная вещь.
— Так я бы не выходила за тебя, если бы знала, что они перестанут платить мне. — Она заплакала и отвернулась от него, стараясь справиться со слезами.
— А что б на это та добродетельная мегера, что в конторе под лестницей сидит, сказала?
— Ей и не обязательно было б знать. Мы бы сделали вид, что поженились, а я сохранила бы пенсию.
— А тебе не кажется, детка, что муж стоит тридцати двух шиллингов в неделю?
— Ох, Барт! — Она прижала его руку к своей щеке. — Я никогда не сумею объяснить тебе, что значило для меня то, когда ты захотел на мне жениться. Но я и так всю свою жизнь до самого конца была бы твоя, если б ты только захотел, и без того, чтобы ты связывал себя.
— А если я хотел быть связанным?
Он погладил влажные пряди волос у нее на лбу.
— Ты не мог предвидеть, как это тяжко будет, и мне бы нужно было тебя удержать от этого, но только все было так неожиданно, а мне так отчаянно хотелось этого. Если бы это было не так сразу, я остановила бы тебя.
— Значит, мужем я оказался неподходящим, так?
— Ты самый замечательный муж на свете, Барт, но ведь ты мне даешь все, а я ничего не могу дать тебе взамен.
Барт опустился на колени у постели и обхватил Джэн руками. Он прижался щекой к ее щеке, и сердце его разрывалось от желания и от сострадания к ней.
— Не говори так, Джэн! Никогда больше не говори этого! Я знаю, что я неуклюжий малый и что я не могу так хозяйничать, как Дорин, но я научусь. И с каждым мгновением, что мы проводим вместе, что я ухаживаю за тобой, ты становишься только дороже для меня. Веришь?
Она молчала, нежно проводя пальцами по его лицу. А внутри у нее все бушевало от боли и исступленной радости.
— Никто меня не торопил, и я давно уже хотел на тебе жениться, но только в этом тогда было бы мало толку, потому что мы все равно не смогли бы вместе жить. А теперь мы вместе. Разве этого недостаточно?
Она покачала головой.
— Нет. Сейчас, когда я ничего не могу дать тебе взамен, — нет.
Он крепче прижал ее к себе.
— Ты даешь мне все на свете. Только то, что дала мне ты, и стоило иметь — из всего, что у меня в жизни было. У меня среди приятелей бывали раньше и настоящие друзья, теперь ты мой дружище, Джэн. Я всегда, в сущности, был довольно одинокий парень, а теперь я нашел тебя — нашел половинку себя, которой мне не хватало все время. И с тобой я стал целым человеком. Ты единственная смогла дать мне спокойствие. Разве этого недостаточно?
Джэн тихо плакала. «Нет, нет, — твердила она про себя, — этого недостаточно, ты же знаешь, что этого недостаточно. Брак не должен быть таким. Ты ведь только и знаешь, что ухаживать за мной все время. Брак — это как тогда в лачуге и так, как сейчас — вместе: когда дают и берут, когда страсть и уверенность друг в друге — вот каким должен быть брак». Рыдания душили ее.
Барт принес две снотворные таблетки, которые прописал ей доктор, и заставил ее принять их. Он долго стоял у постели на коленях, держа ее в объятиях, пока она не уснула. Руки у него затекли, а колени, казалось, вот-вот треснут от усталости. Наконец он разжал объятия и бережно опустил ее на подушки. Потом выключил свет и лег в свою постель. Он лежал без сна, глядя в темноту широко открытыми глазами, и ему казалось, будто зловонный воздух квартирки давит ему на грудь. Ему тоже вспомнились дни, проведенные в лачуге. И ему казалось, что через просвет двери, выходившей в световой колодец, он видит небо над прерывистой линией скал на противоположном берегу.
Воспоминания о лачуге причиняли боль. Они были достаточно мучительными и тогда, когда они находились в разлуке, но сейчас лежать вот так в темноте и слышать, как она хрипло дышит здесь же рядом, — это было адскою мукой. Каждый день бывать с девушкой, которую любишь, лежать каждую ночь в одной комнате с нею и не касаться ее — это настоящая пытка. Если бы его хотели наказать за то, что было у него с Магдой, трудно было придумать пытку изощреннее этой.
Конечно, Джэн понимала все. Иногда, глядя на выражение ее лица, он думал, что она переживает то же самое. Но он знал, что это невозможно. И он метался без сна на узкой постели. Он слишком сильно уставал и не мог заснуть.
Лежа без сна каждую ночь, усталый, отчаявшийся, вновь и вновь возвращаясь в мыслях к тому же самому и не находя выхода из этого положения, он спрашивал себя, сколько же это может продолжаться. Он гадал, скоро ли, наконец, они получат место для Джэн в санатории, и он сам ненавидел себя за то, что гадает об этом.
…Наконец он погрузился в тяжелый сон и неохотно, с трудом вышел из забытья, услышав, что она зовет его. Она хотела пить. Он забыл поставить стакан воды рядом с ней на ночь. Он поднялся, шаря по стене в поисках выключателя и опрокидывая стулья, потом, почти не видя в полусне, отправился в кухню. Он принес ей попить, но каждый нерв его протестовал против того, что его тревожат, и раздражение бередило его мозг, как обломанный ноготь царапает шелковую ткань. Наконец он снова повалился на постель измученный и раздраженный, чувствуя, как, преодолевая усталое недовольство его тела, в нем поднимается презрение к самому себе за эту раздражительность.
IV
От Дорин с самого начала приходили бодрые письма. Ей отвели в госпитале уютную комнатку. Ей уже сделали многочисленные анализы, и доктора уверены, что она быстро пойдет на поправку. Сестры здесь замечательные, питание хорошее. Она будет высылать Джэн какую-то часть своей военной пенсии. Ее бодрость помогала Джэн переносить жару и одиночество.Тянулись недели. Дни становились жарче. А вызов из департамента здравоохранения все не прибывал. Каждый раз, когда приходила сестра Даггин, Джэн спрашивала ее, не передавал ли ей чего-нибудь врач. И каждый вечер Джэн спрашивала, нет ли от него писем. Но ничего не было.
Джэн становилась все подавленнее. Она устала от себя самой, устала от жизни. Собственная беспомощность и необходимость зависеть во всем от других еще больше изматывали ей нервы.
Порой у нее появлялось страшное ощущение, будто она сходит с ума. Целый день она лежала одна в раскаленной комнате, блуждая где-то между сном и бодрствованием, пока обычные предметы не начинали терять свои нормальные размеры и пропорции.
Она беспокоилась о Дорин. Если она не получала письма от сестры, она начинала сходить с ума от беспокойства. Когда же она получила письмо от Дорин, рассказывавшее, как успешно идет лечение, как хорошо за ней ухаживают, как удобно и благоустроенно все в Конкорде, сердце ее разрывалось от противоречивых чувств: она испытывала и облегчение и зависть. С одной стороны, она радовалась при вести о том, что Дорин успешно поправляется: в первый же месяц она прибавила полтора фунта. И в то же время ей становилось еще труднее мириться со своими невзгодами, когда она слышала о тех больных, кому приходится только бороться с болезнью, и больше ничего. Она, казалось, не способна была думать ни о чем, кроме болезни. Ей приходилось делать над собой усилие, чтобы говорить с Бартом о чем-нибудь другом.
Чтение утомляло ее, она не могла сосредоточиться на чтении. Она даже не могла слушать музыку по радио, а раньше это доставляло ей столько радости. Но что пользы вспоминать о былых радостях, если жизнь твоя сейчас совсем съежилась, если она загнана в тесную скорлупу.
Глава 36
I
Ранним декабрьским утром Барт подогнал машину к высокому дому в начале шоссе Элизабет Бэй-роуд. Он сдвинул кепку со лба и подставил лицо свежему ветерку, дувшему с залива. Потом закурил сигарету и откинулся на сиденье. Теперь можно немного подышать. Он надеялся, что пассажирка его не выйдет раньше чем через полчаса. Это была богатая старая вдова, которая постоянно нанимала одну из их машин, отправляясь за покупками, и всегда опаздывала при этом. Он с завистью подумал о пятикомнатной квартире, которую она занимала одна с тремя китайскими мопсами. Вот бы Джэн в эту квартиру, из окон которой открывался такой вид!Он выкурил уже половину сигареты, когда его окликнули. Он резко обернулся, и мысли его вдруг повернули на сто восемьдесят градусов — впервые за эти месяцы он подумал о Магде. У него не бывало сейчас ни времени, ни желания думать о Магде. Он обернулся, испытывая какое-то чувство вины. Лицо девушки, смотревшей на него с мостовой, показалось ему знакомым, но где он его видел, он не мог припомнить. Карие глаза лукаво сверкнули на него из-под коротко стриженных рыжеватых кудряшек.
— Не узнаете?
— Простите, но…
— Помните Линду? Я была с Джэн в Локлине.
— Это та Линда, со стрептомицином?
— Та самая.
— Боже правый! — Барт смотрел на нее в изумлении. — Никогда бы не узнал вас. Вы так изменились!
— Полагаю, это комплимент?
— Ну конечно.
— А как Джэн?
— Не особенно хорошо.
— О, — Линда прикусила губы. — А где она?
— За углом, в квартирке на Казуэл-стрит. Мы поженились.
— Ну да?
— Да, поженились. Сестра ее — вы помните Дорин? — ну, так у нее тоже чахотка, и она в госпитале Конкорд. Так что мы с Джэн остались одни.
Линда восхищенно покачала головой.
— Ну, просто преклоняюсь. А какой у вас адрес?
Барт сказал адрес и добавил извиняясь:
— У нас комнатенка так себе.
— Да черт с этим! Как вы думаете, она мне обрадуется?
Барт просиял.
— Вы зайдете? Это было б замечательно. У нас сейчас дела довольно паршиво идут, и она просто духом воспрянет, когда увидит, как вы поправились.
— Так я прямо сейчас и зайду. Вы уверены, что там больше никого нет дома?
Барт покачал головой.
— Что вы! Это было бы слишком хорошо!
Линда положила ему на руку свою загорелую ручку.
— Не огорчайтесь, я знаю, как это бывает. Я тоже постараюсь сделать что можно.
Барт с благодарностью взглянул на нее.
— О, я в этом уверен!
Его пассажирка медленно спускалась по ступенькам, натягивая перчатки. Толстенький мопс неистово скакал рядом с ней. Барт поправил фуражку и выпрыгнул, чтобы открыть ей дверцу.
II
— Войдите! — крикнула Джэн, услышав легкий стук в дверь. Сердце ее заколотилось сильней, а висках заломило. Не нужно было Барту ругаться с хозяйкой, особенно теперь, когда она одна на целый день остается. Но это была не хозяйка. Джэн удивленно смотрела на улыбающееся лицо вошедшей.— Привет, Джэнни, детка!
— Ой, Линда! Как ты сюда попала?
— Я встретила Барта, и он мне все рассказал. Ну, поздравляю! Парень у тебя замечательный.
Она нагнулась и горячо расцеловала Джэн.
— Но скажи, Линда! Ты так чудесно выглядишь. А что…
Линда засмеялась. Но не прежним хриплым смехом, а легко и радостно.
— Я не знаю, что тут подействовало — лекарство, или то, что денег не осталось, или еще что-нибудь, а только я стала ходячим чудом, о которых иногда рассказывают доктора, и — видит бог! — им я и собираюсь оставаться.
Джэн вглядывалась в ее веснушчатое лицо.
— Ты выглядишь просто чудесно! Я бы ни за что тебя не узнала.
— А как у тебя дела? Я слышала, ты ждешь очереди в бесплатный санаторий.
— Да. Надеюсь, что уже немного осталось. А то Барту так тяжело приходится.
— Да и тебе тоже не сладко.
— А тебе, Линда, тебе долго пришлось ждать?
— Всего восемь недель. Когда я выписалась из Локлина, я была уже без копеечки, так что сразу встала на очередь, и, когда достаточно народу вымерло, я получила место в Спрингвейле.
— Говорят, это ужасное место, и все-таки ты поправилась.
— Да, поправилась, Джэн. Правда, не знаю, насколько дело тут в психологии, — лицо ее вспыхнуло под веснушками и стало совсем миловидным. — Я там встретила одного парнишку, тоже чахоточного, и он в меня влюбился, а это замечательно поднимает дух. У меня раньше была довольно паршивая история, и я приняла ее близко к сердцу. Видишь ли, когда я в первый раз заболела, мой дружок меня бросил.
— О Линда! Если бы я тогда это знала!
Линда пожала плечами.
— Это одна из причин, почему я и пришла к тебе сегодня: я хочу извиниться за некоторые свои высказывания там, в Локлине. Я была такая свинья! Нет, нет, не спорь!.. Я сама это знаю. Я иногда бываю такой скотиной, и я завидовала, ох, как смертельно я тебе завидовала! А теперь я вышла замуж и снова стала человеком. Через пару недель мы оба отправляемся в туберкулезный городок в Пиктон Лейкс.
— Но… — Джэн резко одернула себя. Все это казалось ей таким безрассудным: оба они под вечным страхом болезни, висящей над ними. И не на кого опереться! Голос ее задрожал: — Я страшно за тебя рада.
— Да я и сама тоже рада. И я хотела сказать тебе: по-моему, твой Барт просто замечательный.
Глаза Джэн наполнились слезами.
— Ты даже представить себе не можешь, какой он замечательный! И часто я чувствую себя виноватой оттого, что я лежу вот так, ничего не делая. Он такой хороший, у него душа такая широкая, а я… я только и делаю, что держу его на привязи, как в тюрьме.
— Чепуха! — Линда потрепала ее по плечу и живо вскочила с места. — Поверь мне, ни одного мужчину не удержишь на привязи, коли он сам того не хочет. А теперь я приготовлю нам поесть. Я ведь знаю: тебя небось держат на кашке, так что я забежала в пару магазинов и разорилась на целую кучу всяких острых и неудобоваримых штук вроде твердо копченых колбасок, маринованного лука, мороженого с карамельным кремом, картофельного салата, торта «безе» и еще… Но, черт, куда же они задевались?.. — Она шарила в своей плетеной сумочке.
— У меня просто слюнки текут.
— Ага! Вот они! Тут у меня две чудесные булочки с кремом. Ну, черт возьми, мы с тобой сейчас пир на весь мир учиним.
— Ну, Линда, ты просто как в воду глядела! Мне уж так опротивели все эти «полезные» вещи.
— Кому ты рассказываешь! Тебе для души нужна пища, а не только для тела.
— Ты о Бетти что-нибудь слышала?
— Да, она в Рэндуике. Ее лечат бронхоскопией.
— Какой ужас!
— Довольно паршиво. Я ее на прошлой неделе видела. Она совсем как привидение стала!
— И есть надежда?
— Была бы, если б она туда сразу после Локлина отправилась, но у них тогда денег больше не было, и ей пришлось ждать полгода — старая история.
Линда взяла в руки корзину.
— Ну, а теперь за еду! Я помираю с голоду.
После обеда Линда попросила:
— Расскажи о своей сестре. Как она поправляется?
Джэн прочитала ей последнее письмо Дорин. Оно было полно медицинских описаний и терминов. В письме говорилось о ее анализах. О пневмотораксе. О группе докторов, которые проводят у них специальные исследования. О ее поправке. Дорин поправлялась замечательно.
Линда утешала Джэн. Она была уверена, что Дорин поправится скоро. У ее мужа приятель лежал в Конкорде. Так тот рассказывает, что это райское место для туберкулезника.
Посещение Линды приободрило Джэн. Она оживленно рассказывала о нем Барту во всех подробностях, и глаза ее сияли при этом, как в былые дни.
— Линда совсем переменилась. Она больше не кажется… — она помялась, — не кажется ни такой озлобленной, ни безнадежно больной.
Барт присел на кровать к Джэн и, обняв ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. История Линды на него тоже подействовала ободряюще.
Линда заходила еще несколько раз и каждый раз приносила с собой надежду и бодрость. Когда они с мужем собрались уезжать, она, прощаясь с Джэн, взяла ее за подбородок и, заглянув в глаза, сказала:
— Выше голову, Джэнни, детка! Вспомни, ведь год назад казалось, что я куда безнадежней, чем ты, и к тому же я куда меньше тебя знала, зачем мне жить.
Глава 37
I
В их квартирке, куда не проникал солнечный свет, о приходе рождества возвестили прежде всего порывы горячего ветра — отзвуки жары, царившей во всем штате; потом поздравительные письма и денежный перевод от Дорин; изящная кофточка от миссис Карлтон с приложенной открыткой, на которой дрожащими, неверными каракулями было нацарапано, что ей не разрешают много писать; книжка от Леонарда; рождественский пирог от Райэнов; визит Чиллы, которого почти не видно было из-за рождественского деревца, что он принес им; пакет с апельсинами от Линды; букет цветов от сестры Даггин и, наконец, короткое посещение батальонного священника — на этом для Джэн с рождеством было покончено. Барт работал в вечернюю смену, и ей предстояло провести целый долгий вечер наедине с собой и в полном одиночестве, слушая звуки рождественских гимнов, доносящихся через световой колодец из многочисленных радиоприемников, включенных в квартирах, наедине с воспоминаниями о том, как она праздновала рождество в прежние годы, воспоминаниями, которые разрывали ей сердце и лишний раз подчеркивали, что она выброшена из жизни. В гараже была маленькая вечеринка, и накануне Барт пришел домой поздно. Он довольно много выпил, и это привело его в исключительно веселое и шаловливое настроение. Джэн пыталась разделить его веселье как могла.В канун Нового года он ушел на работу рано утром. После посещения сестры Даггин, побывавшей у нее сразу же после завтрака, Джэн целый день лежала одна. У нее болело горло, и при взгляде на неаппетитный обед, оставленный в ящике со льдом, ее начинало тошнить. Весь вечер она беспокойно металась в постели, обливаясь потом, и со все растущим раздражением ждала возвращения Барта.
Время шло, Барт все не приходил, и Джэн стала ощущать какой-то необычайно настойчивый голод. На льду стояли молоко и пирог, который она могла бы съесть, но она не делала попытки достать его; она предпочитала лежать так — голодная, несчастная, страдая от жажды, от одиночества и предаваясь мыслям о том, что вот Барт опаздывает в этот рождественский вечер; в своем раздраженном состоянии она придавала его опозданию неоправданно большое значение. Ее глодали ревность и подозрения, и в памяти у нее вставала та темноволосая девушка в серебристо-сером лимузине. Она думала, что, может, Барт снова встретился с ней сегодня. Она не знает, так ли это, и никогда не узнает. Ногти ее впивались в ладони. Тело у нее горело, хотя погода переменилась, и после десятидневной жары с юга вдруг подул холодный ветер. Она терзала между пальцами носовой платочек, пока он не превратился в тряпку. А если у Барта появится кто-нибудь еще, что станет с ней? Эта случайная мысль постепенно укрепилась, стала навязчивой идеей и терзала ее в эти долгие часы одиночества. А что, если Барт покинет ее?
А Барт в это время отрабатывал и вторую смену, чтоб заработать побольше денег и чаевых, которые были в новогодней горячке более щедрыми, чем обычно. Потом, усталый и проголодавшийся, он пропустил пару рюмок с ребятами и явился домой навеселе.
Когда он пришел, его слишком громкий голос, бьющая через край веселость показались ей подтверждением ее истерических подозрений. Он бы не вел себя сейчас так, если бы он был все это время только с ребятами! Когда он подошел поцеловать ее, она отвернулась, чтобы он не видел ее слез.
— Пожалуйста, не целуй меня, когда ты пьян!
Слова вырвались у нее против воли, прежде чем она успела даже подумать. Барт резко выпрямился.
— Пьян! Но, родненькая, не будь же дурочкой! Да я в обычный день могу гораздо больше выпить, и ты даже не замечаешь, что я пил вообще.
— Ты можешь пить хоть каждый вечер, но я не хочу, чтобы ты подходил ко мне, когда ты пьян.
— Джэн, бога ради, не делай ты из мухи слона!
Но в ней все сильней нарастала истерия.
— Поздненько же ты приходишь домой, если ты не пьян.
— Я никак не мог сообщить тебе, солнышко, но я работал сверхурочно. Один из парней не вышел, и я работал за него. Под Новый год больше всего можно чаевых получить, и мне просто жаль было упустить такой случай.
Джэн отвернулась, закрыв лицо руками. Снова и снова обжигала ее мысль: «Ты был с этой, с темноволосой!» Мысль эта раздувала ее истерию, но Джэн не решалась высказать это вслух.
— Лучше бы мне умереть! Лучше бы мне умереть! — всхлипывала она.
Барт ничего не мог поделать: он стоял, разрываясь от жалости к ней и возмущения ее несправедливостью. Он хотел бы взять ее на руки, но боялся, что от его прикосновения у нее снова начнется истерика. Всю его искусственную веселость как рукой сняло. Он слишком устал, чтобы тронуться с места, и продолжал сидеть у ее изголовья, убирая с пылающего, воспаленного лба влажные волосы и гладя ее сотрясающиеся плечи.
II
Барт заснул тяжелым сном, но Джэн не могла уснуть, несмотря на снотворное, которое Барт дал ей перед сном. Она прислушивалась к его дыханию и не переставала проклинать себя. Таблетки успокоили ее, но сон так и не пришел. Истерия ее улеглась, и вот она лежала без сна, с ужасом думая о том, что она натворила.Ей очень хотелось сейчас разбудить Барта и просить у него прощения, но он выглядел таким измученным после двух смен, что она просто не решалась будить его. Барт лег без ужина, и она тоже не в силах была проглотить ни кусочка из того, что он ей приготовил. Ей было стыдно за свою истерику, за слова, сказанные ему. В долгие бессонные часы ночи эта глупая истерика показалась ей низкой и неблагодарной выходкой. Барт проработал две смены, чтобы заработать для них хоть немного денег. Потом он выпил чуть-чуть с ребятами — с каким мужчиной этого не бывает, — а когда он вернулся домой, она вела себя, как базарная торговка! Ему и так нелегко живется. И единственное, что она могла сделать, это обеспечить ему спокойную обстановку дома.
Дом… Ее даже покоробило от этого слова! Дом! Да что находит он дома? Он прикован к тесной и душной квартирке, где болезнь жены связывает его по рукам и по ногам. Что это за жизнь для него, для любого мужчины, а особенно для Барта, который так любит жизнь?
В памяти ее с мучительной ясностью всплыли воспоминания о днях, проведенных вместе до ее болезни. Дни, проведенные на пляже. На озере. Прогулки в горах. Музыка по вечерам, танцы по вечерам. Их ночи в лачуге. Она страдала, думая о том, кем она стала сейчас. Инвалидом, прикованным к постели, и, вероятно, навеки. Кашель потряс ее, как будто подтверждая все ее страхи. Она зарылась лицом в подушку, заглушая кашель, чтобы не разбудить Барта.
В припадке гнева против самой себя собственная неблагодарность возрастала в ее глазах до чудовищных размеров. Как могла она наговорить ему такие ужасные вещи? Ведь он никогда не обманывал ее. И если у него было что-нибудь с той темноволосой девушкой, так это со всеми мужчинами бывает. А какой мужчина сделал бы то, что делает Барт? Она возвращалась в памяти к бесконечно долгим месяцам своей болезни — скоро уже год, — и все его поступки казались ей возвышенными и полными благородства. Барт никогда не обманывал ее, а что она дала ему взамен? Он не оставил ее, когда она заболела. Он оплачивал все ее расходы. Он регулярно навещал ее в больнице, а потом в санатории, и, когда ей стало труднее всего, он женился на ней. Недели, нет, месяцы изнурительного, отвратного труда, когда он выхаживал ее, был ее сиделкой и при этом всегда оставался жизнерадостным, хотя она-то уж видела, каких это стоило ему усилий. Все их деньги уходили на нее. Нет, это не брак для него, это не жизнь. А что ждет их в будущем? Может быть, она так и не выздоровеет. Она может остаться, как миссис Карлтон, — прикованной на долгие годы к этому земному аду.
Ее раздражение прошло, утихли последние отзвуки истерии. Сознание ее стало таким ясным, каким оно давно уже не было. Смогла бы она перенести то, что случилось с миссис Карлтон? Видеть, как тает любовь Барта, пока, наконец, только долг не будет вынуждать его поддерживать какое-то подобие любви? К тому же Барт связан по рукам и по ногам куда больше, чем тот же мистер Карлтон, который все-таки сохранял свободу. Ведь у Карлтонов было достаточно денег, чтобы оплачивать санатории и специальную сиделку.