Лаврова Ольга. Подпасок с огурцом

   – Давайте возьмем, время терпит.
   Ковальский приносит кофе, коньяк и решительно меняет тему разговора:
   – В ваших сегодняшних заботах не могу быть полезен?
   – Кто знает. В общем-то, вы причастны к миру, который меня интересует… Скажите, среди коллекционеров много мухляжа?
   – Не без того, Александр Николаевич, бывает. Но по большей части – чистый народ. Как один тут про себя говорит: «Я – зажженный человек!» Вот в основном они такие – зажженные люди.
   – У вас постоянная клиентура, связи?
   – Целая кипа телефонов записана. Я им нужен.
   – Случаем, не хвастался кто-нибудь, что достал английскую книгу под названием «Искусство Фаберже»?
   – Где-то есть на руках, краем уха слышал. На всю Москву два, много – три экземпляра. Легче самого Фаберже достать, чем эту книгу. Фаберже я, например, в натуре видел, книгу – нет.
   – И каков он – Фаберже, которого вы видели? – любопытст­вует Томин.
   – Хорош, спору нет. Работа тончайшая, изящная. Я видел бокал золотой и пресс-папье – камень, а сверху спит серебряный лев. Производит впечатление. Но как представишь себе, что на то пресс-папье можно машину купить…
   – Да будет!
   – Честное слово! Мода, Александр Николаевич. Фаберже сейчас так превознесли – куда твой Бенвенуто Челлини!.. Попробую аккуратно расспросить, у кого есть книга. – И Ковальский, ста­рый плут, подмигивает.
   – Буду благодарен, Сергей Рудольфыч. Мне вас послал счастли­вый случай. Начинаю подумывать, а не удастся ли через вас некому Саше, владельцу дачи в южных краях, затесаться в среду художников и коллекционеров?
   – Хм… – Ковальский чешет кончик носа.
   – Если просьба бестактна – скажите напрямик.
   – Вот что я скажу напрямик, Александр Николаевич, – не колеблется Ковальский. – Вы и Пал Палыч – люди, которым я верю. Так что готов… И, кстати, как говорит одна моя покупательница, «мне в голову зашла мысль». Есть пройдошный малый, общий любимец, он всюду вхож. А я с ним на короткой ноге. Представлю вас в лестных тонах, думаю, он познакомит с кем надо.

 

* * *

   Старик Боборыкин с головой погружен в работу – занимается своей картотекой. На каждой карточке – фамилия коллекционе­ра и список вещей, которыми тот владеет. Боборыкин заносит сюда также сведения о совершающихся сделках: он всегда в курсе движения товара на художественном рынке. Сверяясь с записями на отдельных листках, он делает пометки в карточках.
   – Модильяни… Списываем Модильяни с Ветчинкина, пос­кольку он перекочевал к Орлецкому… А Ветчинкину заносим два эскиза Коровина… на доброе здоровье… Шадрин расстался с Верещагиным… Взял оного Верещагина Боборыкин, и правильно сделал… Так, Рязанцев. Покойного Рязанцева изымаем, да будет ему земля пухом. С Рязанцевым хватит возни на полдня…
   Боборыкин потирает руки, смакуя предстоящую возню с насле­дием женского врача. Очень некстати кто-то звонит в дверь. Боборыкин прикладывается к глазку в передней – Ким Фалеев! Волосы взлохмачены, галстук на боку.
   – Опять навеселе? – ворчит старик, отпирая.
   – Я навеселе не бываю. Либо пьян, либо трезв. Сейчас просто веселый… – Ким шумно врывается в комнату. – Батюшки, что я сподобился узреть! Знаменитая картотека! Холодная летопись человеческих страстей и безумств.
   – Не трогай!
   – Не трогаю, на шута она мне.
   Боборыкин снова садится за дело, но парень ему мешает.
   – Я, по счастью, не собиратель чужого, – разглагольствует тот, – я художник, творец. Лет через пятьдесят начнут коллекциони­ровать меня, Кима Фалеева! – и неожиданно дурным голосом запевает: «Гори, гори, моя звезда-а…»
   Боборыкин вздрагивает.
   – Фу, чтоб тебя! До чего ты весь крученый-верченый. Полчаса сычом смотришь, полчаса песни поешь. Терпеть тебя не могу!
   – Взаимно, Анатолий Кузьмич, взаимно.
   – Дерзишь? Гляди, выгоню.
   – Не гоните, Анатолий Кузьмич, еще пригожусь, – смеется Ким. – Что Альберта не слышно? Обещал быть дома.
   – У него массажистка. Три раза в неделю, пятнадцать рубликов сеанс.
   – Хорошенькая?
   – Нет.
   – А Муза дома?
   – Стряпает.
   – Бедная. Алику бы на шеф-поваре жениться.
   Из коридора слышны голоса – Альберт провожает массажис­тку. Затем появляется – разнеженный, в купальном халате.
   – А, юный гений.
   – Он самый. Спроси-ка меня, Альберт, почему я веселый такой.
   – Почему ты веселый такой?
   – Хорошую штучку принес. По всем статьям – Фаберже.
   – Ля-ля! Ля-ля! Показывай.
   Ким бережно разворачивает и ставит на стол серебряную пе­пельницу.
   – Пепельница-лягушка? Недурно. Анатолий Кузьмич, полю­бопытствуйте.
   Боборыкин, не беря в руки, осматривает пепельницу.
   – Превосходная работа. Если невооруженным глазом, весьма похоже на Фаберже. Но, естественно, надо смотреть и исследо­вать. Ты уж сам, Альберт, у меня полно дел. – Он забирает свои ящички и удаляется.
   – На кой ляд старик передо мной притворяется, будто не знает?
   Вместо ответа Альберт строит неопределенную мину и уносит пепельницу.
   Ким взвинченно слоняется по комнате, напевая: «Гори, гори, моя звезда…»; приостанавливается перед одной из картин: «Ну и что в тебе такого особенного, неповторимого? Только имя, друг мой, только имя». Снова неспокойно бродит: «Гори, гори, моя звезда-а…». Достает сигарету, закуривает.
   Входит Муза в фартуке и, заметя в руке Кима сигарету, ахает:
   – Ты, паршивец, где куришь?!
   – Простите, Муза Анатольевна, совершенно машинально, – он поспешно тушит сигарету.
   – В любой картинной галерее заплатил бы штраф.
   – Заплачу, Муза Анатольевна! – Ким начинает шарить по карманам, разыгрывая испуг человека, обнаружившего, что у него с собой ни гроша.
   – Алик у себя?
   – Он занят ненадолго. Лучше не беспокоить.
   – Я только спрошу, класть лук или нет.
   – Не класть! – преграждает ей Ким дорогу. – Если только целиком.
   – Почему целиком?
   – Потому что резать невозможно, глаза щиплет.
   – А и ладно, пускай себе ест без лука! – улыбнувшись, решает Муза и возвращается на кухню.
   Альберт появляется очень довольный, с пепельницей и лупой.
   – Порядок. Клеймо на месте. «Поставщик Императорского двора» и прочая… Во сколько ты ее ценишь?
   – Вещь первоклассная. На аукционе в Цюрихе за нее дали бы столько тысяч фунтов!
   – Ха! – Альберт обводит комнату рукой. – Если тут все пересчитать на фунты – пуды получатся. Но, как с горечью подметил поэт: «Ты не в Чикаго, моя дорогая».
   С деланно незаинтересованным видом заглядывает Боборы­кин:
   – Что там у Музы с обедом?
   – У Музы полная икебана, – живо отзывается Ким. – Анато­лий Кузьмич, сколько стоит этот Фаберже?
   Вооружаясь лупой, старик придирчиво осматривает пепельни­цу со всех сторон.
   – Сперва надо покупателя найти, потом рядиться.
   – Мне деньги нужны сейчас.
   – Если ты встретишь человека, которому деньги сейчас не нужны, подними меня хоть среди ночи, не поленюсь, приеду полюбопытствовать.
   У Музы снова кулинарные сомнения.
   – Алик, я хотела спросить… – начинает она, но при виде лягушки мгновенно забывает о стряпне. Словно по воздуху, плы­вет Муза к столу, крепко вытирает руки фартуком и поднимает пепельницу. – Так и думала – Фаберже! Ким, ты принес? Где откопал?
   – Ким добрался до наследства петербургской балерины, лю­бовницы великого князя, – говорит Альберт первое, что навер­нулось на язык.
   – Точно. Как войдешь, сразу наискосок. Две старушки-сест­рички, балеринины племянницы.
   Муза увлечена и не замечает, что они балагурят.
   – Продается? – спрашивает она, держа лягушку в ладонях.
   – Продается.
   – Сколько?
   – Видишь ли, деточка, – вмешивается Боборыкин, – мы как раз решаем. Ким пришел советоваться.
   – Папа, давай возьмем!
   – Что ты, Музочка, что ты! Это совершенно не входит в мои планы.
   – Тогда ты бери, Алик. Бери, не прогадаешь.
   – Но ты же знаешь, во что нам влетел Рязанцев. Ни Анатолий Кузьмич, ни я просто не имеем возможности… На кухне ничего не пригорит? – Альберт тревожно поводит носом.
   – Ой, Алик, помешай сам!
   Альберт кидается на кухню – нельзя допустить, чтобы погиб обед!
   Ким рад заварухе.
   – Купите вы, Муза Анатольевна. Вам я уступлю подешевле.
   – Пап, ты дашь взаймы?
   – Ни рубля. Что за блажь?
   – А и ладно, без вас найду! – поднимает Муза флаг мятежа. – Сколько, Ким?
   – Оцените сами.
   – Альберт! – призывает Боборыкин. – Ким подбивает Музу купить!
   – Эй ты, кончай свои фокусы! – невнятно кричит из кухни Альберт с набитым ртом.
   Ким смеется.
   Боборыкин пытается умиротворить Музу:
   – Давай договоримся – ко дню рождения ты получишь Фаберже.
   – Но я хочу именно этого!
   – Теперь не время! – отрезает Боборыкин и покидает поле боя. – Я умываю руки, – сообщает он Альберту, столкнувшись с ним в дверях.
   – Ладно уж, распетушились! Не буду. Иди, Алик, я просто полюбуюсь. Ну? Полюбоваться я имею право?
   Альберт неохотно скрывается.
   Муза усаживается поговорить по душам.
   – Слушай, Ким, как интересно – только сейчас начинают выплывать самые талантливые работы Фаберже. Будто где-то прятались и выжидали, пока их смогут оценить по достоинству.
   Настроение Кима резко меняется, он вдруг мрачнеет.
   – Не согласен?
   – Вполне согласен.
   – Из мастерских Фаберже выходило ведь немало и манерного. Не сплошь была красота, бывала и красивость. Особенно с золо­том, с драгоценными камнями. А тут так просто и благородно – чистое серебряное литье. А эта лягушка, слегка утрированная, с ноткой иронии… Замечаешь?
   – Это животное с настроением.
   – Именно! И опять же – с чего я начала – появись она раньше, так в общем всплеске моды не обратили бы внимания, Фаберже и Фаберже. А сейчас, когда каждая находка на виду, начинаешь думать и сравнивать. Я считаю – то, чем все восторгаются, это средний уровень. А есть вершина творчества, золотой период.
   Лицо Музы смягчилось, помолодело, она в своей стихии.
   – И что еще вы относите к вершинам творчества?
   – Из вещей, которые держала в руках, пресс-папье со спящим львом, например.
   – А подсвечник-змея? – напряженно спрашивает Ким.
   – Да, пожалуй. У тебя, Кимушка, отличный нюх. И все – в едином стиле и помечено московским клеймом. Я начала было статью писать. Алик даже название придумал: «Золотой период серебра Фаберже».
   Жующий Альберт заглядывает в дверь и, послушав, о чем речь, исчезает.
   – Дайте почитать, когда допишете.
   – А, забуксовала что-то. Не пойму, на что выводить. Вряд ли это собственноручные работы старика Фаберже. Кто-то из его мастеров. Я уж в литературе, в архивах рылась – попусту. Петербургские мастера, те известны: Перхин, Соловьев, Горянов, Епифанов-Захудалин. Там мы знаем: если кроме фирменного клейма стоит «Ф.А.», – это Федор Афанасьев, «В.Б.» – Василий Бойцов и так далее. А в Москве всего-то было два или три личных клейма. Одно из них «И.П.», Но что за «И.П.»? Неведомо. Вещей его мало, они в таком же роде, – она кивает на лягушку. – Очень своеоб­разные.
   – И вы подозреваете, что «золотой период» – это дело рук «И.П.»?
   – В душе уверена.
   – Отчего же на пепельнице нет букв «И.П.»? И на подсвечни­ке не было! – запальчиво возражает Ким.
   – В том-то и загадка. Великолепные работы, его работы, но без инициалов! – Муза понижает голос. – Ким, я лягушку возьму, только пока помалкивай. Что старушки просят?
   – Старушки темные, – неохотно врет Ким. – Знают, что старинное серебро, и все…
   – Ладно, столкуемся, – шепчет Муза.

 

* * *

   Что же следствие? Где наши сыщики? Не скажешь пока, что они далеко продвинулись. Докладывая дело начальству, лейте­нант Зыков не может похвастать особыми достижениями.
   – По-видимому, состав преступной группы разношерстный, товарищ полковник. И, судя по тому, что польстились на пиджак, на сигареты, мелкое жулье. Но должны существовать те или тот, кто все это организовал и взял на себя реализацию похищенно­го…
   – А подтверждается, что у директора пропали личные вещи? – прерывает Скопин.
   – Да, замшевый пиджак Пчелкин надевал, когда приезжали иностранцы. Названная им книга тоже была. Действительно подарил ее художник, а директор в благодарность повесил в музее его пейзаж. На переплете книги, между прочим, есть прожжен­ное пятнышко – отлетела головка спички.
   – Что еще дал розыск на месте?
   – Пока больше ничего.
   – Подытожим. Директор музея как соучастник кражи отпада­ет. Кипчак, продавший «Подпаска», тоже.
   – Да.
   – Другими словами, вы зашли в тупик.
   – Нет, товарищ полковник, кое-что на моем счету все же есть. Директор вспомнил о группе студентов художественного учили­ща. Они как раз снимали восемь копий. И судьба этих копий неизвестна.
   – Вам неизвестна или студентам?
   – Ни им, ни мне. История такая, товарищ полковник. Из треста общественного питания к училищу обратились с просьбой помочь художественно оформить вновь открытые точки. И пря­мо указали, копии каких картин хотели бы получить – именно тех, что потом украли. Деканат разрешил, даже порадовался, что не везде висеть одним «Медведям». А для студентов это был и заработок, и практика, им потом зачли копии за курсовые работы. Деньги училищу были переведены по почте. За картинами прис­лали машину с шофером, погрузили – и все, никаких следов.
   – В тресте делают круглые глаза?
   – Да, товарищ полковник, они картин не заказывали. Хотя заказ оформлен на трестовском бланке.
   – Такой бланк мог достать любой завстоловой. В училище хоть помнят человека, с которым договаривались?
   – Молодой блондин с бородой.
   – Безнадежно. Есть даже шутка: особые приметы – усов и бороды нет… Думаю, вы отдаете себе отчет, что я жду максимума усилий. Если нужна помощь – говорите.
   – В данный момент, товарищ полковник, – только автобус и командировка на два дня: повезу студентов в музей опознавать копии.
   – Хорошо. А что делается для розыска самих картин?
   – Легальные каналы реализации перекрыты. Все организации, занимающиеся покупкой произведений живописи, выставками и прочее, поставлены в известность. Полагаю, будем иметь некото­рую информацию и о частных сделках – Томин нащупывает путь в круги художников и коллекционеров.

 

* * *

   В помещении, похожем на большую гардеробную, развешана самая различная одежда: от блайзеров до ватников и поношен­ных пальто. Добром этим заведует веселый лейтенант милиции, который снаряжает сейчас Томина на «первый бал».
   – По-моему, товарищ майор, то, что надо! – он оправляет на Томине пиджак. – Богатый приезжий с художественными нак­лонностями. И идет вам.
   Томин приглядывается к себе в зеркале:
   – Слишком респектабельно. Надо подбавить пошлости.
   – Хотите безобразный галстук, и платочек в карман? – смеет­ся лейтенант и ныряет в гущу «подведомственных» одежд.

 

* * *

   В разгаре боборыкинский четверг. Довольно людно и шумно. Общество смешанное. Здесь и солидные, уважаемые коллекцио­неры, для которых встреча носит «клубный» характер: они что-то рассказывают, обсуждают. Здесь и свои люди, и те, с кем отноше­ния далекие, но кто нужен «для уровня» или как возможный покупатель. Огрубенно говоря, это небольшой и высокопостав­ленный базар на дому, куда впускают по приглашению либо по надежной рекомендации. Ничего похожего на прием, никакого угощения, даже присесть многим негде.
   За порядком надзирает дородная пожилая женщина, которую можно точнее всего охарактеризовать словом «приживалка».
   Главная тема разговоров среди гостей – распродажа коллек­ции Рязанцева.
   – Вообразите себе этакое самообслуживание: кто хочешь приходи, что хочешь бери. Двери в квартиру настежь. Все вывалено, гравю­ры кучей в углу. В каждой комнате – родственник из деревни следит, как бы чего не утащили. Кто Шишкина тащит, кто воль­теровское кресло – с ума сойти, что творилось! А при выходе сидит «на кассе» сама мадам.
   – Но ведь она, говорят, ничего не смыслила?
   – Мало что не смыслила, она их ненавидела. Эти картины, бронза – ей от них житья не было.
   – И… жена Рязанцева назначала цены?
   – Что вы! Пригласили двух оценщиков.
   – Ужасно, что я опоздал!
   – Не жалейте, – утешает мимоходом Боборыкин, – редкост­ное, доложу вам, было, безобразие. Пыль, паутина, некоторые холсты хранились в ванной, с них осыпались краски.
   «Приживалка» впускает высокочтимого гостя. Все, мимо кого он проходит, уважительно с ним здороваются по имени-отчеству. В ответ он лишь молча кивает головой.
   – Счастие вас видеть, Николай Романович! – приветствует Боборыкин. – Оторвались от своих теорий, так сказать, ради ветки сирени?
   Высокочтимый кивает.
   – Вот рекомендую – новый портрет, – Боборыкин подводит гостя к портрету, привезенному Вешняковым. – Смотрите, не буду мешать.
   Тамара – женщина, которой Томина представляли у комисси­онного магазина, тоже здесь.
   – Анатолий Кузьмич! – окликает она. – Признайтесь честно, это Рокотов?
   – А почему бы нет?..
   В квартире появляются Томин и Додик. Тощего, безобразного и обаятельного Додика встречают оживленно: «Додик пришел!», «Додик, вы не забыли?..», «Додик, вы обещали позвонить про испанскую гитару!»
   – Товарищи, – привычно скалится он, – вас много, а додиков мало. Додик может все, но он не может все сразу! Музочка, минутку! – Подводит Томина к Музе. – Мой друг, будущий меценат. Любить не обязательно, но попрошу жаловать.
   – Проходите, чувствуйте себя свободно, – равнодушно говорит Муза.
   Томина дважды приглашать не надо. Он проходит и непринуж­денно кивает Тамаре.
   – Саша с юга! – вытаращивается та. – Какими судьбами?
   – Меня Додик привел.
   – Откуда вы знаете Додика?
   – Странный вопрос. Кто же не знает Додика? Додика все знают.
   – А где он?
   – Пошел звонить про испанскую гитару.
   – Ой, он мне нужен!.. Додик, миленький, раз ты все равно звонишь, еще две штучки сервилата…
   Муза провожает Тамару неодобрительным взглядом и возвра­щается к беседе с высокочтимым.
   – Николай Романович, хотите присесть?
   Тот кивает.
   – Тася! Стул!
   «Приживалка» появляется со стулом.
   – Вам, наверно, суетно у нас после вашего уединения, – журчит Муза и ушам не верит – высокочтимый снизошел до ответа:
   – Иногда человек нуждается в обществе… хоть сколько-нибудь себе подобных.
   А в прихожей Альберт встречает Рудневу.
   – Здравствуй, дорогая моя!
   – Здравствуй, Альберт. – Она вертится перед зеркалом, взгля­дывает на старинные часы на стене. – Эти часы жутко отстают.
   – Они по Гринвичу ходят.
   – Зачем?
   – Английские часы – английская привычка. – Он наклоняет­ся к ее уху. – Я достал.
   – Фаберже?!
   – Тсс.
   – Покажи скорей!
   – Ну не здесь же.
   Альберт ведет ее сквозь строй гостей, натыкается на Додика.
   – Додик, не знаешь, что там за деятель? – он указывает на Томина.
   – Мой друг. У него то ли вишневый сад, то ли урючный огород.
   – И цветет красивыми купюрами, да? Что ищет он в краю далеком?
   – Все, что ему сумеют продать…
   Представленная Боборыкину, Руднева пускается кокетничать:
   – Я раньше думала, что все произведения искусства – в государственных музеях. Для меня это прямо открытие – част­ные коллекции.
   – Милая женщина, разумеется, искусство принадлежит наро­ду. А картины принадлежат мне.
   – Но как вам удалось?
   – Мы, коллекционеры, сильны целеустремленностью, – хо­лодно и высокопарно вещает Боборыкин. – И великим терпени­ем.
   Вокруг Боборыкина начинают скапливаться слушатели; среди них и Томин.
   – Мы собираем и храним то, что без нас было бы утрачено. Едва ли не половина моих картин была буквально спасена от уничто­жения. Есть полотна с драматической судьбой: я собственными руками вынес их в Ленинграде из руин, оберегал под бомбежками, под обстрелом. Когда большинство людей думало лишь о том, чтобы выжить, мы, собиратели, пеклись о судьбе художественных ценностей. Умирая в нашем госпитале, полковник Островой, которого я трижды оперировал, завещал мне свою коллекцию, веря, что я не дам ей погибнуть.
   Видно, что старик сел на своего конька.
   Руднева послушала-послушала и бочком отходит – ее, как магнит, притягивает торшер…
   Появляется Ким Фалеев, под мышкой у него большая заверну­тая в газету книга. Альберт встречает его у дверей, забирает книгу.
   – Ты заставил себя ждать, моя дама в нетерпении.
   – Народу много?
   – Весь паноптикум. Не объяснишь ли, между прочим, где лягушка?
   – Для дамы лягушка – жирно, хватит портсигара.
   – Я не спрашиваю про жирно-постно, я спрашиваю, где пе­пельница?!
   – Пока у Музы… гостит.
   – Ким! Без номеров!.. Вспомни, пока Муза тебя не пригрела, ты ходил без порток! Вшивый гений!
   Рассерженный, он направляется к Музе.
   – Дай ключ от спальни.
   Муза подозрительно оглядывает Рудневу и поджимает губы.
   – Музочка, искусство требует жертв. Я не виноват, что очеред­ная жертва искусства приятно выглядит.
   Муза отцепляет ключ от связки, которую носит в кармане.
   В спальне Руднева листает иллюстрации в «Искусстве Фабер­же», алчно причмокивая. Входит Муза, оценивает ситуацию. Альберт немного отодвигается от Рудневой.
   – Чисто два голубка. Альберт и Альбина… Алик, что ты Киму сказал? Ушел и хлопнул дверью!
   – Накатывает на него. Сегодня ушел – завтра вернется.
   – Галстук поправь, – холодно говорит она, про себя называя его паршивым потаскуном.
   – Ты, Муза, как раз вовремя. Альбина Петровна интересуется, где можно взглянуть на Фаберже.
   – На Фаберже можно взглянуть в Оружейной палате, в Исто­рическом музее и в Эрмитаже, – отчеканивает Муза.
   – Я была уверена, что он француз, но Альберт Иваныч гово­рит…
   – Карл Фаберже – не француз. Еще дед его принял русское гражданство. Фаберже – вершина ювелирного искусства, весь мир называет его великим русским ювелиром, и он принадлежит России… Есть еще вопросы, или дальше разберетесь сами?
   – Я намерена досмотреть альбом.
   Сверкнув глазами, Муза выходит.
   – Чего она злится?
   – Муки ревности. Кстати, о любви и ревности – примечатель­ная фигурка. – Альберт показывает цветную фотографию в книге.
   – Эта? Чем?
   – Сейчас переведу описание.
   Приближаются решающие минуты сделки, и пора «запудрить мозги» клиентке. Альберт открывает книгу на разделе «Коммен­тарии» и читает:
   – Изображение цыганки Вари Паниной, хорошо известной своим дивным голосом. Несмотря на редкостно некрасивое лицо, она привлекала многочисленных поклонников в загородный ресторан «Яр». Жертва неразделенной любви к офицеру гвардии, Панина приняла яд и умерла перед гвардейцем на эстраде, испол­няя романс «Мое сердце разбито».
   – Надо же! – Руднева роняет неопределенный смешок и берет портсигар, который собирается купить. – Он мне нравится, Альберт, но цена невозможная!
   – Я предупреждал: Фаберже – это серьезно. Ты взвесь на руке – какая сладкая тяжесть. А работа? Не работа – сон! Удосто­верься – проба и клеймо.
   Он подает Рудневой лупу, та изучает портсигар. Альберт опять прибегает к «Искусству Фаберже».
   – Вот полюбуйся, точно такой портсигар в коллекции леди Таркс. А леди, как известно, это жена лорда. На международном аукционе…
   – Я не леди, и мы не на международном аукционе. Так что делим твою цену пополам, и с этой суммы начинаем торговаться.
   – Но мы и не на барахолке, дорогая моя!
   – Ах, перестань, Альберт, я не маленькая. Что за покупка без торговли!..
   На кухне курят и спорят о краже в краеведческом музее.
   – Я слышал в другой редакции, – авторитетно заявляет плот­ный мужчина в очках. – Пришли трое в масках, сторожа связали, директору нож к горлу – и он сам все поснимал и отдал. Полотен пятнадцать, кажется, мирового значения имена!
   – Брехня, не верю, – говорит лощеный красавец средних лет, художник Цветков.
   – Но, представьте, кто замешан – Кипчак! Его таскают на Петровку!
   – Меня тоже вызывали на Петровку, а я ж не замешана, – возражает Муза.
   – Тебя вызывали? – подскакивает Тамара. – Музочка, расска­жи!
   – Нет, просили не разглашать.
   Она нетерпеливо посматривает на закрытую дверь спальни.
   – А я говорю – брехня! – твердит Цветков. – Знакомый недавно ездил, картины на месте.
   – Совершенно верно, – берет слово Томин. – Я объясню, в чем фокус. Все сделал директор – гениальный человек. Сначала он потихоньку заменил картины копиями, давно уже. Потом разыграл липовую кражу для отвода глаз. Утащил эти самые копии и спрятал так, чтобы милиция обязательно нашла. Ну, милиция и нашла. Повесили их назад, все довольны. Вот и выходит, что картины на месте, да только не настоящие!
   – И что же, директор сознался?
   – Нет. Так и сяк с ним бьются – молчит.
   – Учитесь у Саши: не успел приехать с юга и уже все выведал.
   – Брехня. Откуда ему?
   – Зачем обижаешь? Можно сказать, из первых рук! – с южным темпераментом реагирует Томин. – Со мной в соседнем номере большой юридический чин. Имеет полные сведения. Посидели за столом раз-другой, и он мне доверительно как любителю искусст­ва и надежному человеку. Так что прошу – между нами.
   – Стало быть, директора упекли? – спрашивает Цветков и внимательно смотрит в лицо Томину.
   – Кто сказал? Гуляет директор. Знать про него знают, а дока­зать не могут. Того гляди, дело совсем закроют.