Комиссар вызвал полицейского, который препроводил Йере на рождественскую ночевку в казенном доме.
Наступило утро сочельника, и в сердца людей вошло благоговение. Йере провел веселую ночь, ибо вечером у него появился компаньон – в камеру привели печального молодого человека, который назвался Антеро Кому, по профессии позолотчик и меланхолик по характеру.
– Задержали меня у ворот кладбища, – рассказал позолотчик, – якобы пьяного. Правда, черт возьми, я был немного выпивши, тоска меня грызла. Отец месяц тому назад заболел, и я пошел навестить его. Я уважаю своих родителей. Отец был позолотчиком, и я пошел по его стезе. Сейчас я сам выполняю эту работу. Покрываю позолотой надписи на надгробиях, как и отец, когда еще был жив. А ты чем занимаешься?
– Сочиняю стихи, – мрачно ответил Йере.
– Не трепись, – воскликнул позолотчик и продолжил свой рассказ, пока не заснул.
– Суомалайнен, – позвал полицейский.
Йере после такой веселой ночи снова вызвали на допрос.
– Подожди меня на улице, – шепнул позолотчик. – Пойдем вместе позавтракаем.
Глаза Йере покраснели. Сейчас он был похож на человека, случайно уронившего один носок в быстрый поток воды и бросивший туда второй вслед за первым.
Лицо следователя украшала милая рождественская улыбка. Он узнал, что получит вечером от жены шлепанцы и коробку сигар. Подарки будут лежать под разукрашенной игрушками елкой. По этой причине в его глазах мерцала почти социальная доброта. Он поглаживал усы и листал протокол допроса.
– Молодой человек. Делаю вам строжайшее напоминание – извещение о штрафе за пребывание пьяным в общественном месте получите позднее. На этот раз отделаетесь малым наказанием, и связано это с тем, что писателей считают частично невменяемыми. Исправьтесь и начните сочинять духовные вирши или стихи, воспевающие отечество. Это будет рассматриваться в качестве смягчающего обстоятельства в любых судах, даже в том случае, когда предстанете перед судом Всевышнего. Поскольку вы пропили деньги вашей невесты впервые, не ходите по полицейским участкам плакаться о своем безденежье. Веселого Рождества!
– И вам также, – едва слышно отозвался Йере.
Его упорно клонило ко сну. Он ждал позолотчика у дверей полицейского участка и думал, что ему стоило бы повеситься на перекладине двери ресторана Кямпи. Виновником мрачного душевного настроения был даже не Хайстила, а он сам. Он не мог отправиться на встречу с отцом, ибо денег не было даже на трамвайный билет. Жаль было милую Лидию, ожидавшую возвращения своего честного жениха. Жаль Лидию, которая не получит сине-черных подвязок.
Позолотчика Антеро Кому также выпустили на свободу. Он держал под мышкой огромный сверток и обещал угостить Йере завтраком, если тот поможет тащить эту ношу.
– Забегу только перекусить, а потом пойду навещу отца.
С неба валил крупный мокрый снег. Товарищи по несчастью брели по снежной слякоти в поисках столовой. До полудня подавали исключительно только еду, но, когда пробило двенадцать, позолотчик загорелся выпить пива. К удивлению Йере, он даже расплатился.
– Возьмем еще бутылочку, а потом схожу навестить отца. После четвертой бутылки они были вынуждены сменить питейное заведение. Йере нес тяжелый сверток, бумажная обертка которого промокла от снега. Пиво никак не прогоняло грустное настроение позолотчика, и ему захотелось чего-нибудь покрепче. Им снова пришлось поменять заведение.
– Еще один заход, и я отправляюсь на встречу с отцом. Он был… Он был человек из человеков.
Позолотчик начал всхлипывать, и им в который раз пришлось поменять ресторан. После пятой смены оболочка свертка превратилась в мокрые бумажные лохмотья, а настроение его владельца стало еще более мрачным.
– Девушка, девушка… Девушка, черт тебя возьми! Только еще по рюмке, и я исчезаю на кладбище… Не выйдет? Хорошо, мы пойдем в другое место.
В другое место они не попали. Препятствием послужила тяжелая ноша позолотчика, которую уже не прикрывал ни один клочок бумаги. Ею оказался мраморный крест, на котором Антеро Кому золотыми буквами выгравировал: «Здесь покоится мой любимый отец, камнетес Самули Кому. Родился…»
– Значит, не пустите? – спросил позолотчик у швейцара.
С этими словами он вытащил из кармана купюру в десять марок и перед лицом непреклонного швейцара разорвал ее в клочки, пренебрегая опасностью.
– Более мелкие деньги мне неизвестны, пока люди умирают и нуждаются в кресте, – объяснил он.
Поблизости раздалось завывание сирены полицейской машины. И тут Йере стал виновником очень подлого поступка (да простит ему Бог), который долго жег его душу. Он оставил позолотчика в одиночестве, а сам выскочил на улицу. Ему не хотелось проводить вторую ночь в той же компании и выражать соболезнования человеку, сборы которого в путь на кладбище могли быть снова перенесены на следующий день.
Йере бездумно бродил по городу – без всякой цели и без денег. Он неотступно следовал за людским потоком, как запах и грех, вспоминал Лидию, располагавшую средствами и возможностью заплатить за товары больше, чем другие покупатели. По мнению Йере, общее количество нищих возрастало пропорционально увеличению среднего благосостояния.
Йере остановился понаблюдать за маленьким спектаклем и на какое-то время забыл о своем нищенском существовании. На площадке, покрытой раскисшим снегом, сразу за зданием Национального театра, выступал артист, поглядеть на которого собиралось все больше и больше публики. Служитель муз очень точно выбрал место для своего представления. Он смекнул, что его попытка будет наиболее успешной, если он станет выступать по соседству с конкурентом. Он был честным притворщиком или актером, который жил в своей роли.
И кто бы не узнал его?
Маленький тщедушный музыкант, ростом с два аршина, играл на губной гармошке, пел, просил милостыню и даже подворовывал, если представлялся случай.
Малышка Лехтинен поклонился публике и произнес коротенькую речь:
– Добрые люди! Граммофонная пластинка – это музыкальная проститутка, которая заманивает людей на джаз. Джазовому оркестру недостает только револьвера или пулемета, с помощью которых можно было бы убить оставшихся в живых музыкантов. У нас, настоящих исполнителей, появляется возможность играть, только когда граммофоны неисправны или когда на похороны умершего от голода скрипача невозможно достать граммофон. Хочется плакать… Но вы же не умеете проливать слезы! Послушайте, добрые люди, рождественскую музыку! Я не исполняю ее в джазовой манере, я играю в подлиннике Баха и Бетховена. Джаз? Кто попросил джаз? Пусть идет в ресторан. Там верят, что джаз заставляет людей танцевать. Ошибаются. Заставляет не джаз, а скверная пища. От нее и от саксофонов животы людей начинает пучить, и люди танцуют от боли. А настоящая музыка небесного происхождения. Эту пьесу я сочинил сам!
Малышка Лехтинен начал играть. Губная гармошка скользила подобно челноку, левая рука дрожала, зажав ее, и порождала чудесную вибрацию. Коленки сгибались в такт музыке, а рваный носок ботинка взлетал, словно дирижерская палочка. Исполнитель дополнял выступление комментариями, которые произносил шепотом:
– Это место характеризует снежную бурю в Долине любви… А это – тоска по дому… Это… это боль… Я не играю джазовой музыки, но если позволите, то Ooo soole miiiooo…
Представитель полиции порядка схватил музыканта за локоть.
– Веди себя прилично, Лехтинен. В общественных местах шуметь запрещено. Положи свою губную дуделку в карман и отправляйся домой.
– Домой?
– Да, или куда-нибудь в другое место. Сегодня сочельник.
– А как быть с музыкой? Пожалуй, ангел в небесах говорил так: о-о хи-и-о хей…
Йере отошел в сторону и остановился посмотреть на стекло витрины парикмахерской. Он боялся, что его волосы поседели.
На улице стало холоднее. В разрывы между мглистыми облаками молочного цвета проглядывал дружеский фонарь луны. На улицах было тихо, в мире – спокойствие, а у Малышки Лехтинена прекрасное настроение. Он, пошатываясь, бродил по переулкам и напевал Ave Maria. Один такой же бесприютный товарищ преподнес ему рюмочку, а в магазине, торговавшем бумагой, куда он зашел поиграть, ему подарили свечку. Со свечкой в руке он появился в ночлежке и предложил сыграть в счет платы за постель.
Офицер Армии спасения с упреком в голосе произнес:
– Вы опять пьяны.
– Да, и пришел спасаться.
– Вон постель, но шуметь нельзя.
– Шуметь? Я хожу на цыпочках с тех пор, как в Финляндии появилось звуковое кино. А сыграть можно?
– Нет. Разбудите спящих.
– А песню?
– Нет.
– Но как же я в таком случае смогу спастись?
Музыкант посмотрел на ряды кроватей. Повсюду знакомые лица. Вон там храпит бывший русский генерал. Чтобы сохранить свое достоинство, он спит в демисезонном пальто и меховой шапке на голове. Человек, лежащий у окна, – бывший учитель, которому больше не нужно было убирать кнопки со своего стула, ибо он потерял свою должность из-за того, что слишком уж приставал к своим ученикам. Тот старик со сплющенным лицом – бывший юрист, державший в тайне все свои темные делишки. А вон там спит бывший редактор газеты, заболевший профессиональной болезнью своего дела и сейчас выпущенный на рождественские каникулы из наркологического медицинского заведения. И он сам, бывший музыкант…
– Нет, уважаемые господа! Не бывший. Достаточно, если скажете – музыкант.
– Тише, тише! – прошептал офицер Армии спасения.
– Музыка никому не мешает. Могу я сыграть?
– Нет, идите в постель.
Малышка Лехтинен сел на край кровати, дежурный наблюдатель за порядком в ночлежке погасил свет.
В спальне царило рождественское спокойствие и витали запахи унылых будней, в которые каждый постоялец привносил свой персональный вклад. Сон к Малышке Лехтине-ну никак не приходил. Рождество он встречал невинным младенцем, в нестираной одежде, вызывавшей зуд. Малышка зажег свечу и поздравил сам себя:
– Не падай духом, брат мой! Настанет время, когда в кинотеатрах снова заиграет музыка. Спасибо тебе, губная гармошка! Идем со мной на небеса!
Тихая песня разбудила спящих. Бывший учитель поверил, что это гармошка ангелов, и присоединился к пению. Колеблющийся огонь свечи освещал заспанные лица. Гимн зазвучал по нарастающей. И в этот момент с другого конца зала раздался раздраженный возглас:
– Ишь какое веселье! Чего задумали? Тихо, черт вас побери, или майор выгонит всех на авеню.
Но пение лишь усилилось. Малышка Лехтинен с помощью своей губной гармошки дирижировал хором. Тот, кто недавно высказал недовольство, – а это был не кто иной, как Кафтан, – вскочил с постели, подбежал к Малышке Лехтинену и заорал:
– Туши свет и заткни глотку!
– Сейчас Рождество, – спокойно отозвался музыкант. – Наступило время музыки и любви.
– Иди в постель и любись там сколько влезет, а мне дай поспать. Я устал от рождественского веселья. И надо же было ему родиться именно в эту ночь! Родился бы летом, когда спать можно и на улице. Ну, мужик, кончай эту чертову песню! Слушать противно.
Малышка Лехтинен заиграл еще громче, не слушая дружественных замечаний Кафтана. В одной руке он держал свечу, а в другой – губную гармошку и будил одного за другим спящих. Только на кровати, стоящей у самых дверей, никто не пошевелился. Спящий лишь натянул одеяло на голову и продолжал храпеть.
Кафтан почесал свои всклокоченные волосы и положил руку музыканту на плечо:
– Ты слишком расшумелся. Но сейчас, дорогой соседушка, убери свою гармошку в карман, куда лучше видеть сны. Я так устал. Ну, ты кончаешь или твоя музыка будет продолжаться вечно?
Малышка Лехтинен прервал солирование на губной гармошке. Бывший учитель встал, поблагодарил музыканта. В его глазах блестели чистые рождественские слезы, и он, став в позу общественного обвинителя, заявил Кафтану:
– Господин Лехтинен не какой-нибудь заурядный артист, а бывший скрипач-виртуоз. Дайте ему возможность спокойно играть.
– Сейчас ночь, время, неподходящее для музыки, – ответил Кафтан.
– Славить Христа никогда не зазорно, – возразил учитель. – Мы забыли Господа нашего и поэтому оказались сейчас в таком положении.
– Во всяком случае, я чист, как стеклышко.
– Я говорю не о состоянии опьянения, а о душевной муке. Мы должны возблагодарить Господа песней и музыкой.
– Вы можете приветствовать Господа днем, – спокойно ответил Кафтан. – Сейчас не время для пирушки. Плыви, старикашка, в свою люльку и дай поспать. Ну, двигай-двигай. Или тебе помочь?
– Сегодня день рождения Освободителя рода человеческого, – напомнил учитель.
– Да будь их хоть сотня. Следует слушаться майора. Это ночлежка, а не концертный зал. Если песня тебе так дорога, беги на авеню и дери себе глотку сколько влезет.
– Вы издеваетесь над Богом! – вскричал учитель.
– Помолчи, добрый человек, и не думай о себе лишнего, последний раз предупреждаю. Мера моего терпения – всего лишь кружка, а не бочка. Господи, как я устал! От Рождества, от дней рождения!
Воцарилась тишина. Жильцы улеглись отдыхать. Кафтан бросил еще один предупреждающий взгляд на Малышку Лехтинена, отошел в дальний конец зала и завалился на кровать. Но бывший учитель все еще пребывал в рождественском экстазе. Он чувствовал неукротимую потребность спеть еще одну песню. Это была его манера исповедоваться. Как бы презирая правила поведения в ночлежке и призывы Кафтана соблюдать закон, он шепотом сказал Малышке Лехтинену:
– Это ночлежный дом Армии спасения, в котором спасаются от ночных улиц бедные души, попавшие в затруднительное положение. Всемогущий поймет нас и изменит правила в согласии с нашей верой. Для него огромная радость слушать ревностное песнопение в рождественскую ночь. С позволения Господа нашего сыграй «Рождественская ночь, праздничная ночь». Сольемся с хором ангелов.
Постояльцы ночлежки стали бросать с кроватей заинтересованные и настороженные взгляды на Малышку Лехтинена, который начал играть на губной гармошке. Проснулись теперь уже все; недвижным оставался только спящий на кровати у дверей. Малышка Лехтинен заиграл без тени робости, а его музицирование сопровождал надтреснутый тенор бывшего учителя.
Кафтан сбросил с себя одеяло, встал на ноги и с безразличным видом подошел к музыканту. Он вырвал свечу из руки исполнителя и бросил ее к дверям. Музыка и пение тут же прекратились. В темной спальне некоторое время стояла тишина, но внезапно постель возле дверей вспыхнула ярким пламенем.
– Господь наказывает нас! – в страхе воскликнул учитель.
– За что? – спросил Кафтан и бросился искать выключатель.
Поднялся страшный шум и галдеж. Люди вскакивали с постелей и бегом неслись к двери. Сохранявший спокойствие Кафтан включил свет и бросился будить спящего, постель которого со стороны ног уже пылала огнем. Офицер Армии спасения влетел в помещение, но тут же выскочил на улицу с криком о помощи. Кто-то принес ведро воды и протянул его Кафтану, будившему спящего человека. Наконец тот проснулся и завопил от страха. А лицо Кафтана осветилось нежданной радостью.
– Это ты, мой дорогой, ты! И все еще в глубоком сне! Кафтан вылил воду на постель, протянул пустое ведро бывшему юристу и скомандовал:
– Еще воды! Здесь писака, мой братишка! Воды, воды!
Кафтан повернулся к учителю и со злостью крикнул:
– Молись!
Учитель закрыл лицо руками и жалобно простонал:
– Это больше не поможет… Человек уже горит…
Пока остальные стояли неподвижно, Кафтан стащил Йере за ноги на пол и принялся одеялом с соседней кровати тушить загоревшийся соломенный матрац. Йере согнулся крючком, втолкнул руки между коленями и жалобно завыл.
– Да это же мой собрат по искусству! – произнес Малышка Лехтинен. – Скоро он сыграет на небесной гармошке.
– Господи, помилуй его! – воскликнул учитель. – Его одежда в огне!
Юрист принес Кафтану второе ведро воды. Тот половину вылил на постель, а остатки – на голову Йере.
– Тащи еще, – бросил Кафтан юристу, – да лей побыстрее.
Кафтан стащил с Йере брюки, нежно приговаривая:
– Мой любимый дружище! Проснись, черт возьми, я твой ближайший друг! Знаю, что у тебя огненная душа, но мнение хочется, чтобы ты сгорел во сне.
Йере съежился в комок, закрыл лицо руками и завыл еще громче:
– Помогите! Я горю! Ионас… Лидия… Я…
Глава девятая,
– Я тону! Спасите!
Руки Йере крепко сжимали края кровати, ноги сталкивали одеяло, а губы тряслись.
– Помогите! Ионас!
Еремис и Импи-Лена подбежали к кровати. Они уже целых два часа были на ногах, но им было жаль будить Йере, который еще вечером принес в общую копилку сто марок. Они с удивлением смотрели на Йере, колотившего кулаками по подушке.
– У него жар! – с тревогой произнесла Импи-Лена. Но папа Суомалайнен спокойно сказал, что мальчика мучает кошмарный сон. Еремиас склонился над сыном и похлопал его ладонью по щеке. Йере проснулся, сел на кровати и принялся тереть глаза.
– Что случилось? – спросил отец. Йере осмотрелся и ответил:
– Ничего. Видел кошмарный сон.
– Судорога была?
– Была.
– Не следует засиживаться так долго.
Еремиас вернулся к прежнему занятию – продолжил просмотр колонки объявлений в утренней газете. День он начинал с разведки: не требуется ли его персона для чего-либо иного, кроме получения заказов фирме по увеличению фотоснимков? Ответ был таким же, как и вчера: не требуется. Правительство утешало безработных обещаниями дополнительных работ по заготовке древесины предстоящей зимой, а церковь сулила вечное блаженство.
Йере вспомнил сон. Удивительно, что за восемь часов произошли события, равные по объему целому роману. Он почувствовал глубокое облегчение от того, что ему не пришлось обмануть доверие Лидии и при этом еще сохранить личную свободу. Мир был бы намного счастливее, если бы все больше людей вступали в брак только во сне.
Йере встал, умылся, оделся и ожидал чашку крепкого кофе. Он удивлялся молчанию отца и Импи-Лены. Еремиас вдыхал ноздрями запах печатной краски газеты и прятался за ней. Импи-Лена продолжала думать об уходе из дома. Тишина повисла над столом, когда пили кофе.
– Ты сегодня пойдешь в город? – спросил наконец Еремиас сына.
– Едва ли. А ты?
– Возможно, и я не пойду. Вчера безуспешно прошлялся целых одиннадцать часов. Увы, никто не желает увеличивать свои портреты.
– Да и парламент на каникулах, – вставил Йере. Снова воцарилось молчание. Только звякание посуды да проникающие через окно крики детворы нарушали тишину летнего утра.
Еремиас вышел на улицу. Во дворе он встретился с Амандой, которая рассказала ему свежие новости Денатуратной: Сиилен прошлой ночью избил свою жену так, что у нее затек глаз; из кооперативного магазина Эландо украли тачку; младший сын Юрванена вернулся из поездки в Америку и в субботу принял участие в празднике в Долине любви; Тутисева-Аксели купил новый точильный станок, который приводится в движение правой ногой, а собака у Вириляйнена снова принесла щенят.
Еремиас выслушал рассказ, который не требовал комментариев. Он намеревался уйти, но Аманда припасла еще такое, о чем она могла сообщить только шепотом. Еремиас узнал жгучую тайну: у продавца магазина Эландо этой ночью была женщина. Не сделал бы он только женщину несчастной: холостяки настолько непредсказуемы. Они искренне верят, что жить одному дешевле, чем двоим, хотя и не проверили этого на практике. Как говорится, наблюдали, да не танцевали.
Однако самой большой новостью был день рождения Кусти Харьюла. Он прожил уже шестьдесят лет.
– Господин еще не получил приглашение на это торжество?
– Пока нет. Наверное, придет позднее.
– Там крепких напитков не подают.
– Да, не подают.
Аманда толкнула Еремиаса локтем в бок и доверительно продолжила:
– Пропустим по наперсточку? Я не хочу выглядеть навязчивой, но если уж так хочется, то…
Еремиас осмотрелся вокруг и принял предложение. Они вошли в комнаты Аманды. Хатикакис спрыгнул со стола и начал ласково крутиться вокруг ног Еремиаса. Хозяйка наполнила бокалы и доверительно произнесла:
– В честь господина! Здесь все натуральное… господину не следует думать, что у меня такая привычка. Принимаю понемногу только в дни стирки. Интересно знать, кого Кусти пригласит на свой день рождения. Конечно, Юрванена, может позвать Торниайненов. Но крепких напитков там, повторяю, не подают.
Аманда снова наполнила бокалы и продолжила список гостей. Но мысли Еремиаса были уже далеко. Пожалуй, Кусти может пожелать в честь своей знаменательной даты увеличить собственное фото? Блестящая возможность получения заказа для фирмы заставила Еремиаса тут же отправиться в путь. Он поблагодарил гостеприимную хозяйку за угощение и, приятно покачиваясь, покинул ее. День начался почти весело. Но уже в передней утреннее настроение несколько помрачнело. В дверях его встретила Импи-Лена.
– Выпили в честь помолвки? – язвительно спросила женщина.
– Подглядывать в замочную скважину следует тайком, – ответил Еремиас.
Импи-Лена схватили узел с бельем и сердито огрызнулась:
– Это я тебе еще выстираю. Но потом сам будешь стирать свое тряпье. Ты – козел!
Женщина с узлом в руках выскочила на улицу. Еремиас понемногу уверовал, что женщина настроена серьезно. Она говорила со своим хозяином на «ты», а это было, вне сомнения, выражением ненависти. Еремиас потеребил свою бородку и отправился к Кусти, который лучшие дни своей жизни провел в Америке. Он застал Кусти в небольшом саду, где тот насаживал оловянную фольгу на острия палочек. Земляника начала созревать, и ее надо было охранять от хулиганствующих представителей птичьего мира. Кусти во всем следовал обычаям Запада. Человеку, не побывавшему на Западе, возражать ему не было смысла.
Еремиас поинтересовался, есть ли у Кусти фотография, на которой он запечатлен в Америке. Смешной вопрос. Конечно, есть. Спустя мгновение они уже перелистывали старые альбомы. Некоторым людям необходимо показывать старые альбомы с фотографиями, прежде чем они поверят в то, что мода приходит и уходит.
Кусти с удовольствием согласился увеличить два фотоснимка, сделанных в Америке. На одном из них он был запечатлен в спецодежде шахтера, а второй снимок был сделан на празднике «Сбор первопроходцев».
– Увеличим их до размера, принятого на Западе. Только не потеряй их. И не запачкай.
– На них какие-то пятна…
– Это мухи обкакали, но ты пятна не увеличивай. Конечно, в фотомастерской знают, как это сделать, если только бывали на Западе.
Легкой походкой делового человека Еремиас отправился на трамвайную остановку.
Питать большие надежды на будущее не стоит, ибо, едва оно начнется, ему обычно приходит слишком быстрый конец.
Еремиасу через час сообщили, что его премия за услуги составила семь марок девять пенни. Размер премии предсказал будущее во много раз точнее любого пророка.
Этот день был полон неразрешимых столкновений. Импи-Лена, прежде чем приняться за стирку, долго сидела на скамейке в прачечной и думала о крахе всех своих любовных надежд. Она была абсолютно убеждена, что между Амандой и Еремиасом существуют любовные отношения. Аманда Мяхкие, как ей представлялось, была в весьма опасном возрасте. Вдове легко завладеть вдовцом, поскольку ее собственный муж никогда не расскажет о ней всей правды.
А обольщать Аманда умеет: сначала утешит, а потом позволит овладеть ею.
– Нахалка!
Импи-Лена смачно плюнула, выразив этим свое отвращение. Однако это нисколько не повлияло на настроение Аманды, которая сидела на кухне, держа на руках Хатикакиса и изливая свою нежность на общем любимце Гармоники. Прикончив бутылку, она пошла в комнату, предназначенную для стирки, забрать чистое белье. Для Еремиаса она припасла приятный сюрприз: образец труда и умения, свидетельствующий о стремлении женщины к чистоте. Она стащила из груды белья, приготовленного Импи-Леной к стирке, кальсоны и три нижних рубашки Еремиаса и выстирала их рано утром.
Импи-Лена как раз начала замачивать белье, когда в дверях появилась слоновья фигура хозяйки. Аманда схватила массивными руками таз и сказала:
– Я еще утром побывала здесь и выстирала свое белье и кое-какое чужое.
– У меня украли белье, – отозвалась Импи-Лена.
– Не задирайся! Оно у меня в тазу.
– Кальсоны моего хозяина?
– И три рубашки. Я же сказала, что утром стирала и чужое белье, а сейчас пойду и повешу его сушить.
Мгновение стояла тишина. Зрачки глаз Импи-Лены расширились, а жилистые руки сжались в кулаки. Она ухватилась за таз, который держала Аманда, и крикнула:
– Отдай кальсоны! Ты его все равно не получишь!
– Убери руки! – закричала хозяйка Гармоники. – Не притрагивайся к штанам господина!
Наступило утро сочельника, и в сердца людей вошло благоговение. Йере провел веселую ночь, ибо вечером у него появился компаньон – в камеру привели печального молодого человека, который назвался Антеро Кому, по профессии позолотчик и меланхолик по характеру.
– Задержали меня у ворот кладбища, – рассказал позолотчик, – якобы пьяного. Правда, черт возьми, я был немного выпивши, тоска меня грызла. Отец месяц тому назад заболел, и я пошел навестить его. Я уважаю своих родителей. Отец был позолотчиком, и я пошел по его стезе. Сейчас я сам выполняю эту работу. Покрываю позолотой надписи на надгробиях, как и отец, когда еще был жив. А ты чем занимаешься?
– Сочиняю стихи, – мрачно ответил Йере.
– Не трепись, – воскликнул позолотчик и продолжил свой рассказ, пока не заснул.
– Суомалайнен, – позвал полицейский.
Йере после такой веселой ночи снова вызвали на допрос.
– Подожди меня на улице, – шепнул позолотчик. – Пойдем вместе позавтракаем.
Глаза Йере покраснели. Сейчас он был похож на человека, случайно уронившего один носок в быстрый поток воды и бросивший туда второй вслед за первым.
Лицо следователя украшала милая рождественская улыбка. Он узнал, что получит вечером от жены шлепанцы и коробку сигар. Подарки будут лежать под разукрашенной игрушками елкой. По этой причине в его глазах мерцала почти социальная доброта. Он поглаживал усы и листал протокол допроса.
– Молодой человек. Делаю вам строжайшее напоминание – извещение о штрафе за пребывание пьяным в общественном месте получите позднее. На этот раз отделаетесь малым наказанием, и связано это с тем, что писателей считают частично невменяемыми. Исправьтесь и начните сочинять духовные вирши или стихи, воспевающие отечество. Это будет рассматриваться в качестве смягчающего обстоятельства в любых судах, даже в том случае, когда предстанете перед судом Всевышнего. Поскольку вы пропили деньги вашей невесты впервые, не ходите по полицейским участкам плакаться о своем безденежье. Веселого Рождества!
– И вам также, – едва слышно отозвался Йере.
Его упорно клонило ко сну. Он ждал позолотчика у дверей полицейского участка и думал, что ему стоило бы повеситься на перекладине двери ресторана Кямпи. Виновником мрачного душевного настроения был даже не Хайстила, а он сам. Он не мог отправиться на встречу с отцом, ибо денег не было даже на трамвайный билет. Жаль было милую Лидию, ожидавшую возвращения своего честного жениха. Жаль Лидию, которая не получит сине-черных подвязок.
Позолотчика Антеро Кому также выпустили на свободу. Он держал под мышкой огромный сверток и обещал угостить Йере завтраком, если тот поможет тащить эту ношу.
– Забегу только перекусить, а потом пойду навещу отца.
С неба валил крупный мокрый снег. Товарищи по несчастью брели по снежной слякоти в поисках столовой. До полудня подавали исключительно только еду, но, когда пробило двенадцать, позолотчик загорелся выпить пива. К удивлению Йере, он даже расплатился.
– Возьмем еще бутылочку, а потом схожу навестить отца. После четвертой бутылки они были вынуждены сменить питейное заведение. Йере нес тяжелый сверток, бумажная обертка которого промокла от снега. Пиво никак не прогоняло грустное настроение позолотчика, и ему захотелось чего-нибудь покрепче. Им снова пришлось поменять заведение.
– Еще один заход, и я отправляюсь на встречу с отцом. Он был… Он был человек из человеков.
Позолотчик начал всхлипывать, и им в который раз пришлось поменять ресторан. После пятой смены оболочка свертка превратилась в мокрые бумажные лохмотья, а настроение его владельца стало еще более мрачным.
– Девушка, девушка… Девушка, черт тебя возьми! Только еще по рюмке, и я исчезаю на кладбище… Не выйдет? Хорошо, мы пойдем в другое место.
В другое место они не попали. Препятствием послужила тяжелая ноша позолотчика, которую уже не прикрывал ни один клочок бумаги. Ею оказался мраморный крест, на котором Антеро Кому золотыми буквами выгравировал: «Здесь покоится мой любимый отец, камнетес Самули Кому. Родился…»
– Значит, не пустите? – спросил позолотчик у швейцара.
С этими словами он вытащил из кармана купюру в десять марок и перед лицом непреклонного швейцара разорвал ее в клочки, пренебрегая опасностью.
– Более мелкие деньги мне неизвестны, пока люди умирают и нуждаются в кресте, – объяснил он.
Поблизости раздалось завывание сирены полицейской машины. И тут Йере стал виновником очень подлого поступка (да простит ему Бог), который долго жег его душу. Он оставил позолотчика в одиночестве, а сам выскочил на улицу. Ему не хотелось проводить вторую ночь в той же компании и выражать соболезнования человеку, сборы которого в путь на кладбище могли быть снова перенесены на следующий день.
Йере бездумно бродил по городу – без всякой цели и без денег. Он неотступно следовал за людским потоком, как запах и грех, вспоминал Лидию, располагавшую средствами и возможностью заплатить за товары больше, чем другие покупатели. По мнению Йере, общее количество нищих возрастало пропорционально увеличению среднего благосостояния.
Йере остановился понаблюдать за маленьким спектаклем и на какое-то время забыл о своем нищенском существовании. На площадке, покрытой раскисшим снегом, сразу за зданием Национального театра, выступал артист, поглядеть на которого собиралось все больше и больше публики. Служитель муз очень точно выбрал место для своего представления. Он смекнул, что его попытка будет наиболее успешной, если он станет выступать по соседству с конкурентом. Он был честным притворщиком или актером, который жил в своей роли.
И кто бы не узнал его?
Маленький тщедушный музыкант, ростом с два аршина, играл на губной гармошке, пел, просил милостыню и даже подворовывал, если представлялся случай.
Малышка Лехтинен поклонился публике и произнес коротенькую речь:
– Добрые люди! Граммофонная пластинка – это музыкальная проститутка, которая заманивает людей на джаз. Джазовому оркестру недостает только револьвера или пулемета, с помощью которых можно было бы убить оставшихся в живых музыкантов. У нас, настоящих исполнителей, появляется возможность играть, только когда граммофоны неисправны или когда на похороны умершего от голода скрипача невозможно достать граммофон. Хочется плакать… Но вы же не умеете проливать слезы! Послушайте, добрые люди, рождественскую музыку! Я не исполняю ее в джазовой манере, я играю в подлиннике Баха и Бетховена. Джаз? Кто попросил джаз? Пусть идет в ресторан. Там верят, что джаз заставляет людей танцевать. Ошибаются. Заставляет не джаз, а скверная пища. От нее и от саксофонов животы людей начинает пучить, и люди танцуют от боли. А настоящая музыка небесного происхождения. Эту пьесу я сочинил сам!
Малышка Лехтинен начал играть. Губная гармошка скользила подобно челноку, левая рука дрожала, зажав ее, и порождала чудесную вибрацию. Коленки сгибались в такт музыке, а рваный носок ботинка взлетал, словно дирижерская палочка. Исполнитель дополнял выступление комментариями, которые произносил шепотом:
– Это место характеризует снежную бурю в Долине любви… А это – тоска по дому… Это… это боль… Я не играю джазовой музыки, но если позволите, то Ooo soole miiiooo…
Представитель полиции порядка схватил музыканта за локоть.
– Веди себя прилично, Лехтинен. В общественных местах шуметь запрещено. Положи свою губную дуделку в карман и отправляйся домой.
– Домой?
– Да, или куда-нибудь в другое место. Сегодня сочельник.
– А как быть с музыкой? Пожалуй, ангел в небесах говорил так: о-о хи-и-о хей…
Йере отошел в сторону и остановился посмотреть на стекло витрины парикмахерской. Он боялся, что его волосы поседели.
На улице стало холоднее. В разрывы между мглистыми облаками молочного цвета проглядывал дружеский фонарь луны. На улицах было тихо, в мире – спокойствие, а у Малышки Лехтинена прекрасное настроение. Он, пошатываясь, бродил по переулкам и напевал Ave Maria. Один такой же бесприютный товарищ преподнес ему рюмочку, а в магазине, торговавшем бумагой, куда он зашел поиграть, ему подарили свечку. Со свечкой в руке он появился в ночлежке и предложил сыграть в счет платы за постель.
Офицер Армии спасения с упреком в голосе произнес:
– Вы опять пьяны.
– Да, и пришел спасаться.
– Вон постель, но шуметь нельзя.
– Шуметь? Я хожу на цыпочках с тех пор, как в Финляндии появилось звуковое кино. А сыграть можно?
– Нет. Разбудите спящих.
– А песню?
– Нет.
– Но как же я в таком случае смогу спастись?
Музыкант посмотрел на ряды кроватей. Повсюду знакомые лица. Вон там храпит бывший русский генерал. Чтобы сохранить свое достоинство, он спит в демисезонном пальто и меховой шапке на голове. Человек, лежащий у окна, – бывший учитель, которому больше не нужно было убирать кнопки со своего стула, ибо он потерял свою должность из-за того, что слишком уж приставал к своим ученикам. Тот старик со сплющенным лицом – бывший юрист, державший в тайне все свои темные делишки. А вон там спит бывший редактор газеты, заболевший профессиональной болезнью своего дела и сейчас выпущенный на рождественские каникулы из наркологического медицинского заведения. И он сам, бывший музыкант…
– Нет, уважаемые господа! Не бывший. Достаточно, если скажете – музыкант.
– Тише, тише! – прошептал офицер Армии спасения.
– Музыка никому не мешает. Могу я сыграть?
– Нет, идите в постель.
Малышка Лехтинен сел на край кровати, дежурный наблюдатель за порядком в ночлежке погасил свет.
В спальне царило рождественское спокойствие и витали запахи унылых будней, в которые каждый постоялец привносил свой персональный вклад. Сон к Малышке Лехтине-ну никак не приходил. Рождество он встречал невинным младенцем, в нестираной одежде, вызывавшей зуд. Малышка зажег свечу и поздравил сам себя:
– Не падай духом, брат мой! Настанет время, когда в кинотеатрах снова заиграет музыка. Спасибо тебе, губная гармошка! Идем со мной на небеса!
Тихая песня разбудила спящих. Бывший учитель поверил, что это гармошка ангелов, и присоединился к пению. Колеблющийся огонь свечи освещал заспанные лица. Гимн зазвучал по нарастающей. И в этот момент с другого конца зала раздался раздраженный возглас:
– Ишь какое веселье! Чего задумали? Тихо, черт вас побери, или майор выгонит всех на авеню.
Но пение лишь усилилось. Малышка Лехтинен с помощью своей губной гармошки дирижировал хором. Тот, кто недавно высказал недовольство, – а это был не кто иной, как Кафтан, – вскочил с постели, подбежал к Малышке Лехтинену и заорал:
– Туши свет и заткни глотку!
– Сейчас Рождество, – спокойно отозвался музыкант. – Наступило время музыки и любви.
– Иди в постель и любись там сколько влезет, а мне дай поспать. Я устал от рождественского веселья. И надо же было ему родиться именно в эту ночь! Родился бы летом, когда спать можно и на улице. Ну, мужик, кончай эту чертову песню! Слушать противно.
Малышка Лехтинен заиграл еще громче, не слушая дружественных замечаний Кафтана. В одной руке он держал свечу, а в другой – губную гармошку и будил одного за другим спящих. Только на кровати, стоящей у самых дверей, никто не пошевелился. Спящий лишь натянул одеяло на голову и продолжал храпеть.
Кафтан почесал свои всклокоченные волосы и положил руку музыканту на плечо:
– Ты слишком расшумелся. Но сейчас, дорогой соседушка, убери свою гармошку в карман, куда лучше видеть сны. Я так устал. Ну, ты кончаешь или твоя музыка будет продолжаться вечно?
Малышка Лехтинен прервал солирование на губной гармошке. Бывший учитель встал, поблагодарил музыканта. В его глазах блестели чистые рождественские слезы, и он, став в позу общественного обвинителя, заявил Кафтану:
– Господин Лехтинен не какой-нибудь заурядный артист, а бывший скрипач-виртуоз. Дайте ему возможность спокойно играть.
– Сейчас ночь, время, неподходящее для музыки, – ответил Кафтан.
– Славить Христа никогда не зазорно, – возразил учитель. – Мы забыли Господа нашего и поэтому оказались сейчас в таком положении.
– Во всяком случае, я чист, как стеклышко.
– Я говорю не о состоянии опьянения, а о душевной муке. Мы должны возблагодарить Господа песней и музыкой.
– Вы можете приветствовать Господа днем, – спокойно ответил Кафтан. – Сейчас не время для пирушки. Плыви, старикашка, в свою люльку и дай поспать. Ну, двигай-двигай. Или тебе помочь?
– Сегодня день рождения Освободителя рода человеческого, – напомнил учитель.
– Да будь их хоть сотня. Следует слушаться майора. Это ночлежка, а не концертный зал. Если песня тебе так дорога, беги на авеню и дери себе глотку сколько влезет.
– Вы издеваетесь над Богом! – вскричал учитель.
– Помолчи, добрый человек, и не думай о себе лишнего, последний раз предупреждаю. Мера моего терпения – всего лишь кружка, а не бочка. Господи, как я устал! От Рождества, от дней рождения!
Воцарилась тишина. Жильцы улеглись отдыхать. Кафтан бросил еще один предупреждающий взгляд на Малышку Лехтинена, отошел в дальний конец зала и завалился на кровать. Но бывший учитель все еще пребывал в рождественском экстазе. Он чувствовал неукротимую потребность спеть еще одну песню. Это была его манера исповедоваться. Как бы презирая правила поведения в ночлежке и призывы Кафтана соблюдать закон, он шепотом сказал Малышке Лехтинену:
– Это ночлежный дом Армии спасения, в котором спасаются от ночных улиц бедные души, попавшие в затруднительное положение. Всемогущий поймет нас и изменит правила в согласии с нашей верой. Для него огромная радость слушать ревностное песнопение в рождественскую ночь. С позволения Господа нашего сыграй «Рождественская ночь, праздничная ночь». Сольемся с хором ангелов.
Постояльцы ночлежки стали бросать с кроватей заинтересованные и настороженные взгляды на Малышку Лехтинена, который начал играть на губной гармошке. Проснулись теперь уже все; недвижным оставался только спящий на кровати у дверей. Малышка Лехтинен заиграл без тени робости, а его музицирование сопровождал надтреснутый тенор бывшего учителя.
Кафтан сбросил с себя одеяло, встал на ноги и с безразличным видом подошел к музыканту. Он вырвал свечу из руки исполнителя и бросил ее к дверям. Музыка и пение тут же прекратились. В темной спальне некоторое время стояла тишина, но внезапно постель возле дверей вспыхнула ярким пламенем.
– Господь наказывает нас! – в страхе воскликнул учитель.
– За что? – спросил Кафтан и бросился искать выключатель.
Поднялся страшный шум и галдеж. Люди вскакивали с постелей и бегом неслись к двери. Сохранявший спокойствие Кафтан включил свет и бросился будить спящего, постель которого со стороны ног уже пылала огнем. Офицер Армии спасения влетел в помещение, но тут же выскочил на улицу с криком о помощи. Кто-то принес ведро воды и протянул его Кафтану, будившему спящего человека. Наконец тот проснулся и завопил от страха. А лицо Кафтана осветилось нежданной радостью.
– Это ты, мой дорогой, ты! И все еще в глубоком сне! Кафтан вылил воду на постель, протянул пустое ведро бывшему юристу и скомандовал:
– Еще воды! Здесь писака, мой братишка! Воды, воды!
Кафтан повернулся к учителю и со злостью крикнул:
– Молись!
Учитель закрыл лицо руками и жалобно простонал:
– Это больше не поможет… Человек уже горит…
Пока остальные стояли неподвижно, Кафтан стащил Йере за ноги на пол и принялся одеялом с соседней кровати тушить загоревшийся соломенный матрац. Йере согнулся крючком, втолкнул руки между коленями и жалобно завыл.
– Да это же мой собрат по искусству! – произнес Малышка Лехтинен. – Скоро он сыграет на небесной гармошке.
– Господи, помилуй его! – воскликнул учитель. – Его одежда в огне!
Юрист принес Кафтану второе ведро воды. Тот половину вылил на постель, а остатки – на голову Йере.
– Тащи еще, – бросил Кафтан юристу, – да лей побыстрее.
Кафтан стащил с Йере брюки, нежно приговаривая:
– Мой любимый дружище! Проснись, черт возьми, я твой ближайший друг! Знаю, что у тебя огненная душа, но мнение хочется, чтобы ты сгорел во сне.
Йере съежился в комок, закрыл лицо руками и завыл еще громче:
– Помогите! Я горю! Ионас… Лидия… Я…
Глава девятая,
в которой Йере с неприятным чувством очнулся от долгого сна, в который погрузился в конце второй главы, и принялся писать повесть о бедняках, обладающих достоинством, которых он встречал и во сне и наяву
– Я тону! Спасите!
Руки Йере крепко сжимали края кровати, ноги сталкивали одеяло, а губы тряслись.
– Помогите! Ионас!
Еремис и Импи-Лена подбежали к кровати. Они уже целых два часа были на ногах, но им было жаль будить Йере, который еще вечером принес в общую копилку сто марок. Они с удивлением смотрели на Йере, колотившего кулаками по подушке.
– У него жар! – с тревогой произнесла Импи-Лена. Но папа Суомалайнен спокойно сказал, что мальчика мучает кошмарный сон. Еремиас склонился над сыном и похлопал его ладонью по щеке. Йере проснулся, сел на кровати и принялся тереть глаза.
– Что случилось? – спросил отец. Йере осмотрелся и ответил:
– Ничего. Видел кошмарный сон.
– Судорога была?
– Была.
– Не следует засиживаться так долго.
Еремиас вернулся к прежнему занятию – продолжил просмотр колонки объявлений в утренней газете. День он начинал с разведки: не требуется ли его персона для чего-либо иного, кроме получения заказов фирме по увеличению фотоснимков? Ответ был таким же, как и вчера: не требуется. Правительство утешало безработных обещаниями дополнительных работ по заготовке древесины предстоящей зимой, а церковь сулила вечное блаженство.
Йере вспомнил сон. Удивительно, что за восемь часов произошли события, равные по объему целому роману. Он почувствовал глубокое облегчение от того, что ему не пришлось обмануть доверие Лидии и при этом еще сохранить личную свободу. Мир был бы намного счастливее, если бы все больше людей вступали в брак только во сне.
Йере встал, умылся, оделся и ожидал чашку крепкого кофе. Он удивлялся молчанию отца и Импи-Лены. Еремиас вдыхал ноздрями запах печатной краски газеты и прятался за ней. Импи-Лена продолжала думать об уходе из дома. Тишина повисла над столом, когда пили кофе.
– Ты сегодня пойдешь в город? – спросил наконец Еремиас сына.
– Едва ли. А ты?
– Возможно, и я не пойду. Вчера безуспешно прошлялся целых одиннадцать часов. Увы, никто не желает увеличивать свои портреты.
– Да и парламент на каникулах, – вставил Йере. Снова воцарилось молчание. Только звякание посуды да проникающие через окно крики детворы нарушали тишину летнего утра.
Еремиас вышел на улицу. Во дворе он встретился с Амандой, которая рассказала ему свежие новости Денатуратной: Сиилен прошлой ночью избил свою жену так, что у нее затек глаз; из кооперативного магазина Эландо украли тачку; младший сын Юрванена вернулся из поездки в Америку и в субботу принял участие в празднике в Долине любви; Тутисева-Аксели купил новый точильный станок, который приводится в движение правой ногой, а собака у Вириляйнена снова принесла щенят.
Еремиас выслушал рассказ, который не требовал комментариев. Он намеревался уйти, но Аманда припасла еще такое, о чем она могла сообщить только шепотом. Еремиас узнал жгучую тайну: у продавца магазина Эландо этой ночью была женщина. Не сделал бы он только женщину несчастной: холостяки настолько непредсказуемы. Они искренне верят, что жить одному дешевле, чем двоим, хотя и не проверили этого на практике. Как говорится, наблюдали, да не танцевали.
Однако самой большой новостью был день рождения Кусти Харьюла. Он прожил уже шестьдесят лет.
– Господин еще не получил приглашение на это торжество?
– Пока нет. Наверное, придет позднее.
– Там крепких напитков не подают.
– Да, не подают.
Аманда толкнула Еремиаса локтем в бок и доверительно продолжила:
– Пропустим по наперсточку? Я не хочу выглядеть навязчивой, но если уж так хочется, то…
Еремиас осмотрелся вокруг и принял предложение. Они вошли в комнаты Аманды. Хатикакис спрыгнул со стола и начал ласково крутиться вокруг ног Еремиаса. Хозяйка наполнила бокалы и доверительно произнесла:
– В честь господина! Здесь все натуральное… господину не следует думать, что у меня такая привычка. Принимаю понемногу только в дни стирки. Интересно знать, кого Кусти пригласит на свой день рождения. Конечно, Юрванена, может позвать Торниайненов. Но крепких напитков там, повторяю, не подают.
Аманда снова наполнила бокалы и продолжила список гостей. Но мысли Еремиаса были уже далеко. Пожалуй, Кусти может пожелать в честь своей знаменательной даты увеличить собственное фото? Блестящая возможность получения заказа для фирмы заставила Еремиаса тут же отправиться в путь. Он поблагодарил гостеприимную хозяйку за угощение и, приятно покачиваясь, покинул ее. День начался почти весело. Но уже в передней утреннее настроение несколько помрачнело. В дверях его встретила Импи-Лена.
– Выпили в честь помолвки? – язвительно спросила женщина.
– Подглядывать в замочную скважину следует тайком, – ответил Еремиас.
Импи-Лена схватили узел с бельем и сердито огрызнулась:
– Это я тебе еще выстираю. Но потом сам будешь стирать свое тряпье. Ты – козел!
Женщина с узлом в руках выскочила на улицу. Еремиас понемногу уверовал, что женщина настроена серьезно. Она говорила со своим хозяином на «ты», а это было, вне сомнения, выражением ненависти. Еремиас потеребил свою бородку и отправился к Кусти, который лучшие дни своей жизни провел в Америке. Он застал Кусти в небольшом саду, где тот насаживал оловянную фольгу на острия палочек. Земляника начала созревать, и ее надо было охранять от хулиганствующих представителей птичьего мира. Кусти во всем следовал обычаям Запада. Человеку, не побывавшему на Западе, возражать ему не было смысла.
Еремиас поинтересовался, есть ли у Кусти фотография, на которой он запечатлен в Америке. Смешной вопрос. Конечно, есть. Спустя мгновение они уже перелистывали старые альбомы. Некоторым людям необходимо показывать старые альбомы с фотографиями, прежде чем они поверят в то, что мода приходит и уходит.
Кусти с удовольствием согласился увеличить два фотоснимка, сделанных в Америке. На одном из них он был запечатлен в спецодежде шахтера, а второй снимок был сделан на празднике «Сбор первопроходцев».
– Увеличим их до размера, принятого на Западе. Только не потеряй их. И не запачкай.
– На них какие-то пятна…
– Это мухи обкакали, но ты пятна не увеличивай. Конечно, в фотомастерской знают, как это сделать, если только бывали на Западе.
Легкой походкой делового человека Еремиас отправился на трамвайную остановку.
Питать большие надежды на будущее не стоит, ибо, едва оно начнется, ему обычно приходит слишком быстрый конец.
Еремиасу через час сообщили, что его премия за услуги составила семь марок девять пенни. Размер премии предсказал будущее во много раз точнее любого пророка.
Этот день был полон неразрешимых столкновений. Импи-Лена, прежде чем приняться за стирку, долго сидела на скамейке в прачечной и думала о крахе всех своих любовных надежд. Она была абсолютно убеждена, что между Амандой и Еремиасом существуют любовные отношения. Аманда Мяхкие, как ей представлялось, была в весьма опасном возрасте. Вдове легко завладеть вдовцом, поскольку ее собственный муж никогда не расскажет о ней всей правды.
А обольщать Аманда умеет: сначала утешит, а потом позволит овладеть ею.
– Нахалка!
Импи-Лена смачно плюнула, выразив этим свое отвращение. Однако это нисколько не повлияло на настроение Аманды, которая сидела на кухне, держа на руках Хатикакиса и изливая свою нежность на общем любимце Гармоники. Прикончив бутылку, она пошла в комнату, предназначенную для стирки, забрать чистое белье. Для Еремиаса она припасла приятный сюрприз: образец труда и умения, свидетельствующий о стремлении женщины к чистоте. Она стащила из груды белья, приготовленного Импи-Леной к стирке, кальсоны и три нижних рубашки Еремиаса и выстирала их рано утром.
Импи-Лена как раз начала замачивать белье, когда в дверях появилась слоновья фигура хозяйки. Аманда схватила массивными руками таз и сказала:
– Я еще утром побывала здесь и выстирала свое белье и кое-какое чужое.
– У меня украли белье, – отозвалась Импи-Лена.
– Не задирайся! Оно у меня в тазу.
– Кальсоны моего хозяина?
– И три рубашки. Я же сказала, что утром стирала и чужое белье, а сейчас пойду и повешу его сушить.
Мгновение стояла тишина. Зрачки глаз Импи-Лены расширились, а жилистые руки сжались в кулаки. Она ухватилась за таз, который держала Аманда, и крикнула:
– Отдай кальсоны! Ты его все равно не получишь!
– Убери руки! – закричала хозяйка Гармоники. – Не притрагивайся к штанам господина!