Лаврова Ольга. Подпасок с огурцом

   – Я пытаюсь припомнить… Нет, никому.
   – Отчего же вы скрывали свое намерение?
   – Скрывал?!
   – Товарищ Кипчак, двенадцать лет вы реализовывали карти­ны через друзей-приятелей и, по-видимому, они всегда были в курсе, что именно вы готовы продать. Но вдруг вы решили прибег­нуть к помощи магазина. И никому об этом не заикнулись, ни с кем не посоветовались. Это ваши собственные слова, я ничего не присочинил.
   – Да, но впечатление, будто я в чем-то повинен… – Кипчак оскорбленно вздергивает подбородок.
   – Помилуйте, задача следствия – тщательно выяснить обсто­ятельства дела. Чем я и занимаюсь строго в рамках закона. Так почему вы скрывали намерение сдать «Подпаска» на комиссию?
   – Как хотите, пусть скрывал… хоть я не скрывал, а получилось само собой. В нашем кругу он ровно никого не интересует. Что толку было разговаривать?
   – Зачем же вы приобретали неинтересную вещь? Кстати, за сколько?
   – Я не приобретал. Получил при обмене стенка на стенку.
   – Не понял.
   – Ну… ну это, когда говорят: давай махнемся – все, что у тебя висит на этой стене, на все, что у меня на той. Стенка на стенку.
   – Цель подобного обмена? Попрошу подробно и вразумитель­но.
   – Пожалуйста. – Кипчак обрадован возможностью погово­рить наконец по-человечески. – Видите ли, каждое квалифици­рованное собрание отражает некий принцип. Даже развесить картины нельзя тяп-ляп. Должна рождаться гамма в цветовом сочетании, определенное взаимодействие полотен. Я, например, стараюсь найти в стене центр тяжести для глаз, от которого уже пойдет движение к периферии. Ну, словом, тут разные соображе­ния, годами бьешься. И вот иногда наступает момент, когда все выстроено, и кончено – ни убавить, ни прибавить. То есть приба­вить можно бы, но квартира не резиновая. Получается, надо остановиться. Для коллекционера немыслимо! Тогда разом идешь на большой обмен и опять при деле: выстраиваешь заново. Но некоторые полотна начисто выпадают, как, например…
   – Ясно, достаточно. С кем и когда вы произвели обмен «стенка на стенку»?
   – С Васей Кротовым из нашего же НИИ. Три месяца назад.
   Зыков встает и поворачивает к Кипчаку «Подпаска», стоявше­го до тех пор лицом к стене.
   Кипчак, не заметив поначалу разницы, смотрит на Зыкова, ожидая новых вопросов. Затем физиономия его приобретает недоумевающее выражение.
   – Позвольте… Это что же такое?..

 

* * *

   Нарядное, полуцерковного типа здание Центральных рестав­рационных мастерских уже издали манит стариной. Сюда входят Зыков и Пчелкин – директор краеведческого музея.
   В одном из внутренних помещений они застают художников-реставраторов: ласкового пожилого мужчину и молодую женщи­ну.
   – Здравствуйте. Следователь Зыков.
   – Все понятно, все понятно. Милости просим, – улыбается художник и представляет женщину: – Ирина Александровна, моя верная соратница. Вместе изучали обе ваши картины. Вер­нее, даже три, ибо одна, так сказать, совмещенная. Присаживай­тесь, пожалуйста.
   – Я попрошу вас популярно объяснить товарищу директору, к каким вы пришли выводам и каким путем.
   – Ирочка, поверните холст.
   Женщина поворачивает «Инфанту», прибывшую из музея, лицом к сидящим.
   – Прежде всего, голубчик, – говорит художник Пчелкину, – мы проверили белила. Вплоть до двадцатого века художники поголовно пользовались свинцовыми белилами, иных не сущест­вовало. С появлением же цинковых белил свинцовые из обихода исчезли. Так вот, мы берем картину и в темной комнате освещаем ее кварцевой лампой. Свинцовые белила при этом выглядят белыми, а цинковые – зелено-желтыми. Ваша картина, к сожале­нию, написана цинковыми, следовательно, в двадцатом веке.
   – Так просто? – переспрашивает Пчелкин с некоторой даже иронией.
   – Методика отработана, мы часто устанавливаем датировку полотен.
   – А вы не могли бы наглядно продемонстрировать? – просит Зыков.
   Женщина кивает с готовностью.
   – Все под рукой. Хотите? – обращается она к Пчелкину. – Тогда пошли. Я возьму что-нибудь старое для сравнения.
   Пчелкин бережно поднимает «Инфанту» и уносит вслед за художницей в соседнее помещение. Там гаснет свет.
   – Пусть полюбуется, ему полезно.
   – Бедолага, – сочувствует художник.
   – Растяпа он! Если не хуже. Экспертизы у вас готовы?
   – Да, вот одно заключение, вот второе.
   Он передает Зыкову акты экспертиз, затем поворачивает ли­цом к нему другое полотно. Это пресловутый «Подпасок». Расчи­щенный участок теперь значительно больше.
   – Обнорский был совершенно прав. Там, внизу, подлинный авторский слой. Там – «Диего де Сильва Веласкес. 1599-1660». Взгляните, какие мягкие, свободные, разнообразно положенные мазки различной величины, формы и плотности.
   Возвращаются художница и Пчелкин. С убитым видом он несет фальшивую «Инфанту».
   – Действительно что-то светится… по-разному… – Тут Пчел­кин замечает «Подпаска». Взор его зажигается ненавистью и сами собой сжимаются кулаки. Неряшливый парнишка кажется ему почти живым врагом, которого хочется отлупить нещадно.
   – Это тот самый прохвост с огурцом?! И под этим пугалом огородным… Нет, этого просто не может быть!
   – Рад бы вас утешить, голубчик, да нечем. Мы и второй способ испытали – рентгено-флуоресцентный. В разные периоды, види­те ли, один и тот же цвет, например, синий, достигался красками разного химического состава. Синий пигмент в вашей «Инфанте» содержит и железо, и кобальт. Художник употреблял красители современного фабричного изготовления.
   – Я не знаю про железо и про кобальт, но она же старая картина! – Пчелкин снова хватается за свою «Инфанту». – Вы посмотрите – на ней трещинки по всей поверхности. Возьмите лупу…
   – Без лупы вижу. Но ваши трещинки… Растолкуйте ему, Ироч­ка.
   – Есть несколько мошеннических приемов, с помощью кото­рых можно быстро состарить полотно, – объясняет женщина. – Например, пишут картину в тепле, потом выставляют за окно, потом снова в тепло. Иногда откроют холодильник и прямо к нему привяжут. Естественно, краски трескаются, но трещинки другие. Это, – указывает она на «Инфанту», – не след веков, а холодильное производство.
   – Не могу поверить, такая красивая!

 

* * *

   Пчелкин немного оправился от пережитого потрясения и, сидя в кабинете Зыкова, намерен упорно защищаться.
   – Ну теперь я жду подробного и правдивого, подчеркиваю – правдивого, рассказа о том, как стало возможным, что в музее произошла кража, – строго начинает Зыков.
   – Не знаю, как стало возможным. Моей вины тут нет.
   – Разве не на вас лежит забота о сохранности музейного имущества?
   – Я ли не заботился! – всплескивает руками Пчелкин. – До меня был один сторож, при мне – два, дневной и ночной. Вы представляете, что такое выбить лишнюю ставку? Я выбил!
   – Проверим.
   – Проверяйте. И сигнализацию, кстати, я выбил. Заставил купить новейшую усовершенствованную систему. Целый год докладные строчил.
   – И потом монтировали ее при всем честном народе.
   – Да никто не обращал внимания!
   – Детский разговор, товарищ Пчелкин. Повторяю: почему вы не закрыли музей для посетителей на время работ?
   – Чтобы не закрывать его для посетителей.
   – Вы считаете ответ достаточен для протокола?
   – Да поймите, товарищ следователь, бригада из областного центра возилась три дня, а тут разгар сезона, то и дело экскурсии. Наш музей – обязательный пункт туристского маршрута. И вдруг мы запрем двери, и десятки людей, многие издалека…
   – Иностранные туристы тоже были?
   – Т-тоже, – с заминкой выдавливает Пчелкин.
   – Весьма характерно. И не исключено, товарищ Пчелкин, что именно вследствие этой халатности воры получили доступ к картинам. Следующий вопрос: с какой целью вы замяли историю с кражей?
   – С целью оградить репутацию музея и вообще… не будора­жить общественное мнение.
   – Я предупреждал, что жду от вас правды, товарищ Пчелкин. Где и кем вы работали прежде?
   – Завотделом в области, в Управлении культуры.
   – Назначение директором музея – понижение?
   – Ну… отчасти, – мнется Пчелкин.
   – За что вас сняли?
   – Ну… не поладил с начальством.
   – Повторяю, с какой формулировкой вас сняли?
   – Строгий выговор за нарушение финансовой дисциплины. Но это сплошь интриги!
   – Да?
   Пчелкин клятвенным жестом прижимает ладонь к сердцу.
   Однако на Зыкова клятвы не действуют.
   – Если бы Управление было поставлено в известность о проис­шествии, вам угрожало бы новое взыскание, не так ли?..
   – Они, конечно, рады придраться, – злится Пчелкин. – Могли бы загнать в деревню. Сельский Дом культуры.
   – То-то же! Не о чести города вы пеклись – о собственной карьере. А в результате следствие началось полгода спустя. Вы оказали ворам неоценимую услугу своим молчанием, товарищ Пчелкин! Надеюсь, неумышленно.
   – Надеетесь? – вскидывается Пчелкин. – То есть, вы не уверены, что я… Это уж слишком! Возможно, человек оплошал, однако это не дает вам права сомневаться в моей порядочности!
   – Отчего же? Такое право у меня есть.
   – Но… нелепо же подозревать, будто я сам у себя взял и…
   – А чем может быть опровергнуто такое, к примеру, допуще­ние, что подмена в музее была произведена давно? И что имита­ция кражи послужила лишь средством замести следы?
   Пчелкин ошарашенно молчит.
   – А, товарищ Пчелкин? Жду ответа.
   От отчаянности ситуации Пчелкин обретает даже некое спо­койствие.
   – Если на то пошло, – заявляет он, – чем вы докажете, что эта замазанная «Инфанта» была украдена из музея? Может, у нас с самого начала висела копия с цинковыми белилами! Когда карти­ны принимали, их не просвечивали кварцем! Таланов мог сам заблуждаться относительно подлинности Веласкеса!
   – Ход неглупый, товарищ Пчелкин, – сухо усмехается Зыков.
   – Вы могли бы на этом поиграть. Но есть одно досадное обстоя­тельство. Мы послали в музей группу экспертов, и сегодня утром мне сообщили, что из восьми похищенных полотен возвратились лишь два настоящих. Все остальные – подделка. Таким образом, украдено шесть картин.
   – Шесть? – шепчет Пчелкин.
   – Шесть, товарищ директор, шесть. Кто-то славно потрудился, заготавливая фальшивки для подмены. И, между прочим, на ваших глазах. Да-да, на глазах! Точную копию по памяти не напишешь, надо сидеть в музее. Вспоминайте, кто сидел.
   – Я постараюсь вспомнить… Надо собраться с мыслями… сей­час не могу…
   – Вы не фиксируете, кто допускается в зал для копирования? – изумляется Зыков.
   – Нет, у нас не принято…
   – Мне придется писать целую поэму в Министерство культуры.
   – В Министерство культуры… – эхом вторит Пчелкин. – И вы напишете, что во всем виноват я!
   – Я изложу факты.
   – Послушайте, я ведь уже и так пострадал! У меня лично тоже украли, я только не говорил. Замшевый пиджак был в кабинете. Блок сигарет «ВТ». Журнал иностранный, один турист мне оста­вил. Совершенно потрясный… для мужчин, понимаете? И еще несколько книг.
   Зыков немедленно берет на вооружение новую информацию.
   – Пиджак? Размер, цвет, особые приметы?
   – Пятидесятый, коричневый, прорезные карманы. Болгарс­кий. Почти не ношеный.
   – Книги какие?
   Зыков спрашивает и одновременно быстро записывает:
   – Каталоги живописи. И одна очень дорогая: «Искусство Фаберже». Редчайшая книга!
   – Год выпуска, формат?
   – Лондонское издание семьдесят второго года. На английском языке. Мелованная бумага, шикарные иллюстрации. Роскошная книга.
   – Как она к вам попала?
   – Наш местный художник подарил, Шапошников. Привез из поездки.
   – Проверим, проверим. А теперь последний на сегодня вопрос. Картины, переданные музею Талановым, находились все вместе?
   – В одном зале.
   – И висели подряд?
   – Да, под общей табличкой. Две стены целиком.
   – Их расположение было неизменно?
   – В общем, да.
   – Что значит «в общем»?
   – Ну, однажды я кое-что перевесил…
   – Перевесили? – настораживается Зыков. – Что именно и куда?
   – Врубеля и Венецианова поднял повыше, – устало отвечает Пчелкин, – а двух испанцев загнал вниз. Просто поменял места­ми в экспозиции.
   – В чьем присутствии перевешивались картины?
   – Антипыч помогал, сторож, и еще кто-то был… Какая разни­ца?..
   – Большая разница, товарищ Пчелкин. Это может стать един­ственным свидетельством в вашу пользу.
   – Не понимаю.
   – Понимать не обязательно. Но постарайтесь точно вспом­нить, когда вы перевешивали испанцев?

 

* * *

   Первый, кому Зыков сообщает о результатах допроса, это Томин.
   – Значит, две из восьми картин не поменяли? – задумчиво произносит тот.
   – Меня это уже навело на размышления, Александр Никола­евич. Надо отдать должное ворам: кража спланирована и выпол­нена отлично. И вдруг – глупая неувязка. Вывод я сделал такой: непосредственно в музее орудовал кто-то некомпетентный. Он имел инструкцию брать определенные картины в соответствии с их расположением. Но что-то он напутал. И вот вам ответ на загадку: по инициативе Пчелкина за пять дней до кражи две картины были перевешены!
   – Минутку, у меня фотографии, – Томин достает два фотос­нимка. – Собрание Таланова – две стены. Что куда перевесили?
   – Насколько я понял, эти – вот сюда, а эти – на их место.
   – То есть, испанцев взяли по ошибке, считая за Венецианова и Врубеля?
   – Вы уже наизусть помните, Александр Николаевич!
   – Куда деваться.
   – Да, безусловно, по ошибке. А в котельной начали разбирать­ся – копии-то испанцев не заготовлены. Ну и оставили.
   – Логично. Но тогда, боюсь, пан директор нас ни на кого не выведет. Соучастник не стал бы подкладывать друзьям свинью… Мне нужен список вещей – что у него там стащили.
   Томин просматривает листок, протянутый Зыковым, и нас­мешливо качает головой:
   – Ну судьбу журнала для мужчин проследить не берусь…
   Появился повод снова наведаться в город, где полгода назад был ограблен музей. Томин инструктирует и напутствует молодо­го сотрудника угрозыска Олега. Тот оглашает по списку перечень заданий.
   – Первое. Замшевый пиджак: узнать, был ли, есть ли, куда делся. Второе. Художник Шапошников: дарил ли директору книгу и по какому случаю. Третье. Дневной сторож: правда ли, что Пчелкин добился второй ставки. Четвертое. Кто копировал кар­тины в музее из местных и из приезжих. Пятое. Два испанца: когда и кем перевешены.
   – И еще: люди, которые имеют отношение к котельной, – добавляет Томин. – В чужом городе найти рядышком такой укромный тайничок – это задача. Без местных трудно.
   Олег вносит в список шестой пункт.

 

* * *

   Утро в квартире Боборыкиных. Альберт завтракает в домаш­нем халате с кистями. Муза уже перехватила что-то наспех и собирается уходить.
   – Вернется папа из поликлиники – заставь полежать.
   – Угу, – мычит Альберт.
   – Да, знаешь какой сервиз ты притащил в пятницу?
   – Знаю-знаю, элементарный Попов. Могу я иногда для развле­чения купить Попова?
   – Самое смешное, что это не Попов. Да будет тебе известно, что в кайзеровской Германии работала фабрика, которая занима­лась исключительно подделкой поповского фарфора.
   Альберт уязвлен.
   – И мне… мне! Всучили лимпопо?! Позор.
   – Ну-ну, не расстраивайся. Где тебе было отличить. Ой, убегаю, – она торопливо уходит.
   – Лобзаю тебя! – кидает вслед Альберт и, дождавшись, пока за Музой хлопнет дверь, звонит по телефону: – Алло, Ким? Мне нужен каталог… Да, сейчас. Клиентка придет… Ничего ей неиз­вестно, сырой материал, ее еще надо обольщать… Давай не ори. А-а, так бы и сказал. И не проспался еще?.. Ну шут с ней, подождет, принесешь в четверг. Лобзаю тебя.
   Альберт убирает остатки завтрака, переодевается и причесы­вается, напевая свое «ля-ля! ля-ля!»
   И вот является гостья – расфранченная дама лет тридцати пяти по фамилии Руднева.
   – Если не ошибаюсь, Альбина Петровна?
   – Да, Альберт Иваныч, по рекомендации Додика. Ах, в ваш музей даже боязно входить. Не знаешь, куда смотреть… – внезап­но она делает охотничью стойку: – Какой дивный торшер!
   – Стиль вампир, – это и шутка, и зондаж: каков уровень?
   – А картин, картин… – млеет гостья, не отреагировав на «стиль вампир». – Живого места нет. Додик говорит – оклеить стены сторублевыми бумажками, вышло бы дешевле.
   – Значительно.
   – Сколько же на это потрачено денег!
   – Дорогая моя, имея дело с произведениями искусства, вы не тратите деньги, вы их вкладываете. Самое выгодное помещение капитала. Вот, к слову, взгляните: «Голубые фламинго», Матисс. Слышали такое имя?
   – Мм… приблизительно.
   – Очень известный художник. Когда я в начале пятидесятых приехал в Москву, то забрел однажды в антикварный на старом Арбате. Эти птички висели там на продаже и, как сейчас помню, стоили пятьсот рублей. Тогдашних, дореформенных. Теперь им цена минимум десять тысяч. Нынешних.
   – О-о… – Руднева таращится на «Фламинго». – Фантастика! И вы предугадали?
   – Приобрел их, к сожалению, не я – мой будущий тесть.
   – Во всем мире все удивительно дорожает.
   – А знаете, почему? Наша Вселенная бесконечно расширяет­ся.
   – В каком смысле?
   – В самом буквальном, дорогая моя. Непрерывно расширяет­ся, расширяется и расширяется.
   – Перестаньте, – хихикает Руднева.
   – Научно доказанный факт: Вселенная расширяется, а старых вещей не становится больше. Вот и дорожают. (Дура ты стоеросо­вая.)
   – Вы шутник.
   – Слегка, дорогая, слегка. Так чем могу служить?
   – Додик называл мне мастера, такая французская фамилия… да, Фабержье!
   – Фаберже, – поправляет Альберт. – Но Фаберже – это серьезно.
   – Я знаю. Мне нужна хорошая подарочная вещь, Альберт Иванович. Для мужчины.
   – Ага… для мужчины…
   – Точнее – для мужа.
   – Да, это точнее.
   – К годовщине нашей свадьбы.
   – А по какой он, простите, части? Продукты? Мебель? Авто­мобили?
   – Стройматериалы. И не он, а я.
   – Ха, это тоже серьезно! – Альберт раззадорен. – Обожаю красивых деловых женщин… Значит, Фаберже – и никаких гвоз­дей?
   – Додик сказал, это будет действительно ценный подарок.
   – Очень ценный. И что вам мечтается? Портсигар? Пепельни­ца?
   – Вы покажите – я выберу… Но лучше всего… нельзя ли у вас купить торшер? Честно говоря, я прямо как вошла, как увидела – сердце упало… А?
   – Ми-милочка, – урезонивает Альберт, – здесь не базар. Вы в доме Боборыкина!
   – Ах ну, конечно, извините… Нет, лучше я повернусь спиной, он меня околдовал. – Она отворачивается от торшера. – Мы говорили о Фаберже.
   – Предложить вам на выбор нескольких? Вы смеетесь, доро­гая, одного добыть – и то мудрено.
   – Но Додик сказал…
   – Ну кое-что на прицеле есть. Из наследства известной петер­бургской балерины, любовницы великого князя.
   – О-о…
   – Приходите, дорогая, в четверг. На боборыкинский четверг. Соберется, как всегда, цвет коллекционерства. Договорились?.. Очень приятно было познакомиться.
   По дороге к двери Руднева останавливается и ласкает торшер.
   – Ах, что за красота, что за роскошь! Будь он поменьше, я бы просто украла, даю слово!
   – Ха, вы мне нравитесь! Послушайте, Альбина Петровна, жизнь коротка, а до ужина далеко – не пообедать ли нам как-нибудь на пленэре? «Русская изба»? или «Иверия»?
   – С вами хоть сегодня!
   – Сегодня – нет. Категорически занят.

 

* * *

   Школьный класс. Альберт ведет урок астрономии. Со школь­никами он совсем иной: по-доброму улыбчивый, открытый и при всей шутливости тона внутренне очень серьезный. Ребята дер­жатся с ним свободно, дружески, слушают с интересом.
   Дописав на доске очередную формулу, Альберт вытирает руки.
   – Так что происходит при вспышке сверхновой? Урнов?
   – Рождается большое количество электронов со скоростями, близкими к скорости света, – отвечает светлоглазый мальчик. – Они разлетаются во все стороны, в том числе и по направлению к нам.
   – И называют их?.. Марина?
   – Быстрые электроны.
   – Да, на этом мы остановились в прошлый раз. Быстрые электроны. Они чересчур шустры для нашей Галактики и, разуме­ется, их приводят в норму, чтобы не обгоняли других. Каким образом – кто сообразит?.. Помалкивай, Синельников, догады­ваюсь, что знаешь.
   – Магнитное поле? – раздается с задней парты.
   – Совершенно верно. Магнитное поле нашей Галактики тор­мозит быстрые электроны. Те, естественно, протестуют. Нечего улыбаться, они довольно громко кричат. Чем могут кричать электроны? Басом, тенором – ну, шевелите мозгами… Ладно, Синель­ников, давай.
   – При торможении электроны испускают радиоизлучение на метровых и более длинных волнах, – солидно поясняет Синель­ников.
   – Вот именно. Усвойте: радиоизлучение. На секунду отвлечем­ся. Вы не задумывались над вопросом, где во Вселенной «право», «лево», «верх» и «низ»? Нет? Я понимаю, в нашей жизни и то не всегда ясно, что взлет, что падение, что к добру, а что к худу. А вот в бездонном космосе есть объективное «право» и «лево» и даже, как считают некоторые астрофизики, есть «верх» и «низ». Теперь вернемся к электрону, который выброшен в этот мир. Жизнь его – миг и исчезновение. А его – кричи не кричи – тормозят, да еще вынуждают вращаться. Надеюсь, вы помните, что все элект­роны вращаются. Одни в правую сторону, другие в левую. Как это называется? Ирина?
   – Забыла слово, Ал-Ваныч.
   – Левый спин и правый спин. Задолби, спрошу. Итак, левый спин и правый спин. Казалось бы, что за разница, вращайся, куда хочешь. Но закон несохранения четности говорит: нет! Два направо, три налево, пять направо, семь налево. У электрона нет свободы выбора.
   – Ал-Ваныч, значит, во Вселенной тоже больше крутятся налево? – юмористически замечает мальчишеский голос.
   – Не сбивай меня на балаган, Дорожкин. О несохранении четности догадались ученые Ли и Янг. Запиши, Ирина, это тоже спрошу… Мартынов, что ты крутишься? – Альберт обращается к парнишке, сидящему между двумя девочками. – И туда тянет и сюда? – Класс отвечает легким смешком. – Вот отчего все людские беды – от свободы выбора. Не умеем выбрать и потому плутаем…
   Ребята, конечно, улавливают в речах учителя второй смысло­вой слой. Но не подозревают, насколько этот подтекст личный.
   – Ну, а чтобы мы не плутали в космическом пространстве, – продолжает Альберт, – есть твердые ориентиры. Дорожкин, что мы называем маяками во Вселенной?
   – Маяками во Вселенной служат яркие звезды – цефеиды-гиганты.
   – Чего он не сказал о цефеидах?
   – Цефеиды – пульсирующие звезды. То угасают, то разгорают­ся, – добавляет светлоглазый Урнов.
   – А почему? – спрашивает Ирина.
   – То, что звезда угасает и сжимается, означает, что внутри она начинает раскаляться. И когда будет перейден допустимый пре­дел сжатия, то… скажем так: терпение звезды лопается, и начина­ется ее возрождение. Нет ничего проще, чем определить рассто­яние до цефеиды. Стоит применить пятую формулу.
   Длинная рука Альберта поднимается и, четко постукивая мелом, пишет формулу на доске… Конец четверти, повторение пройден­ного.

 

* * *

   – Да-а, Сергей Рудольфыч, изрядно воды утекло, – говорит Томин, сидя против Ковальского за столиком в кафе.
   – И должен заметить, Александр Николаевич, течет она ужа­сающе быстро!.. Последний раз мы с вами встречались в местах лишения, вы приезжали из-за побега одного заключенного, помните?
   – Багров. Да, Багрова я помню.
   Ковальский озадачен суровым тоном Томина.
   – Что, так и не нашли его?
   – Нашел… – он потирает простреленное Багровым плечо. – А вы, Сергей Рудольфыч, еще поете? «О, дайте, дайте мне свободу!», а?
   – Редко, Александр Николаевич. И свободу дали, и прошлое отрезал, а что-то не поется… Знаете, я ведь имел глупость на вас обидеться. Тогда был у нас разговор в колонии, вы, наверно, забыли…
   – Отлично помню, Сергей Рудольфыч. Помню вашу исповедь о Наде из Львова. Что она ждала ребенка, вы собирались женить­ся. Потом закрутились с какой-то аферой, уехали… и попали за решетку.
   У Ковальского удивленно шевельнулись брови: действительно все помнит инспектор.
   – Понимаю обиду, Сергей Рудольфыч: вы просили разыскать ее и сообщить адрес, а я не сообщил. Но…
   – Не надо, Александр Николаевич, – прерывает Ковальский, – не надо, какие оправдания! Я ведь сам нашел ее, дознался, где живет. Но было поздно: два месяца – два месяца! – как вышла замуж… И все-таки я туда поехал, – продолжает он, помолчав. – Стоял напротив дома, ждал. Увидел Надю с мальчиком, оба веселые. Рванулся подойти – и только тут спохватился: а что я могу ей предложить? Себя? Которому уже не шестнадцать и не дважды шестнадцать? Что у меня за душой, кроме судимости? Словом, ушел. То ли поблагородничал, то ли струсил. А ведь она любила меня, и там мой сын… Если б на два месяца раньше!
   – Сергей Рудольфыч, – мягко говорит Томин, – два месяца ничего не изменили бы. Надя давно была не одна, брак был предрешен. Я не сообщил адрес, потому что не счел себя вправе. Вламываться в чью-то жизнь с прошлым…
   Он умолкает, и Ковальский тоже молчит, потупясь, осмысли­вая услышанное.
   – Что ж, – произносит он наконец, – по крайней мере не буду больше казниться. Значит, все верно. Избавил себя и ее от нап­расного стыда.
   – У вашего сына хороший отец, Сергей Рудольфыч.
   – Рад за него… – Ковальский крепко сжимает пустую чашечку.
   – Но горько… Ладно, оставим. Спасибо, Александр Николаевич. Вы торопитесь, или возьмем еще по чашечке?