Ламур Луис. Походный барабан

   «Клянусь Аллахом, — подумал я, и только потом сообразил, что пора прекратить поминать Аллаха, ибо здесь страна для этого неподходящая, — я протяну им руку».
   — Скажи Жаку, — велел я трактирщику, — пусть перевезет свои ульи в ивняк за речкой, и сделает это нынче же ночью, пока темно. Если то, что я задумал, получится, то его мед вернется к нему.
   Оставив хозяина в раздумье насчет смысла сказанного, я вернулся к своим лошадям, поехал по дороге к усадьбе и вскоре уже сердито барабанил кулаком в дверь. Она вдруг распахнулась, явив моим глазам разъяренного мэра. Многое из наворованного у крепостных он, видно, заложил себе за пояс, потому что брюхо так и выпирало вперед.
   — Ну, ну! Это ещё что такое? А ну, убирайся отсюда!
   — Как? Ты гонишь прочь путника, у которого есть золотой? Я хочу всего только поесть да переночевать, а мерзкие эти трактиры не перевариваю…
   И вытащил из кармана блестящую новенькую монету.
   — Дай мне приют, добрый господин, и этот золотой станет твоим…
   Мэр перевел взгляд с моей потрепанной одежды на прекрасных лошадей, подумал — и резво выхватил деньги у меня из пальцев. Он ни капельки не поверил моим речам, однако золото обеспечило мне его гостеприимство.
   — Ну, тогда заходи, — сказал он.
   Как удачно, что у меня хороший аппетит, потому что пришлось мне поужинать вторично и выпить вина, правда, получше, чем в трактире.
   — Язык мой склонен к сладкому, — сказал я. — У вас тут есть сладкие травы? Или мед?
   — У меня есть мед, но его так трудно доставать…
   — Ну, а как насчет золотого? Когда это тебе платили такой монетой за приют на одну ночь?
   Он открыл дверь у себя за спиной; это была дверь в кладовую, удобное длинное помещение с жалюзи на окнах. Подошел к одному из пяти больших кувшинов, не меньше как на сотню фунтов меду каждый, и зачерпнул немного.
   — А ты, как я погляжу, монет не жалеешь, — заметил он, уставившись на меня подлыми свиными глазками.
   В очередной раз наполняя стакан из его бутылки, я пренебрежительно пожал плечами:
   — Ерунда. Если бы другие знали то, что знаю я, у всех было бы золото. Гляди…
   Я вытащил из-за пазухи кожаный кошелек и вытряхнул на стол несколько монет — новеньких, ярких, блестящих.
   — Вот это у меня есть, но пора уже и пополнить запасец. Золото — сущий пустяк для нас, для тех, кто знает, и благодарение Господу Богу за то, что нас так мало!
   Он не отрывал от меня взгляда, пока я сгребал монеты обратно в кошель и снова прятал за рубашку. Я залпом выпил ещё вина и глубокомысленно устремил взор свой в стакан.
   — Служил я в Андалусии, дрался с маврами… Ох уж эти мавры! Вот кто понимает толк в золоте!
   Мне пришлось снова наполнить стакан.
   — Блестит, да? Блестящее, блестящее, новенькое золотишко! — Я подмигнул ему. — Было б у меня место, местечко, чтобы поработать несколько дней, тогда мы с тобой поделили бы хорошенькую кучку таких кругляшей…
   — Ты о чем это толкуешь?
   — Как о чем? О маврах и о том, чему один из них научил меня, чтобы я убрал свой ножик подальше от его глотки… Он сидел посреди разных там бутылей и столов, трудясь Бог знает над чем, когда я захватил его врасплох. Я вознамерился было выпотрошить из него его нечестивое сердце, как сделал бы с любым другим мавром. И тогда он показал мне кусок золота — блестящего, новенького золота.
   — Золота?..
   — Золота. И теперь требуется только спокойное местечко, где можно поработать. Вот это, — я похлопал себя по кошельку под рубашкой, — все, что у меня осталось, а в Париже понадобится куда больше. Мне нужно место, — я жестом показал, какое, — укромное, тихое местечко, вроде этого, и мы все поделим пополам.
   Ох, как кинулся мэр на эту наживку! Он проглотил её так быстро, что мне пришлось поживее шевелить мозгами, чтобы не отстать от него. Вот комната, где я смогу работать. И все необходимое оборудование он достанет.
   — Ох, ещё одно: мне понадобятся кое-какие растения, которые надо собирать в безлунную ночь. Придется поторопиться…
   Было совсем темно, но я помнил, что нужные травы росли прямо на обочине дороги. Если человек упражняется так, как я, то у него вырабатывается привычка быть внимательным. Куда бы ни ехал, я всегда примечал себе, какие травы растут по пути, а вдоль придорожных канав Европы встречается много трав, весьма пригодных для врачевания.
   То растение, которое меня сейчас интересовало, называют иногда «полевой розой», иначе — мак-самосейка. Время года было уже для него неподходящее, но семена, вероятно, найдутся, и кое-где по дороге мне попадались увядшие цветы. При поздней весне запаздывает и цветение… ну, а дикий мак растет вдоль дорог, он тут самое обычное растение…
   Когда я вернулся, на столе стояли два полных стакана вина, а рядом и оставленная бутылка. Будь у меня время, я сварил бы сироп, но времени не было вовсе. Я двинулся было к столу, потом задержался. О чем тревожиться? Мэра в комнате нет, а кладовая — вот она, рядом.
   Я быстро открыл дверь; в кладовой было темно, но я помнил, где стоят кувшины с медом. Поспешно сдвинул крышку с каждого и чуть приоткрыл жалюзи на окнах. Вернулся в большую комнату, взял свой меч и собрал вещи.
   Тут в комнату поспешно воротился мэр, и по выражению его лица я понял, что он затеял что-то дурное.
   — Ты где был? — спросил я. — Не иначе как задумал какую-то дьявольщину!
   — Да нет же, нет! — отнекивался мэр. — Домашние дела, только и всего.
   Он внимательно посмотрел на меня и на охапку трав, собранных в придорожных канавах.
   — Ну, ты нашел то, что хотел? Можно посмотреть?
   — Нельзя! Я тебе больше не доверяю.
   Мы заспорили. Я рассердился ещё больше и в конце концов заявил:
   — Ни тебе не верю, ни этому дому! Пошли со мной в гостиницу. Если через два дня все будет по-прежнему в порядке, мы начнем делать золото, а иначе я с тобой никакого дела иметь не желаю.
   Он возражал, спорил, злился, но я оставался тверд как алмаз. Наконец, все ещё протестуя, мэр отправился со мной в гостиницу. Когда мы туда вошли, я взглянул на хозяина, и он слегка кивнул.
   Придется мне задержаться в пути, но ненадолго. Мне нужно, чтобы этот старый хрыч не заходил к себе домой два дня, ну, может быть, чуть дольше.
   — Ты дом-то запер?
   — Конечно! Кругом полно ворья… — Он показал на убогого вида посетителей, к которым владелец гостиницы относился, видимо, с терпимостью. — Вот такого, как эти.
   — Ну, если они сидят здесь, то обворовать твой дом не могут.
   — Дай им только случай — все разворуют.
   — А мед у тебя вкусный был, — заметил я. — Ты что, держишь пчел?
   — Они держат, а что у них есть, то мое. Это часть того, что с них причитается.
   — И ты посылаешь то, что с них причитается, владельцу поместья?
   Мэр подозрительно взглянул на меня:
   — Посылаю…
   — Ты забрал у них мед; ну, а если они соберут еще, ты и это заберешь?
   Он хихикнул:
   — Это же невозможно! Если они смогут добыть мед в такое время года, пусть берут его себе и продают на ярмарке, коли пожелают…
   Следующий день прошел совсем уж без толку, ибо мэр был узколобый, фанатичный, больной от жадности человек, думающий только о том, как выжать побольше из крестьян… и, несомненно, как ограбить своего господина. Несмотря на его беспокойство, я удерживал его в гостинице или же в полях, так, чтобы крестьяне все время были у него на виду.
   — За ними надо наблюдать как следует, — настаивал я, — глаз да глаз. Они могут украсть что-нибудь, чего ты, в свою очередь, украсть не сможешь.
   — Это ещё как? — он уставился на меня острыми глазками.
   — Я имел в виду, что они могут украсть столько, сколько, по их мнению, они заработали, — ответил я.
   Крестьяне ничего не крали, потому что мы внимательно за ними наблюдали, а я, человек любопытный, сделал и ещё кое-какие наблюдения. Дела, видно, идут как надо.
   За столом в гостинице я сказал:
   — Ну, сегодня эти люди ничего не крали. Ты согласен? Они ведь не уходили с полей?
   — Не крали! — самодовольная рожа паршивца сияла от удовлетворения.
   — Будь свидетелем, — сказал я хозяину, — мэр утверждает, что крестьяне ничего не украли, что они не уходили с поля.
   Трактирщик был озадачен, а мэр глядел подозрительно. А я, склонный по временам ко злу и к потворству своим прихотям, изрядно всем этим развлекался.
   — Ну, а золото? Когда мы начнем делать золото?
   — Скоро, — сказал я, — понимаешь, мне надо было убедиться, что крестьяне заняты работой и не подсматривают за нами. Такое дело, как наше, надобно совершать в тайне.
   Было уже темно, когда мэр на второй день возвратился к себе домой, а я остался в гостинце, довольный собой и неподражаемыми обычаями природы.
   Пришел усталый Жак в сопровождении Поля.
   — Вина! Кувшин вина для моих друзей, торговцев медом!
   — Это злая шутка. Откуда у нас мед для торговли?
   — Завтра, — сказал я, — загляните в свои ульи. Вы найдете их полными меда.
   Они не назвали меня лжецом, потому что вино стояло на столе и была заказана ещё одна баранья нога. На этот раз я отрезал каждому из них по куску и ещё по толстому ломтю для тех, кто остался дома.
   — Угощайтесь! А когда завтра заглянете в свои ульи… Ну, вы должны быть воистину недоверчивыми людьми, если решите, что у вас нет меда.
   Снаружи вдруг раздался страшный шум, и в гостиницу ворвался мэр в сопровождении двух стражников.
   — Хватайте их! — показал он на Жака и Поля. — Это воры! Они украли мой мед!
   — Стой! — я поднял руку и выпрямился, показав, что ростом выше любого из стражников. — Твой мед пропал?
   — Весь пропал! До последней капли!
   — Однако же мы наблюдали за крестьянами целых два дня. Разве ты не сказал сегодня, что они ничего не крали? Разве они покидали поле? Я тоже следил внимательно и видел, что крестьяне оставляли работу и уходили домой не раньше ночи.
   — Он говорил, что они ничего не крали, — вмешался хозяин, — что даже не уходили с поля.
   Стражники смотрели то на меня, то на мэра, не знавшего, что сказать.
   Перегнувшись через стол и состроив самую серьезную мину, я заявил:
   — Это заговор с целью обмана господина. Ты заявляешь, что мед украден, а сам припрятал весь для себя, лишая своего господина его законной доли.
   И, повернувшись к стражникам, приказал:
   — Проследите, чтобы мэр отправил господину три больших кувшина меду, даже если ему придется купить его самому!
   Накинув плащ и собрав свои вещи, я заявил:
   — Теперь я уезжаю, но ещё поговорю об этом деле где надо. Оно требует расследования. Сдается мне, что в этом селении все дела требуют расследования.
   — Не надо! — взмолился мэр. — Я отправлю господину мед… три кувшина…
   — Смотри, чтоб так все и было! И смотри мне, чтоб не воровал больше у тех, кто трудится для господина. — Я наклонился над столом. — Поразмысли, разжиревший мой приятель. Ты знаешь, что меда они не крали, — так не рука ли это Божья? А если не Божья, то, может быть, наоборот — рука дьявола? Будь осторожнее, друг мэр. Добрый человек Жак и добрый человек Поль — это такие люди, с которыми надо обращаться осторожно…
   Шагнув за дверь, я захлопнул её и направился к лошадям.
   Мэр бросился следом за мной.
   — А как же золото? — запротестовал он.
   Завернувшись в плащ, я ответил:
   — Человека, который обжуливает бедных крестьян и пытается обмануть своего господина, не берут в компаньоны. Больше того… — я почти случайно протянул руку, — я поеду к твоему господину и расскажу ему об этом… Если мне не окажется выгоднее отправиться другим путем.
   Его толстые щеки возбужденно затряслись.
   — Это будет беда! Большая беда! — Он наклонился ко мне и сунул мне в руку кошелек. — Поезжай другим путем! О, пожалуйста, поезжай другим путем!
   Проехав немного по дороге, я остановился у крестьянской хижины. Наклонился в седле и громко постучал в дверь. Мне открыла перепуганная женщина, и я сунул ей в руки кошелек.
   — Отдай это Жаку, пусть разделит с другими, — сказал я. — Скажи ему, что это от Кербушара, от человека, который повелевает пчелами!
   А потом я поехал дальше в ночной темноте, раздумывая над привычками пчел. Хлопотливые создания, ненасытные в своих поисках сладкого, залетающие в каждый куст, в каждую трещину… в каждое окно…
   Конечно, хлопотливые создания, однако ж не глупые. Они собирают с цветов нектар, чтобы делать мед, но даже пчела не станет собирать нектар, если рядом есть готовый мед.

Глава 30

   Франция, куда я вернулся, разительно отличалась от исламской Испании, и я научился не вступать в дискуссии, хотя это и было нелегко. Мы, бретонцы, в общем-то народ достаточно молчаливый, но, тем не менее, как истинные кельты, любим поспорить. Молчаливым быть трудно, но обычно мне это удавалось.
   Удручала и поражала меня всеобщая нечистоплотность, а также поразительное чванство и невежество как знати, так и церковников.
   Все греческие мыслители, кроме разве Аристотеля, вроде бы и не жили вовсе, — если судить по их влиянию на западный мир. О мусульманских же и еврейских философах и ученых здесь и слыхом не слыхивали, а уж состояние врачебного дела просто устрашало.
   За время, проведенное в Испании, я привык к свободному обмену мнениями в кордовских дискуссиях, к неспешным купаньям в горячей воде, к освещенным и замощенным улицам. В Кордове и Толедо, в Севилье и Малаге — повсюду царила мудрость, поэзия, горячее обсуждение новых идей.
   Однако и во Франции среди молодых людей обнаружил я возрастающую любознательность, желание слушать и познавать новое.
   То там, то здесь в монастырях мыслили, писали, беседовали ученые, такие как Пьер Абеляр. Их было немного, часто они бедствовали, но число их возрастало.
   Месяц спустя после расставания в Бретани я наконец-то снова присоединился к каравану.
   В то время он находился в Камбре. В Брюгге и Лилле возникли какие-то затруднения, и тамошних ярмарок стали избегать. Здесь же дела шли хорошо, и, вернувшись, я узнал, что весь наш шелк, кроме нескольких штук, продан, а вырученные деньги вложены в покупку фламандских сукон. Мы повернули на юго-восток, к Шалону-на-Марне, и шесть недель спустя прибыли в Сен-Дени, что близ Парижа.
   В Сен-Дени Сафия вдруг сказала:
   — Матюрен, здесь мы с тобой расстанемся.
   Со времени моего возвращения она была необычно молчалива, и я понял, что у неё есть какие-то свои сложности, которых она мне не поверяла, — а я не допытывался. Еще в Монтобане она получила послание от своих прежних сообщников, и теперь собиралась снова вернуться к старым занятиям.
   — Мне будет не хватать тебя.
   Она не отводила от меня глаз:
   — Ты все ещё хочешь разыскать своего отца?
   — Больше всего на свете.
   Кажется, её веки слегка вздрогнули, и я понял, что она знает больше, чем решается сказать мне.
   — Лучше будет, если ты оставишь мысли о нем.
   — Он мертв?
   — Нет… Но он для тебя недосягаем. Если ты будешь стоять на своем, то я не поручусь за твою жизнь.
   — Для меня другого пути нет.
   Она замолчала. Мы беседовали в небольшой роще на берегу Сены. Завтра мы въедем в Париж и там распрощаемся. Мы были хорошими друзьями, восхищались друг другом, уважали друг друга. Она, проницательная и умная женщина, — одна из ячеек сети, опутавшей весь исламский мир, и сетей таких существовало несколько, они служили разным идеалам, разным замыслам и делам, и между ними шла война — невидимая и неслышимая, но тем не менее жестокая и смертельная.
   Наконец, она спросила:
   — Ты слышал когда-нибудь о Старце Горы?
   — Об ассасинах? Да, я знаю о них.
   — У него есть крепость высоко в горах, за Каспийским морем. Точнее говоря, там несколько таких твердынь, но только одна имеет к тебе отношение… Это крепость Аламут.
   — И там мой отец?
   — Да, в рабстве… И, Матюрен, никто — да-да, никто не может войти в этот замок, кроме ассасинов.
   — Ты уверена, что он там?
   — У нас везде есть лазутчики. Эта весть дошла до меня только сейчас. Все, что мне известно, — это что три месяца назад он был ещё здоров и силен.
   — Но… в рабстве?..
   Казалось невероятным, чтобы отец мог стать рабом. Его свирепая сила, его острый ум, его неукротимый нрав… Я не мог представить себе человека, менее способного вынести участь раба.
   Об ассасинах я знал только общеизвестные вещи. Они были персидской сектой, ветвью исмаилитов, которые, в свою очередь, входили в число шиитов — одного из двух крупнейших течений среди последователей Мухаммеда.
   Молодой перс, шиит, Хасан ибн аль-Саббах, вступил в секту в 1071 году и стал первым Великим магистром ассасинов, первым «Старцем Горы». Он превратил убийство в политическое оружие и добился того, что его боялся весь исламский мир и даже христианская Европа.
   Из своей твердыни в Аламуте Хасан отправлял одурманенных гашишем ассасинов убивать врагов Старца Горы или нападать на караваны и приносить ему добычу. Из своей крепости он посылал приказы царям и султанам, и не один из них под страхом смерти покорялся желаниям Старца Горы.
   Рассказывали предание о том, что Хасан ибн аль-Саббах, Омар Хайям и Низам аль-Мульк ещё молодыми студентами заключили между собой договор. Все трое учились у одного и того же наставника, все были одарены талантами, и было очевидно, что по крайней мере один из них достигнет высот власти. И они сговорились между собой, что тот, кто добьется успеха, по-братски разделит его с двумя другими.
   Низам аль-Мульк стал визирем могущественной империи турок-сельджуков, а Омар Хайям, ученый, математик и поэт, предпочел получать содержание, которое давало ему возможность продолжать свои научные занятия. Хасан, напротив, настоял на получении поста при дворе, где вскоре стал соперником самому Низаму аль-Мульку.
   В конце концов, он запутался в своих интригах, попал в немилость, бежал из страны и обосновался в Аламуте, откуда руководил убийством Низам аль-Мулька.
   Рассказывали об Аламутском Саде — потаенной горной долине неподалеку от крепости, где росли всевозможные восхитительные фрукты, великолепные цветы и тенистые деревья. Были там фонтаны, из которых текли вино и молоко, и был этот сад населен прекрасными, волнующими чувства женщинами.
   В Аламут приглашали юношей из пустынных племен, опаивали дурманящими снадобьями и доставляли в эту долину. И там они несколько дней жили так, как никогда не приходилось им жить в суровой, бесплодной пустыне.
   До этого юнцы из пустыни ничего не знали в жизни, кроме фиников, верблюжьего молока да козлятины. И вдруг перед ними оказывались в изобилии всевозможные роскошные яства и они получали возможность услаждать себя обществом женщин такой красоты, какая является только во сне.
   Потом их снова одурманивали и увозили из долины, и говорили им, что Старец переносил их в рай и, если захочет, сможет сделать это снова. Кроме того, если они умрут, служа ему, то тоже будут возвращены в рай.
   А потом этих молодых людей посылали убивать врагов Старца Горы; и, поскольку им давали гашиш, чтобы сделать их бесстрашными, то они стали известны под именем «гашишинов», или ассасинов.
   Много рассказывали разных устрашающих историй о Старце Горы и о тех, кого он лишил жизни. Любую смерть возможного врага приписывали ему, независимо от того, как обстояло дело в действительности.
   И вот теперь мой отец — пленник в Аламуте. Я должен как-то добраться туда, проникнуть в крепость и вызволить его. Я так и сказал Сафии.
   — Так я и знала, что ты захочешь туда отправиться, но в этом деле я ничем не смогу помочь тебе, Матюрен… совершенно ничем.
   — Я не жду помощи, Сафия. Это дело — мое личное. Теперь мне известно, что он жив и здоров; а все остальное — за мной.
   — Тебя не нужно предостерегать, Матюрен, но помни, что у Старца повсюду есть шпионы и соглядатаи. Если ты заговоришь о своих намерениях, он узнает. Даже здесь у него могут быть шпионы, поэтому никому не рассказывай о своих планах.
   Мы слушали шепот реки и шорох листьев.
   — Сафия, ты уверена, что теперь у тебя все будет благополучно?
   — У меня есть друзья, Матюрен, но мне понадобятся деньги на первое время. Если ты согласен, я возьму деньги, которые у нас есть, а тебе останутся товары и лошади.
   — Это несправедливо. Товары и лошади стоят намного дороже, чем то золото, что у нас осталось.
   Позади нас шумел лагерь. Пел Гвидо, и слышался смех Иоганнеса.
   — Мне будет не хватать их, и тебя тоже. Нам посчастливилось, что мы нашли их…
   — А мне посчастливилось найти тебя, — сказал я. — Ты помнишь ту ночь, Сафия? Мне некуда было податься, кругом одни враги…
   — Ты был мне добрым другом. — Она подняла на меня глаза. — Матюрен, я желаю…
   Мне так и не пришлось узнать, чего она желала, потому что в этот миг меня позвали из лагеря.
   Там ожидали гансграф и Петер, а с ними Лукка и Иоганнес.
   — Нам нужен твой совет, Кербушар. Сафия сказала, что ты весьма сведущ в науке о странах и землях, и у тебя даже есть карты.
   — Да, я знаю о разных землях.
   — А о тех, что к востоку отсюда? Знаешь ли ты земли мадьяров и печенегов?
   — Я читал Марвази и других. Они сообщают немногое.
   — А Киев тебе знаком?
   — Это крупный торговый город, самый крупный в северной Европе, но дорога туда опасна, а печенеги — народ дикий и свирепый.
   — Это неважно. Два наших каравана, Петера и мой, будут насчитывать более ста пятидесяти бойцов.
   Я много слышал о свирепых степных племенах, и мысль эта меня беспокоила. Гансграф внимательно и серьезно выслушал мои возражения.
   — Мы пропустили ярмарки в Брюгге и Лилле, а в Сен-Дени ярмарка слишком мала. Можно будет поторговать поблизости, в Ланьи и Провене, но если мы отправимся на восток, то попадем сперва на Кельнскую, а потом и на Лейпцигскую ярмарку. Сдается мне, что если мы доставим фламандские сукна в Киев, продадим их там и купим меха, чтобы повезти в Константинополь, то получим хороший барыш.
   Ходили слухи, что степные племена беспокойны, и я был встревожен. Сафия ожидала меня, и я сообщил ей о том, что замышлялось, и о своих опасениях.
   Можно измерить морские глубины, но кому дано заглянуть в женское сердце? Многие месяцы мы знали друг друга, и она всегда волновала меня, но есть в отношениях между мужчиной и женщиной некое мгновение, и если оно миновала, то может уже никогда не вернуться. По крайней мере, с тем же духом и настроением.
   Мы встретились, как равные, а в таких делах это редко кончается хорошо, ибо женщина, которая желает быть равной с мужчиной, обычно превращается в нечто меньшее, чем мужчина, и меньшее, чем женщина. Женщина имеет свою собственную сущность, совершенно отличную от мужской.
   — Я провожу тебя до города. Нехорошо тебе ехать одной.
   — Ладно.
   Молчание легло между нами, и я искал в своем сердце ключ, чтобы проникнуть в это молчание, но не нашел нужных слов.
   Париж был не похож на города, к которым я привык; это было убогое, маленькое местечко с грязными улицами, и жители его подозрительно относились к чужакам.
   Отец рассказывал мне, как поселились рыбаки на острове посреди Сены и основали там городок, названный Лютецией, который много раз разоряли викинги. В конце концов, граф Эде и епископ Гозлен возвели на острове укрепления и, сплотив жителей городка, отбили викингов, которые после этого отправились вниз по течению реки и обосновались в земле, названной по их имени Нормандией. Северные люди — нортманы — стали известны во франкских землях под именем норманнов.
   Город Париж — если можно его так называть — представлял собой, по сути, три города. Остров, где раньше была Лютеция и где теперь возвышался собор Нотр-Дам, служил местопребыванием правительства и резиденцией короля. На острове жил и епископ. На правом берегу, в качестве самостоятельной части, находился Город — лавки, рынки и шесть крупных гильдий. Здесь жили менялы, ювелиры и банкиры. Управлял этой частью города Профос Парижа — начальник конной полиции. На левом берегу располагались «школы» со своими собственными законами, властями и обычаями; эта часть только начинала развиваться. Епископ Парижский был крупным феодальным землевладельцем, обладающим не меньшей властью и могуществом, чем сам король.
   Древнее место расположения Лютеции именовалось теперь «островом Ситэ», однако проживавшие там король и епископ меньше имели дела с тем, что называлось правительством, нежели с членами гильдии или с любящими поспорить и частенько наглыми студентами университета. Когда этими землями владели римляне, они, как я заметил, жили не только на острове: на левом берегу до сих пор сохранились остатки амфитеатра и несколько арок акведука.
   Мы с Сафией расстались на мосту, потому что у меня не было желания попадать в места, где распоряжаются официальные власти. Чем дальше человек держится от властей, тем дольше и счастливее оказывается его жизнь. Ну и, кроме того, не по сердцу мне долгие прощания…
   — Так у тебя все будет хорошо? — спросил я.
   — Могу сказать только одно. Я останусь здесь на некоторое время. Кое-какие мои друзья… неважно, кто именно… замыслили основать в Париже шелковую мануфактуру.
   — Это хорошая мысль, Сафия. Времена меняются. Еще недавно города не имели никакого значения. Теперь они перестали служить только убежищами на случай войны и превращаются в рынки. Ты это сама видела. Странствующие купцы перестают переезжать с места на место и оседают в городах. Ты мудро решила. Где есть женщины, там будет и спрос на шелка.
   Больше мы ничего не сказали и расстались, послав друг другу на прощание долгий, неотрывный взгляд. И я поехал прочь, такой же несчастный, как и она.