Страница:
– Еще бы! – Боборыкин оборачивается к Альберту. – Классический был специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному. Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно – есть.
Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях.
– Папа, Цветков.
Боборыкин выходит.
– На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщиной, – горестно говорит Муза, продолжая прибирать.
– Да? В каком? – невозмутимо интересуется Альберт.
– В «Славянском базаре».
– Тебя дезинформировали, дорогая. В «Славянском базаре» я был не с женщиной – с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное – тем более.
Муза в ярости.
– Проверил?
– Не привязывайся с глупостями. В рестораны я хожу потому, что дома нечего жрать. Мы едим на бесценном фарфоре и хрустале позолоченными вилками и ложками. Но что мы едим? Консервы, бутерброды, бесконечные яички всмятку, хорошо, если магазинные котлеты. Я всегда голодный. Я пережил ленинградскую блокаду! Как мы мерзли… Как мы боялись… Как голодали… Тебе не понять, ты была в тылу. А я хронически голодный.
– Но папа тоже перенес ленинградскую блокаду и очень умерен в еде.
– Ему легко быть умеренным. А мне нужно! Я на все жадный: жратва, деньги, женщины, удовольствия. Папа… У него уже переходный возраст. С этого света на тот.
– Не смей так говорить!
Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборыкин.
– Снова ее дразнишь?
– Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд – это уже ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич.
– Юмор, что влюблена в тебя , Альберт.
Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через короткое время возвращается с пожилым добродушным человеком – Вешняковым, неся за ним упакованную картину.
– Кого вижу! – восклицает Боборыкин.
Друзья обнимаются.
– Муза, иди сюда! – зовет Боборыкин.
Появляется Муза.
– Ой, Алексей Николаевич!
Тот ласково целует ее.
– Есть хотите? – спрашивает Муза.
– Ни-ни! Сыт… в общем и целом.
– Тогда чайку, как раз вскипел, – Муза испытывает облегчение.
А Боборыкин косится на картину:
– Что-то привез. Что привез-то?
– Посмотрите – скажете. За приговором приехал.
– Посмотрю, отчего не посмотреть.
– Или я счастливый человек, или…
Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегустирует конфеты.
– Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! – машет рукой Вешняков.
Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.
– Где добыл? – коротко и деловито говорит Боборыкин.
– Выловил… из моря житейского. Вам первым показываю.
– Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.
Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.
– А почему бы не Рокотов? – вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует:
«Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела женщина на нас.
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач.
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач».
Тара-та-та, тара-та-та-та… –
Заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожиданной серьезностью:
«Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза».
– «Со дна души моей мерцают…» – шепчет Вешняков.
– Заболоцкий, – поясняет Альберт. – По-моему, мерцают. В общем и целом.
– Глаза, правда, есть… И характер есть. Но легкости не хватает, – с сожалением добавляет Муза. – Слишком добросовестно сделано.
– Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусенька… категорически?
– Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокотова.
– Эх, беда, беда… До чего ж я надеялся!
– Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться.
– Нет, Мусенька, либо «со дна души», либо он мне не нужен. Тогда буду продавать…
– Продать я бы его за Рокотова продал, купить – не купил, – резюмирует Боборыкин.
– Ну и кончен разговор! – решает Вешняков. – Давайте чай пить.
Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматривает стены.
– Знаю… Знаю… А эта новая? – надевает он очки, читает подпись. – В натюрмортах я не очень, но имя громкое.
– За то и держу. Народу много ходит, лишний «ах» не вреден.
– Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? – Вешняков огладывается на свой портрет.
– Места нет, Алеша, – уклоняется Боборыкин.
– Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три – и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму – пополам.
– Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать – кто, буду сладко жмуриться.
Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.
Едва сели за стол – снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.
Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.
– Найду на кухне кружку попроще, – говорит он, – разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.
Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:
– Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.
Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.
– Это чья ж такая?
– Смотри сам, – отзывается Боборыкин.
– Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… – Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. – Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе – конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя – это все.
Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:
– Говорят, Рязанцев отдал концы.
– Да ну?! – вскидывается Альберт почти обрадованно.
– Говорят, сердце. Десять минут – и амба. Ожидается распродажа.
– От это будет базар так базар! Успевай хватать! – предвкушает Альберт.
– О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? – подает голос Вешняков.
– Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, – хмыкает Боборыкин. – Коллекционер – не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире – художественный склад.
Ким делает Альберту знак: покурим?
Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.
– Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тараканы.
– Музе прощается. Ну, я принес. – Ким передает Альберту серебряный портсигар. – С тебя авансик.
Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.
– Здорово ты навострился, отлично смотрится! – хлопает Кима по плечу.
Тому комплименты не нужны, знает себе цену.
– Рядовая вещь. У меня пепельница в работе – вот там будет искусство!
– Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гениальные образцы.
– Черт бы их побрал! – взрывается Ким на предостережение Альберта.
– Устроил себе искусствоведческий ликбез, – разводит руками Пал Палыч.
– Ясно, старичок. И далеко шагнул?
– Дошел до фразы, – Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. – «Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования».
– И переводишь без словаря?
– Запросто. Рассказывай, что привез.
– Привез вторую «Инфанту», привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.
– Выкатывай хоть тележку.
– Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию. Отсюда начинается интересное: картины обнаружили через десять – двенадцать минут. Собака взяла след и мигом привела к котельной – рядом, в двух кварталах. Там все было аккуратно сложено.
– И на радостях никто не подумал, а зачем сложено?
– Естественно. Посмотрел я собаку в работе. По следу идет, но сбивается, возвращается, нервничает. А мне говорят: «Тогда она птицей летела!»
– Укрепили след!
– Угу. Натри подошвы копченой колбасой – любая дворняга птицей полетит.
– А какой музейный сторож? Да сядь ты, Саша, не мотайся.
– Могу и сесть. Сторож – голубое создание. Я его из подозреваемых вычеркиваю.
– Так… Но раз сумели отключить технику, то консультировал кто-то из тамошних.
– Не обязательно. Тут такая штука: городок стоит на туристской трассе, и месяц, в который произошла кража, был рекордным по числу посетителей.
– А при чем статистика?
– При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекордного числа посетителей.
– Идиоты.
– Примерно то же самое я сказал прорабу… в более крепких выражениях.
– И он?
Томин машет рукой.
– Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности – дело той организации, которая приглашает. Разумно?
– А у директора музея тоже есть разумное объяснение?
– Он отговаривается, что публика – дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способна… Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман.
Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюдает за ним с дивана.
– Значит, на месте ни единой зацепки?
– По первому заходу – голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко.
– Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, – забыли, след простыл. А здесь – еще теплый, здесь ты сейчас нужнее.
– Попробую… Директор музея в коридоре. Звать?
– Зови, чего тянуть.
Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая.
– Разрешите? Здравствуйте, – он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: – Павел… Это ты?! Вот свела судьба старых друзей!
Пчелкину радость – Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного!
– Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, – хмуро говорит Знаменский. – Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему.
– Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, – возражает Скопин.
– Ну хорошо… Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но… есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно – могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. – Он кладет на стол папку.
Скопин щурит глаза.
– Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, – неожиданно заканчивает Скопин.
– Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! – Кибрит ушам не верит.
– Вполне допускаю, Зинаида Яновна. Постоянно держа в уме, что он предубежден, Пал Палыч не способен на объективность. Он же станет на каждом шагу бояться личной неприязни! Улики против директора, чего доброго, припишет этой своей неприязни и преуменьшит его вину… Пал Палыч, напишите рапорт.
– Хорошо.
– Вам досадно? – обращается Скопин к Томину и Кибрит. – Мне тоже, уверяю вас. – Он включает переговорное устройство.
– Зыков на месте?.. Вернется – срочно ко мне. – И снова к Томину и Кибрит. – Вы с ним работали?
Оба отрицательно качают головой.
– Последние дела Зыков провел удачно, хотя опыта маловато. Ну ничего, будет советоваться.
Знаменский достает из папки листок:
– На ближайшие дни я составил себе план.
– Давайте сюда, Зинаида Яновна?
– Первоочередное – это сравнительная экспертиза обеих картин: из музея и из таможни. Надеюсь договориться в Центральных реставрационных мастерских. Там и специалисты и аппаратура.
– Я бы проверил на подлинность все картины, которые крались-возвращались, товарищ полковник, – предлагает Томин.
– Согласен, с этим медлить не годится. Подумайте, Зинаида Яновна, кого направить в музей. А на что мы можем рассчитывать со стороны угрозыска?
– Пока общая разведка, товарищ полковник. Область для меня новая, люди новые. – Томин смотрит сумрачно: самоотвод Пал Палыча испортил настроение.
А тому вдвойне обидно: начало раскручиваться занятное дело, а пойдет дальше без него…
Здесь нет атмосферы вульгарной толкучки. Скорее нечто вроде примагазинного уличного клуба по интересам, где собираются коллекционеры, но мелькают и «жучки».
За широкой полосой газона, отделяющего комиссионку от проезжей части улицы, останавливается такси. В машине Томин и художник Орлов. Дальнейший разговор они ведут на ходу.
– Вы только представьте меня двум-трем завсегдатаям и бросайте. Опекать не надо.
– Хорошо, Александр Николаевич, постараюсь.
Приближаясь к магазину, Орлов высматривает знакомых Какая-то женщина ему кивает, и он обрадованно представляет ей Томина.
– Томочка, познакомься, пожалуйста, мой друг. Я у него отдыхал на юге.
Женщина нехотя отрывается от нескольких людей, с которыми разговаривала, и окидывает взглядом Томина. Перед ней достоверный уроженец субтропиков – из породы тех, кто весьма доходно эксплуатирует климатическое преимущество этого края.
– Вот заболел человек любовью к прекрасному, – смущенно сообщает Орлов.
– Тяжелый случай, – роняет Тамара.
За спиной Томина кто-то хмыкает: «Осложнение после урожая фруктов».
Оттеснив Тамару немного в сторону, Орлов говорит:
– Томочка, моего друга потянуло на собирательство.
– Что же он собирает? – в тон Орлову Тамара понижает голос,
– Бессистемно, как всякий новичок. Ему надо помочь…
– Лично у меня для новичка ничего нет.
– Ты хоть познакомь его с кем-нибудь. Я обещал, неудобно.
– Ну пойдемте, – усмехается Тамара.
Они направляются к ближайшей группе.
– Разрешите вам представить – Саша с юга. Начинающий коллекционер.
Томин энергично пожимает руки: «Саша… Саша… Саша… Очень приятно…»
– Насколько я понимаю, – насмешничает Тамара, – трехэтажная избушка на море или в горах, которая нуждается в украшении?
– Примерно, примерно, – соглашается Томин.
Тамара отходит, оставив его на милость новых знакомых.
Но новым знакомым он тоже не интересен.
– Чем можем быть полезны?
– Решил коллекционировать что-нибудь настоящее, – с энтузиазмом объявляет Томин. – Посоветуйте, чтобы не ошибиться.
– Это зависит от вкусов и, простите, средств.
– За средствами не постою! – тон денежного олуха удается Томину в совершенстве.
– Но что вас все-таки привлекает? Я, например, собираю Хлебниковские эмали. Вот он гоняется за ранним Кандинским, за его стилизованными пейзажами а ля рюсс. А он имеет пристрастие к народной утвари и одежде. И так далее.
– Не знаю, понимаете, на чем остановиться. Хотелось бы сойтись с понимающими людьми.
– Слушайте, Саша, – говорит наименее вежливый из собеседников, – вы интересуетесь искусством? Вон там, – он указывает на длинную витрину магазина, – от угла до угла – сплошное искусство! Идите и выбирайте. Нам надо поговорить. – И демонстративно отворачивается к своим. – Так вот, други, насчет красного коня. Еще у экспрессиониста Марка были «Три красных коня». У него же есть «Синие лошади», «Голубая лошадь»…
Н-да, с налету не врежешься в среду любителей живописи, одержимых красными и синими конями. Но, в сущности, и Томину не они нужны. Он явился сюда в виде откровенной наживки для дельцов при искусстве. Для более тонкой игры нет времени. И успокоительно кивнув огорченному Орлову, который издали наблюдает, как его протеже получил от ворот поворот, Томин входит в магазин. За ним с улицы направляется «жучок», угодливо приветствуя выходящего из магазина Альберта в сопровождении почтительного молодого человека.
– Вон та, Альберт Иваныч, – указывает он на женщину, переминающуюся с ноги на ногу в сторонке.
– Что ж, позови, – разрешает Альберт.
Молодой человек подводит женщину.
– У меня старинный сервиз Поповского завода, – говорит она, зябко сжимая руки.
– Это разве старинный?
– Он очень красивый! И весь цел, им почти не пользовались.
– Почему же в салоне не берут?
– Они не называют стоимость. Привозите, говорят, оценим. Но в нем столько предметов! Пришлось бы нанимать такси… и притом комиссионный сбор… Может, вы посмотрели бы? Мне срочно необходимы деньги.
Этого женщина могла бы и не сообщать – Альберт сам видит.
– Шесть тысяч – дороговато, – тянет покупатель.
– Но это ж не только художественная – историческая ценность, – агитирует Ковальский. – Эти часы пережили пожар Москвы. И до сих пор день за днем тикают! – Тут он видит Томина. – Тикают… – повторяет Ковальский уже машинально: он теряет интерес к покупателям.
– Я бы предпочла напольные, – мечтает покупательница. – В деревянном футляре и с боем. Представляете, что я имею в виду?
– Да-да, бывают… – рассеянно отзывается Ковальский.
– Если мы вам оставим телефон, можно ли надеяться?..
– Пожалуйста, отчего же.
Покупательница записывает для Ковальского телефон.
– Будем очень, очень признательны!
Посетители уходят. А Томин секунду-другую колеблется, не уверенный, сулит ли встреча удачу или провал.
Когда-то он выслеживал Ковальского, а Знаменский вел дело. Вторично Томину случилось столкнуться с Хирургом в колонии, где тот отбывал срок. Они потолковали, в общем, дружелюбно, разоткровенничавшийся Ковальский попросил Томина о личном одолжении. Но Томин просьбу не выполнил… Решившись, Томин делает шаг к прилавку.
– Здравствуйте, Сергей Рудольфович.
Момент острый для обоих. Томину необходимо инкогнито. Ковальский может его раскрыть, если захочет. Захочет ли? Нет, не захотел.
– Здравствуйте… Не припомню, где встречались, – осторожно говорит он.
– На юге, в теплых краях.
– Ах, да-да! Здравствуйте! – Тихо: – Как вас по имени-отчеству?
– По-прежнему.
Дальнейший их разговор протекает с перерывами, попеременно то с глазу на глаз, то при покупателях, которые сменяют друг друга у прилавка. Соответственно меняется тон и содержание разговора.
– Вы для себя или… как обычно?
– Как обычно. Показывайте мне подряд, что подороже.
Со стороны все вполне естественно: Саша с юга приобщается к искусству.
– Вот, пожалуйста, весьма интерьерная вещь. Сейчас в моде.
– Спасибо… Давно вы здесь?
– Больше года, Александр Николаевич.
– А какими судьбами?
– Целая одиссея… Для подарка мужчине советую пепельницу. Есть фарфоровые, бронзовые, это резьба по мыльному камню – Китай… Пал Палыч здоров?
– В норме. Будет рад услышать о вас добрые вести.
– Александр Николаевич… – нерешительно бормочет Ковальский, – как-нибудь не выкроите для меня часок?
– Позвоните… Попрошу вон ту вазу поближе.
Ваза «дворцового» ранга. «Жучок», до сих пор маячивший в отдалении, не выдерживает, подбирается к Томину, трогает за локоть.
– Слышь, пойдем на пару слов. – Он отводит Томина от прилавка. – Слышь, друг, на кой тебе эта мура, на кой?! Хочешь красный «Жигуль»?
Клюнули на Сашу с юга, да только не те, кто требуется…
Сейчас он взял в оборот Кипчака – того, кто сдал «Подпаска с огурцом» в комиссионку. Причастен ли он сколько-нибудь к афере с Веласкесом?
Кипчак растерян, нервничает:
– Полная неожиданность… Я только-только с аэродрома…
– Мне это известно, товарищ Кипчак. Часто ли вы продаете картины через комиссионный магазин?
– Собственно… один раз всего.
– У вас там знакомый приемщик?
– Н-нет…
– Когда вы сдавали картину, была очередь или никого?
– Очередь.
– Долго ждали?
– Порядочно. Не меньше часу.
– Что принесли другие?
– Помню маленькую акварель Бенуа…
– Проверим, проверим. Сколько дней спустя вы наведались узнать о судьбе картины?
– Я не наведывался, я почти сразу уехал в санаторий.
– В очереди было много знакомых?
– В очереди? Нет. Случайные люди.
– А санаторий, где вы отдыхали, лечебного типа?
– Да… у меня язва.
– Сочувствую. Кстати, вспомните имя-отчество приемщика.
– Но… я понятия не имею.
– Однако договоренность о приеме «Подпаска» существовала?
Вопросы так и сыплются: невинный оправдается, виновный запутается.
– То есть, загодя?.. Нет.
– Почему же вы были уверены, что его возьмут?
– Я не был уверен.
– Предложенная цена – шестьсот рублей – вас устроила?
– Даже сверх ожидания. Вещь плохонькая.
– С кем из сотрудников магазина вы раньше общались?
– Лично ни с кем.
– Если не лично, то, возможно, через посредника?
– Нет-нет.
– А после продажи?
– Да нет же! Вы будто нарочно сбиваете меня с толку…
– Следовательно, товарищ Кипчак, не имея ни предварительной договоренности, ни какого-либо опыта реализации картин через комиссионный магазин, вы отправляетесь туда в разгар своего рабочего дня. И битый час стоите в очереди, даже без твердой надежды на успех, потому что вещь «плохонькая». Так?
Кипчак беспомощно моргает светлыми ресницами:
– Ну… в принципе так.
– Очень хорошо, – подытоживает Зыков первый этап допроса. – Почему возникла острая необходимость продать «Подпаска»?
– Разве я сказал «острая необходимость»? Он просто не подходил мне.
– Сколько у вас сейчас картин?
– Шестьдесят четыре.
– Сколько лет вы занимаетесь коллекционированием?
– Лет двенадцать.
– За это время вы расставались с некоторыми полотнами?
– Естественно. Иначе коллекцию не соберешь.
– Какие еще картины вы продавали в комиссионный?
– Больше никаких. Между прочим, вы уже спрашивали.
– Возможно. – Зыков игнорирует обидные нотки в тоне Кипчака. – Вам не кажется странным, товарищ Кипчак, что, впервые за двенадцать лет обратившись «на авось» к услугам магазина, вы получили неожиданно хорошую цену? И что «Подпасок» был немедленно куплен иностранным туристом?
– Да, немного странно.
– Как вы объясняете, что единственную сданную вами картину, причем «плохонькую», купил человек, пожелавший увезти ее за рубеж?
– Откуда же мне знать! – волнуется Кипчак. – Мой приятель держит пошлый пейзаж за то, что там колодец напоминает ему родную деревню.
– Кому вы показывали пастушка до продажи?
– Да все видели, кто ко мне ходит.
– Уточняю вопрос: кому вы показывали картину, сообщая, что собираетесь сдать ее в комиссионный магазин?.. Жду ответа.
Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях.
– Папа, Цветков.
Боборыкин выходит.
– На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщиной, – горестно говорит Муза, продолжая прибирать.
– Да? В каком? – невозмутимо интересуется Альберт.
– В «Славянском базаре».
– Тебя дезинформировали, дорогая. В «Славянском базаре» я был не с женщиной – с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное – тем более.
Муза в ярости.
– Проверил?
– Не привязывайся с глупостями. В рестораны я хожу потому, что дома нечего жрать. Мы едим на бесценном фарфоре и хрустале позолоченными вилками и ложками. Но что мы едим? Консервы, бутерброды, бесконечные яички всмятку, хорошо, если магазинные котлеты. Я всегда голодный. Я пережил ленинградскую блокаду! Как мы мерзли… Как мы боялись… Как голодали… Тебе не понять, ты была в тылу. А я хронически голодный.
– Но папа тоже перенес ленинградскую блокаду и очень умерен в еде.
– Ему легко быть умеренным. А мне нужно! Я на все жадный: жратва, деньги, женщины, удовольствия. Папа… У него уже переходный возраст. С этого света на тот.
– Не смей так говорить!
Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборыкин.
– Снова ее дразнишь?
– Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд – это уже ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич.
– Юмор, что влюблена в тебя , Альберт.
Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через короткое время возвращается с пожилым добродушным человеком – Вешняковым, неся за ним упакованную картину.
– Кого вижу! – восклицает Боборыкин.
Друзья обнимаются.
– Муза, иди сюда! – зовет Боборыкин.
Появляется Муза.
– Ой, Алексей Николаевич!
Тот ласково целует ее.
– Есть хотите? – спрашивает Муза.
– Ни-ни! Сыт… в общем и целом.
– Тогда чайку, как раз вскипел, – Муза испытывает облегчение.
А Боборыкин косится на картину:
– Что-то привез. Что привез-то?
– Посмотрите – скажете. За приговором приехал.
– Посмотрю, отчего не посмотреть.
– Или я счастливый человек, или…
Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегустирует конфеты.
– Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! – машет рукой Вешняков.
Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.
– Где добыл? – коротко и деловито говорит Боборыкин.
– Выловил… из моря житейского. Вам первым показываю.
– Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.
Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.
– А почему бы не Рокотов? – вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует:
«Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела женщина на нас.
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач.
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач».
Тара-та-та, тара-та-та-та… –
Заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожиданной серьезностью:
«Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза».
– «Со дна души моей мерцают…» – шепчет Вешняков.
– Заболоцкий, – поясняет Альберт. – По-моему, мерцают. В общем и целом.
– Глаза, правда, есть… И характер есть. Но легкости не хватает, – с сожалением добавляет Муза. – Слишком добросовестно сделано.
– Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусенька… категорически?
– Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокотова.
– Эх, беда, беда… До чего ж я надеялся!
– Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться.
– Нет, Мусенька, либо «со дна души», либо он мне не нужен. Тогда буду продавать…
– Продать я бы его за Рокотова продал, купить – не купил, – резюмирует Боборыкин.
– Ну и кончен разговор! – решает Вешняков. – Давайте чай пить.
Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматривает стены.
– Знаю… Знаю… А эта новая? – надевает он очки, читает подпись. – В натюрмортах я не очень, но имя громкое.
– За то и держу. Народу много ходит, лишний «ах» не вреден.
– Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? – Вешняков огладывается на свой портрет.
– Места нет, Алеша, – уклоняется Боборыкин.
– Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три – и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму – пополам.
– Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать – кто, буду сладко жмуриться.
Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами перемирие, Альберт тронул Музу стихами.
Едва сели за стол – снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.
Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.
– Найду на кухне кружку попроще, – говорит он, – разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.
Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:
– Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.
Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической кружкой и замечает портрет.
– Это чья ж такая?
– Смотри сам, – отзывается Боборыкин.
– Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести… – Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. – Ты вот глядишь на меня, а он умер. «Художник живет в своих творениях». Да, живет, если есть имя. Иначе – конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться… Имя! Имя – это все.
Протягивая Музе кружку, Ким сообщает:
– Говорят, Рязанцев отдал концы.
– Да ну?! – вскидывается Альберт почти обрадованно.
– Говорят, сердце. Десять минут – и амба. Ожидается распродажа.
– От это будет базар так базар! Успевай хватать! – предвкушает Альберт.
– О Рязанцеве я слышал. Модный женский врач, кажется? – подает голос Вешняков.
– Он самый. Женился под старость на полуграмотной домработнице, – хмыкает Боборыкин. – Коллекционер – не коллекционер, но если верить рассказам, то в квартире – художественный склад.
Ким делает Альберту знак: покурим?
Оба выходят в кухню, убого обставленную и грязноватую.
– Лучше бы на балкон, тут у моей супруги проживают тараканы.
– Музе прощается. Ну, я принес. – Ким передает Альберту серебряный портсигар. – С тебя авансик.
Альберт открывает портсигар, защелкивает, любуется тонкой отделкой.
– Здорово ты навострился, отлично смотрится! – хлопает Кима по плечу.
Тому комплименты не нужны, знает себе цену.
– Рядовая вещь. У меня пепельница в работе – вот там будет искусство!
– Поосторожней с искусством. Рискуешь переплюнуть гениальные образцы.
– Черт бы их побрал! – взрывается Ким на предостережение Альберта.
* * *
Из поездки в краеведческий музей вернулся Томин и застал Знаменского за необычным занятием: на столе его громоздятся альбомы с репродукциями и книги по истории живописи. С притворным ужасом Томин перебирает книги и читает названия, никогда не звучавшие в этом кабинете.– Устроил себе искусствоведческий ликбез, – разводит руками Пал Палыч.
– Ясно, старичок. И далеко шагнул?
– Дошел до фразы, – Знаменский зачитывает скороговоркой цитату. – «Для достижения центростремительного построения художник подчиняет формы предметов контурным полуокружностям, контрастирующим с цветовыми плоскостями картины, и ставит задачу не портретирования, а конструирования».
– И переводишь без словаря?
– Запросто. Рассказывай, что привез.
– Привез вторую «Инфанту», привез директора музея. Еще привез вагон туману и маленькую тележку полезных сведений.
– Выкатывай хоть тележку.
– Ну, стало быть, картины были украдены и тотчас найдены. Украдены культурно: воры отключили недавно смонтированную сигнализацию. И пока ночной эфир струил зефир, вынесли, что им понравилось. Через окно нижнего этажа. Первым обнаружил пропажу сторож. Под утро, говорит, не спалось, пошел по залам, увидел. Бросился звонить в милицию. Отсюда начинается интересное: картины обнаружили через десять – двенадцать минут. Собака взяла след и мигом привела к котельной – рядом, в двух кварталах. Там все было аккуратно сложено.
– И на радостях никто не подумал, а зачем сложено?
– Естественно. Посмотрел я собаку в работе. По следу идет, но сбивается, возвращается, нервничает. А мне говорят: «Тогда она птицей летела!»
– Укрепили след!
– Угу. Натри подошвы копченой колбасой – любая дворняга птицей полетит.
– А какой музейный сторож? Да сядь ты, Саша, не мотайся.
– Могу и сесть. Сторож – голубое создание. Я его из подозреваемых вычеркиваю.
– Так… Но раз сумели отключить технику, то консультировал кто-то из тамошних.
– Не обязательно. Тут такая штука: городок стоит на туристской трассе, и месяц, в который произошла кража, был рекордным по числу посетителей.
– А при чем статистика?
– При том, Паша, что сигнализацию проводили и опробовали в рабочие часы музея. Практически на глазах этого самого рекордного числа посетителей.
– Идиоты.
– Примерно то же самое я сказал прорабу… в более крепких выражениях.
– И он?
Томин машет рукой.
– Объяснил, что все люди работают в рабочее время, оно потому и называется рабочее, а в нерабочее время люди не работают. И что обеспечение секретности – дело той организации, которая приглашает. Разумно?
– А у директора музея тоже есть разумное объяснение?
– Он отговаривается, что публика – дура, и разницы между сигнализацией и простой электропроводкой уловить не способна… Засим тележка опустела. Предлагается в неограниченном количестве туман.
Теперь Пал Палыч вышагивает взад-вперед, а Томин наблюдает за ним с дивана.
– Значит, на месте ни единой зацепки?
– По первому заходу – голо, Паша. Надо плотно садиться и процеживать всех и вся сквозь мелкое ситечко.
– Слушай, пошли кого-нибудь! Там уже полгода минуло, все, что люди могли забыть, – забыли, след простыл. А здесь – еще теплый, здесь ты сейчас нужнее.
– Попробую… Директор музея в коридоре. Звать?
– Зови, чего тянуть.
Томин приглашает Пчелкина: тот входит, заметно нервничая.
– Разрешите? Здравствуйте, – он смотрит на Пал Палыча и вдруг с облегчением всплескивает руками: – Павел… Это ты?! Вот свела судьба старых друзей!
Пчелкину радость – Знаменскому досада. Вовсе ни к чему ему Пчелкин в качестве подследственного!
* * *
В кабинете Скопина собралась вся тройка.– Друзьями мы не были, хотя знакомство давнее, – хмуро говорит Знаменский. – Правда, лет десять не встречались, но у меня о Пчелкине твердое мнение. К сожалению, плохое. Просил бы освободить от объяснений, что и почему.
– Нет уж, Пал Палыч, потрудитесь назвать причину, – возражает Скопин.
– Ну хорошо… Пчелкин бывал в одной близкой мне семье. Считался женихом. Но обошелся без загса и смотал удочки. Конечно, не он первый, не он последний. Но… есть подробности, которых простить нельзя. В общем, Пчелкин мне решительно неприятен! А его действия предстоит объективно оценить. Мне это трудно – могу поддаться предубеждению. Потому считаю для себя неэтичным вести дело дальше. – Он кладет на стол папку.
Скопин щурит глаза.
– Значит, самоотвод? В горячее дело с ходу вводить нового следователя?.. Вынужден согласиться, – неожиданно заканчивает Скопин.
– Вадим Александрович, вы допускаете, что Пал Палыч может быть необъективен?! – Кибрит ушам не верит.
– Вполне допускаю, Зинаида Яновна. Постоянно держа в уме, что он предубежден, Пал Палыч не способен на объективность. Он же станет на каждом шагу бояться личной неприязни! Улики против директора, чего доброго, припишет этой своей неприязни и преуменьшит его вину… Пал Палыч, напишите рапорт.
– Хорошо.
– Вам досадно? – обращается Скопин к Томину и Кибрит. – Мне тоже, уверяю вас. – Он включает переговорное устройство.
– Зыков на месте?.. Вернется – срочно ко мне. – И снова к Томину и Кибрит. – Вы с ним работали?
Оба отрицательно качают головой.
– Последние дела Зыков провел удачно, хотя опыта маловато. Ну ничего, будет советоваться.
Знаменский достает из папки листок:
– На ближайшие дни я составил себе план.
– Давайте сюда, Зинаида Яновна?
– Первоочередное – это сравнительная экспертиза обеих картин: из музея и из таможни. Надеюсь договориться в Центральных реставрационных мастерских. Там и специалисты и аппаратура.
– Я бы проверил на подлинность все картины, которые крались-возвращались, товарищ полковник, – предлагает Томин.
– Согласен, с этим медлить не годится. Подумайте, Зинаида Яновна, кого направить в музей. А на что мы можем рассчитывать со стороны угрозыска?
– Пока общая разведка, товарищ полковник. Область для меня новая, люди новые. – Томин смотрит сумрачно: самоотвод Пал Палыча испортил настроение.
А тому вдвойне обидно: начало раскручиваться занятное дело, а пойдет дальше без него…
* * *
У комиссионного магазина, торгующего антиквариатом, роятся группки людей. Интеллигентный пожилой человек сидит на выступе фундамента, веером держа в руке кисточки, предназначенные на продажу. Похаживает взад-вперед парень с книгой альбомного формата в яркой суперобложке. Кто-то стоит с объемистой хозяйственной сумкой; когда к нему обращаются, с достоинством приоткрывает сумку, показывая, чем он торгует.Здесь нет атмосферы вульгарной толкучки. Скорее нечто вроде примагазинного уличного клуба по интересам, где собираются коллекционеры, но мелькают и «жучки».
За широкой полосой газона, отделяющего комиссионку от проезжей части улицы, останавливается такси. В машине Томин и художник Орлов. Дальнейший разговор они ведут на ходу.
– Вы только представьте меня двум-трем завсегдатаям и бросайте. Опекать не надо.
– Хорошо, Александр Николаевич, постараюсь.
Приближаясь к магазину, Орлов высматривает знакомых Какая-то женщина ему кивает, и он обрадованно представляет ей Томина.
– Томочка, познакомься, пожалуйста, мой друг. Я у него отдыхал на юге.
Женщина нехотя отрывается от нескольких людей, с которыми разговаривала, и окидывает взглядом Томина. Перед ней достоверный уроженец субтропиков – из породы тех, кто весьма доходно эксплуатирует климатическое преимущество этого края.
– Вот заболел человек любовью к прекрасному, – смущенно сообщает Орлов.
– Тяжелый случай, – роняет Тамара.
За спиной Томина кто-то хмыкает: «Осложнение после урожая фруктов».
Оттеснив Тамару немного в сторону, Орлов говорит:
– Томочка, моего друга потянуло на собирательство.
– Что же он собирает? – в тон Орлову Тамара понижает голос,
– Бессистемно, как всякий новичок. Ему надо помочь…
– Лично у меня для новичка ничего нет.
– Ты хоть познакомь его с кем-нибудь. Я обещал, неудобно.
– Ну пойдемте, – усмехается Тамара.
Они направляются к ближайшей группе.
– Разрешите вам представить – Саша с юга. Начинающий коллекционер.
Томин энергично пожимает руки: «Саша… Саша… Саша… Очень приятно…»
– Насколько я понимаю, – насмешничает Тамара, – трехэтажная избушка на море или в горах, которая нуждается в украшении?
– Примерно, примерно, – соглашается Томин.
Тамара отходит, оставив его на милость новых знакомых.
Но новым знакомым он тоже не интересен.
– Чем можем быть полезны?
– Решил коллекционировать что-нибудь настоящее, – с энтузиазмом объявляет Томин. – Посоветуйте, чтобы не ошибиться.
– Это зависит от вкусов и, простите, средств.
– За средствами не постою! – тон денежного олуха удается Томину в совершенстве.
– Но что вас все-таки привлекает? Я, например, собираю Хлебниковские эмали. Вот он гоняется за ранним Кандинским, за его стилизованными пейзажами а ля рюсс. А он имеет пристрастие к народной утвари и одежде. И так далее.
– Не знаю, понимаете, на чем остановиться. Хотелось бы сойтись с понимающими людьми.
– Слушайте, Саша, – говорит наименее вежливый из собеседников, – вы интересуетесь искусством? Вон там, – он указывает на длинную витрину магазина, – от угла до угла – сплошное искусство! Идите и выбирайте. Нам надо поговорить. – И демонстративно отворачивается к своим. – Так вот, други, насчет красного коня. Еще у экспрессиониста Марка были «Три красных коня». У него же есть «Синие лошади», «Голубая лошадь»…
Н-да, с налету не врежешься в среду любителей живописи, одержимых красными и синими конями. Но, в сущности, и Томину не они нужны. Он явился сюда в виде откровенной наживки для дельцов при искусстве. Для более тонкой игры нет времени. И успокоительно кивнув огорченному Орлову, который издали наблюдает, как его протеже получил от ворот поворот, Томин входит в магазин. За ним с улицы направляется «жучок», угодливо приветствуя выходящего из магазина Альберта в сопровождении почтительного молодого человека.
– Вон та, Альберт Иваныч, – указывает он на женщину, переминающуюся с ноги на ногу в сторонке.
– Что ж, позови, – разрешает Альберт.
Молодой человек подводит женщину.
– У меня старинный сервиз Поповского завода, – говорит она, зябко сжимая руки.
– Это разве старинный?
– Он очень красивый! И весь цел, им почти не пользовались.
– Почему же в салоне не берут?
– Они не называют стоимость. Привозите, говорят, оценим. Но в нем столько предметов! Пришлось бы нанимать такси… и притом комиссионный сбор… Может, вы посмотрели бы? Мне срочно необходимы деньги.
Этого женщина могла бы и не сообщать – Альберт сам видит.
* * *
Томин бродит по салону, впитывая атмосферу. За ним по пятам слоняется «жучок». В отделе, где торгуют канделябрами, часами, шкатулками, Томин внезапно встречается взглядом с Ковальским – бывшим мошенником по кличке «Хирург». Тот стоит за прилавком, занимаясь с супружеской парой, которая разглядывает массивные настольные часы.– Шесть тысяч – дороговато, – тянет покупатель.
– Но это ж не только художественная – историческая ценность, – агитирует Ковальский. – Эти часы пережили пожар Москвы. И до сих пор день за днем тикают! – Тут он видит Томина. – Тикают… – повторяет Ковальский уже машинально: он теряет интерес к покупателям.
– Я бы предпочла напольные, – мечтает покупательница. – В деревянном футляре и с боем. Представляете, что я имею в виду?
– Да-да, бывают… – рассеянно отзывается Ковальский.
– Если мы вам оставим телефон, можно ли надеяться?..
– Пожалуйста, отчего же.
Покупательница записывает для Ковальского телефон.
– Будем очень, очень признательны!
Посетители уходят. А Томин секунду-другую колеблется, не уверенный, сулит ли встреча удачу или провал.
Когда-то он выслеживал Ковальского, а Знаменский вел дело. Вторично Томину случилось столкнуться с Хирургом в колонии, где тот отбывал срок. Они потолковали, в общем, дружелюбно, разоткровенничавшийся Ковальский попросил Томина о личном одолжении. Но Томин просьбу не выполнил… Решившись, Томин делает шаг к прилавку.
– Здравствуйте, Сергей Рудольфович.
Момент острый для обоих. Томину необходимо инкогнито. Ковальский может его раскрыть, если захочет. Захочет ли? Нет, не захотел.
– Здравствуйте… Не припомню, где встречались, – осторожно говорит он.
– На юге, в теплых краях.
– Ах, да-да! Здравствуйте! – Тихо: – Как вас по имени-отчеству?
– По-прежнему.
Дальнейший их разговор протекает с перерывами, попеременно то с глазу на глаз, то при покупателях, которые сменяют друг друга у прилавка. Соответственно меняется тон и содержание разговора.
– Вы для себя или… как обычно?
– Как обычно. Показывайте мне подряд, что подороже.
Со стороны все вполне естественно: Саша с юга приобщается к искусству.
– Вот, пожалуйста, весьма интерьерная вещь. Сейчас в моде.
– Спасибо… Давно вы здесь?
– Больше года, Александр Николаевич.
– А какими судьбами?
– Целая одиссея… Для подарка мужчине советую пепельницу. Есть фарфоровые, бронзовые, это резьба по мыльному камню – Китай… Пал Палыч здоров?
– В норме. Будет рад услышать о вас добрые вести.
– Александр Николаевич… – нерешительно бормочет Ковальский, – как-нибудь не выкроите для меня часок?
– Позвоните… Попрошу вон ту вазу поближе.
Ваза «дворцового» ранга. «Жучок», до сих пор маячивший в отдалении, не выдерживает, подбирается к Томину, трогает за локоть.
– Слышь, пойдем на пару слов. – Он отводит Томина от прилавка. – Слышь, друг, на кой тебе эта мура, на кой?! Хочешь красный «Жигуль»?
Клюнули на Сашу с юга, да только не те, кто требуется…
* * *
В отличие от Знаменского Зыков работает в более прямолинейной манере. Его допросы – это допросы, а не доверительные беседы, как порой у Пал Палыча. Ведет их Зыков стремительно, напористо, без пауз. Последовательность вопросов, как правило, спланирована им заранее, и темп не оставляет допрашиваемому времени на формулирование уклончивых ответов. Приходится отвечать коротко и по существу. И тотчас Зыков, как фигуру в игре, двигает вперед новый вопрос, ни на секунду не выпуская инициативу из рук. Порой это приносит успех, порой нет: Зыкову недостает гибкости и чутья на людей.Сейчас он взял в оборот Кипчака – того, кто сдал «Подпаска с огурцом» в комиссионку. Причастен ли он сколько-нибудь к афере с Веласкесом?
Кипчак растерян, нервничает:
– Полная неожиданность… Я только-только с аэродрома…
– Мне это известно, товарищ Кипчак. Часто ли вы продаете картины через комиссионный магазин?
– Собственно… один раз всего.
– У вас там знакомый приемщик?
– Н-нет…
– Когда вы сдавали картину, была очередь или никого?
– Очередь.
– Долго ждали?
– Порядочно. Не меньше часу.
– Что принесли другие?
– Помню маленькую акварель Бенуа…
– Проверим, проверим. Сколько дней спустя вы наведались узнать о судьбе картины?
– Я не наведывался, я почти сразу уехал в санаторий.
– В очереди было много знакомых?
– В очереди? Нет. Случайные люди.
– А санаторий, где вы отдыхали, лечебного типа?
– Да… у меня язва.
– Сочувствую. Кстати, вспомните имя-отчество приемщика.
– Но… я понятия не имею.
– Однако договоренность о приеме «Подпаска» существовала?
Вопросы так и сыплются: невинный оправдается, виновный запутается.
– То есть, загодя?.. Нет.
– Почему же вы были уверены, что его возьмут?
– Я не был уверен.
– Предложенная цена – шестьсот рублей – вас устроила?
– Даже сверх ожидания. Вещь плохонькая.
– С кем из сотрудников магазина вы раньше общались?
– Лично ни с кем.
– Если не лично, то, возможно, через посредника?
– Нет-нет.
– А после продажи?
– Да нет же! Вы будто нарочно сбиваете меня с толку…
– Следовательно, товарищ Кипчак, не имея ни предварительной договоренности, ни какого-либо опыта реализации картин через комиссионный магазин, вы отправляетесь туда в разгар своего рабочего дня. И битый час стоите в очереди, даже без твердой надежды на успех, потому что вещь «плохонькая». Так?
Кипчак беспомощно моргает светлыми ресницами:
– Ну… в принципе так.
– Очень хорошо, – подытоживает Зыков первый этап допроса. – Почему возникла острая необходимость продать «Подпаска»?
– Разве я сказал «острая необходимость»? Он просто не подходил мне.
– Сколько у вас сейчас картин?
– Шестьдесят четыре.
– Сколько лет вы занимаетесь коллекционированием?
– Лет двенадцать.
– За это время вы расставались с некоторыми полотнами?
– Естественно. Иначе коллекцию не соберешь.
– Какие еще картины вы продавали в комиссионный?
– Больше никаких. Между прочим, вы уже спрашивали.
– Возможно. – Зыков игнорирует обидные нотки в тоне Кипчака. – Вам не кажется странным, товарищ Кипчак, что, впервые за двенадцать лет обратившись «на авось» к услугам магазина, вы получили неожиданно хорошую цену? И что «Подпасок» был немедленно куплен иностранным туристом?
– Да, немного странно.
– Как вы объясняете, что единственную сданную вами картину, причем «плохонькую», купил человек, пожелавший увезти ее за рубеж?
– Откуда же мне знать! – волнуется Кипчак. – Мой приятель держит пошлый пейзаж за то, что там колодец напоминает ему родную деревню.
– Кому вы показывали пастушка до продажи?
– Да все видели, кто ко мне ходит.
– Уточняю вопрос: кому вы показывали картину, сообщая, что собираетесь сдать ее в комиссионный магазин?.. Жду ответа.