Ламур Луис. Походный барабан

   — А чем ты гордишься в жизни?
   — Немногим, Лолингтон, очень немногим. Не было у меня времени — какое беспощадное слово! Что я сделал? Да ничего! О, я лелеял великие мечты; я много ходил по земле; я научился — очень немногому… но — да, я горжусь, что крепко держал меч; горжусь, что читал книги, и — да, горжусь, что я сын Кербушара!
   И тут печенеги пошли — пышное зрелище воинственной красоты в тишине утра; они заставляли коней вытанцовывать мелкими шагами среди острых, как кинжалы, кольев, лавируя и меняя направление, словно на каких-то странных воинских учениях или под неслышную музыку; и мы позволили им подойти.
   Сотня лучников притаилась за завалом; сотня пращников притаилась среди них, а позади, за второй линией обороны, ожидала в резерве сотня конников. На валу стояли копейщики и мечники, а некоторые бойцы — с боевыми топорами. По-моему, страха не было, было лишь ожидание, а потом вдруг взметнулась вспышкой атака, кони внезапно набрали скорость, и противник бросился на нашу баррикаду!
   — Ну! — крикнул гансграф, и его поднятая рука опустилась.
   И тогда, как один, встали лучники и выпустили стрелы в кишащую массу. Они стреляли во всадников, ибо ни один человек по своей охоте не убивает лошадь.
   — Давай! — прозвучала вторая команда, и поднялись пращники и метнули свои камни, а больше команд уже не требовалось, потому что каждый сам знал, что делать.
   Вокруг нас падали люди, мчались лошади, летели стрелы и камни, гремел над валом стук и лязг оружия. Заржала визгливо лошадь, пролетел по воздуху человек и напоролся на кол, словно жук на булавку, руки и ноги дергались, пытаясь отогнать смерть, которая пришла слишком быстро.
   Темнолицый всадник бросил прыжком своего коня на вал и приземлился рядом со мной, я наотмашь рубанул его по лицу клинком и почувствовал, как лезвие прошло сквозь переносицу, и человек этот рванулся ко мне с кинжалом в руке. Отступив на шаг, я пронзил его.
   Тут же мою одежду пробила стрела, а потом все отдельные события слились, и остались только страшные крики боя, хрип умирающих, лязг клинка о клинок и свист стрел, похожий на свист бича.
   Они шли и шли, и не было перерыва. Мы бились и бились. Мой клинок скрещивался с дюжиной других клинков. Рядом свистели стрелы; одна воткнулась мне в бок, но я вырвал её и продолжал биться, не замечая ничего.
   Они нападали, отходили, потом снова нападали. Некоторые прорывались в наш круг — и умирали здесь. Многие пали у вала. Мы отбрасывали их и посылали вдогонку стрелы, метали камни и греческий огонь, но они возвращались снова. Они дрались, как рычащие псы, и умирали с оскаленными зубами, и их клинки все ещё двигались в страшных сокращениях мышц, управляемых уже умершим мозгом.
   На меня бросился с мечом человек, который приветствовал меня криком несколько дней назад, и я сделал выпад, метя ему в горло, а он завопил, узнав меня:
   — Йол болсун!
   — Вот твоя дорога! — крикнул я и вогнал ему в грудь целый ярд стали, и его глаза вспыхнули совсем рядом с моими. Он попытался нанести укол, взяв на себя меч, но я оттолкнул его.
   Меня сбила лошадь, вспрыгнувшая на баррикаду, я упал на колени и мельком заметил, как один из наших, маленький акробат, взлетев в воздух, вскочил верхом на плечи всаднику, и они, кренясь набок, помчались через поле — всадник на лошади, а акробат сверху на всаднике; вцепившись ему в волосы, он осыпал его ударами клинка.
   Иоганнес умер на моих глазах, и я убил человека, который сразил его. Пал Гвидо, захлебываясь собственной кровью. Лукка, угрюмый и страшный, отступил и дрался рядом со мной, и вдвоем мы сбросили с завалов добрую дюжину всадников.
   А потом атака захлебнулась, и все кончилось… до поры до времени.

Глава 41

   Кое-кто сел, где стоял, некоторые пошли за водой, а другим надо было перевязывать раны. Я взялся помогать самым тяжелым раненым.
   Мы потеряли убитыми дюжину, вдвое больше было раненых, погибло несколько лошадей.
   Когда выдалась передышка, я откинулся на баррикаду и положил голову на руки. Мы убили многих, но они дорого отдавали свои жизни, и мы понимали: все, что уже успело произойти, — всего лишь первая схватка, которая нанесла им очень малый ущерб, хоть их потери вчетверо превышали наши.
   Пришла Сюзанна, принесла бурдюк с вином. Печенеги налетели так быстро, что женщины не успели уйти на лодке.
   — У тебя кровь идет, — сказала она, когда я пил.
   Я вспомнил об уколе стрелы и потрогал рукой бок, но кровь уже засохла. Это было то место, где на кольчуге есть разрез для удобства верховой езды; и когда он разошелся, прямо туда и попала стрела, но вонзилась не глубоко. Без сомнения, удар получился скользящий. Потом бок у меня онемеет, но сейчас некогда заняться им как следует, потому что скоро они нападут ещё раз.
   — Плохо дело, да, Матюрен? — Она привыкла называть меня так — именем, которым когда-то звала меня мать.
   — Очень плохо, — согласился я.
   Несколько человек разбрасывали в траве калтропы, но никто не разговаривал, разве что о самом обыкновенном, потому что здесь говорить было не о чем.
   Вернулся карлик-акробат, тот самый, что уехал на плечах врага. У него была скверная резаная рана на ноге, которую я перевязал; но своего врага он убил.
   Солнце стояло высоко; легкий ветерок рябил воду; плеснула рыба, и на лугу, над которым витала смерть, запел жаворонок, не обращая внимания на трупы.
   — Смотри, Матюрен!
   Сюзанна показала вверх, и глаза мои, последовав за её пальцем, обнаружили огромный кружащий столб, простершийся, должно быть, на тысячи футов ввысь, — стаю летящих пеликанов; белые их крылья сияли в солнечном свете. Прекрасное, мирное зрелище…
   — Это лучше, чем война, — заметил я.
   Мы стояли рядом, держась за руки, и я чувствовал, как высыхает пот у меня на теле, и думал, доживу ли я до конца дня. Так хорошо было жить и ощущать её руку в своей…
   Над нашими головами встревоженно кружил степной орел. Может быть, у него гнездо где-то в зарослях.
   Донесся голос гансграфа:
   — Будьте готовы, дети мои. Они идут!
   На этот раз степняки пришли со своими арканами, о которых мы столько слышали, и с крюками на длинных шестах и выдернули часть заостренных кольев — самые дальние, за пределом полета наших стрел.
   Сами они посылали в нас стрелы из коротких, очень тугих луков, натягивать которые приходилось вдвоем; но мы пригибались пониже — и ждали.
   Внезапно печенеги бросились в атаку, но теперь не в лоб, а наискось, ударили туда, где наш вал примыкал к лесу. Они думали отыскать там слабое место, и некоторые попытались даже прорваться через лес, но либо были остановлены скрытыми завалами, либо попали в ловушки и были убиты нашими людьми.
   Мы потеряли ещё одного человека, пораженного стрелой.
   Вторая половина дня тянулась долго, и мы дремали у баррикады, наслаждаясь солнечным теплом.
   Осторожно, чтобы не привлекать лишнего внимания, я пошел осмотреть лодку. Это оказалась широкая в корпусе, но хорошая, мореходная лодка. В ней лежал бочонок с водой и мешок с хлебом и мясом.
   И только тут мне пришло в голову, что нам не суждено уйти отсюда и что гансграф это знал. Все время знал.
   Я подошел к нему, он остановил меня жестом, но ничего не говорил — мы просто постояли рядом.
   — Если ты отсюда выберешься, — сказал он немного погодя, то, надеюсь, отыщешь своего отца.
   Съестные припасы мы разделили и разнесли по фортам, которые составляли второй рубеж нашей обороны.
   Укрепления эти были овальной формы, одно слегка выдвинуто вперед. Все они построены были из земли и окружены заостренными шестами, направленными наружу, и стенами из переплетенных кустов и ветвей, между которыми была насыпана земля. Взять их будет делом нелегким, потому что при штурме одного форта атакующие попадут под обстрел из других.
   До заката случилась ещё одна атака, и мы потеряли ещё двоих убитыми, а раненых было с дюжину.
   Давно уже стемнело, когда я смог наконец подойти к костру и присесть. У Сюзанны нашлось для меня немного подогретого вина, и вкус его был приятен. Я медленно выпил — и почти сразу заснул, но спал недолго.
   Тьма лежала над лагерем, и мы слышали в ночи птичьи крики, а по временам какие-то шорохи в зарослях. Ни у кого не было охоты говорить. Всем хотелось только отдыха, ибо завтра предстояло нам вынести самые тяжелые атаки, а сейчас мы были донельзя усталыми и измотанными.
   Рано или поздно они обнаружат, что вода вокруг совсем неглубока, и объедут нас с тыла, а у нас слишком мало людей для защиты — и нет времени выстроить там оборону.
   Это означало, что придется отойти на вторую линию обороны и вести долгий смертный бой.
   Лучники ходили вокруг, собирали стрелы, упавшие по нашу сторону баррикады.
   Никто не предлагал сдаться или начать переговоры с врагом, даже если бы это было возможно. Печенеги не торговались, они убивали. Да и, по правде сказать, что мы могли предложить им? Они не искали ничего, что нельзя увезти на коне.
   У нас оставался простой выбор: победить или умереть.
   Итак, мы спали, поочередно несли караул, несвязно разговаривали и ели без всякого аппетита. Сюзанна втирала масло в мои усталые мышцы.
   — Когда мы отступим в форты, — предупредил я её, — ступай к лодке и уходи сразу же, не теряя времени. Кто-то там должен командовать — пусть это будешь ты, но доверяй Хатибу, потому что он умудрен во всех отношениях.
   — Ты считаешь, это будет необходимо?
   — Да, Сюзанна. Это будет необходимо.
   — И я увижу тебя опять только в Константинополе? Или в Саоне?
   — Либо там, либо там… Жди меня, но защищайся сама как следует. Там может появиться граф Роберт или кто-нибудь другой найдется, вроде Юрия.
   — Ты убил его ради меня…
   — Не знаю, ради тебя ли. Может быть, так получилось потому, что мы оба хотели померяться силами. А больше всего — ради времени. Гансграфу нужно было время.
   Костры догорали; лишь кое-где запоздалые языки пламени лениво лизали дрова.
   — Если кто-нибудь из наших встретится на твоем пути, говорил я, — поддержи их и помоги. Особенно Лолингтону и его людям. Они ведь просто актеры, ты знаешь, и внешний героический облик их — зачастую надетая личина. По сути, они — лишь тени ролей, которые играют, и часто, кроме этих теней, ничего геройского в них нет…
   — Но Лолингтон не таков.
   — Нет, Лолингтон не таков.
   — Лучший актер из них всех как раз не актер, — заметила Сюзанна. — Я имею в виду Хатиба. Он разыгрывает представление на подмостках мира. Мне кажется, он когда-то был царем или визирем… в другой жизни, может быть. Он — человек со многими лицами, но лишь одной душой.
   Мы почувствовали чье-то присутствие; в темноте над нами смутно обрисовалась фигура гансграфа. Мы поднялись и встали рядом с ним.
   — А знаете, — вдруг сказал он, — я родился всего в несколько милях отсюда…
   А я почему-то привык считать, что он либо фламандец, либо баварец.
   — Я — никто.
   — Ты гансграф.
   Он помолчал, потом медленно кивнул:
   — Да… хоть это.
   Он стоял молча, глядя на наши тени на земле, где через несколько минут их уже не будет.
   — По-моему, это день. Утро.
   — Скоро они появятся, — сказал я.
   — Уходи! — сердито сказал он. — Не будь дураком! Что такое храбрость? Всего лишь притворство!
   — А ты почему не уходишь?
   — Я — гансграф.
   — А я — сын Кербушара.
   — Оба вы дураки, — сказала Сюзанна, — но за это я вас и люблю…

* * *

   Они появились с первым светом; теперь это не был тот безумный натиск, который сметал с лица земли столь многих врагов, теперь они были осторожны из-за наших укреплений, и мы встретили их на валу, зная, что эта встреча может оказаться последней.
   На этот раз я тоже вооружился луком, взяв его у убитого компаньона. Моя первая стрела поразила врага в горло за семьдесят ярдов. Еще два раза я попал и один раз промахнулся, прежде чем они достигли вала.
   Мы встретили их у завалов с мечами в руках, и сеча была отчаянная.
   Потом где-то сзади поднялся крик, и, оглянувшись, я увидел, что печенеги бросились на конях вплавь, чтобы захватить нас с тыла. Некоторым удалось даже найти брод.
   Тогда мы отступили, с боем отдавая каждый дюйм пути. Падали люди, поднимались на дыбы и шарахались кони; крики боли, возгласы ярости… сплошное безумие. За спиной гремел походный барабан, отзывая нас назад.
   На меня насел печенег, размахивая фолшоном — одним из тех кривых мечей с широким лезвием, которые рассекают кость, будто сыр. Я отразил его удар, сделал выпад и парировал снова. Он сделал ответный выпад, и мне спасло жизнь только то, что под ногой у меня покатился камень. Я упал, и тот самый колющий удар снизу, который убил князя Юрия, снова спас мне жизнь.
   Поднявшись, я присоединился к общему отступлению в наши островки обороны.
   Господи, Сюзанна! Удалось ли ей увести лодку? В безопасности ли она?
   Враг атаковал, кружась с криками вокруг фортов, но стены из земли и плетней держались прочно, и мы отбивали штурм за штурмом.
   Я опять схватил лук и, заняв место на стене, выпускал стрелу за стрелой в налетающих всадников. Мы дважды отбросили врагов. Тела их мертвецов устилали землю.
   Сколько было убитых? Сколько людей погибло в этих свирепых атаках?
   Мне в шлем попала стрела, и он зазвенел от страшного удара. Оглушенный, я зашатался и на миг отступил. Однако толедская сталь была не какая-нибудь деревенская поделка, а лучший металл, выплавленный искуснейшим мастером, и она спасла мне жизнь — в который раз.
   Рана в боку снова открылась и кровоточила. Переносицу мне задело камнем, и от этого глаза у меня заплыли и едва-едва открывались.
   Мы бились на стенах, отбрасывая их, сдерживая натиск. Наши кони метались взад-вперед, смешавшись с конями убитых печенегов… страшная картина кровавой сумятицы.
   Гансграф бился то здесь, то там, поспевал повсюду, ни разу не показав ни страха, ни слабости, как всегда — воплощение хладнокровной властности.
   Атака захлебнулась, и враг отступил, разрушив при этом часть нашей стены. Теперь он будет готовиться к заключительному штурму, который покончит с нами.
   Многие из наших пали. Многие были ранены. А я мог помочь только тем, кто оказался в нашем форте.
   И тут поднялся крик:
   — Корабли! Корабли!
   Да, то были корабли — те самые, которые должны были забрать наши товары и нас самих.
   Вот они, не более чем в трехстах ярдах, и на них избавление, на них безопасность, на них наше будущее — если мы сможем до них добраться.
   Нам придется биться пешими против конных, но другого выхода у нас нет.
   В нашем форте собралось, наверное, человек двести, и лишь немногие из них не были ранены. В других фортах, должно быть, примерно столько же. Оставаться за насыпями — это почти верная смерть; однако выйти и оказаться лицом к лицу с этими адскими наездниками, великолепными бойцами, этими степными дьяволами верхом на дьявольских конях…
   — Сколько у нас копий? — спросил гансграф.
   Действительно, копья — лучшая защита от всадников.
   Гильдерштерн огляделся вокруг, подсчитывая. Не более сорока. Он поднял копье, давая сигнал остальным. В ответ люди Сарзо вскинули вверх целый лес пик — десятков шесть, наверное. Но у людей Фландрена их было не более двадцати.
   Спасение ждало у берега. Спасение, безопасность, Сюзанна.
   — Попробуем. Здесь умрут все; если выйдем — кто-то, может быть, останется жив.
   Печенеги немного отступили, перестраиваясь и готовясь к следующей атаке. Из-за прибрежных дюн, за которыми они стояли, корабли не были видны.
   Вдруг загремел походный барабан, и мы хлынули из фортов, окруженные частоколом пик. Барабан забил вдвое быстрее, и мы рысью пустились к берегу, сохраняя тесный строй.
   Какое расстояние удалось нам отыграть у смерти? Сорок ярдов? Пятьдесят?
   Они налетели как ветер.
   Пригнувшись в седлах, они бросались на копья, умирали, но выдергивали из строя наших бойцов. Люди падали, и копыта втаптывали их в землю. Упал акробат, которого я знал, и миг спустя его лицо было превращено в кровавую кашу копытом несущегося коня; но он поднялся и метнул свой меч, как дротик, в спину всаднику.
   Мы отвоевывали дюйм за дюймом. Падали товарищи; мы помогали им подняться, и вот тут-то сказались долгие месяцы совместных трудов, ибо люди бились, чтобы спасти друг друга, как бьются только братья. И мы достигли берега.
   Густые камыши и кустарники были справа, и мы устремились в ту сторону, ища спасения.
   Но тут раздался крик, и мы увидели, как новые печенеги въезжают в воду, чтобы отрезать нас.
   В дикой отрешенности этого боя я забыл, кто я и где я; мысли о бегстве были отброшены прочь. Подхватив тяжелую пику из рук упавшего товарища, я метнул её в грудь налетающему всаднику. Мой меч вырубил вокруг меня настоящую просеку. Кто-то из врагов схватил меня за ногу, пытаясь опрокинуть, и я бешено лягнул его в голову. Он упал с переломанной шеей.
   Мы бились. Свалившееся с лошади тело сшибло меня с ног. Силясь подняться, я мельком увидел окруженного и отрезанного от своих гансграфа — он косил врагов фолшоном, орудовал тяжеленным клинком с такой легкостью, словно это был кинжал.
   В грудь ему попала стрела, он вырвал её и продолжал сражаться. Вот упал Лукка. Лолингтона я нигде не видел.
   Кровь заливала мне глаза, а на меня мчался всадник с копьем наперевес. Я отвел клинком копье и ударил его в бок, но бросок его лошади опрокинул меня в воду. Лошадь упала рядом со мной, забив ногами в агонии.
   Отчаянно пытаясь подняться, я глотнул соленой воды, смешанной с кровью. Кто-то бросился на меня с топором, но мой меч попал ему в ухо и глубоко врезался в голову. Он свалился в воду, и мне пришлось наступить ему ногой на грудь, чтобы вырвать клинок.
   Барабан все ещё гремел — его тяжелая дробь колотилась у меня в черепе. Опять кто-то ударил меня, и я свалился обратно в воду. Через меня перескочила лошадь, копыта взметнули фонтан воды прямо у моей руки.
   Вокруг метались всадники, а наши люди тем временем заходили, отбиваясь, все глубже в воду. Некоторые уже плыли к кораблям.
   Сарзо, Фландрен и ещё несколько человек держались плотным строем; одни стреляли из луков, другие, в переднем ряду, отражали нападающих пиками.
   Какой-то печенег метнул скользнувший змеей аркан, захватил Сарзо и выдернул его из строя. Сарзо ножом обрубил веревку и тут же бросил нож с такой силой, что он по рукоятку вонзился между глаз нападавшего.
   Конь и человек пронеслись мимо меня; глаза печенега все ещё пылали яростью, а в переносице сидел вбитый по самую рукоятку нож.
   Волна всадников нахлынула и обогнала меня, удар по шлему снова свалил в воду. Сознание угасало, и я боролся за жизнь уже бездумно, как загнанный зверь.
   Рядом со мной воду взрезало стремя, я схватился за это стремя и за ногу, стоявшую в нем, и меня выдернуло из воды. Охваченный слепой яростью, я вскочил лошади на спину, стиснул всадника, швырнул в воду, тут же бросился на соседнего наездника и выбил его из седла, с разгону ударив всем телом. Он полетел, взмахнув руками, выронил меч, я успел поймать рукоятку на лету — и вовремя.
   Уже другой всадник надвигался на меня, и я снес ему голову с плеч одним взмахом меча.
   А потом на меня нахлынула холодная, отрезвляющая волна рассудка, и, повернув лошадь, я под прикрытием зарослей бросился в воду.
   Если б я только смог добраться до кораблей! Люди плыли, изо всех сил гребя руками; других уже втаскивали на борт. Кажется, на одном из кораблей я увидел Сюзанну…
   Я все пришпоривал печенежскую лошадь, но она вдруг как будто споткнулась. Я перелетел через её голову, и вода сомкнулась надо мной.
   Вынырнув, я заметил в стене зарослей дыру, какую мог бы проделать волк или другой зверь. Я отчаянным усилием догреб до берега, заполз в эту нору и свалился, задыхаясь.
   Вот такая же нора давным-давно спасла меня в Арморике, спасла от Тайллефера.
   Увижу ли я его ещё когда-нибудь?..
   И вдруг я услышал голос, голос Абака-хана, произносящий:
   — Теперь ты будешь должен угостить меня два раза подряд!
   И в отверстие норы влетел бурдюк. Потянувшись, я подтащил его к себе.
   В последних вспышках угасающего сознания я заполз поглубже в чащу. Странная горячая тьма сомкнулась надо мной, горячая тьма, которая много времени спустя стала холодной… холодной… очень, очень холодной.

Глава 42

   Тяжелый холодный туман висел над низкой прибрежной равниной, и в зарослях моих стояла тишина, только море плескалось о пологий берег.
   Я жался к крохотному костерку и дрожал — больной, израненный, почти беспомощный; одежда была изодрана в клочья, я зарос бородой, волосы спускались на плечи.
   Дрожа, я протягивал исхудавшие руки к слабым язычкам пламени, потому что мне было холодно… холодно…
   В голове стучало от нескончаемой боли; кожа, просвечивающая через дыры лохмотьев, посинела. Я долго болел, а раны мои были ужасны, они оказались гораздо тяжелее, чем представлялось мне в пылу боя.
   Сколько же времени прошло с тех пор? Морща лоб и преодолевая тупую боль в голове, я старался оценить время.
   Месяц? Два месяца?
   Долгими мучительными ночами я боролся за жизнь, силясь удержать тонкую линию обороны против ран, холода, голода, жажды и отчаяния.
   На голове у меня была рубленая рана — кожу рассекло до кости… уже после того, как я потерял шлем; этот удар вызвал сильную контузию, которая, несомненно, порождала возвращающуюся вновь и вновь головную боль.
   В боку остались две раны от стрел, из-за которых я потерял много крови; яд из этих ран проник глубоко в тело. Была ещё тяжелая рубленая рана на бедре, а ступню чуть не раздробило лошадиным копытом.
   В промежутке между приступами горячки я как-то ухитрялся отжимать воду из болотного мха и заталкивать его в раны. Это прекрасный перевязочный материал — один из первых, которые я узнал. Отец рассказал мне о нем и описал, как пользовались мхом после битвы при Клонтарфе в 1014 году.
   Мох остановил кровотечение и тем спас мне жизнь. Мох — и ещё бурдюк с вином, брошенный Абака-ханом, который в пылу яростной битвы увидел, как я заползаю в нору, надеясь избежать смерти.
   Вином утолял я жажду, оно дало мне возможность пережить ужасные первые дни, когда я не решался даже шевельнуться из страха, что меня обнаружат и убьют. Повсюду кругом роились печенеги, которые грабили то, что осталось от нашего лагеря, забирали меха, купленные нами в Киеве, снимали с мертвых доспехи и все ценное, что на них было.
   Если кого-то находили ещё живым, убивали.
   Когда они наконец ускакали, поле осталось на волю диких кабанов и птиц-стервятников, а также разного мелкого зверья и насекомых.
   Целыми днями, едва осмеливаясь пошевелиться, разбитый болью и дрожащий от лихорадки, я слушал, как кабаны раздирают на клочки тела, лежащие на поле битвы, как пронзительно кричат стервятники, дерущиеся над останками моих старых товарищей и компаньонов.
   Меч мой исчез. Остался только дамасский кинжал да ещё старый пояс, прихваченный из дома, с которым я никогда не расставался. Однажды в нору, где я хоронился, сунулся волк, я схватил кинжал — и ждал, отвечая рычанием на его рычание. В конце концов он отступил, все ещё ворча.
   Все это происходило в перерывах между приступами бреда, и когда я наконец полностью пришел в сознание, то не смог встать на ноги; я едва-едва мог вообще двигаться. Ступня распухла неимоверно, и мне никак не удавалось прощупать через опухоль, целы кости или переломаны.
   Теперь, когда были выпиты последние капли вина, в горле у меня першило от сухости, и все кости ныли — слишком долго я лежал на холодной мокрой земле.
   Тогда-то я и развел свой первый костер: приподнявшись на локте, шарил кругом одной здоровой рукой, обламывал веточки и подгребал поближе разбросанный вокруг сухой хворост.
   Кремень всегда был при мне, а стальной клинок ножа послужил вместо кресала. Я высек искру, она упала в сухие листья и траву, тщательно собранные в кучку, и начал добавлять мелкие веточки.
   Обламывая ветки, я расширил свое спальное место, а когда сгребал траву для постели, обнаружил несколько мелких лесных орехов — среди кустов вокруг оказалась лещина. Небольшое усилие, которое потребовалось, чтобы собрать и расколоть орехи, совсем меня изнурило. Я медленно, тщательно разжевывая, съел те несколько орешков, что нашел, потом начал рыться вокруг, пытаясь отыскать еще.
   Огонь согрел меня, что-то похожее на жизнь стало проникать в мои жилы, и вместе с этим чувством пришла неистовая жажда. Нужно было промыть раны, положить мокрый компресс на распухшую ступню. И ещё я должен был найти еду.
   Что за ужасное зрелище разгрома ожидало меня! Расщепленные копья, разбросанные обломки доспехов, сломанный меч, разорванные и объеденные скелеты нескольких сотен людей и надо всем — запах смерти, вонь тления.
   Пошарив вокруг, я нашел помятый шлем, в котором можно было держать воду. Рядом с ним я положил обломок меча.
   Источник внутри форта был затоптан, однако я снова раскопал его наконечником пики и, действуя здоровой рукой, с частыми передышками, выгреб из родника песок и грязь. В ямку стала просачиваться вода.
   Лежа рядом, я ожидал, пока её наберется достаточно, время от временам зачерпывал ладонью и пил. Наконец, с полным шлемом воды я пополз обратно в свою пещеру, продвигаясь буквально по дюймам, в постоянном страхе, как бы не обнаружили меня волки или, ещё хуже, дикий кабан.