Страница:
— О, Джэн, я ведь это не для того, чтобы тебя задеть! Я только боюсь, чтоб тебе еще больнее не было. Потому я и говорю, что Барт не для тебя.
И, видя, что Джэн протестующе подняла руку, Дорин продолжала с еще большей горячностью:
— Да, да, я знаю: он неотразим, он чудесен, он великолепен, он обходителен, и у него достаточно обаяния, чтобы сманить курочку с насеста, но он сманил уже слишком много курочек со слишком многих насестов, чтобы составить сейчас счастье такого цыпленка, как ты, который так с ума по нему сходит, что за милю видно.
Джэн провела кончиком языка по пересохшим губам.
— Я знаю, Дор… — голос ее дрожал. — Я знаю все, что ты собираешься мне сказать. Только лучше побереги голос, все равно ничего не изменишь.
Дорин сделала последнюю отчаянную попытку:
— Гордость-то у тебя хоть есть?
— При чем тут гордость, если я люблю его?
— Отлично знаешь при чем. Да у тебя не хватает гордости, чтобы перестать вешаться на шею парню, который тебе и пяти писем не написал за полтора года, и это после того, как он здесь буквально дневал и ночевал целый год? А теперь он вернулся, поманил тебя пальцем, подарил тебе нитку культивированного жемчуга, что они протащили контрабандой, и вот уже ты падаешь в его объятия. Тьфу, смотреть тошно!
— Да, наверное, это выглядит ужасно, — голос Джэн звучал печально и тихо. — И, наверное, если бы ты так поступала, я бы говорила то же самое, что и ты. Но, знаешь, когда я с Бартом — все как-то совсем по-другому и все эти вещи не имеют никакого значения.
— Он предлагал тебе выйти за него перед отъездом?
Джэн взглянула на сестру и медленно покачала головой.
— Нет. И я знала, на что иду, с самого начала. Я знала, что он не из тех, что женятся. Да он ничего такого мне и не говорил.
— Так ты это все сама сочинила, что, мол, вы до его возвращения с женитьбой подождете?
Джэн кивнула.
— Да, конечно. Я сказала так потому, что ты все равно бы меня не поняла, а так мне казалось удобнее все объяснить.
— А он просил встречать его, когда написал, что приезжает в отпуск?
— Нет. Он просто сообщил, что приезжает на «Канимбле» и что мы, может, снова увидимся.
Дорин застонала.
— Так это ты сама все придумала — и вставать на рассвете, и тащиться через Вулумулу туда, к пристани, и ждать там часами?
— Да, сама. Я решила, что если кто-нибудь еще будет его встречать, то я уйду и не покажусь на глаза. И я бы не показалась. На это у меня бы хватило гордости… — Джэн помялась. — Ну, а если его никто не встретит — на этот случай я решила встать так, чтобы он меня сам заметил… — Джэн развела руками. — Ну и вот, как видишь…
Дорин с сомнением покачала головой. Джэн продолжала собираться. Закончив полировать ногти, Дорин закрыла маникюрный набор.
— Ну и вот что вышло, — сказала она наконец. — Все начинается сначала — та же старая игра. Только предупреждаю: на этот раз я вам не буду подыгрывать. Я не позволю больше, чтоб меня выживали из квартиры, по крайней мере из моей части квартиры. Вы с Бартом можете делать что угодно и где угодно, но я в этом больше не участвую. Все. Хватит.
— Мне жаль, Дор, что все так… — Джэн упала на стул, стоявший подле стола, и уронила голову на руки. — Но я думала, ты меня сможешь понять. Ведь и ты с Биллом тоже…
УДорин сверкнули глаза.
— Билл со мной не забавлялся. У нас все было взаимным. Мы любили друг друга, и мы собирались пожениться, и если бы снайпер не подстрелил его у Таракины… — голос ее задрожал и оборвался.
— Прости, Дор! Я не должна была говорить этого. Я знаю, как ты относилась к Биллу, а Билл — к тебе. И, знаешь, я тоже все время надеюсь, что когда-нибудь и Барт будет так же относиться ко мне и что все идет к этому.
Дорин вздохнула.
— Мне кажется, ты тут не совсем правильно поступаешь. Нельзя, чтоб такому, как Барт, все слишком легко доставалось. Представляю себе, сколько у него девчонок было с тех пор, как он уехал.
Джэн жалобно улыбнулась:
— Представляю… Только лучше мне не знать этого.
В душной и тесной квартирке воцарилось молчание. Дорин, разбросав по дивану свои заколки и гребешки, укладывала на ночь волосы. Напротив, обложившись платьицами, которые она собиралась взять к морю, сидела на своем диване Джэн. На столе все еще стоял раскрытый чемодан.
«Черт бы подрал все это, — подумала Дорин, украдкой взглянув на сестру. — Она ж совсем как лунатик стала».
Джэн робко улыбнулась:
— Ты же должна радоваться, что я еду. Ты ведь меня давно пилишь, чтоб я взяла отпуск.
— Да, но ты отлично знаешь, что я совсем не это имела в виду. Тебе, как и всякой другой работающей девчонке, нужно хорошенько отдохнуть. А ты едешь с Бартом и будешь там носиться как угорелая весь день да и за полночь.
— Но, Дор! Уж одна перемена обстановки и то мне на пользу пойдет — ведь я день-деньской торчу в клетушке-конторе величиной с буфет, а ночь в этой дыре провожу.
— Все это звучит очень благонамеренно, Джэн, но ведь я-то тебя знаю. Ты же ни свет ни заря будешь лететь сломя голову к морю, и там гоняться на волнах и плавать, и потом носиться весь день, будто ты готовишься к Олимпийским играм, вместо того чтобы… Эх, да что говорить!..
Джэн медленно повернулась к ней.
— Ты его ненавидишь, да?
— Да, ненавижу, — озлобленно ответила ей Дорин.
Джэн больше не делала вид, что укладывает чемодан. Сдвинув вещи с дивана, она бросилась на него и, положив руки под голову, не отрываясь смотрела в одну точку на потолке. Дорин продолжала закалывать волосы. Сквозь полуопущенные веки она следила за сестрой: она лежала там такая юная, беззащитная, волосы у нее разметались по подушке, а платьице приподнялось, обнажив ноги.
Черт бы подрал этого Барта Темплтона и всех ему подобных! Обида наполняла сердце Дорин, когда она вспоминала о его нахальстве. Она, как сейчас, видела его лицо в то первое утро, когда он с такой циничной уверенностью следил за встревоженным личиком Джэн, зная наперед, каким будет ее окончательное решение. Ей становилось обидно и горько почти до физического ощущения горечи при мысли о его власти над Джэн. И все же ни к чему отталкивать от себя Джэн. И Дорин старалась говорить спокойно.
— Не то чтоб я ненавидела его лично. Ну, кто же может ненавидеть Барта?
Она остановилась, с осторожностью выбирая и взвешивая слова: ведь что бы она ни сказала теперь, не может причинить никакого вреда Барту, зато может легко поссорить ее с Джэн. Это уж она знала.
— Ненавижу я таких ребят, — пояснила Дорин, — их такая прорва развелась в наши дни. Прямо со школьной скамьи их швырнули в окопы.
— Ну, так не их в том вина.
— А я и не виню их, я просто констатирую факт. У них не было времени научиться чему-нибудь полезному, почувствовать какую-то почву под ногами. И вот сначала они пережили эти ужасные годы в джунглях, потом оказались на несколько лет героями дня и вот теперь вообразили о себе черт знает что.
— Барт три года провел в самом пекле, прежде чем в оккупационные войска попал. А это тебе был не пикничок.
— Да, я знаю. Там был, наверное, настоящий ад, и все же это сейчас не меняет сути дела. Я уверена, что если бы Барт был моим братом, я бы жалела о том, как жизнь с ним обошлась, но сейчас мне просто не до него. Я должна о тебе подумать. Я вовсе не хочу пользоваться своим правом старшей сестры и командовать, хотя мне и взбредет иногда в голову, что мое мнение должно что-нибудь да значить для тебя, потому что я на пять лет старше тебя и потому что, когда мама умерла, ты была еще ребенком.
— О Дор, ты была такой чудесной сестрой, всегда, Дор!..
— Не знаю, во всяком случае, старалась как могла, особенно после того, как погиб отец.
Джэн смотрела в пустоту.
— Скоро пять лет, — прошептала она. — В будущем месяце будет пять лет с того налета на Дарвин. А кажется, будто целая вечность прошла, правда?
— Вечность и есть. — Лицо Дорин помрачнело. — Если измерять время не годами, а событиями. Отца убило японской бомбой, потом погиб Билл, и вот теперь ты связалась с этим Бартом.
Джэн резко отвернулась.
— Джэн, — взмолилась Дорин, — я вовсе не хочу оттолкнуть тебя от него оттого, что вашему счастью завидую или хочу обидеть тебя, нет, Джэн! Но ведь я за тебя отвечаю. И я чувствую, что если б с тобой что-нибудь случилось, отец меня бы винил потом, что я не усмотрела.
— Вот и глупо! Я же не ребенок. А потом, и Барт переменился. Он стал на полтора года старше. В гражданской жизни он остепенится, и цинизм, которого они там на войне нахватались, пройдет. Я в этом уверена.
Дорин грустно покачала головой.
— Но ведь, если по совести, ты и сама веришь в это не больше моего. Слишком много у него было всяких развлечений и забав, чтоб он теперь остепенился. Слишком много было девочек, чтоб он теперь одной удовлетворился. Да плевать на все это, если бы он напал на такую же девчонку, как он сам, знаешь, из тех, что всем и всякому, так вот ведь нет, надо же ему было найти такую размазню, как ты, со всякими романтическими бреднями насчет любви навек. Глаза б мои на все это не глядели!
Джэн подняла глаза и взглянула на нить паутины, которая, серебрясь, колыхалась в свете лампочки под потолком. Любовь навек… Слова эти не разделялись в ее сознании.
Может, Дорин права, и она, Джэн, просто сопливая девчонка, которая вешается Барту на шею, а Барт просто повеса и забавляется с ней только потому, что пока никого получше нет. А может, Дорин всегда была права, а она всегда не права. Ведь все, что Дорин говорит, правда. Барт никогда не предлагал жениться на ней. Написал ей всего пару писем, когда был в отъезде, да прислал несколько сувениров. Да еще послал записочку, что скоро приедет, и вскользь намекнул, что они, мол, куда-нибудь вместе сходят, пока он будет в отпуске. Да, если все припомнить и взглянуть на это трезво, картина получается грустная.
Все было так, и все же не совсем так. Было еще и другое, нечто внутри нее, чего она толком не понимала сама и чего не могла бы объяснить словами.
Никому, даже сестре, никогда не смогла бы она объяснить, как любовь к Барту преобразила для нее весь мир. Она вспомнила их первую встречу так ясно, будто это было только вчера. Он пришел к ним в контору с приятелем одной из девушек, и они все вместе отправились закусить. Она не хотела идти, потому что всегда чувствовала себя неловко с незнакомыми людьми. Но за тот час, что она сидела в шумном подвальчике кафе, слушая их смех, вглядываясь в лицо Барту, весь мир переменился для нее. Этого она никогда не смогла бы объяснить Дорин, да и вообще никому на свете. Она и себе не могла этого объяснить. Она только знала, что произошло чудо и что жизнь ее никогда уж больше не будет такой, как прежде.
Она вспыхнула и залилась краской, вспомнив, как тогда утром после своего приезда Барт потянул ее к себе и она сразу же откликнулась на его призыв. «Я слишком податлива, — думала она, прижимаясь к нему в порыве чувства. — Так нельзя, я должна заставить его ждать». Но желание поднималось в ней навстречу его желанию, и в необузданном восторге страсти и обладания растворялась вечность, которая, кажется, протянулась между их расставанием и встречей, между последним прощальным поцелуем и сегодняшним объятием. И не было ничего в мире, кроме Барта, и Барт для нее был целым миром.
И не просто инстинкт самосохранения, а нечто более верное подсказывало ей, что, если даже у Барта и были другие женщины (а рассудок с холодной ясностью говорил ей, что были), все равно и у Барта тоже еще не было ничего подобного. «Любовь навек». Слова были нераздельны, и сердце ее колотилось сильней, откликаясь на них. Она лежала, глядя на серебристую паутинку, колыхавшуюся в спертом воздухе квартирки.
Глава 3
Барт растянулся на полу в проходе, положив под голову ранец и укрывшись шинелью.
Поезд был переполнен, и удобней было путешествовать так, чем сидеть и в полудреме клевать носом в душном, переполненном вагоне. Ему так часто приходилось спать в проходе, направляясь в лагеря или возвращаясь из лагерей, что это мало беспокоило его. И все же в эту ночь он не мог уснуть. День выдался очень жаркий, и термометр, висевший на веранде отцовской фермы в Нелангалу, показывал в тени сорок один градус. А сколько было на солнце — одному богу известно. Даже после захода солнца в воздухе стояла жара и опаленная земля дышала зноем. Усыпанный звездами купол неба, словно металлический колпак, сдавил землю от горизонта до горизонта, как будто оберегая гнетущий покой безветренной жаркой ночи. Даже ветерок, вызванный движением летящего во тьме поезда, не освежал больше: он плыл по проходу мягким потоком тепла, тяжелым от запахов и пыли.
Барт беспокойно заерзал на своем месте. Ритмический стук колес отдавался в его мозгу.
Бывало, мерный перестук колес баюкал его в пути, пронося через пространство в сотни миль, через местность, знакомую и привычную, как отцовская ферма: вот волнистые склоны родных холмов пестреют лугами, то краснея свежевспаханной землей, то медово золотясь жнивьем в лучах солнца. А дальше по склонам чуть темнеют зеленые поросли кустов курайонга и без конца, без края простирается на запад бурая пустыня. Всю ночь колеса поют ему песни, знакомые еще с детства: в них одинокое эхо опустевших лугов, приглушенный отзвук горных тоннелей и перевалов, громыхающий перестук мостовых пролетов и виадуков и низкое басовитое урчание состава на горных подъемах. И в песню колес, словно журчащий аккомпанемент, вплетались знакомые имена западных городов.
Паровоз, сверкая, несся в ночи, и, когда кочегар подбрасывал угля в топку, дымовой хвост вдруг начинал светиться во тьме, словно трепетный хвост кометы; приглушенный свисток замирал в ночных далях, жалобный и одинокий. Это была песня Западного почтового. Барт садился на него под вечер, когда остатки зари, догорая, еще освещали небо, в нем он просыпался через полсуток, когда поезд, громыхая, спускался с гор к морю.
Поезд вдруг замедлил ход, и стук колес, сменивший свой ритм, пробудил Барта от тяжелого полусна. Он встал и налег грудью на опущенное окно. Теплый пыльный поток воздуха тяжело навалился ему на плечи. Узкая платформа, освещенная тусклым отблеском керосиновых ламп, выделялась оазисом света в ночной тьме. Этот мерцающий свет падал на лица ночного дежурного и охраны. С поезда сошла женщина с двумя детьми. Барт видел, как младший, спотыкаясь от усталости, тер заспанные глазенки. Потом, вдруг отделившись от тьмы, к ним подошел мужчина.
В тишине раздались приветствия, послышался женский смех, потом голоса смешались со стуком дверей, лязганьем буферов, дребезжащим скрежетом паровоза, набиравшего скорость.
Женский смех застрял в его памяти. Интересно, понравились бы Джэн эти края? Насколько ему было известно, она никогда не покидала побережье. Интересно, смогла бы она приспособиться к жизни в Нелангалу? Он нахмурился, закурил сигарету и привалился спиной к двери, глядя на пробегающие мимо поля, на которые огни поезда отбрасывали узор из света и теней.
Мысль о том, что Джэн могла бы встретиться с его стариками, никогда еще не приходила ему в голову. Впрочем, и сейчас он подумал об этом просто так, не всерьез. Отец и мать так блюдут всяческие условности, такие оба старомодные, что для них привести девушку в дом все равно, что объявить на всю округу о помолвке. Он усмехнулся при мысли об этом. Да, папашу такое сразу из себя выведет. Барт вспомнил, сколько раз, бывало, отец читал ему нотации о порядочности в отношениях с женщиной. «Это непорядочно». Отцовская речь, медленная, тягучая, суровая и в то же время добрая, так и звучала сейчас у Барта в ушах, будто отец стоял рядом с ним, здесь, в поезде.
«Непорядочно так поступать, сынок, совсем непорядочно вести себя так. Сперва вроде за девушкой ходишь как кавалер, а потом уехал по своим делам и забыл о ней совсем, словно ее и не существует».
Такие нотации он читал Барту во время прошлого отпуска. Тогда речь шла о Лэлли, хорошенькой рыжеволосой девчонке с соседней фермы. Бесполезно было доказывать отцу, что девчонки теперь тоже другие, совсем не те, что в его время, скажем, когда ма была девчонкой. Лэлли сама уже знает, что к чему. Ухаживаниям и паре поцелуев теперь не придают такого значения, как когда-то. Но на старика такие разговоры не действовали. Ну, да ладно! Лэлли сама разрешила проблему, выйдя замуж во время его отсутствия. Но он с какой-то грустью представил себе, что сказал бы отец, узнав о Джэн.
Барт с силой притушил сигарету. Господи боже, да если б отец только узнал, что он спал с Джэн! Да он бы небось его под страхом смерти заставил жениться, сам бы устроил свадьбу и стоял бы все время с ружьем у них за спиной, пока, наконец, его сын не сделал бы Джэн честной женщиной.
По его понятиям, женщина, если только она не была «дурного поведения» (а это означало массу вполне определенных вещей, о которых у них в доме не принято было говорить), — женщина всегда была жертвой. И ему достаточно было бы только взглянуть на Джэн, чтобы сразу уверовать всем своим честным стариковским сердцем, что его сын вел себя, как последний подонок.
Поезд мчал сквозь ночь. На востоке, на фоне неба все выше поднималась темная стена гор, влажный воздух равнины с подъемом становился суше, свежее, и Барт со все большей остротой ощущал, что его старая жизнь остается позади и начинается новая жизнь. Сотканная из бесчисленных воспоминаний, охватывала тоска по родным местам. Вспоминались одинокий печальный крик блеющих овец на рассвете, приглушенный стук их копыт по мягкой пыли, нескончаемо долгие, утомительные трудовые будни от первого рассветного луча в небе до заката, ловля рачков у плотины, когда красная глина хлюпает между пальцами; вспоминалось, как он скакал по лугам, как шел за плугом и ветер бросал в лицо пригоршни пыли, наполняя ноздри запахом свежевспаханной земли. Ему показалось, что, протяни сейчас руку, и дотронешься до взопревшего под сбруей крупа их старой пегой кобылы Дарки, проведешь рукой вдоль ее гривы и почувствуешь ее мягкие губы у себя в ладони.
Там, в Нелангалу, еще оставалась жизнь, которая имела какой-то смысл, цель, в ней был определенный ритм, была устойчивость. От рассвета и до темна, и снова от темна и до рассвета; жизнь была тяжкой, заполненной нелегким трудом, она была однообразной, и все же в ней был смысл. Он готов был биться об заклад, что Джэн не вынесла бы и неделю такой жизни. И теперь, когда поезд поднялся с равнины в горы и прохладный воздух, забираясь под рубашку, начал пощипывать тело, теперь, когда черная стена скал замаячила на фоне светлеющего неба, он понял, что и ему самому никогда не вернуться к этой жизни.
Вот ему двадцать пять, а что у него было в жизни, кроме этих лет, проведенных в армии?
Да, в армии и вправду была стоящая жизнь, до каких-то пределов, конечно. Трудно объяснить кому-нибудь, в чем ее прелесть. Обычно начинаешь вспоминать всякие шуточки насчет девочек и выпивки, но ведь это все только на поверхности. Главное было совсем не в этом. Главным было товарищество, родившееся за эти долгие месяцы в грязи, поту, среди адского пекла и ужасов джунглей. Товарищество, что тесно связало тебя с ребятами — твоими дружками и сделало тебя чужим целому свету, всем, кто не испытал того же, что вы, кто не познал мерзости войны, кто думает, что все кончилось с последним выстрелом.
Из-за этой вот настоятельной, почти отчаянной потребности вновь пережить те дни, вновь познать товарищество тех лет он и дал заманить себя в оккупационные войска. Но это тоже оказалось пустым номером. В жизни опереточных солдатиков, на которую обрекала их служба в оккупационных войсках, не было того, что придавало ценность той жизни и той дружбе — опасности, разделяемой ими среди крови и смерти. Барт швырнул на пол сигарету и раздавил ее каблуком. Баста! С этим все. И вот ему двадцать пять, а он стоит между двух миров, ни один из которых не может принять полностью.
Он снова подумал о Джэн, и сердце его учащенно забилось. Джэн была реальностью, единственной, которую он принимал.
Да, черт побери, ему здорово повезло, что он вернулся домой и Джэн еще ждет его. Ждет — не то слово. Когда говорят «ждет» — это значит речь идет о том, что еще будет, чего не было. А Джэн была с ним, оставалась с ним — вот и все. Джэн не такая, как все. Там, в Кюре, была у него девчонка из американского Красного Креста, хорошенькая, одета здорово — просто картинка, а что до всего прочего, так, о брат, с ней бывало жарко. Но скоро это все кончилось, а как только кончилось, он забыл и больше уж не вспоминал об этом. Во всяком случае, если и вспоминал, то совсем не так, как о Джэн. Были у него и другие. Много было. Всякое бывало, когда вдруг захочется побыть с девушкой. Когда невмоготу становится, все они кажутся небесными созданиями. Но с Джэн — тут все было по-другому. Отец-то его сказал бы, что все одно, но хотя он и мудрый старикан, его отец, есть вещи, которых он не понимает да и не поймет никогда. И все же, пока Джэн ждала его, в его неустойчивой жизни было что-то устойчивое, был какой-то смысл.
Шумная станция была живым островком в ночи. Жизнь здесь била ключом, звучали голоса, гулко отдавался звук шагов на асфальте, возбужденно бегали в поисках мест новые пассажиры, а старые, протирая заспанные глаза, выходили из поезда.
Барт распахнул дверь и выпрыгнул на платформу.
В станционном буфете было полно народу. Позвякивали чашки, пассажиры выкрикивали заказы, дребезжала касса, было жарко, и в воздухе плавал сладковатый пар.
Барт взял чаю и сандвич и стал доливать в толстостенную чашку с чаем молоко, глядя, как оно расплывается там дрожащими волокнистыми кругами, смешиваясь с обжигающе-горячей черной жидкостью. Он сонно проделывал это привычным движением, наверное, уже в тысячный раз за свою жизнь.
Когда он потянулся за сахаром, девушка, стоявшая рядом, улыбнулась ему, извиняясь, и подтолкнула вдоль стойки сахарницу.
— Простите, — сказала она, зевая, — я еще не совсем проснулась.
Барт улыбнулся в ответ.
— Ничего. Все уже успели заснуть, пока мы доехали до этой харчевни.
Он глотнул, и у него дух захватило. Это был настоящий кипяток, который обжег глотку и оставил саднящий след в пищеводе. Барт добавил молока.
— Ух! Горячо!
— Правда? И все-таки лучше пить таким, чем потом сломя голову бежать за поездом.
Чай обжигал глотку, прогоняя ночную сонливость. Девушка смерила его взглядом поверх толстого края чашки. Она явно хотела завязать с ним разговор — это уж точно.
— Когда я схожу с поезда среди ночи, я всегда себя чувствую, будто я на необитаемый остров выброшена.
— А он довольно плотно населен, этот необитаемый остров.
Два пьяных солдата вдруг уткнулись в Барта, с трудом удерживаясь на ногах, и ему пришлось обеими руками придерживать чашку.
— Подумать хорошенько, так ведь можно и в душе носить свой необитаемый остров, правда?
Барт пристально смотрел в ее глаза, такие темные, что зрачков невозможно было отличить. На платформе послышался первый удар колокола. Голос дежурного объявил, что пора садиться на поезд. Барт подхватил девушку под руку, и они поспешили вслед за бегущими пассажирами.
— Скорей, скорей, а то останемся.
На мгновение они остановились.
— Куда теперь?
— Мы здесь — в четвертом вагоне.
— А я в третьем классе, возле паровоза.
Они побежали вдоль состава к ее вагону.
В дверях она остановилась.
— Спасибо за компанию, — она улыбнулась ему. — А теперь пойду растолкаю мужа, он там храпит без задних ног.
Раздался гудок, потом шипение выпускаемого пара покрыло все остальные звуки.
Барт поднял руку, шутливо взял под козырек и, побежав вдоль платформы, вскочил на подножку уже уходившего вагона.
Да-а! Забавно это вышло. Встретилась ему девушка среди ночи, поболтала с ним за чашкой чаю, приглянулась ему, а, оказывается, у нее там муж «храпит без задних ног». Она нарочно сказала ему об этом. Барт вспомнил ее задорно приподнятые брови, зовущий рот, высокую грудь, обтянутую свитером, и удивился, как ему вообще удается спать, этому мужу.
В венце холмов бледно роились огни Батерста. А вскоре появился сам город, и при виде его на Барта нахлынули горькие воспоминания, травившие душу. Он вспомнил такую же вот ночь, как эта, когда мать, отец, маленькая Нэнси и он до самого утра ждали здесь отправления на фронт восьмой дивизии. Его брат Боб был в этой дивизии, и все они приехали в Батерст, чтобы проститься с Бобом. Конечно, официально отправка дивизии считалась военной тайной, но, пожалуй, родные доброй половины всех солдат дивизии съехались в этот сонный городок, чтобы в последний раз увидеть своих перед разлукой. Барт тогда еще учился в средней школе.
И, видя, что Джэн протестующе подняла руку, Дорин продолжала с еще большей горячностью:
— Да, да, я знаю: он неотразим, он чудесен, он великолепен, он обходителен, и у него достаточно обаяния, чтобы сманить курочку с насеста, но он сманил уже слишком много курочек со слишком многих насестов, чтобы составить сейчас счастье такого цыпленка, как ты, который так с ума по нему сходит, что за милю видно.
Джэн провела кончиком языка по пересохшим губам.
— Я знаю, Дор… — голос ее дрожал. — Я знаю все, что ты собираешься мне сказать. Только лучше побереги голос, все равно ничего не изменишь.
Дорин сделала последнюю отчаянную попытку:
— Гордость-то у тебя хоть есть?
— При чем тут гордость, если я люблю его?
— Отлично знаешь при чем. Да у тебя не хватает гордости, чтобы перестать вешаться на шею парню, который тебе и пяти писем не написал за полтора года, и это после того, как он здесь буквально дневал и ночевал целый год? А теперь он вернулся, поманил тебя пальцем, подарил тебе нитку культивированного жемчуга, что они протащили контрабандой, и вот уже ты падаешь в его объятия. Тьфу, смотреть тошно!
— Да, наверное, это выглядит ужасно, — голос Джэн звучал печально и тихо. — И, наверное, если бы ты так поступала, я бы говорила то же самое, что и ты. Но, знаешь, когда я с Бартом — все как-то совсем по-другому и все эти вещи не имеют никакого значения.
— Он предлагал тебе выйти за него перед отъездом?
Джэн взглянула на сестру и медленно покачала головой.
— Нет. И я знала, на что иду, с самого начала. Я знала, что он не из тех, что женятся. Да он ничего такого мне и не говорил.
— Так ты это все сама сочинила, что, мол, вы до его возвращения с женитьбой подождете?
Джэн кивнула.
— Да, конечно. Я сказала так потому, что ты все равно бы меня не поняла, а так мне казалось удобнее все объяснить.
— А он просил встречать его, когда написал, что приезжает в отпуск?
— Нет. Он просто сообщил, что приезжает на «Канимбле» и что мы, может, снова увидимся.
Дорин застонала.
— Так это ты сама все придумала — и вставать на рассвете, и тащиться через Вулумулу туда, к пристани, и ждать там часами?
— Да, сама. Я решила, что если кто-нибудь еще будет его встречать, то я уйду и не покажусь на глаза. И я бы не показалась. На это у меня бы хватило гордости… — Джэн помялась. — Ну, а если его никто не встретит — на этот случай я решила встать так, чтобы он меня сам заметил… — Джэн развела руками. — Ну и вот, как видишь…
Дорин с сомнением покачала головой. Джэн продолжала собираться. Закончив полировать ногти, Дорин закрыла маникюрный набор.
— Ну и вот что вышло, — сказала она наконец. — Все начинается сначала — та же старая игра. Только предупреждаю: на этот раз я вам не буду подыгрывать. Я не позволю больше, чтоб меня выживали из квартиры, по крайней мере из моей части квартиры. Вы с Бартом можете делать что угодно и где угодно, но я в этом больше не участвую. Все. Хватит.
— Мне жаль, Дор, что все так… — Джэн упала на стул, стоявший подле стола, и уронила голову на руки. — Но я думала, ты меня сможешь понять. Ведь и ты с Биллом тоже…
УДорин сверкнули глаза.
— Билл со мной не забавлялся. У нас все было взаимным. Мы любили друг друга, и мы собирались пожениться, и если бы снайпер не подстрелил его у Таракины… — голос ее задрожал и оборвался.
— Прости, Дор! Я не должна была говорить этого. Я знаю, как ты относилась к Биллу, а Билл — к тебе. И, знаешь, я тоже все время надеюсь, что когда-нибудь и Барт будет так же относиться ко мне и что все идет к этому.
Дорин вздохнула.
— Мне кажется, ты тут не совсем правильно поступаешь. Нельзя, чтоб такому, как Барт, все слишком легко доставалось. Представляю себе, сколько у него девчонок было с тех пор, как он уехал.
Джэн жалобно улыбнулась:
— Представляю… Только лучше мне не знать этого.
В душной и тесной квартирке воцарилось молчание. Дорин, разбросав по дивану свои заколки и гребешки, укладывала на ночь волосы. Напротив, обложившись платьицами, которые она собиралась взять к морю, сидела на своем диване Джэн. На столе все еще стоял раскрытый чемодан.
«Черт бы подрал все это, — подумала Дорин, украдкой взглянув на сестру. — Она ж совсем как лунатик стала».
Джэн робко улыбнулась:
— Ты же должна радоваться, что я еду. Ты ведь меня давно пилишь, чтоб я взяла отпуск.
— Да, но ты отлично знаешь, что я совсем не это имела в виду. Тебе, как и всякой другой работающей девчонке, нужно хорошенько отдохнуть. А ты едешь с Бартом и будешь там носиться как угорелая весь день да и за полночь.
— Но, Дор! Уж одна перемена обстановки и то мне на пользу пойдет — ведь я день-деньской торчу в клетушке-конторе величиной с буфет, а ночь в этой дыре провожу.
— Все это звучит очень благонамеренно, Джэн, но ведь я-то тебя знаю. Ты же ни свет ни заря будешь лететь сломя голову к морю, и там гоняться на волнах и плавать, и потом носиться весь день, будто ты готовишься к Олимпийским играм, вместо того чтобы… Эх, да что говорить!..
Джэн медленно повернулась к ней.
— Ты его ненавидишь, да?
— Да, ненавижу, — озлобленно ответила ей Дорин.
Джэн больше не делала вид, что укладывает чемодан. Сдвинув вещи с дивана, она бросилась на него и, положив руки под голову, не отрываясь смотрела в одну точку на потолке. Дорин продолжала закалывать волосы. Сквозь полуопущенные веки она следила за сестрой: она лежала там такая юная, беззащитная, волосы у нее разметались по подушке, а платьице приподнялось, обнажив ноги.
Черт бы подрал этого Барта Темплтона и всех ему подобных! Обида наполняла сердце Дорин, когда она вспоминала о его нахальстве. Она, как сейчас, видела его лицо в то первое утро, когда он с такой циничной уверенностью следил за встревоженным личиком Джэн, зная наперед, каким будет ее окончательное решение. Ей становилось обидно и горько почти до физического ощущения горечи при мысли о его власти над Джэн. И все же ни к чему отталкивать от себя Джэн. И Дорин старалась говорить спокойно.
— Не то чтоб я ненавидела его лично. Ну, кто же может ненавидеть Барта?
Она остановилась, с осторожностью выбирая и взвешивая слова: ведь что бы она ни сказала теперь, не может причинить никакого вреда Барту, зато может легко поссорить ее с Джэн. Это уж она знала.
— Ненавижу я таких ребят, — пояснила Дорин, — их такая прорва развелась в наши дни. Прямо со школьной скамьи их швырнули в окопы.
— Ну, так не их в том вина.
— А я и не виню их, я просто констатирую факт. У них не было времени научиться чему-нибудь полезному, почувствовать какую-то почву под ногами. И вот сначала они пережили эти ужасные годы в джунглях, потом оказались на несколько лет героями дня и вот теперь вообразили о себе черт знает что.
— Барт три года провел в самом пекле, прежде чем в оккупационные войска попал. А это тебе был не пикничок.
— Да, я знаю. Там был, наверное, настоящий ад, и все же это сейчас не меняет сути дела. Я уверена, что если бы Барт был моим братом, я бы жалела о том, как жизнь с ним обошлась, но сейчас мне просто не до него. Я должна о тебе подумать. Я вовсе не хочу пользоваться своим правом старшей сестры и командовать, хотя мне и взбредет иногда в голову, что мое мнение должно что-нибудь да значить для тебя, потому что я на пять лет старше тебя и потому что, когда мама умерла, ты была еще ребенком.
— О Дор, ты была такой чудесной сестрой, всегда, Дор!..
— Не знаю, во всяком случае, старалась как могла, особенно после того, как погиб отец.
Джэн смотрела в пустоту.
— Скоро пять лет, — прошептала она. — В будущем месяце будет пять лет с того налета на Дарвин. А кажется, будто целая вечность прошла, правда?
— Вечность и есть. — Лицо Дорин помрачнело. — Если измерять время не годами, а событиями. Отца убило японской бомбой, потом погиб Билл, и вот теперь ты связалась с этим Бартом.
Джэн резко отвернулась.
— Джэн, — взмолилась Дорин, — я вовсе не хочу оттолкнуть тебя от него оттого, что вашему счастью завидую или хочу обидеть тебя, нет, Джэн! Но ведь я за тебя отвечаю. И я чувствую, что если б с тобой что-нибудь случилось, отец меня бы винил потом, что я не усмотрела.
— Вот и глупо! Я же не ребенок. А потом, и Барт переменился. Он стал на полтора года старше. В гражданской жизни он остепенится, и цинизм, которого они там на войне нахватались, пройдет. Я в этом уверена.
Дорин грустно покачала головой.
— Но ведь, если по совести, ты и сама веришь в это не больше моего. Слишком много у него было всяких развлечений и забав, чтоб он теперь остепенился. Слишком много было девочек, чтоб он теперь одной удовлетворился. Да плевать на все это, если бы он напал на такую же девчонку, как он сам, знаешь, из тех, что всем и всякому, так вот ведь нет, надо же ему было найти такую размазню, как ты, со всякими романтическими бреднями насчет любви навек. Глаза б мои на все это не глядели!
Джэн подняла глаза и взглянула на нить паутины, которая, серебрясь, колыхалась в свете лампочки под потолком. Любовь навек… Слова эти не разделялись в ее сознании.
Может, Дорин права, и она, Джэн, просто сопливая девчонка, которая вешается Барту на шею, а Барт просто повеса и забавляется с ней только потому, что пока никого получше нет. А может, Дорин всегда была права, а она всегда не права. Ведь все, что Дорин говорит, правда. Барт никогда не предлагал жениться на ней. Написал ей всего пару писем, когда был в отъезде, да прислал несколько сувениров. Да еще послал записочку, что скоро приедет, и вскользь намекнул, что они, мол, куда-нибудь вместе сходят, пока он будет в отпуске. Да, если все припомнить и взглянуть на это трезво, картина получается грустная.
Все было так, и все же не совсем так. Было еще и другое, нечто внутри нее, чего она толком не понимала сама и чего не могла бы объяснить словами.
Никому, даже сестре, никогда не смогла бы она объяснить, как любовь к Барту преобразила для нее весь мир. Она вспомнила их первую встречу так ясно, будто это было только вчера. Он пришел к ним в контору с приятелем одной из девушек, и они все вместе отправились закусить. Она не хотела идти, потому что всегда чувствовала себя неловко с незнакомыми людьми. Но за тот час, что она сидела в шумном подвальчике кафе, слушая их смех, вглядываясь в лицо Барту, весь мир переменился для нее. Этого она никогда не смогла бы объяснить Дорин, да и вообще никому на свете. Она и себе не могла этого объяснить. Она только знала, что произошло чудо и что жизнь ее никогда уж больше не будет такой, как прежде.
Она вспыхнула и залилась краской, вспомнив, как тогда утром после своего приезда Барт потянул ее к себе и она сразу же откликнулась на его призыв. «Я слишком податлива, — думала она, прижимаясь к нему в порыве чувства. — Так нельзя, я должна заставить его ждать». Но желание поднималось в ней навстречу его желанию, и в необузданном восторге страсти и обладания растворялась вечность, которая, кажется, протянулась между их расставанием и встречей, между последним прощальным поцелуем и сегодняшним объятием. И не было ничего в мире, кроме Барта, и Барт для нее был целым миром.
И не просто инстинкт самосохранения, а нечто более верное подсказывало ей, что, если даже у Барта и были другие женщины (а рассудок с холодной ясностью говорил ей, что были), все равно и у Барта тоже еще не было ничего подобного. «Любовь навек». Слова были нераздельны, и сердце ее колотилось сильней, откликаясь на них. Она лежала, глядя на серебристую паутинку, колыхавшуюся в спертом воздухе квартирки.
Глава 3
I
Западный почтовый, перестукивая, несся в ночи. Грохот его колес глухо отзывался в пустых лугах, пламя топки на мгновение выхватывало из тьмы вереницу телеграфных столбов, пролетающих мимо, головной фонарь паровоза прорезал мрак.Барт растянулся на полу в проходе, положив под голову ранец и укрывшись шинелью.
Поезд был переполнен, и удобней было путешествовать так, чем сидеть и в полудреме клевать носом в душном, переполненном вагоне. Ему так часто приходилось спать в проходе, направляясь в лагеря или возвращаясь из лагерей, что это мало беспокоило его. И все же в эту ночь он не мог уснуть. День выдался очень жаркий, и термометр, висевший на веранде отцовской фермы в Нелангалу, показывал в тени сорок один градус. А сколько было на солнце — одному богу известно. Даже после захода солнца в воздухе стояла жара и опаленная земля дышала зноем. Усыпанный звездами купол неба, словно металлический колпак, сдавил землю от горизонта до горизонта, как будто оберегая гнетущий покой безветренной жаркой ночи. Даже ветерок, вызванный движением летящего во тьме поезда, не освежал больше: он плыл по проходу мягким потоком тепла, тяжелым от запахов и пыли.
Барт беспокойно заерзал на своем месте. Ритмический стук колес отдавался в его мозгу.
Бывало, мерный перестук колес баюкал его в пути, пронося через пространство в сотни миль, через местность, знакомую и привычную, как отцовская ферма: вот волнистые склоны родных холмов пестреют лугами, то краснея свежевспаханной землей, то медово золотясь жнивьем в лучах солнца. А дальше по склонам чуть темнеют зеленые поросли кустов курайонга и без конца, без края простирается на запад бурая пустыня. Всю ночь колеса поют ему песни, знакомые еще с детства: в них одинокое эхо опустевших лугов, приглушенный отзвук горных тоннелей и перевалов, громыхающий перестук мостовых пролетов и виадуков и низкое басовитое урчание состава на горных подъемах. И в песню колес, словно журчащий аккомпанемент, вплетались знакомые имена западных городов.
Паровоз, сверкая, несся в ночи, и, когда кочегар подбрасывал угля в топку, дымовой хвост вдруг начинал светиться во тьме, словно трепетный хвост кометы; приглушенный свисток замирал в ночных далях, жалобный и одинокий. Это была песня Западного почтового. Барт садился на него под вечер, когда остатки зари, догорая, еще освещали небо, в нем он просыпался через полсуток, когда поезд, громыхая, спускался с гор к морю.
Поезд вдруг замедлил ход, и стук колес, сменивший свой ритм, пробудил Барта от тяжелого полусна. Он встал и налег грудью на опущенное окно. Теплый пыльный поток воздуха тяжело навалился ему на плечи. Узкая платформа, освещенная тусклым отблеском керосиновых ламп, выделялась оазисом света в ночной тьме. Этот мерцающий свет падал на лица ночного дежурного и охраны. С поезда сошла женщина с двумя детьми. Барт видел, как младший, спотыкаясь от усталости, тер заспанные глазенки. Потом, вдруг отделившись от тьмы, к ним подошел мужчина.
В тишине раздались приветствия, послышался женский смех, потом голоса смешались со стуком дверей, лязганьем буферов, дребезжащим скрежетом паровоза, набиравшего скорость.
Женский смех застрял в его памяти. Интересно, понравились бы Джэн эти края? Насколько ему было известно, она никогда не покидала побережье. Интересно, смогла бы она приспособиться к жизни в Нелангалу? Он нахмурился, закурил сигарету и привалился спиной к двери, глядя на пробегающие мимо поля, на которые огни поезда отбрасывали узор из света и теней.
Мысль о том, что Джэн могла бы встретиться с его стариками, никогда еще не приходила ему в голову. Впрочем, и сейчас он подумал об этом просто так, не всерьез. Отец и мать так блюдут всяческие условности, такие оба старомодные, что для них привести девушку в дом все равно, что объявить на всю округу о помолвке. Он усмехнулся при мысли об этом. Да, папашу такое сразу из себя выведет. Барт вспомнил, сколько раз, бывало, отец читал ему нотации о порядочности в отношениях с женщиной. «Это непорядочно». Отцовская речь, медленная, тягучая, суровая и в то же время добрая, так и звучала сейчас у Барта в ушах, будто отец стоял рядом с ним, здесь, в поезде.
«Непорядочно так поступать, сынок, совсем непорядочно вести себя так. Сперва вроде за девушкой ходишь как кавалер, а потом уехал по своим делам и забыл о ней совсем, словно ее и не существует».
Такие нотации он читал Барту во время прошлого отпуска. Тогда речь шла о Лэлли, хорошенькой рыжеволосой девчонке с соседней фермы. Бесполезно было доказывать отцу, что девчонки теперь тоже другие, совсем не те, что в его время, скажем, когда ма была девчонкой. Лэлли сама уже знает, что к чему. Ухаживаниям и паре поцелуев теперь не придают такого значения, как когда-то. Но на старика такие разговоры не действовали. Ну, да ладно! Лэлли сама разрешила проблему, выйдя замуж во время его отсутствия. Но он с какой-то грустью представил себе, что сказал бы отец, узнав о Джэн.
Барт с силой притушил сигарету. Господи боже, да если б отец только узнал, что он спал с Джэн! Да он бы небось его под страхом смерти заставил жениться, сам бы устроил свадьбу и стоял бы все время с ружьем у них за спиной, пока, наконец, его сын не сделал бы Джэн честной женщиной.
По его понятиям, женщина, если только она не была «дурного поведения» (а это означало массу вполне определенных вещей, о которых у них в доме не принято было говорить), — женщина всегда была жертвой. И ему достаточно было бы только взглянуть на Джэн, чтобы сразу уверовать всем своим честным стариковским сердцем, что его сын вел себя, как последний подонок.
Поезд мчал сквозь ночь. На востоке, на фоне неба все выше поднималась темная стена гор, влажный воздух равнины с подъемом становился суше, свежее, и Барт со все большей остротой ощущал, что его старая жизнь остается позади и начинается новая жизнь. Сотканная из бесчисленных воспоминаний, охватывала тоска по родным местам. Вспоминались одинокий печальный крик блеющих овец на рассвете, приглушенный стук их копыт по мягкой пыли, нескончаемо долгие, утомительные трудовые будни от первого рассветного луча в небе до заката, ловля рачков у плотины, когда красная глина хлюпает между пальцами; вспоминалось, как он скакал по лугам, как шел за плугом и ветер бросал в лицо пригоршни пыли, наполняя ноздри запахом свежевспаханной земли. Ему показалось, что, протяни сейчас руку, и дотронешься до взопревшего под сбруей крупа их старой пегой кобылы Дарки, проведешь рукой вдоль ее гривы и почувствуешь ее мягкие губы у себя в ладони.
Там, в Нелангалу, еще оставалась жизнь, которая имела какой-то смысл, цель, в ней был определенный ритм, была устойчивость. От рассвета и до темна, и снова от темна и до рассвета; жизнь была тяжкой, заполненной нелегким трудом, она была однообразной, и все же в ней был смысл. Он готов был биться об заклад, что Джэн не вынесла бы и неделю такой жизни. И теперь, когда поезд поднялся с равнины в горы и прохладный воздух, забираясь под рубашку, начал пощипывать тело, теперь, когда черная стена скал замаячила на фоне светлеющего неба, он понял, что и ему самому никогда не вернуться к этой жизни.
Вот ему двадцать пять, а что у него было в жизни, кроме этих лет, проведенных в армии?
Да, в армии и вправду была стоящая жизнь, до каких-то пределов, конечно. Трудно объяснить кому-нибудь, в чем ее прелесть. Обычно начинаешь вспоминать всякие шуточки насчет девочек и выпивки, но ведь это все только на поверхности. Главное было совсем не в этом. Главным было товарищество, родившееся за эти долгие месяцы в грязи, поту, среди адского пекла и ужасов джунглей. Товарищество, что тесно связало тебя с ребятами — твоими дружками и сделало тебя чужим целому свету, всем, кто не испытал того же, что вы, кто не познал мерзости войны, кто думает, что все кончилось с последним выстрелом.
Из-за этой вот настоятельной, почти отчаянной потребности вновь пережить те дни, вновь познать товарищество тех лет он и дал заманить себя в оккупационные войска. Но это тоже оказалось пустым номером. В жизни опереточных солдатиков, на которую обрекала их служба в оккупационных войсках, не было того, что придавало ценность той жизни и той дружбе — опасности, разделяемой ими среди крови и смерти. Барт швырнул на пол сигарету и раздавил ее каблуком. Баста! С этим все. И вот ему двадцать пять, а он стоит между двух миров, ни один из которых не может принять полностью.
Он снова подумал о Джэн, и сердце его учащенно забилось. Джэн была реальностью, единственной, которую он принимал.
Да, черт побери, ему здорово повезло, что он вернулся домой и Джэн еще ждет его. Ждет — не то слово. Когда говорят «ждет» — это значит речь идет о том, что еще будет, чего не было. А Джэн была с ним, оставалась с ним — вот и все. Джэн не такая, как все. Там, в Кюре, была у него девчонка из американского Красного Креста, хорошенькая, одета здорово — просто картинка, а что до всего прочего, так, о брат, с ней бывало жарко. Но скоро это все кончилось, а как только кончилось, он забыл и больше уж не вспоминал об этом. Во всяком случае, если и вспоминал, то совсем не так, как о Джэн. Были у него и другие. Много было. Всякое бывало, когда вдруг захочется побыть с девушкой. Когда невмоготу становится, все они кажутся небесными созданиями. Но с Джэн — тут все было по-другому. Отец-то его сказал бы, что все одно, но хотя он и мудрый старикан, его отец, есть вещи, которых он не понимает да и не поймет никогда. И все же, пока Джэн ждала его, в его неустойчивой жизни было что-то устойчивое, был какой-то смысл.
II
Черный массив Каноболаса выплыл из просторов равнины, и на его гребне ярко засветились огни Оранджа. Барт поежился от холодного ветра и натянул свой зеленый армейский свитер. Он нарочно оставил его при себе, зная, что душная ночь сменится холодом, как только поезд с равнины поднимется в горы.Шумная станция была живым островком в ночи. Жизнь здесь била ключом, звучали голоса, гулко отдавался звук шагов на асфальте, возбужденно бегали в поисках мест новые пассажиры, а старые, протирая заспанные глаза, выходили из поезда.
Барт распахнул дверь и выпрыгнул на платформу.
В станционном буфете было полно народу. Позвякивали чашки, пассажиры выкрикивали заказы, дребезжала касса, было жарко, и в воздухе плавал сладковатый пар.
Барт взял чаю и сандвич и стал доливать в толстостенную чашку с чаем молоко, глядя, как оно расплывается там дрожащими волокнистыми кругами, смешиваясь с обжигающе-горячей черной жидкостью. Он сонно проделывал это привычным движением, наверное, уже в тысячный раз за свою жизнь.
Когда он потянулся за сахаром, девушка, стоявшая рядом, улыбнулась ему, извиняясь, и подтолкнула вдоль стойки сахарницу.
— Простите, — сказала она, зевая, — я еще не совсем проснулась.
Барт улыбнулся в ответ.
— Ничего. Все уже успели заснуть, пока мы доехали до этой харчевни.
Он глотнул, и у него дух захватило. Это был настоящий кипяток, который обжег глотку и оставил саднящий след в пищеводе. Барт добавил молока.
— Ух! Горячо!
— Правда? И все-таки лучше пить таким, чем потом сломя голову бежать за поездом.
Чай обжигал глотку, прогоняя ночную сонливость. Девушка смерила его взглядом поверх толстого края чашки. Она явно хотела завязать с ним разговор — это уж точно.
— Когда я схожу с поезда среди ночи, я всегда себя чувствую, будто я на необитаемый остров выброшена.
— А он довольно плотно населен, этот необитаемый остров.
Два пьяных солдата вдруг уткнулись в Барта, с трудом удерживаясь на ногах, и ему пришлось обеими руками придерживать чашку.
— Подумать хорошенько, так ведь можно и в душе носить свой необитаемый остров, правда?
Барт пристально смотрел в ее глаза, такие темные, что зрачков невозможно было отличить. На платформе послышался первый удар колокола. Голос дежурного объявил, что пора садиться на поезд. Барт подхватил девушку под руку, и они поспешили вслед за бегущими пассажирами.
— Скорей, скорей, а то останемся.
На мгновение они остановились.
— Куда теперь?
— Мы здесь — в четвертом вагоне.
— А я в третьем классе, возле паровоза.
Они побежали вдоль состава к ее вагону.
В дверях она остановилась.
— Спасибо за компанию, — она улыбнулась ему. — А теперь пойду растолкаю мужа, он там храпит без задних ног.
Раздался гудок, потом шипение выпускаемого пара покрыло все остальные звуки.
Барт поднял руку, шутливо взял под козырек и, побежав вдоль платформы, вскочил на подножку уже уходившего вагона.
Да-а! Забавно это вышло. Встретилась ему девушка среди ночи, поболтала с ним за чашкой чаю, приглянулась ему, а, оказывается, у нее там муж «храпит без задних ног». Она нарочно сказала ему об этом. Барт вспомнил ее задорно приподнятые брови, зовущий рот, высокую грудь, обтянутую свитером, и удивился, как ему вообще удается спать, этому мужу.
III
Чашка чаю окончательно прогнала сон, а встреча с девушкой взволновала его. Он свернул сигарету, закурил и, снова высунувшись в опущенное окно вагона, стал смотреть на расстилавшуюся перед ним волнистую равнину. Вышел горбатый месяц, осветив восточную часть неба, и на его фоне стеной вырисовывались дальние отроги Голубых гор. Вскоре темнота стала рассеиваться, как прозрачная завеса, и бледное сияние осветило скошенные луга и одинокие фермы, спящие под серебряным лунным покрывалом; густые тени елей, дубов и раскидистых ив казались неуместной и чуждой роскошью в этом мире бледных теней, какими-то пришельцами в этом спящем пространстве, где только тощие, как скелет, эвкалипты были на месте.В венце холмов бледно роились огни Батерста. А вскоре появился сам город, и при виде его на Барта нахлынули горькие воспоминания, травившие душу. Он вспомнил такую же вот ночь, как эта, когда мать, отец, маленькая Нэнси и он до самого утра ждали здесь отправления на фронт восьмой дивизии. Его брат Боб был в этой дивизии, и все они приехали в Батерст, чтобы проститься с Бобом. Конечно, официально отправка дивизии считалась военной тайной, но, пожалуй, родные доброй половины всех солдат дивизии съехались в этот сонный городок, чтобы в последний раз увидеть своих перед разлукой. Барт тогда еще учился в средней школе.