Лидия сидела на краю кровати Йере и восхищалась речью этого мужчины, поскольку абсолютно не понимала ее. Постепенно она начала сомневаться в его способности воспроизведения забытого. Она вспомнила своего князя, который сразу воспроизводился, как только видел шелковую ночную рубашку и папильотки Лидии.
Любовь слепа, но, к счастью, чувства влюбленных обострены. У Йере Суомалайнена совсем не оказалось таких органов. Поэтому Лидия несколько в печальном настроении ушла в свою мастерскую и стала грустить об исчезновении Эмиля Золя.
Йере съел последние бутерброды и предался сну.
Глава седьмая,
В тот ненастный сентябрьский день, когда Йере появился в мастерской Ионаса Сухонена, его физические потребности и угнетенное состояние достигли апогея, и он обратился к испытанному методу артиста в жизни Хайстила. Удачное выступление свидетельствовало о таланте, в особенности когда роль нужно было разрабатывать без помощи драматургов. У Йере это получилось, ибо голод оказался сильнее волнения, сопутствующего выходу артиста на сцену.
Он уже точно не помнил, что говорил Ионасу в памятный момент первого знакомства. Но на следующее утро после несколько досадного ночного эпизода он исповедовался перед мастером, словно французский поэт Верлен, который, проснувшись ранним утром с чувством греха, спешил к настоятелю собора и принимался стучать в дверь, громко крича: «Отче, отче! Исповедай, будь так добр! Неужели ты, проклятый болван, не понимаешь, что я погряз в грехах?»
Утро для Йере было, как и для Верлена, дорого. Его мучила частичная потеря памяти. Удивительное дитя риторики, в речах которого было много слов и мало мысли, не помнил своего имени Эмиль Золя. Йере рассказал понятливому мастеру все то, что ему было выгодно.
– Я всегда отличался высокой моралью. В особенности благодарен я своему комплексу неполноценности, ибо он удерживает меня от неразумных поступков. Именно это и объясняет, почему я никогда не совершал преступлений или деяний, подобных им.
– Да, слов у тебя предостаточно, – согласился Ионас, – но мораль кошачьего хвоста не стоит. Плохо то, что твоим рассказам нельзя доверять. Слишком много несешь чепухи…
Йере пообещал больше не врать, не хвастаться и не фантазировать. Он почти поклялся, что выступал в качестве другой личности, сам того не сознавая. Роль, исполняемая неосознанно, всегда производит странное впечатление.
Ионас выслушал исповедь, которая постепенно превратилась в защитительную речь, и простил Йере. Мужчину следует прощать, если он признается, что поступал неправильно, женщину же прощают, когда она верит, что поступила по всем правилам.
С этого на редкость удачного утра прошла уже неделя. «Комкование легких» у Йере, которым пугал его Кафтан, прошло в один день. Бутерброды Лидии, теплая постель и крепкий сон воспрепятствовали второму появлению седоватого доктора. Больной поправился с той же скоростью, с какой легендарная саламандра возвращала себе хвост. Он снова был здоров и полон жизни. Ионас стал его другом, а Лидия влюбилась в него. Воротник его рубашки был чист и накрахмален, подметки его ботинок стали целыми. Только Адам и Ева могли бы сказать, была ли жизнь веселее в старые добрые времена.
Йере нежился в постели и прислушивался к стуку молотка, раздававшемуся из мастерской. Тусклое осеннее утро сильно растянуло сумерки. В воздухе чувствовались признаки раннего прихода зимы. Ветер был холоден, как коммунальные власти.
Сегодня нужно уходить. Об этом договорились вчера вечером. Грустно было покидать Ионаса, который почти две недели содержал Йере на полном пансионе. Одну лишь первую ночь он провел в комнате Лидии – с вечера в образе Золя, а к утру в качестве Суомалайнена. Утром он переместился для дальнейшего восстановления здоровья в жилище мастера, где перечитал все книги.
Днем Йере сидел в сапожной мастерской, помогая мастеру решать интеллектуальные проблемы (Ионас Сухонен интересовался учением о переселении душ и судьбой лапуасско-го движения). Вечерние часы Йере проводил в комнате Лидии, где хозяйка заводила патефон и решала все свои проблемы самостоятельно. Когда Ионасу предоставляли слово, он сухо утверждал:
– Господь создал говорящую машину, а Эдисон улучшил ее.
Ионас заметил, что между Лидией и Йере установилась определенная связь. Мастер сомневался, что из этого выйдет что-либо серьезное, что заставило бы Лидию раскошелиться, перестать тосковать по дому.
Йере встал с постели и стал медленно одеваться. Его одежда была в безупречном состоянии, чистая и починенная. Жаль было уходить – он уже привык к этому дому. Были бы деньжата, можно было бы укатить на поезде.
Из мастерской слышался ритмичный стук отбивочного молотка. Йере забрал со стола свои бумаги и перешел в мастерскую. Там мастер и его помощник сидели спиной друг к другу. Йере весело поздоровался, но ответа не последовало. Нестор покачал головой и ухмыльнулся. Ионас двусторонним молоточком выравнивал утолщение краев сапожных голенищ. Он сказал, обращаясь к Нестору:
– Три кофе и булочки с маслом. Запиши на мой счет.
Нестор отправился в кафе, но Ионас и сейчас избегал смотреть на Йере. Он работал со злостью. Отбивочный молоточек с длинной ручкой бил по коже, при этом Ионас издавал короткие фыркающие звуки.
– Срочная работа? – спросил Йере.
– Обычная, – ответил Ионас с улыбкой. Отстегнул коленный ремень и высвободил ботинок, затем встал, подошел к окну и продолжил: – Погода подходящая для прогулки.
Йере попытался улыбнуться и ответил:
– Оставалась бы она такой вплоть до Рождества. Хотя для меня так долго и не нужно, через неделю буду в Хельсинки, если не случится ничего непредвиденного.
От окна последовала реплика Ионаса:
– Сейчас ничего особенного с тобой не происходит. Едва ли ты снова заболеешь.
В последних словах мог таиться и скрытый смысл. Но мелкие уколы не наносили ощутимых ран поэту. Его часто сравнивали с дождевым червем за то, что он творил в темноте.
– Ходьба пешком полезна для здоровья, – произнес Ионас.
– Во всяком случае, это незабываемое занятие, – ответил Йере. – Поэты гуляют для того, чтобы сосредоточиться, спортсмены сосредотачиваются, чтобы прогуляться.
– Дешевая острота. Не следует презирать спортсменов. Они хорошие профессионалы. Пробегут метр и получают за это одну марку. Когда я давным-давно был молодым, занимался перетягиванием загнутыми пальцами – кто кого – и бегом в мешках. И армрестлингом. А сейчас не справлюсь даже с Нестором.
В этот момент Нестор вернулся из кафе с завтраком. Ионас и Йере сели к столу, а Нестор взял свою чашку и булочку и ушел на свое рабочее место. Как только он проглотил завтрак, сразу принялся за работу. Эту неделю он работал сдельно и не терял времени даром.
Настроение у Ионаса было подавленным. Видимо, он грустил из-за предстоящего расставания с Йере. Ионас привязался к нему, несмотря ни на что. Момент прощания приближался. Йере поблагодарил своего благодетеля и обещал вернуть весь долг с процентами.
– Твоя плата меня не интересует, – ответил Ионас. – Главное, чтобы жизнь у тебя сложилась нормально. Не следует дальше играть в жизни, это может обойтись тебе дорого.
– Давайте подведем счет, – с подчеркнутым серьезным видом произнес Йере. – Скажите, только честно, сколько я вам должен.
Йере был поражен, когда Ионас начал подводить итог. Он писал цифры мелом на кусочке кожи, предназначенной для подметок.
– Лекарства и подошвы…
– Разве Лидия не оплатила их?
– Нет. И не оплатит. Лекарства и подошвы… табак, кофе, лезвия для бритвы… Ну да бог с ними. Или все же нет. Конечно, ты можешь расплатиться. Сочини стихотворение.
– Стихотворение? О чем?
– О чем угодно. Хотя бы о твоем жизненном пути. Или обо мне.
Нестор прыснул со смеху.
– Если ты не перестанешь жужжать, я переведу на часовую оплату, – сказал Ионас своему помощнику. – Если бы тебе пришлось написать стих с рифмами, то выдавил бы из себя только… такое, что и назвать-то ничем нельзя.
Нестор посерьезнел, хотя и считал, что в жизни всегда есть над чем посмеяться, так как слишком много людей воспринимают самих себя с чрезмерной серьезностью.
– Да, стих, – сказал Ионас, обращаясь к Йере. – Ну как, рождается что-нибудь? Садись на мой бочонок и заставь свой карандаш петь.
Йере гладил дверную ручку и не верил, что Ионас говорит на полном серьезе. Но мастер не отвел свой взгляд. Он испытывал Йере, как библейский Иосиф своих братьев. Хотел видеть и убедиться, действительно ли Йере Суомалайнен – поэт Золя или же хвастун, бродяга, никогда не получавший денег за свою болтовню.
– Ах, дорогой мастер, – беззаботно произнес Йере, – с каким удовольствием напишу я стих о вас, но только когда вернусь домой. А сейчас… сейчас ничего не получится. Тема должна прежде всего созреть. Писать – это совсем не то, что говорить, здесь следует действовать намного целеустремленней. Понимаете, дорогой мастер, в стихе мысль продвигается по прямой линии и ее продвижение определяется законами геометрии. Сейчас я пребываю в таком душевном состоянии, что не в силах создать ничего, кроме обезличенного и невыразительного текста. А вы такой огромный характер… При таком настрое души о вас нельзя писать ни строчки…
– Не болтай, а садись и пиши! – прервал его Ионас.
– Не получается, инспирация не приходит.
– Врешь! Рождаются же у других ботинки и сапоги, хотя у них никогда не бывает… как это называется, повтори!
– Спиритация! – подсказал Нестор.
– Я не с тобой разговариваю, – строго заметил Ионас. – Кончай ухмыляться.
Ионас зло взглянул на Нестора, оставившего работу и ковырявшего в носу. Мастер вновь попытался склонить Йере к созидательному труду на ниве поэзии.
– Ну, садись. Выдавай хотя бы одно слово в час. Иначе не поверю, что ты написал когда-нибудь хотя бы одну строчку.
– Не могу писать по приказу, – защищался Йере.
– Сможешь. В том-то и заключена смекалка человека, что он работает по приказу, а не только из жажды денег.
– Нет, мастер! Неужели вы не понимаете, что я поэт.
– А я сапожник. И способен на многое другое, а не только на треп языком.
Йере сейчас не видел в Ионасе Сухонене ни грамма гуманности. Какое садистское удовлетворение получал этот сутулый пожилой человек, удерживая у себя в мастерской свободного как ветер поэта. Когда Ионас отошел к окну и стал протирать запотевшие стекла, Йере в два прыжка оказался у двери и снова взялся за ручку. И вот он открыл дверь и ринулся в переднюю.
– Мастер! Он смывается! – крикнул Нестор. – И все рифмы уносит с собой.
Едва поэт успел дойти до ворот, как Ионас догнал его. Он держал в руке огромную тряпку с варом. Без слов сбил с головы Йере шляпу и набросил тряпку на его волосы. Выражаясь без прикрас, мастер вцепился в эту тряпку, успевшую благодаря вару прилипнуть к шевелюре скитальца по поэтической стезе и таким способом втащил его обратно в мастерскую.
– Разбойники! – завопил Йере. – Никакой интеллигентости!
– Какая еще тебе интеллигентность? – спокойно отвечал Ионас. Он усадил поэта на свой бочонок напротив железной лапы и сапожным ножом вырезал тряпку с варом из его волос. Затем запер дверь на замок, а ключ положил к себе в карман.
Дневной заработок Нестора сократился сегодня до минимума. Помощник пожалел, что договорился с мастером насчет сдельной работы. Он то и дело прыскал от смеха, который стал прямым следствием его злорадства. Однако смеялся он совсем не заразительно, а скорее раздражающе. И прежде всего злил мастера, на лбу которого прорезалась суровая морщина. В этот момент в дверь постучали, и мастер бросился открывать. Йере почувствовал себя свободнее и ответил улыбкой на смех Нестора, который неожиданно оборвался, так как тот шилом уколол большой палец. Дверь открылась, и в комнату вошел довольно молодой полицейский. Йере охватила мелкая дрожь, а Ионас остался спокойным.
– Опять за кем-то гоняетесь? – спросил мастер.
– Этого добра всегда хватает.
Полицейский внимательно посмотрел на Йере. Тот достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и начал быстро покрывать его листок закорючками букв.
– Мой приятель, – шепнул Ионас полицейскому.
– Коммивояжер поди? – так же шепотом спросил полицейский.
– Нет, писатель.
– И так выглядит?
– Да. Он немного того…
Ионас повертел пальцем около виска. Полицейский сочувственно покачал головой и покинул мастерскую вместе с починенными сапогами. Он успел обратить внимание на то, что у писателя плохой почерк. Откуда ему было знать, что характер почерка изменяется под влиянием душевного состояния, охватившего человека в момент, когда он пишет.
Ионас остался стоять в дверном проеме, посмотрел на Йере, запер дверь, а ключ снова сунул в карман. Он решил и дальше подвергнуть своего гостя проверке. У него имелся свой метод тестирования мошенников: с той самой точки, где кончались его сведения о том или ином человеке, он приступал к перекрестному допросу.
На лице у Йере была написана гордая и даже презрительная мина поэта, присущая прежде всего молодым лирикам, которые свято верят в то, что родились поэтами, и поэтому страдают всю свою жизнь. Через полчаса он вскочил на ноги, протянул мастеру листок бумаги и несколько высокомерно произнес:
– Не в уплату, а на память за то, что однажды имели честь предоставить мне ночлег.
Ионас схватил бумагу, а Нестор снова прекратил работу.
– Где мои очки? – произнес Ионас и посмотрел на Нестора.
– Вот они! Давай я прочту.
– Ты? Давай очки!
Нестор стал выковыривать из ушей серу и, открыв рот, следил за своим мастером.
– Я могу идти? – спросил Йере.
– Иди. Вот ключ.
– Прощайте.
Ионас не ответил, но Нестор оказался вежливей его.
– Заходи еще, – сказал он. – Мастер человек хороший.
Йере вышел. Нестор убрал со лба прядь волос, уставился на своего работодателя и вслух произнес.
– Таковы все старики. Все.
А Ионас Сухонен плакал. Подбородок его дрожал, внутренняя поверхность очков покрылась влагой слез. У стихотворения, написанного Йере Суомалайненом, было такое название: «Моему лучшему другу, мастеру Ионасу Сухонену».
– Господи Боже! Он все-таки оказался поэтом! Но нельзя допустить, чтобы повторилась судьба Алексиса Киви12. Нельзя!
Ионас выскочил на улицу и погнался за Йере. На лице Нестора появилось беспокойное выражение. Он бросил ботинок и молоток на стол, подбежал к окну, разговаривая сам с собою вслух:
– Дураки оба. Один жаждет рифм и, когда получает их, начинает орать. И болтать о судьбе. Так чья же судьба здесь сейчас адски хороша? Да ничья, за исключением Лидии. Однако она чересчур чувствительна, а мне не нравятся чувствительные бабы. Все они дуры. Работа сегодня совсем не пойдет. Весь труд сапожника превратился в рифмы…
Ионас бежал по главной улице, заглядывал во все мыслимые уголки поселка в поисках Йере. Мастер чувствовал, что он отнесся плохо к поэту, гению, который умел петь по приказу, хотя приказ не исходил ни от жены, ни от издателя. Держа в руке листок со стихотворением, Ионас расспрашивал прохожих. Нет, никто не видел писателя, у которого не было бы длинных волос – символа принадлежности к поэтической когорте. Угнетаемый чувством собственной вины, Ионас возвратился в мастерскую и уселся с опустошенным видом на свое рабочее место, не выпуская из рук стихотворение. Он даже не удосужился посмотреть на Нестора, который спросил:
– Много он задолжал мастеру?
– Кто?
– Он. Этот живчик.
Ионас выпрямился и серьезно спросил:
– Знаешь ли ты, Нестор, что такое творчество?
– Да-а. То, что мы с тобой делаем: чиним и ремонтируем или шьем новую обувку, если заказывают.
– Я имею в виду духовный созидательный труд, – уточнил Ионас. – Знаешь ли ты, что это такое?
– Нет, не знаю. Мастер имеет в виду песенки?
– Когда ты говоришь, у тебя такой вид, будто ты проглотил колючую проволоку, – заметил Ионас.
На том беседа прервалась. Нестор больше не осмеливался даже улыбаться. Он никогда не видел обычно добродушного мастера таким серьезным и сухим. Может, мастер был сильно огорчен? Пожалуй, ему нужна рюмка вина. Хотя и она не всегда помогает. Тоска в вине не тонет, она лишь мокнет от него. Вино – единственный враг человека, который пользуется его искренней и беспредельной любовью.
Спустя некоторое время Ионас отправился на половину гладильной мастерской встретиться с Лидией. Из памяти никак не шла трагическая судьба поэта Алексиса Киви. Великие поэтические произведения не только создаются – их еще и забывают. Сколь должно быть неустойчиво человеческое настроение, если доброта и грусть могут в единый миг превратиться в жестокую холодность.
Когда Ионас открыл дверь гладильного заведения, он решил больше не вспоминать Алексиса Киви. Перед глазами мастера открылась довольно-таки идиллическая картина: Йере и Лидия сидели, прижавшись друг к другу, на углу стола для глажки. Ионас удивился, как они могут целоваться в таком неудобном положении. Проявив деликатность и несколько устыдившись собственного появления, Ионас вернулся к себе в мастерскую и спрятал стихотворение в ящик рабочего стола. Затем он принялся за починку сапог купца Сексманна и сказал своему помощнику:
– Ты прав, Нестор. Мы тоже занимаемся творчеством. Нестор внимательно посмотрел на лицо мастера, на которое внезапно легли темные тени, и ответил:
– Не берись за рифмы. Правильно мастер говорит: жизнь – это гротеск.
– Именно так, мальчик мой, – вздохнул Ионас и поднялся на ноги.
Он сходил в свою комнату и принес небольшую бутылку и две рюмки, сказав при этом:
– Я запрещал тебе выпивать во время работы, но сейчас разрешаю. За компанию со мной.
– Здорово сказано, – взволнованно произнес Нестор. – Если тебя это больше устраивает, я снова буду работать на почасовой оплате.
Йере далеко не ушел. Он просто переместился за стенку. Когда он пришел попрощаться с Лидией, та расплакалась и пообещала, что умрет с тоски. Йере принялся успокаивать ее и попал в западню, о которой так много написано – хотя и различными способами – в мировой литературе и в финских еженедельных журналах. Прощальный поцелуй превратился в начало любовного романа – игры, о которой прожженные циники со смехом говорят: если бы молодые умели, а старики могли…
Почти незаметно ступила на порог зима и сменила собой осень. Йере стал несколько нелюдимым и замкнутым. Чувствовал, что жить в одной комнате с женщиной неприлично. Однажды он услышал, как Нестор сказал мастеру:
– Они поиграют, поиграют, но до свадьбы дело не дойдет.
Инициативы Йере не проявлял, несмотря на прозрачные намеки Лидии. Он относился к тем мужчинам, которые оставляют на завтра дела, не интересные для них сегодня. Знал, что брак – это неизбежный приговор небесного суда, не подлежащий обжалованию. Поэтому он и действовал в обход закона, ибо легкомысленно считал, что Лидия, возраст которой приближался к пятидесяти, переживала вторую молодость, чувствовала себя все лучше и лучше, хотя и куталась в шерстяные одежды. Йере отнюдь не производил впечатления предприимчивого человека. Он руководствовался известным принципом: если не заставишь женщину одобрить твои поступки, то научи ее совершать такие поступки, которые ты смог бы одобрить. Удивительно, но это ему удалось. Лидия перестала заговаривать о свадьбе.
– У меня достаточно средств на содержание одного финского поэта, – к такому она пришла выводу.
Подтверждение ее слов было весьма весомым: счет в банке, даже беглый взгляд, брошенный на него, был способен любого человека превратить в лирика. Когда Ионас прямо сказал Лидии, что Йере – человек, не способный испытывать высокие чувства, женщина воскликнула:
– Ошибаешься! Йере утонченный любовник: он постоянно целуется так, будто он невинный юноша.
Ионас не стал продолжать разговора с Лидией. Вместо этого побеседовал с глазу на глаз с Йере.
– Вам следовало бы жениться, – заявил он. – Я сейчас говорю не как моралист, а как практичный человек.
Йере заморгал ресницами.
– Жениться? Мастер имеет в виду, что мне следует спать в одной постели с Лидией?
– Да, обычно это делается так.
– И исполнять ее страстные желания каждую ночь?
– Говори по делу!
Ионас обиделся, Йере продолжал:
– У каждой женщины свои причины, а у каждого мужчины свои обычаи. Я не могу жениться, потому что разговариваю во сне.
– Можешь все это объяснять жене.
– Всего не могу. Муж, хвастающийся тем, что расска-. зывает жене обо всем, знает, как правило, слишком мало. Кроме того, мне нельзя доверять и я неверен. Если жена говорит, что верит мужу во всем, ей следует повсюду бывать вместе с мужем. Но это и в голову никому не придет. Я, например, слишком легок на подъем.
– О, Боже, это мне известно, мастер! – зло воскликнул Ионас.
– Мастера встречаются только в молодой литературе Финляндии, – поправил его Йере. – Лучше бы назвали меня газетой, которой никогда нельзя полностью доверять.
Ионас закончил разговор одним словом:
– Вонючка!
Раздумывая над загадками человеческого сердца, Ионас впал в уныние. Он пришел к выводу, что учение о переселении душ не обещает Йере в грядущем особо интересной новой жизни. Жаль, что поэт не верит в законы кармы. Ионас превратил его в самовлюбленного человека, слишком часто восхваляя талант поэта. И виной тому лишь одно стихотворение. Однако это совсем незначительный повод душ самолюбования. Ионас предсказывал, что самолюбование Йере может постигнуть судьба старого шлягера: в душе будет мир после того, как его перестанут все кругом распевать. Временами Ионас чувствовал себя столетним стариком. Его зубы годились только для пережевывания каши и очень редко – для нанесения укусов своим ближним. Однако он был настолько великой личностью, что был способен часто наслаждаться прелестью ничтожества. Уже десять лет его уши не слышали стрекотания кузнечиков на летних лугах. И каждый второй год глазной врач говорил: «Мастер Сухонен, вам надо обязательно приобрести более сильные очки. Возраст требует…»
Естественные потребности человека следует удовлетворять. Но, поскольку у Йере не было естественной потребности стать требовательным супругом, он стал превращаться в болезненно уязвимого и неуверенного в себе человека. Каждую минуту он чувствовал себя неким тунеядцем, в чем, конечно, не было ничего удивительного, поскольку большая часть человечества всегда считала поэтов нахлебниками и паразитами. Два раза он пытался сбежать, но неудачно. В первый раз его побегу воспрепятствовала Лидия, а во второй у него уже в воротах приключился сильный прострел и он вернулся добровольно обратно, искренне раскаиваясь. Он обратил внимание, что сами по себе стены и решетки еще не образуют тюрьмы – они лишь затрудняют побег. Постепенно он подчинился обстоятельствам. Лидия ухаживала за ним и обслуживала его. Он мог спокойно сидеть в уютной комнате и писать свои детективные рассказы, которые с помощью почтового ведомства пересылались в несколько журналов, а оттуда в соответствующее количество корзин для макулатуры. Его положению можно было позавидовать: он был пленником доброй и милой женщины. И все же он не был спокоен по той причине, что не чувствовал себя свободным. За каждым его шагом следила Лидия, а также Ионас, ожидавший приглашения на свадьбу. Свадьба представлялась неизбежной хотя бы потому, что иначе не добиться расторжения брака. Развод обычно начинается с того, что супруги спят на разных кроватях. Этого Ионас не учел, что, в свою очередь, обнажило его неопытность.
Изменившиеся обстоятельства привели Ионаса Сухонена к абсолютно новым понятиям. Он представлял себя на месте Йере, и переживания того становились как бы его собственными. Хотя он и оставался сторонним наблюдателем за происходящим, немаловажно было то, что он победил человеческую зависть. Не хотел мешать счастью молодых. Он принял Йере и Лидию под свою опеку. Решительно опровергал слухи, ходившие в поселке о любовной парочке, поселившейся в гладильной мастерской, и постепенно добился, что люди поверили, будто Йере живет у мастера. Таким способом старый сапожник признал возможность сокращения законов кармы, и на практике осуществилась его собственная идея: ныне молодые приветствуют отца и мать своими грехами.
А Йере тосковал о свободе. Он не давал никаких обещаний Лидии. Только однажды, в состоянии внезапно возникшей нежности, он прошептал ей на ухо слово «любимая», но более никогда не повторял его. Понял, что этим словом следует пользоваться экономно. Оно уже давно подвержено инфляции. Однажды он спросил Лидию:
Любовь слепа, но, к счастью, чувства влюбленных обострены. У Йере Суомалайнена совсем не оказалось таких органов. Поэтому Лидия несколько в печальном настроении ушла в свою мастерскую и стала грустить об исчезновении Эмиля Золя.
Йере съел последние бутерброды и предался сну.
Глава седьмая,
в которой Йере встречается с соперником и решает подчиниться неизбежному приговору Господа Бога
В тот ненастный сентябрьский день, когда Йере появился в мастерской Ионаса Сухонена, его физические потребности и угнетенное состояние достигли апогея, и он обратился к испытанному методу артиста в жизни Хайстила. Удачное выступление свидетельствовало о таланте, в особенности когда роль нужно было разрабатывать без помощи драматургов. У Йере это получилось, ибо голод оказался сильнее волнения, сопутствующего выходу артиста на сцену.
Он уже точно не помнил, что говорил Ионасу в памятный момент первого знакомства. Но на следующее утро после несколько досадного ночного эпизода он исповедовался перед мастером, словно французский поэт Верлен, который, проснувшись ранним утром с чувством греха, спешил к настоятелю собора и принимался стучать в дверь, громко крича: «Отче, отче! Исповедай, будь так добр! Неужели ты, проклятый болван, не понимаешь, что я погряз в грехах?»
Утро для Йере было, как и для Верлена, дорого. Его мучила частичная потеря памяти. Удивительное дитя риторики, в речах которого было много слов и мало мысли, не помнил своего имени Эмиль Золя. Йере рассказал понятливому мастеру все то, что ему было выгодно.
– Я всегда отличался высокой моралью. В особенности благодарен я своему комплексу неполноценности, ибо он удерживает меня от неразумных поступков. Именно это и объясняет, почему я никогда не совершал преступлений или деяний, подобных им.
– Да, слов у тебя предостаточно, – согласился Ионас, – но мораль кошачьего хвоста не стоит. Плохо то, что твоим рассказам нельзя доверять. Слишком много несешь чепухи…
Йере пообещал больше не врать, не хвастаться и не фантазировать. Он почти поклялся, что выступал в качестве другой личности, сам того не сознавая. Роль, исполняемая неосознанно, всегда производит странное впечатление.
Ионас выслушал исповедь, которая постепенно превратилась в защитительную речь, и простил Йере. Мужчину следует прощать, если он признается, что поступал неправильно, женщину же прощают, когда она верит, что поступила по всем правилам.
С этого на редкость удачного утра прошла уже неделя. «Комкование легких» у Йере, которым пугал его Кафтан, прошло в один день. Бутерброды Лидии, теплая постель и крепкий сон воспрепятствовали второму появлению седоватого доктора. Больной поправился с той же скоростью, с какой легендарная саламандра возвращала себе хвост. Он снова был здоров и полон жизни. Ионас стал его другом, а Лидия влюбилась в него. Воротник его рубашки был чист и накрахмален, подметки его ботинок стали целыми. Только Адам и Ева могли бы сказать, была ли жизнь веселее в старые добрые времена.
Йере нежился в постели и прислушивался к стуку молотка, раздававшемуся из мастерской. Тусклое осеннее утро сильно растянуло сумерки. В воздухе чувствовались признаки раннего прихода зимы. Ветер был холоден, как коммунальные власти.
Сегодня нужно уходить. Об этом договорились вчера вечером. Грустно было покидать Ионаса, который почти две недели содержал Йере на полном пансионе. Одну лишь первую ночь он провел в комнате Лидии – с вечера в образе Золя, а к утру в качестве Суомалайнена. Утром он переместился для дальнейшего восстановления здоровья в жилище мастера, где перечитал все книги.
Днем Йере сидел в сапожной мастерской, помогая мастеру решать интеллектуальные проблемы (Ионас Сухонен интересовался учением о переселении душ и судьбой лапуасско-го движения). Вечерние часы Йере проводил в комнате Лидии, где хозяйка заводила патефон и решала все свои проблемы самостоятельно. Когда Ионасу предоставляли слово, он сухо утверждал:
– Господь создал говорящую машину, а Эдисон улучшил ее.
Ионас заметил, что между Лидией и Йере установилась определенная связь. Мастер сомневался, что из этого выйдет что-либо серьезное, что заставило бы Лидию раскошелиться, перестать тосковать по дому.
Йере встал с постели и стал медленно одеваться. Его одежда была в безупречном состоянии, чистая и починенная. Жаль было уходить – он уже привык к этому дому. Были бы деньжата, можно было бы укатить на поезде.
Из мастерской слышался ритмичный стук отбивочного молотка. Йере забрал со стола свои бумаги и перешел в мастерскую. Там мастер и его помощник сидели спиной друг к другу. Йере весело поздоровался, но ответа не последовало. Нестор покачал головой и ухмыльнулся. Ионас двусторонним молоточком выравнивал утолщение краев сапожных голенищ. Он сказал, обращаясь к Нестору:
– Три кофе и булочки с маслом. Запиши на мой счет.
Нестор отправился в кафе, но Ионас и сейчас избегал смотреть на Йере. Он работал со злостью. Отбивочный молоточек с длинной ручкой бил по коже, при этом Ионас издавал короткие фыркающие звуки.
– Срочная работа? – спросил Йере.
– Обычная, – ответил Ионас с улыбкой. Отстегнул коленный ремень и высвободил ботинок, затем встал, подошел к окну и продолжил: – Погода подходящая для прогулки.
Йере попытался улыбнуться и ответил:
– Оставалась бы она такой вплоть до Рождества. Хотя для меня так долго и не нужно, через неделю буду в Хельсинки, если не случится ничего непредвиденного.
От окна последовала реплика Ионаса:
– Сейчас ничего особенного с тобой не происходит. Едва ли ты снова заболеешь.
В последних словах мог таиться и скрытый смысл. Но мелкие уколы не наносили ощутимых ран поэту. Его часто сравнивали с дождевым червем за то, что он творил в темноте.
– Ходьба пешком полезна для здоровья, – произнес Ионас.
– Во всяком случае, это незабываемое занятие, – ответил Йере. – Поэты гуляют для того, чтобы сосредоточиться, спортсмены сосредотачиваются, чтобы прогуляться.
– Дешевая острота. Не следует презирать спортсменов. Они хорошие профессионалы. Пробегут метр и получают за это одну марку. Когда я давным-давно был молодым, занимался перетягиванием загнутыми пальцами – кто кого – и бегом в мешках. И армрестлингом. А сейчас не справлюсь даже с Нестором.
В этот момент Нестор вернулся из кафе с завтраком. Ионас и Йере сели к столу, а Нестор взял свою чашку и булочку и ушел на свое рабочее место. Как только он проглотил завтрак, сразу принялся за работу. Эту неделю он работал сдельно и не терял времени даром.
Настроение у Ионаса было подавленным. Видимо, он грустил из-за предстоящего расставания с Йере. Ионас привязался к нему, несмотря ни на что. Момент прощания приближался. Йере поблагодарил своего благодетеля и обещал вернуть весь долг с процентами.
– Твоя плата меня не интересует, – ответил Ионас. – Главное, чтобы жизнь у тебя сложилась нормально. Не следует дальше играть в жизни, это может обойтись тебе дорого.
– Давайте подведем счет, – с подчеркнутым серьезным видом произнес Йере. – Скажите, только честно, сколько я вам должен.
Йере был поражен, когда Ионас начал подводить итог. Он писал цифры мелом на кусочке кожи, предназначенной для подметок.
– Лекарства и подошвы…
– Разве Лидия не оплатила их?
– Нет. И не оплатит. Лекарства и подошвы… табак, кофе, лезвия для бритвы… Ну да бог с ними. Или все же нет. Конечно, ты можешь расплатиться. Сочини стихотворение.
– Стихотворение? О чем?
– О чем угодно. Хотя бы о твоем жизненном пути. Или обо мне.
Нестор прыснул со смеху.
– Если ты не перестанешь жужжать, я переведу на часовую оплату, – сказал Ионас своему помощнику. – Если бы тебе пришлось написать стих с рифмами, то выдавил бы из себя только… такое, что и назвать-то ничем нельзя.
Нестор посерьезнел, хотя и считал, что в жизни всегда есть над чем посмеяться, так как слишком много людей воспринимают самих себя с чрезмерной серьезностью.
– Да, стих, – сказал Ионас, обращаясь к Йере. – Ну как, рождается что-нибудь? Садись на мой бочонок и заставь свой карандаш петь.
Йере гладил дверную ручку и не верил, что Ионас говорит на полном серьезе. Но мастер не отвел свой взгляд. Он испытывал Йере, как библейский Иосиф своих братьев. Хотел видеть и убедиться, действительно ли Йере Суомалайнен – поэт Золя или же хвастун, бродяга, никогда не получавший денег за свою болтовню.
– Ах, дорогой мастер, – беззаботно произнес Йере, – с каким удовольствием напишу я стих о вас, но только когда вернусь домой. А сейчас… сейчас ничего не получится. Тема должна прежде всего созреть. Писать – это совсем не то, что говорить, здесь следует действовать намного целеустремленней. Понимаете, дорогой мастер, в стихе мысль продвигается по прямой линии и ее продвижение определяется законами геометрии. Сейчас я пребываю в таком душевном состоянии, что не в силах создать ничего, кроме обезличенного и невыразительного текста. А вы такой огромный характер… При таком настрое души о вас нельзя писать ни строчки…
– Не болтай, а садись и пиши! – прервал его Ионас.
– Не получается, инспирация не приходит.
– Врешь! Рождаются же у других ботинки и сапоги, хотя у них никогда не бывает… как это называется, повтори!
– Спиритация! – подсказал Нестор.
– Я не с тобой разговариваю, – строго заметил Ионас. – Кончай ухмыляться.
Ионас зло взглянул на Нестора, оставившего работу и ковырявшего в носу. Мастер вновь попытался склонить Йере к созидательному труду на ниве поэзии.
– Ну, садись. Выдавай хотя бы одно слово в час. Иначе не поверю, что ты написал когда-нибудь хотя бы одну строчку.
– Не могу писать по приказу, – защищался Йере.
– Сможешь. В том-то и заключена смекалка человека, что он работает по приказу, а не только из жажды денег.
– Нет, мастер! Неужели вы не понимаете, что я поэт.
– А я сапожник. И способен на многое другое, а не только на треп языком.
Йере сейчас не видел в Ионасе Сухонене ни грамма гуманности. Какое садистское удовлетворение получал этот сутулый пожилой человек, удерживая у себя в мастерской свободного как ветер поэта. Когда Ионас отошел к окну и стал протирать запотевшие стекла, Йере в два прыжка оказался у двери и снова взялся за ручку. И вот он открыл дверь и ринулся в переднюю.
– Мастер! Он смывается! – крикнул Нестор. – И все рифмы уносит с собой.
Едва поэт успел дойти до ворот, как Ионас догнал его. Он держал в руке огромную тряпку с варом. Без слов сбил с головы Йере шляпу и набросил тряпку на его волосы. Выражаясь без прикрас, мастер вцепился в эту тряпку, успевшую благодаря вару прилипнуть к шевелюре скитальца по поэтической стезе и таким способом втащил его обратно в мастерскую.
– Разбойники! – завопил Йере. – Никакой интеллигентости!
– Какая еще тебе интеллигентность? – спокойно отвечал Ионас. Он усадил поэта на свой бочонок напротив железной лапы и сапожным ножом вырезал тряпку с варом из его волос. Затем запер дверь на замок, а ключ положил к себе в карман.
Дневной заработок Нестора сократился сегодня до минимума. Помощник пожалел, что договорился с мастером насчет сдельной работы. Он то и дело прыскал от смеха, который стал прямым следствием его злорадства. Однако смеялся он совсем не заразительно, а скорее раздражающе. И прежде всего злил мастера, на лбу которого прорезалась суровая морщина. В этот момент в дверь постучали, и мастер бросился открывать. Йере почувствовал себя свободнее и ответил улыбкой на смех Нестора, который неожиданно оборвался, так как тот шилом уколол большой палец. Дверь открылась, и в комнату вошел довольно молодой полицейский. Йере охватила мелкая дрожь, а Ионас остался спокойным.
– Опять за кем-то гоняетесь? – спросил мастер.
– Этого добра всегда хватает.
Полицейский внимательно посмотрел на Йере. Тот достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и начал быстро покрывать его листок закорючками букв.
– Мой приятель, – шепнул Ионас полицейскому.
– Коммивояжер поди? – так же шепотом спросил полицейский.
– Нет, писатель.
– И так выглядит?
– Да. Он немного того…
Ионас повертел пальцем около виска. Полицейский сочувственно покачал головой и покинул мастерскую вместе с починенными сапогами. Он успел обратить внимание на то, что у писателя плохой почерк. Откуда ему было знать, что характер почерка изменяется под влиянием душевного состояния, охватившего человека в момент, когда он пишет.
Ионас остался стоять в дверном проеме, посмотрел на Йере, запер дверь, а ключ снова сунул в карман. Он решил и дальше подвергнуть своего гостя проверке. У него имелся свой метод тестирования мошенников: с той самой точки, где кончались его сведения о том или ином человеке, он приступал к перекрестному допросу.
На лице у Йере была написана гордая и даже презрительная мина поэта, присущая прежде всего молодым лирикам, которые свято верят в то, что родились поэтами, и поэтому страдают всю свою жизнь. Через полчаса он вскочил на ноги, протянул мастеру листок бумаги и несколько высокомерно произнес:
– Не в уплату, а на память за то, что однажды имели честь предоставить мне ночлег.
Ионас схватил бумагу, а Нестор снова прекратил работу.
– Где мои очки? – произнес Ионас и посмотрел на Нестора.
– Вот они! Давай я прочту.
– Ты? Давай очки!
Нестор стал выковыривать из ушей серу и, открыв рот, следил за своим мастером.
– Я могу идти? – спросил Йере.
– Иди. Вот ключ.
– Прощайте.
Ионас не ответил, но Нестор оказался вежливей его.
– Заходи еще, – сказал он. – Мастер человек хороший.
Йере вышел. Нестор убрал со лба прядь волос, уставился на своего работодателя и вслух произнес.
– Таковы все старики. Все.
А Ионас Сухонен плакал. Подбородок его дрожал, внутренняя поверхность очков покрылась влагой слез. У стихотворения, написанного Йере Суомалайненом, было такое название: «Моему лучшему другу, мастеру Ионасу Сухонену».
Губы Ионаса дрожали. Он потряс листком бумаги в руке и воскликнул:
Мастер Сухонен умный человек.
И образован, словно пастор.
Быстрей Лундена он распознал:
Меня мучили не легкие, не желчный пузырь,
У меня была лишь болезнь поэта:
Замерзшие ноги и жар горемыки;
Пустота грызла мой живот,
Разум покинул меня.
Но мастер Сухонен, мудрейший человек,
Спас меня от смерти.
Он знал лучше, чем Лунден,
Чего недостает художнику.
Он накормил меня, дал пристанище.
Скиталец обрел берег мира.
Скоро поэт, Ионас, заплатит за твою заботу.
Это стихотворение даю тебе в качестве расписки!
– Господи Боже! Он все-таки оказался поэтом! Но нельзя допустить, чтобы повторилась судьба Алексиса Киви12. Нельзя!
Ионас выскочил на улицу и погнался за Йере. На лице Нестора появилось беспокойное выражение. Он бросил ботинок и молоток на стол, подбежал к окну, разговаривая сам с собою вслух:
– Дураки оба. Один жаждет рифм и, когда получает их, начинает орать. И болтать о судьбе. Так чья же судьба здесь сейчас адски хороша? Да ничья, за исключением Лидии. Однако она чересчур чувствительна, а мне не нравятся чувствительные бабы. Все они дуры. Работа сегодня совсем не пойдет. Весь труд сапожника превратился в рифмы…
Ионас бежал по главной улице, заглядывал во все мыслимые уголки поселка в поисках Йере. Мастер чувствовал, что он отнесся плохо к поэту, гению, который умел петь по приказу, хотя приказ не исходил ни от жены, ни от издателя. Держа в руке листок со стихотворением, Ионас расспрашивал прохожих. Нет, никто не видел писателя, у которого не было бы длинных волос – символа принадлежности к поэтической когорте. Угнетаемый чувством собственной вины, Ионас возвратился в мастерскую и уселся с опустошенным видом на свое рабочее место, не выпуская из рук стихотворение. Он даже не удосужился посмотреть на Нестора, который спросил:
– Много он задолжал мастеру?
– Кто?
– Он. Этот живчик.
Ионас выпрямился и серьезно спросил:
– Знаешь ли ты, Нестор, что такое творчество?
– Да-а. То, что мы с тобой делаем: чиним и ремонтируем или шьем новую обувку, если заказывают.
– Я имею в виду духовный созидательный труд, – уточнил Ионас. – Знаешь ли ты, что это такое?
– Нет, не знаю. Мастер имеет в виду песенки?
– Когда ты говоришь, у тебя такой вид, будто ты проглотил колючую проволоку, – заметил Ионас.
На том беседа прервалась. Нестор больше не осмеливался даже улыбаться. Он никогда не видел обычно добродушного мастера таким серьезным и сухим. Может, мастер был сильно огорчен? Пожалуй, ему нужна рюмка вина. Хотя и она не всегда помогает. Тоска в вине не тонет, она лишь мокнет от него. Вино – единственный враг человека, который пользуется его искренней и беспредельной любовью.
Спустя некоторое время Ионас отправился на половину гладильной мастерской встретиться с Лидией. Из памяти никак не шла трагическая судьба поэта Алексиса Киви. Великие поэтические произведения не только создаются – их еще и забывают. Сколь должно быть неустойчиво человеческое настроение, если доброта и грусть могут в единый миг превратиться в жестокую холодность.
Когда Ионас открыл дверь гладильного заведения, он решил больше не вспоминать Алексиса Киви. Перед глазами мастера открылась довольно-таки идиллическая картина: Йере и Лидия сидели, прижавшись друг к другу, на углу стола для глажки. Ионас удивился, как они могут целоваться в таком неудобном положении. Проявив деликатность и несколько устыдившись собственного появления, Ионас вернулся к себе в мастерскую и спрятал стихотворение в ящик рабочего стола. Затем он принялся за починку сапог купца Сексманна и сказал своему помощнику:
– Ты прав, Нестор. Мы тоже занимаемся творчеством. Нестор внимательно посмотрел на лицо мастера, на которое внезапно легли темные тени, и ответил:
– Не берись за рифмы. Правильно мастер говорит: жизнь – это гротеск.
– Именно так, мальчик мой, – вздохнул Ионас и поднялся на ноги.
Он сходил в свою комнату и принес небольшую бутылку и две рюмки, сказав при этом:
– Я запрещал тебе выпивать во время работы, но сейчас разрешаю. За компанию со мной.
– Здорово сказано, – взволнованно произнес Нестор. – Если тебя это больше устраивает, я снова буду работать на почасовой оплате.
Йере далеко не ушел. Он просто переместился за стенку. Когда он пришел попрощаться с Лидией, та расплакалась и пообещала, что умрет с тоски. Йере принялся успокаивать ее и попал в западню, о которой так много написано – хотя и различными способами – в мировой литературе и в финских еженедельных журналах. Прощальный поцелуй превратился в начало любовного романа – игры, о которой прожженные циники со смехом говорят: если бы молодые умели, а старики могли…
Почти незаметно ступила на порог зима и сменила собой осень. Йере стал несколько нелюдимым и замкнутым. Чувствовал, что жить в одной комнате с женщиной неприлично. Однажды он услышал, как Нестор сказал мастеру:
– Они поиграют, поиграют, но до свадьбы дело не дойдет.
Инициативы Йере не проявлял, несмотря на прозрачные намеки Лидии. Он относился к тем мужчинам, которые оставляют на завтра дела, не интересные для них сегодня. Знал, что брак – это неизбежный приговор небесного суда, не подлежащий обжалованию. Поэтому он и действовал в обход закона, ибо легкомысленно считал, что Лидия, возраст которой приближался к пятидесяти, переживала вторую молодость, чувствовала себя все лучше и лучше, хотя и куталась в шерстяные одежды. Йере отнюдь не производил впечатления предприимчивого человека. Он руководствовался известным принципом: если не заставишь женщину одобрить твои поступки, то научи ее совершать такие поступки, которые ты смог бы одобрить. Удивительно, но это ему удалось. Лидия перестала заговаривать о свадьбе.
– У меня достаточно средств на содержание одного финского поэта, – к такому она пришла выводу.
Подтверждение ее слов было весьма весомым: счет в банке, даже беглый взгляд, брошенный на него, был способен любого человека превратить в лирика. Когда Ионас прямо сказал Лидии, что Йере – человек, не способный испытывать высокие чувства, женщина воскликнула:
– Ошибаешься! Йере утонченный любовник: он постоянно целуется так, будто он невинный юноша.
Ионас не стал продолжать разговора с Лидией. Вместо этого побеседовал с глазу на глаз с Йере.
– Вам следовало бы жениться, – заявил он. – Я сейчас говорю не как моралист, а как практичный человек.
Йере заморгал ресницами.
– Жениться? Мастер имеет в виду, что мне следует спать в одной постели с Лидией?
– Да, обычно это делается так.
– И исполнять ее страстные желания каждую ночь?
– Говори по делу!
Ионас обиделся, Йере продолжал:
– У каждой женщины свои причины, а у каждого мужчины свои обычаи. Я не могу жениться, потому что разговариваю во сне.
– Можешь все это объяснять жене.
– Всего не могу. Муж, хвастающийся тем, что расска-. зывает жене обо всем, знает, как правило, слишком мало. Кроме того, мне нельзя доверять и я неверен. Если жена говорит, что верит мужу во всем, ей следует повсюду бывать вместе с мужем. Но это и в голову никому не придет. Я, например, слишком легок на подъем.
– О, Боже, это мне известно, мастер! – зло воскликнул Ионас.
– Мастера встречаются только в молодой литературе Финляндии, – поправил его Йере. – Лучше бы назвали меня газетой, которой никогда нельзя полностью доверять.
Ионас закончил разговор одним словом:
– Вонючка!
Раздумывая над загадками человеческого сердца, Ионас впал в уныние. Он пришел к выводу, что учение о переселении душ не обещает Йере в грядущем особо интересной новой жизни. Жаль, что поэт не верит в законы кармы. Ионас превратил его в самовлюбленного человека, слишком часто восхваляя талант поэта. И виной тому лишь одно стихотворение. Однако это совсем незначительный повод душ самолюбования. Ионас предсказывал, что самолюбование Йере может постигнуть судьба старого шлягера: в душе будет мир после того, как его перестанут все кругом распевать. Временами Ионас чувствовал себя столетним стариком. Его зубы годились только для пережевывания каши и очень редко – для нанесения укусов своим ближним. Однако он был настолько великой личностью, что был способен часто наслаждаться прелестью ничтожества. Уже десять лет его уши не слышали стрекотания кузнечиков на летних лугах. И каждый второй год глазной врач говорил: «Мастер Сухонен, вам надо обязательно приобрести более сильные очки. Возраст требует…»
Естественные потребности человека следует удовлетворять. Но, поскольку у Йере не было естественной потребности стать требовательным супругом, он стал превращаться в болезненно уязвимого и неуверенного в себе человека. Каждую минуту он чувствовал себя неким тунеядцем, в чем, конечно, не было ничего удивительного, поскольку большая часть человечества всегда считала поэтов нахлебниками и паразитами. Два раза он пытался сбежать, но неудачно. В первый раз его побегу воспрепятствовала Лидия, а во второй у него уже в воротах приключился сильный прострел и он вернулся добровольно обратно, искренне раскаиваясь. Он обратил внимание, что сами по себе стены и решетки еще не образуют тюрьмы – они лишь затрудняют побег. Постепенно он подчинился обстоятельствам. Лидия ухаживала за ним и обслуживала его. Он мог спокойно сидеть в уютной комнате и писать свои детективные рассказы, которые с помощью почтового ведомства пересылались в несколько журналов, а оттуда в соответствующее количество корзин для макулатуры. Его положению можно было позавидовать: он был пленником доброй и милой женщины. И все же он не был спокоен по той причине, что не чувствовал себя свободным. За каждым его шагом следила Лидия, а также Ионас, ожидавший приглашения на свадьбу. Свадьба представлялась неизбежной хотя бы потому, что иначе не добиться расторжения брака. Развод обычно начинается с того, что супруги спят на разных кроватях. Этого Ионас не учел, что, в свою очередь, обнажило его неопытность.
Изменившиеся обстоятельства привели Ионаса Сухонена к абсолютно новым понятиям. Он представлял себя на месте Йере, и переживания того становились как бы его собственными. Хотя он и оставался сторонним наблюдателем за происходящим, немаловажно было то, что он победил человеческую зависть. Не хотел мешать счастью молодых. Он принял Йере и Лидию под свою опеку. Решительно опровергал слухи, ходившие в поселке о любовной парочке, поселившейся в гладильной мастерской, и постепенно добился, что люди поверили, будто Йере живет у мастера. Таким способом старый сапожник признал возможность сокращения законов кармы, и на практике осуществилась его собственная идея: ныне молодые приветствуют отца и мать своими грехами.
А Йере тосковал о свободе. Он не давал никаких обещаний Лидии. Только однажды, в состоянии внезапно возникшей нежности, он прошептал ей на ухо слово «любимая», но более никогда не повторял его. Понял, что этим словом следует пользоваться экономно. Оно уже давно подвержено инфляции. Однажды он спросил Лидию: