– Неужели у вас с русскими установились бартерные отношения равноценного обмена информацией? – иронично спросил Гиммлер, – вы им, а они вам в том же объеме!
Русские что? Хотят сделать любезность или это нечто иное?
– Рейхсфюрер, – мягко, дабы не показаться шефу более умным, чем сам шеф, Шелленберг принялся за объяснения, – в соприкосновениях двух разведок всегда происходит некая игра, в расчете на неблагоприятный исход той или иной компании, и разведчики, будучи людьми из плоти и крови, пытаются заручиться какими-то гарантиями на тот случай, если их сторона проиграет.
– Вы хотите сказать, что и у нас, с нашей стороны это тоже возможно? – спросил Гиммлер.
– Я просто хочу сказать, что сейчас русские ближе к катастрофе чем мы, и поэтому они ищут себе место в послевоенном устройстве мира, – ответил Шелленберг.
Гиммлер кивнул и жестом руки дал знак, что разговор закончен и он желает, чтобы его оставили.
Шелленберг молча поднялся из кресла и взмахнув рукой в нацистском, принятом в СС за уставное – приветствии, вышел из кабинета.
Гиммлер снял очки, и положив обе руки на стол, крепко сжав их в кулаки и откинув голову далеко назад, закрыл глаза.
– Рано… Рано он начал атаку на Геринга. Если на Восточном фронте все рухнет и провалится в тартарары, то жирный боров отвертится и Гитлер ему снова все простит. Потому что именно личная симпатия, именно старая дружба, именно доверие, завоеванное еще в молодости – психологически срабатывают сильнее чем сто тысяч аргументированных доводов против того, что этому человеку можно доверять. Ах, почему Гиммлер не стал тогда в двадцать третьем году другом фюрера? Тогда в Мюнхене. Ведь он тоже, как и Геринг был тогда в Мюнхене и участвовал в путче! Но Геринг был ранен и попал в тюрьму и Гитлер стал считать Геринга своим другом и преемником. А Гиммлеру так и не удалось встать в самый ближний круг преемников, какими стали для Фюрера Геринг и Рудольф Гесс. Даже после той огромной услуги, которую Гиммлер оказал Фюреру после того, как в ночь длинных ножей они свалили толстого гомосексуалиста Рэма с его коричневыми СА… Даже после этого, Гиммлер хоть и стоял всегда рядом… Но оставался для Гитлера только чем-то вроде его овчарки Блонди. Но не другом, каким являлся для Гитлера Геринг. Поэтому, рано…
Рано начал Гиммлер атаку против жирного борова, против этого нахватавшего себе всех мыслимых и немыслимых титулов бывшего летчика – ныне рейхсминистра авиации, председателя Имперского совета по обороне, ответственного за "четырехлетний план", главного лесничего, и прочая и прочая и прочая…
Гитлер всегда простит Герингу любой из его проколов.
Ну и что с того, что нет у Германии стратегической дальней авиации, с которой можно было бы долететь до Урала?
Вон и гроссадмирал Денниц жалуется, де Геринг не дал разрешения на создание морской авиации, как отдельного рода ВВС, а ведь из-за этого действие "волчьих стай" в Атлантике против англо-американских конвоев – вдвое или втрое менее эффективны, чем могли бы быть. Во всем мире – и в Америке и в Англии и в Японии и даже в России – морская авиация существует и подчиняется морскому командованию.
А этот жирный боров и ревнивец он просто упрямо уперся в своем ревнивом высокомерии и сказал, – де все что летает – это моё! И Гитлер сказал, – Герман знает, что надо Германии, оставьте его в покое. И ни Денниц, ни Рэдер не смогли убедить фюрера в том, что морская авиация нужна.
Поэтому, Гитлер все простит Герингу. Простит ради их ранней дружбы и совместного сидения в тюрьме тогда после путча в двадцать третьем году.
Гиммлер раскрыл глаза, потряс головой, как это делает собака, когда встряхиваясь как бы приходит в себя.
– А вот Сталин, насколько известно Гиммлеру, как его информируют люди из отделов политической и военной разведки, вот Сталин, тот не имеет друзей. Тот тоже имел их, когда сидел в ссылке при царе. Но в тридцатые годы, тридцать седьмом, Сталин развязал себе руки от химер дружбы и юношеских привязанностей. Он всех своих друзей пересажал и перестрелял.
Может, настанет пора и Гитлеру избавиться от друзей молодости, от первых соратников по борьбе?
И тогда он – Гиммлер встанет на место Германа Геринга – первого заместителя фюрера, его преемника и наследника.
Ну что ж, а пока надо готовиться к этому.
И это дело…
И это дело с этими коммандос там на Кавказе – эти люди из горных егерей генерала Конрада, это дело надо взять на контроль, пусть они сгинут в вечных снегах.
Канарис получит очередной щелчок по носу от конкурирующих служб Гиммлера, а толстый маршал получит косвенное обвинение в том, что тоже не предусмотрел…
Как разбомбить нефтяной Баку.
7.
Рейхсюгендфюрер Союза немецких девушек Бальдур фон Ширах.
Эта подпись стояла на направлении, данном Лизе-Лотте в региональном – "обергау" отделении Союза Бунд Дойче Мёдль.
– Вы направляетесь в школу Люфтваффе в Оберсдорфе на курсы операторов наведения, – сказали ей в региональном отделении.
Радиолокация.
Это совершенно новый вид технического вооружения имперской системы ПВО.
Лизе-Лотта будет сидеть на радиолокационной станции и будет наводить немецкие ночные истребители на армады британских бомбардировщиков, каждую ночь, под покровом тьмы и облаков, налетающие на немецкие города.
Поезд увозил ее на юго-восток.
Лизе-Лотта сидела в вагоне третьего класса возле окна и глядела на бескрайние просторы рапсовых полей. Только аккуратные линии асфальтированных дорог, обсаженных для тени вязами и дубами, с выкрашенными белым стволами – с определенной периодичностью прерывали гармонию этих рапсовых полей. Да крытые красной черепицей каменные дома и основательно-каменные сараи крестьян-бауэров, да островерхие кирхи – тоже мелькали иногда за окном поезда, уносившего Лизе-Лотту прочь от родного города. Как будто и нет никакой войны! Мирный-мирный пейзаж. Но в городах совсем не так. Лизе-Лотта сама испытала ужас ночных бомбардировок, когда сотни британских "ланкастеров" и "галифаксов" волнами, одна за одной, одна за одной, накатывают на город и высыпают из толстых подбрюшин своих фюзеляжей тонные фугасные бомбы, пересыпая их дождем из зажигалок с белым фосфором. С белым фосфором, от которого плавится даже гранит.
Перед отправкой на курсы Люфтваффе, у них в отделении организации Глаубе унд Шёнхайт* к ним приходил кавалер Рыцарского креста – пилот ночного истребителя капитан фон Витгенштейн, сбивший тридцать бомбардировщиков врага.
Он рассказывал о новых технических системах ночного боя и рассказывал так понятно, таким доступным языком, что Лизе-Лотта, будучи девушкой с чисто гуманитарным складом ума, все поняла. Поняла, как трудно и как почти невозможно – обнаружить самолеты врага в ночном небе. Обнаружить их, полагаясь лишь на одно только зрение, как это делают пилоты дневной авиации.
Да, на современном ночном истребителе стоит радиолокационная станция. Но она обнаруживает английский бомбардировщик только на расстоянии десяти или пятнадцати километров. А до этого, а до того, как бортовая станция истребителя захватит противника в свою сферу внимания, пилота должны выводить на цель девушки из наземных радиолокационных станций дальнего обнаружения. Эти девушки должны стать глазами ночных пилотов. Они как Ариадна с ее нитью, должны вывести рыцаря ночного неба на летающего Минотавра – вывести его, а уже сама схватка с врагом будет короткой.
И когда фон Витгенштейн – этот худенький улыбчивый аристократ-барон, носивший двойной титул и двойную фамилию – князь цу Сайн барон фон Витгенштейн, когда он рассказал им – девушкам из Мюнхенского обергау Бунд Дойче Мёдль, рассказал им о путеводной нити Ариадны и о ночном бое рыцаря Зигфрида с летающим Минотавром, сомнения все разом отпали. Все девушки разом захотели отправиться в Оберсдорф на курсы операторов радиолокационных станций Люфтваффе. * организация Вера и Красота – организация при Союзе Немецких Девушек, призванная воспитывать из молодых немок – будущих матерей. Организация Вера и Красота приглашала на организуемые ею вечеринки – молодых неженатых солдат, офицеров, фенрихов, слушателей военных училищ, где те знакомились с девушками – членами СНД.
Но отбор был строгим.
Нужны были девушки с хорошим образованием и с хорошим здоровьем.
И как пригодились тут Лизе-Лотте и ее значки спортсменки – горной туристки и скалолазки! И диплом об окончании Мюнхенской женской гимназии, и три курса университета…
Вобщем, из сорока соискательниц на пять путевок, подписанных рейхсюгендфюрером Ширахом – она была самой первой по списку. …
В Оберсдорфе ее приняли, как, наверное, и принимают в армию всех солдат.
Без лишних эмоций.
Выдали все необходимое, показали место в казарме, представили начальству и товарищам по службе и учебе.
Их курс или учебная рота новичков – состояла из двух взводов.
В учебном взводе было тридцать девушек-курсантов. Они размещались в спальных комнатах, по пять девушек в каждой. Таким образом, их учебный взвод располагался в шести комнатах по левую сторону длинного коридора, а по правую – были шесть комнат второго взвода их роты.
В другом же конце длинного коридора казармы размещались девушки из старшей роты, которая уже заканчивала свой трехмесячный курс обучения и скоро должны были разъехаться по округам в боевые расчеты.
Этим старшим девушкам, оказывается, нужно было оказывать не меньшие знаки уважения, чем унтерофицерам и офицерам всей их школы.
Им нужно было козырять и первой приветствовать их, встречая в коридорах, в столовой, в умывальных комнатах, на плацу и в учебных классах.
Соседками Лизе-Лотты по комнате были четыре девушки – все из Мюнхенского обергау.
Всех их она не раз встречала на собраниях Союза немецких девушек и знала по именам.
Анна-Лиза Штайнер – дочка владельца книжного магазина на Линбургштрассе, Софи Валленбрук – дочка Валленбруков – тех у кого была фирма Шоколад Валленбрк, потом Ирма Остермаер, круглая сирота – ее отца, мать и маленького брата убило английской бомбой, и Марта Штофмайер – дочь офицера, полковника, сражавшегося на Восточном фронте.
Девушки – все в полу-шерстяных серо-голубых мундирчиках Люфтфаффе, в таких же серых юбках ниже колен и в форменных единообразных туфлях на низком каблуке и со шнурками – выглядели непривычно-забавно, и по женски непрестанно желали глядеться в зеркало – как они теперь выглядят? Все так же привлекательно, как и в гражданском платье?
Старшина их учебной роты – унтерфельдфебель Матильда Мюллер показала, как девушкам надлежит убирать волосы.
– И никаких маникюров и губных помад! – прикрикнула сердитая фрау Мюллер.
В первый день Лизе-Лотта успела только получить обмундирование и устроиться в общежитии. Потом было общее построение на плацу, где им представили начальника курсов майора Шнитбаума, преподавателей и командиров, а так же зачитали несколько грозных приказов, среди которых был и приказ о казни двух дезертиров в соседнем с ними полку.
Потом был ужин и в десять часов фрау Мюллер лично погасила свет в их комнате.
А на утро…
А на утро началась учеба.
Началась с зарядки, с километровой пробежки вокруг территории их учебного подразделения.
Через три месяца она должна стать оператором наведения радиолокационной станции
ПВО.
Через три месяца она должна получить погоны унтерфельдфебеля, унтерофицерский галун на воротник мундирчика и по три птички в петлицы. …
Вечерами, когда фрау Мюллер категорически гасила свет, девушки еще минут по десять шептались. Шептались, покуда сон не смаривал их окончательно. Девушки очень уставали за день. Но посекретничать о женихах перед тем как заснуть – это было святое и неприкосновенное. И даже власть фрау Мюллер не распространялась на это личное, что оставалось у девушек.
У Софи Валенбрук был роман с молодым инвалидом войны, работавшим в их женской гимназии по направлению от рейхсюгендамт. Он вел у них курс "пфлеге" – спецкурс для девушек "по уходу и заботе".
А сиротка Ирма была влюблена в бельгийского рабочего. И ей едва не грозило судебное преследование по Рассеншанде – по расовому загрязнению…
Лизе-Лотта тоже поведала подругам свои сердечные тайны.
Клаус.
Где он?
Где он – ее Зигфрид? Ее Клаус фон Линде? …
Здесь вас никто и никогда не найдет, – сказала Рае Алия Ахметовна, – никакие немцы сюда никогда не придут.
Родня Алии Ахметовны – ее престарелый дядя Давлет, ее тетя Айна, ее двоюродные сестры Майя и Эльза жили здесь в высокогорном поселке давно. Мужья Майи и Эльзы – воевали. Рая только не очень поняла – где, на каком фронте и на чьей стороне.
У Майи и у Эльзы было по двое детей.
– Так что, было у тебя тетя Айна две дочки и четыре внука, а станет три дочки и шесть внуков, – сказала Алия, уезжая.
Ей нужно было обязательно назад в Теберду. Там у нее были дела.
До войны, учась в школе, а потом в институте, Рая Василькова никогда не предполагала, что сама когда нибудь будет печь хлеб. Или доить козу.
Но человек предполагает, а Бог располагает.
В доме старого Давлета Рае пришлось многое взять на себя. Ведь этот дом приютил их – русских людей – Раю Василькову и маленьких Васятку и Анечку.
Месить тесто, топить печь, таскать воду, пасти коз – все эти занятия не были сложными и не требовали высокой квалификации. Единственно чего они требовали – так это физической силы и выносливости. Потому как начиналась эта рутинная работа по дому в пять часов утра, а заканчивалась – в девять вечера.
Раю и ее детей в доме Давлета не притесняли.
Давали еды столько же, сколько и всем.
Только когда вся семья Давлета пять раз на дню становилась на молитву, на Раю и на ее русских детей смотрели как то косо… А может, Рае просто так казалось.
И она работала, работала, работала… Ни минутки не сидела без дела.
Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что работы лишней на Раю никто не взваливал – она сама ее брала.
Чувствовала себя обязанной.
Чувствовала себя должницей перед старыми Давлетом и Айной.
Но однажды, все изменилось.
У младшей дочери Давлета – у Майи – заболел сын – Ишан. У четырехлетнего мальчика случился дифтерит.
Как удалось Рае вылечить и выходить уже задыхавшегося от удушья мальчика? Это одному Богу известно.
Когда пришлось делать разрез на горле, когда Рая придумала сделать самодельную воздуховодную трубочку из растения, росшего по краям дороги, которое в московской области на даче они детьми так и называли – трубочник… Вот тогда, Рая вдруг осознала себя настоящим детским врачом.
Мальчика – Ишана этого Рая спасла.
И после этого, положение ее в доме у Давлета в корне изменилось.
Давлет категорически освободил Раю от всякой домашней работы…
Ведь внук Ишан – единственный в доме мужчина, если не считать Васечки. Но Вася не свой, не родной.
И Рая – эта русская, эта неверная – она спасла Давлету его единственного внука и наследника.
После того, как температура у Ишанчика спала, исчезли отеки и синюжность, и вообще исчезло опасение за жизнь мальчика, старый Давлет собрал всех и объявил, что эта русская теперь вторая мать Ишану и что все в доме должны почитать Раю Василькову с неменьшим почтением, чем старую Айну.
– Прими нашу веру, дочка, – просил старый Давлет и улыбался беззубым ртом, – я тебе такого джигита в мужья потом сыщу – богатая будешь, счастливая будешь!
– У меня есть джигит, – отвечала Рая, – он теперь там в горах, воюет…
8.
Счастье летчика – в чем оно?
Капитан Ланг не думал об этом, потому что мозг его в этом полете был занят вычислениями.
Его фоке-вульф имел практический потолок 7300 метров, что почти на полтора километра превышало высоту самой высокой горы Кавказского хребта. Вроде бы самая простая логика подсказывала. Что надо лететь к цели по кратчайшему пути, то есть по прямой.
Но задачка выбора курса и эшелона* казалась простенькой только с первого взгляда.
На самом деле все обстояло гораздо сложней. Самолет Фв-189 вообще то имел очень ограниченную дальность полета – при скорости в 305 километров в час он мог находиться в воздухе едва чуть более двух часов и за это время мог пролететь всего шестьсот пятьдесят километров. Но такая дальность полета по паспортным тактико-техническим данным завода Фоке-вульфа, обеспечивалась только при крейсерских скорости и высоте при экономном расходе бензина. А экономным эшелоном для этой марки самолета, была рекомендована высота в две тысячи метров.
Кроме того, Ланг летел с дополнительной бомбовой нагрузкой, хоть и предусматривавшейся заводом-изготовителем, но тоже значительно повышавшей расход горючего. Больше вес самолета – больше нагрузка на моторы, больше нагрузка на моторы, больше расходуется горючего.
Да и баллона с кислородом для кислородных масок, Ланг в этот полет предпочел не брать – по той же причине. Для сокращения веса самолета. И более того, два пулемета из имевшихся четырех, Ланг велел снять.
Поэтому в полете теперь приходилось все время считать и подсчитывать… Как соотносятся оставшиеся литры бензина с оставшимися непреодоленными еще километрами пути.
Лететь пришлось огибая вершины. Не прямым, а ломаным курсом, что хоть и удлинило путь, но зато позволило лететь без перенапряжения двигателей и в конечном расчете – все-же сэкономило драгоценное топливо.
– Если мы сразу не найдем их, – по внутренней связи крикнул Ланг, прижимая к горлу ларингофон, – если мы сразу их не найдем, не выйдем на них, то у нас будет всего только минут пять, ну максимум семь, чтобы сделать круг, а потом горючего останется впритык на обратную дорогу.
Тирада эта относилась к штурману. Ланг взял с собой не своего штурмана – оберлейтенанта Майера, а штурмана из экипажа фельдфебеля Бауэра, который уже был на точке, и знал маршрут.
Ланг действовал по принципу – штурману, который уже летал этим маршрутом, будет легче повторить его снова, чем другому штурману, который не летал – заново прокладывать его по карте.
– Найдем, – отозвался в наушниках штурман.
Штурманом из экипажа Баумана был лейтенант Хайфельд. Невысокого роста, белобрысый пруссачок с ленточкой железного креста второго класса за Польшу.
Лангу со своего высокого пилотского места был виден только затылок Хайфельда. И по виду этого затылка, обтянутого коричневой кожей шлемофона, Ланг ощущал то напряжение, с которым Хайфельд вглядывается в одному ему знакомые ориентиры – там внизу и как напряженно он сравнивает эти ориентиры с картой, лежащей на прозрачном плексигласовом штурманском столике.
– Не забудьте, Хайфельд, нам еще нужно будет какое-то время для выхода на боевой курс, – крикнул Ланг, – а это еще минуты три-четыре!
– Я помню, герр капитан, – отозвался Хайфельд. *эшелон – высота на которой держится курс самолета Переваливая через среднюю гряду вершин, Ланг поднялся до высоты четырех тысяч метров.
Кислорода явно не хватало.
– Как самочувствие? – поинтересовался Ланг у Хайфельда и бортстрелка фельдфебеля Хаземана.
– Нормально, командир, – ответил Хайфельд.
– Все нормально, – откликнулся невидимый Лангу бортстрелок.
Хаземан сидел позади пилота, спиной к нему, постоянно осматривая пространство задней полусферы.
Ланг подумал, что в принципе в этот полет стрелка можно было бы и не брать, так как встреча с русскими истребителями здесь над горами главного хребта – практически исключалась. Можно было бы сэкономить еще несколько килограммов горючего. Однако, Ланг не исключал возможности вынужденной посадки, а стрелок Хаземан был незаменим в разного рода неординарных ситуациях.
– Пригодится, случись чего! – решил Ланг, беря Хаземана в полет.
Теперь стрелок летел практически безучастным пассажиром – вроде мешка с балластом. Тем более, что вместо двух пулеметов Mg-15s – у стрелка остался теперь только один пулемет, и один "курсовой" пулемет вместо двух остался у штурмана.
– Как там? Приближаемся? – спросил Ланг.
– До точки по расчетам десять минут лету, – ответил Хайфельд.
Ланг поглядел на часы и на прибор, показывающий остаток горючего.
Они были в полете уже пятьдесят шесть минут. И судя по прибору, израсходовали почти половину имевшегося при взлете топлива.
Но это было нормально – потому как на обратный путь им потребуется немного меньше горючего, потому что назад они полетят на более легком самолете, избавившись от бомб, да и еще – минус вес сожженного моторами бензина на путь до цели, а это тоже немало!
– Курс двести тридцать, командир, на высокую вершину, которая на полтора часа, – дал свою корректировку Хайфельд.
Это значило, что Лангу было необходимо слегка повернуть машину направо, как если бы он, летя по часовому циферблату на двенадцать часов, повернул бы теперь на пол-второго…
– Вон он, тот ледник, видите? – теперь уже рукой показал штурман, и в первый раз за все время полета, повернулся лицом к командиру экипажа.
Ланг начал пологое снижение, так как имел запас высоты метров в шестьсот, не менее.
– Видите этих русских? – спросил Ланг.
– Нет, пока не вижу, – ответил Хайфельд.
Ланг приказал Хаземану отвлечься от своих прямых обязанностей по обороне хвостовой части самолета и присоединившись к штурману, теперь в четыре глаза вместе с ним осматривать поверхность ледника.
– Глядите, господа, ищите, – приговаривал Ланг, – у нас есть только десять минут до точки невозврата*.
За десять минут самолет пролетел почти весь ледник по его длине.
– А вы уверены, что это было именно здесь? – спросил Ланг.
– Да, это было именно здесь, – ответил Хайфельд и попросил Ланга сделать еще один круг и пройтись теперь над западной частью ледника.
Ланг уже начал сильно нервничать, так как время неумолимо пожирало драгоценный бензин.
Он уже начал было подумывать, что в принципе, на обратном пути можно сесть на вынужденную где-нибудь на пол-дороге домой, и вызвать по рации подмогу…
– Вон они! – почти синхронно вскрикнули Хайфельд с Хаземаном.
Ланг кинул взгляд налево, куда показывали обрадованные штурман со стрелком и тоже заметил несколько точек на белой равнине ледника.
– Они переоделись в белые маскхалаты, – Хайфельд прокомментировал метаморфозы, происшедшие с русскими разведчиками за то время, как штурман видел их в первый раз.
– Господа переодеваются к обеду, как это делают английские аристократы? – хмыкнул Ланг, кладя самолет на крыло.
Ему предстояло сделать разворот, чтобы потом выйти на боевой курс для бомбометания.
– Хайфельд, – крикнул Ланг в ларинги, – с первого захода сбрасываем две бомбы с внешних подвесок, и потом для верности я сделаю второй заход и ты сбросишь еще парочку, а Хаземан к курсовому пулемету!
Самолет завершил разворот и лег на боевой курс.
– Высота три пятьсот, превышение сто пятьдесят, – доложил штурман, – курс двести семьдесят, нормально, боевой.
– Приготовились к бомбометанию, – отдал приказ Ланг.
Машину качнуло.
На отделение от ее натруженных плоскостей двух бомб по сто килограммов в каждой – самолет отозвался характерным рывком.
Дав длинную очередь из курсового пулемета, Хаземан сразу рванулся в свою заднюю часть кабины – смотреть – куда легли бомбы.
– Ну как? – спросил Ланг.
Но Хаземан почему то не отвечал.
Ланг обернулся и вздрогнул от неожиданности.
Хаземан лежал сзади в совершенно неловкой позе. И кроме того, Ланг вдруг заметил многочисленные капли крови, разбрызганные по стеклам их кабины.
– Нас обстреляли, – крикнул Хайфельд.
– Да, и Хаземан, по моему убит, – отозвался Ланг, кладя самолет на крыло, чтобы сделать второй заход.
– Командир, смотрите на левый двигатель, – снова крикнул Хайфельд.
Ланг увидел отчетливую и характерную белую струю, вырывающуюся из масляного радиатора левого мотора.
– Масло! – крикнул Ланг.
Взгляд его машинально упал на прибор, показывающий давление масла в левом моторе.
Стрелка на приборе упала почти до нуля.
При таком давлении двигатель проработает минут пять или максимум семь.
– Ложусь на боевой, – крикнул Ланг, – готовьтесь к бомбометанию!
На втором заходе Ланг отчетливо увидал стрелявших по ним.
И так же отчетливо он услыхал удары пуль о плоскости и об остекление кабины.
В их "летающей веранде" начался сильный сквозняк.
Бомбы ушли вниз.
Так как машина на втором заходе шла низко, Ланг по отдаче в штурвале почувствовал упруго нагнавшую их ударную волну от взрывов.
– Все! – подытожил Ланг, – домой уже точно не долетим.
Но Хайфельд тоже не отзывался.
Он лежал лицом на плексигласовом штурманском столике и густая черная венозная кровь заливала его планшетку с картами.
Левый мотор дернулся и заглох. Винт косо застыл в положении на сорок пять.
– Куда садиться? Куда садиться? Сюда на ледник?
Ланг выпустил шасси и опустил закрылки на максимум.
Самолет чиркнул колесами по гребню снежных дюн, подпрыгнул, чиркнул еще и вдруг, зацепившись, утонувшими в снегу колесами, кувырнулся на нос, капотируя и переворачиваясь кверху тормашками.
Русские что? Хотят сделать любезность или это нечто иное?
– Рейхсфюрер, – мягко, дабы не показаться шефу более умным, чем сам шеф, Шелленберг принялся за объяснения, – в соприкосновениях двух разведок всегда происходит некая игра, в расчете на неблагоприятный исход той или иной компании, и разведчики, будучи людьми из плоти и крови, пытаются заручиться какими-то гарантиями на тот случай, если их сторона проиграет.
– Вы хотите сказать, что и у нас, с нашей стороны это тоже возможно? – спросил Гиммлер.
– Я просто хочу сказать, что сейчас русские ближе к катастрофе чем мы, и поэтому они ищут себе место в послевоенном устройстве мира, – ответил Шелленберг.
Гиммлер кивнул и жестом руки дал знак, что разговор закончен и он желает, чтобы его оставили.
Шелленберг молча поднялся из кресла и взмахнув рукой в нацистском, принятом в СС за уставное – приветствии, вышел из кабинета.
Гиммлер снял очки, и положив обе руки на стол, крепко сжав их в кулаки и откинув голову далеко назад, закрыл глаза.
– Рано… Рано он начал атаку на Геринга. Если на Восточном фронте все рухнет и провалится в тартарары, то жирный боров отвертится и Гитлер ему снова все простит. Потому что именно личная симпатия, именно старая дружба, именно доверие, завоеванное еще в молодости – психологически срабатывают сильнее чем сто тысяч аргументированных доводов против того, что этому человеку можно доверять. Ах, почему Гиммлер не стал тогда в двадцать третьем году другом фюрера? Тогда в Мюнхене. Ведь он тоже, как и Геринг был тогда в Мюнхене и участвовал в путче! Но Геринг был ранен и попал в тюрьму и Гитлер стал считать Геринга своим другом и преемником. А Гиммлеру так и не удалось встать в самый ближний круг преемников, какими стали для Фюрера Геринг и Рудольф Гесс. Даже после той огромной услуги, которую Гиммлер оказал Фюреру после того, как в ночь длинных ножей они свалили толстого гомосексуалиста Рэма с его коричневыми СА… Даже после этого, Гиммлер хоть и стоял всегда рядом… Но оставался для Гитлера только чем-то вроде его овчарки Блонди. Но не другом, каким являлся для Гитлера Геринг. Поэтому, рано…
Рано начал Гиммлер атаку против жирного борова, против этого нахватавшего себе всех мыслимых и немыслимых титулов бывшего летчика – ныне рейхсминистра авиации, председателя Имперского совета по обороне, ответственного за "четырехлетний план", главного лесничего, и прочая и прочая и прочая…
Гитлер всегда простит Герингу любой из его проколов.
Ну и что с того, что нет у Германии стратегической дальней авиации, с которой можно было бы долететь до Урала?
Вон и гроссадмирал Денниц жалуется, де Геринг не дал разрешения на создание морской авиации, как отдельного рода ВВС, а ведь из-за этого действие "волчьих стай" в Атлантике против англо-американских конвоев – вдвое или втрое менее эффективны, чем могли бы быть. Во всем мире – и в Америке и в Англии и в Японии и даже в России – морская авиация существует и подчиняется морскому командованию.
А этот жирный боров и ревнивец он просто упрямо уперся в своем ревнивом высокомерии и сказал, – де все что летает – это моё! И Гитлер сказал, – Герман знает, что надо Германии, оставьте его в покое. И ни Денниц, ни Рэдер не смогли убедить фюрера в том, что морская авиация нужна.
Поэтому, Гитлер все простит Герингу. Простит ради их ранней дружбы и совместного сидения в тюрьме тогда после путча в двадцать третьем году.
Гиммлер раскрыл глаза, потряс головой, как это делает собака, когда встряхиваясь как бы приходит в себя.
– А вот Сталин, насколько известно Гиммлеру, как его информируют люди из отделов политической и военной разведки, вот Сталин, тот не имеет друзей. Тот тоже имел их, когда сидел в ссылке при царе. Но в тридцатые годы, тридцать седьмом, Сталин развязал себе руки от химер дружбы и юношеских привязанностей. Он всех своих друзей пересажал и перестрелял.
Может, настанет пора и Гитлеру избавиться от друзей молодости, от первых соратников по борьбе?
И тогда он – Гиммлер встанет на место Германа Геринга – первого заместителя фюрера, его преемника и наследника.
Ну что ж, а пока надо готовиться к этому.
И это дело…
И это дело с этими коммандос там на Кавказе – эти люди из горных егерей генерала Конрада, это дело надо взять на контроль, пусть они сгинут в вечных снегах.
Канарис получит очередной щелчок по носу от конкурирующих служб Гиммлера, а толстый маршал получит косвенное обвинение в том, что тоже не предусмотрел…
Как разбомбить нефтяной Баку.
7.
Рейхсюгендфюрер Союза немецких девушек Бальдур фон Ширах.
Эта подпись стояла на направлении, данном Лизе-Лотте в региональном – "обергау" отделении Союза Бунд Дойче Мёдль.
– Вы направляетесь в школу Люфтваффе в Оберсдорфе на курсы операторов наведения, – сказали ей в региональном отделении.
Радиолокация.
Это совершенно новый вид технического вооружения имперской системы ПВО.
Лизе-Лотта будет сидеть на радиолокационной станции и будет наводить немецкие ночные истребители на армады британских бомбардировщиков, каждую ночь, под покровом тьмы и облаков, налетающие на немецкие города.
Поезд увозил ее на юго-восток.
Лизе-Лотта сидела в вагоне третьего класса возле окна и глядела на бескрайние просторы рапсовых полей. Только аккуратные линии асфальтированных дорог, обсаженных для тени вязами и дубами, с выкрашенными белым стволами – с определенной периодичностью прерывали гармонию этих рапсовых полей. Да крытые красной черепицей каменные дома и основательно-каменные сараи крестьян-бауэров, да островерхие кирхи – тоже мелькали иногда за окном поезда, уносившего Лизе-Лотту прочь от родного города. Как будто и нет никакой войны! Мирный-мирный пейзаж. Но в городах совсем не так. Лизе-Лотта сама испытала ужас ночных бомбардировок, когда сотни британских "ланкастеров" и "галифаксов" волнами, одна за одной, одна за одной, накатывают на город и высыпают из толстых подбрюшин своих фюзеляжей тонные фугасные бомбы, пересыпая их дождем из зажигалок с белым фосфором. С белым фосфором, от которого плавится даже гранит.
Перед отправкой на курсы Люфтваффе, у них в отделении организации Глаубе унд Шёнхайт* к ним приходил кавалер Рыцарского креста – пилот ночного истребителя капитан фон Витгенштейн, сбивший тридцать бомбардировщиков врага.
Он рассказывал о новых технических системах ночного боя и рассказывал так понятно, таким доступным языком, что Лизе-Лотта, будучи девушкой с чисто гуманитарным складом ума, все поняла. Поняла, как трудно и как почти невозможно – обнаружить самолеты врага в ночном небе. Обнаружить их, полагаясь лишь на одно только зрение, как это делают пилоты дневной авиации.
Да, на современном ночном истребителе стоит радиолокационная станция. Но она обнаруживает английский бомбардировщик только на расстоянии десяти или пятнадцати километров. А до этого, а до того, как бортовая станция истребителя захватит противника в свою сферу внимания, пилота должны выводить на цель девушки из наземных радиолокационных станций дальнего обнаружения. Эти девушки должны стать глазами ночных пилотов. Они как Ариадна с ее нитью, должны вывести рыцаря ночного неба на летающего Минотавра – вывести его, а уже сама схватка с врагом будет короткой.
И когда фон Витгенштейн – этот худенький улыбчивый аристократ-барон, носивший двойной титул и двойную фамилию – князь цу Сайн барон фон Витгенштейн, когда он рассказал им – девушкам из Мюнхенского обергау Бунд Дойче Мёдль, рассказал им о путеводной нити Ариадны и о ночном бое рыцаря Зигфрида с летающим Минотавром, сомнения все разом отпали. Все девушки разом захотели отправиться в Оберсдорф на курсы операторов радиолокационных станций Люфтваффе. * организация Вера и Красота – организация при Союзе Немецких Девушек, призванная воспитывать из молодых немок – будущих матерей. Организация Вера и Красота приглашала на организуемые ею вечеринки – молодых неженатых солдат, офицеров, фенрихов, слушателей военных училищ, где те знакомились с девушками – членами СНД.
Но отбор был строгим.
Нужны были девушки с хорошим образованием и с хорошим здоровьем.
И как пригодились тут Лизе-Лотте и ее значки спортсменки – горной туристки и скалолазки! И диплом об окончании Мюнхенской женской гимназии, и три курса университета…
Вобщем, из сорока соискательниц на пять путевок, подписанных рейхсюгендфюрером Ширахом – она была самой первой по списку. …
В Оберсдорфе ее приняли, как, наверное, и принимают в армию всех солдат.
Без лишних эмоций.
Выдали все необходимое, показали место в казарме, представили начальству и товарищам по службе и учебе.
Их курс или учебная рота новичков – состояла из двух взводов.
В учебном взводе было тридцать девушек-курсантов. Они размещались в спальных комнатах, по пять девушек в каждой. Таким образом, их учебный взвод располагался в шести комнатах по левую сторону длинного коридора, а по правую – были шесть комнат второго взвода их роты.
В другом же конце длинного коридора казармы размещались девушки из старшей роты, которая уже заканчивала свой трехмесячный курс обучения и скоро должны были разъехаться по округам в боевые расчеты.
Этим старшим девушкам, оказывается, нужно было оказывать не меньшие знаки уважения, чем унтерофицерам и офицерам всей их школы.
Им нужно было козырять и первой приветствовать их, встречая в коридорах, в столовой, в умывальных комнатах, на плацу и в учебных классах.
Соседками Лизе-Лотты по комнате были четыре девушки – все из Мюнхенского обергау.
Всех их она не раз встречала на собраниях Союза немецких девушек и знала по именам.
Анна-Лиза Штайнер – дочка владельца книжного магазина на Линбургштрассе, Софи Валленбрук – дочка Валленбруков – тех у кого была фирма Шоколад Валленбрк, потом Ирма Остермаер, круглая сирота – ее отца, мать и маленького брата убило английской бомбой, и Марта Штофмайер – дочь офицера, полковника, сражавшегося на Восточном фронте.
Девушки – все в полу-шерстяных серо-голубых мундирчиках Люфтфаффе, в таких же серых юбках ниже колен и в форменных единообразных туфлях на низком каблуке и со шнурками – выглядели непривычно-забавно, и по женски непрестанно желали глядеться в зеркало – как они теперь выглядят? Все так же привлекательно, как и в гражданском платье?
Старшина их учебной роты – унтерфельдфебель Матильда Мюллер показала, как девушкам надлежит убирать волосы.
– И никаких маникюров и губных помад! – прикрикнула сердитая фрау Мюллер.
В первый день Лизе-Лотта успела только получить обмундирование и устроиться в общежитии. Потом было общее построение на плацу, где им представили начальника курсов майора Шнитбаума, преподавателей и командиров, а так же зачитали несколько грозных приказов, среди которых был и приказ о казни двух дезертиров в соседнем с ними полку.
Потом был ужин и в десять часов фрау Мюллер лично погасила свет в их комнате.
А на утро…
А на утро началась учеба.
Началась с зарядки, с километровой пробежки вокруг территории их учебного подразделения.
Через три месяца она должна стать оператором наведения радиолокационной станции
ПВО.
Через три месяца она должна получить погоны унтерфельдфебеля, унтерофицерский галун на воротник мундирчика и по три птички в петлицы. …
Вечерами, когда фрау Мюллер категорически гасила свет, девушки еще минут по десять шептались. Шептались, покуда сон не смаривал их окончательно. Девушки очень уставали за день. Но посекретничать о женихах перед тем как заснуть – это было святое и неприкосновенное. И даже власть фрау Мюллер не распространялась на это личное, что оставалось у девушек.
У Софи Валенбрук был роман с молодым инвалидом войны, работавшим в их женской гимназии по направлению от рейхсюгендамт. Он вел у них курс "пфлеге" – спецкурс для девушек "по уходу и заботе".
А сиротка Ирма была влюблена в бельгийского рабочего. И ей едва не грозило судебное преследование по Рассеншанде – по расовому загрязнению…
Лизе-Лотта тоже поведала подругам свои сердечные тайны.
Клаус.
Где он?
Где он – ее Зигфрид? Ее Клаус фон Линде? …
Здесь вас никто и никогда не найдет, – сказала Рае Алия Ахметовна, – никакие немцы сюда никогда не придут.
Родня Алии Ахметовны – ее престарелый дядя Давлет, ее тетя Айна, ее двоюродные сестры Майя и Эльза жили здесь в высокогорном поселке давно. Мужья Майи и Эльзы – воевали. Рая только не очень поняла – где, на каком фронте и на чьей стороне.
У Майи и у Эльзы было по двое детей.
– Так что, было у тебя тетя Айна две дочки и четыре внука, а станет три дочки и шесть внуков, – сказала Алия, уезжая.
Ей нужно было обязательно назад в Теберду. Там у нее были дела.
До войны, учась в школе, а потом в институте, Рая Василькова никогда не предполагала, что сама когда нибудь будет печь хлеб. Или доить козу.
Но человек предполагает, а Бог располагает.
В доме старого Давлета Рае пришлось многое взять на себя. Ведь этот дом приютил их – русских людей – Раю Василькову и маленьких Васятку и Анечку.
Месить тесто, топить печь, таскать воду, пасти коз – все эти занятия не были сложными и не требовали высокой квалификации. Единственно чего они требовали – так это физической силы и выносливости. Потому как начиналась эта рутинная работа по дому в пять часов утра, а заканчивалась – в девять вечера.
Раю и ее детей в доме Давлета не притесняли.
Давали еды столько же, сколько и всем.
Только когда вся семья Давлета пять раз на дню становилась на молитву, на Раю и на ее русских детей смотрели как то косо… А может, Рае просто так казалось.
И она работала, работала, работала… Ни минутки не сидела без дела.
Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что работы лишней на Раю никто не взваливал – она сама ее брала.
Чувствовала себя обязанной.
Чувствовала себя должницей перед старыми Давлетом и Айной.
Но однажды, все изменилось.
У младшей дочери Давлета – у Майи – заболел сын – Ишан. У четырехлетнего мальчика случился дифтерит.
Как удалось Рае вылечить и выходить уже задыхавшегося от удушья мальчика? Это одному Богу известно.
Когда пришлось делать разрез на горле, когда Рая придумала сделать самодельную воздуховодную трубочку из растения, росшего по краям дороги, которое в московской области на даче они детьми так и называли – трубочник… Вот тогда, Рая вдруг осознала себя настоящим детским врачом.
Мальчика – Ишана этого Рая спасла.
И после этого, положение ее в доме у Давлета в корне изменилось.
Давлет категорически освободил Раю от всякой домашней работы…
Ведь внук Ишан – единственный в доме мужчина, если не считать Васечки. Но Вася не свой, не родной.
И Рая – эта русская, эта неверная – она спасла Давлету его единственного внука и наследника.
После того, как температура у Ишанчика спала, исчезли отеки и синюжность, и вообще исчезло опасение за жизнь мальчика, старый Давлет собрал всех и объявил, что эта русская теперь вторая мать Ишану и что все в доме должны почитать Раю Василькову с неменьшим почтением, чем старую Айну.
– Прими нашу веру, дочка, – просил старый Давлет и улыбался беззубым ртом, – я тебе такого джигита в мужья потом сыщу – богатая будешь, счастливая будешь!
– У меня есть джигит, – отвечала Рая, – он теперь там в горах, воюет…
8.
Счастье летчика – в чем оно?
Капитан Ланг не думал об этом, потому что мозг его в этом полете был занят вычислениями.
Его фоке-вульф имел практический потолок 7300 метров, что почти на полтора километра превышало высоту самой высокой горы Кавказского хребта. Вроде бы самая простая логика подсказывала. Что надо лететь к цели по кратчайшему пути, то есть по прямой.
Но задачка выбора курса и эшелона* казалась простенькой только с первого взгляда.
На самом деле все обстояло гораздо сложней. Самолет Фв-189 вообще то имел очень ограниченную дальность полета – при скорости в 305 километров в час он мог находиться в воздухе едва чуть более двух часов и за это время мог пролететь всего шестьсот пятьдесят километров. Но такая дальность полета по паспортным тактико-техническим данным завода Фоке-вульфа, обеспечивалась только при крейсерских скорости и высоте при экономном расходе бензина. А экономным эшелоном для этой марки самолета, была рекомендована высота в две тысячи метров.
Кроме того, Ланг летел с дополнительной бомбовой нагрузкой, хоть и предусматривавшейся заводом-изготовителем, но тоже значительно повышавшей расход горючего. Больше вес самолета – больше нагрузка на моторы, больше нагрузка на моторы, больше расходуется горючего.
Да и баллона с кислородом для кислородных масок, Ланг в этот полет предпочел не брать – по той же причине. Для сокращения веса самолета. И более того, два пулемета из имевшихся четырех, Ланг велел снять.
Поэтому в полете теперь приходилось все время считать и подсчитывать… Как соотносятся оставшиеся литры бензина с оставшимися непреодоленными еще километрами пути.
Лететь пришлось огибая вершины. Не прямым, а ломаным курсом, что хоть и удлинило путь, но зато позволило лететь без перенапряжения двигателей и в конечном расчете – все-же сэкономило драгоценное топливо.
– Если мы сразу не найдем их, – по внутренней связи крикнул Ланг, прижимая к горлу ларингофон, – если мы сразу их не найдем, не выйдем на них, то у нас будет всего только минут пять, ну максимум семь, чтобы сделать круг, а потом горючего останется впритык на обратную дорогу.
Тирада эта относилась к штурману. Ланг взял с собой не своего штурмана – оберлейтенанта Майера, а штурмана из экипажа фельдфебеля Бауэра, который уже был на точке, и знал маршрут.
Ланг действовал по принципу – штурману, который уже летал этим маршрутом, будет легче повторить его снова, чем другому штурману, который не летал – заново прокладывать его по карте.
– Найдем, – отозвался в наушниках штурман.
Штурманом из экипажа Баумана был лейтенант Хайфельд. Невысокого роста, белобрысый пруссачок с ленточкой железного креста второго класса за Польшу.
Лангу со своего высокого пилотского места был виден только затылок Хайфельда. И по виду этого затылка, обтянутого коричневой кожей шлемофона, Ланг ощущал то напряжение, с которым Хайфельд вглядывается в одному ему знакомые ориентиры – там внизу и как напряженно он сравнивает эти ориентиры с картой, лежащей на прозрачном плексигласовом штурманском столике.
– Не забудьте, Хайфельд, нам еще нужно будет какое-то время для выхода на боевой курс, – крикнул Ланг, – а это еще минуты три-четыре!
– Я помню, герр капитан, – отозвался Хайфельд. *эшелон – высота на которой держится курс самолета Переваливая через среднюю гряду вершин, Ланг поднялся до высоты четырех тысяч метров.
Кислорода явно не хватало.
– Как самочувствие? – поинтересовался Ланг у Хайфельда и бортстрелка фельдфебеля Хаземана.
– Нормально, командир, – ответил Хайфельд.
– Все нормально, – откликнулся невидимый Лангу бортстрелок.
Хаземан сидел позади пилота, спиной к нему, постоянно осматривая пространство задней полусферы.
Ланг подумал, что в принципе в этот полет стрелка можно было бы и не брать, так как встреча с русскими истребителями здесь над горами главного хребта – практически исключалась. Можно было бы сэкономить еще несколько килограммов горючего. Однако, Ланг не исключал возможности вынужденной посадки, а стрелок Хаземан был незаменим в разного рода неординарных ситуациях.
– Пригодится, случись чего! – решил Ланг, беря Хаземана в полет.
Теперь стрелок летел практически безучастным пассажиром – вроде мешка с балластом. Тем более, что вместо двух пулеметов Mg-15s – у стрелка остался теперь только один пулемет, и один "курсовой" пулемет вместо двух остался у штурмана.
– Как там? Приближаемся? – спросил Ланг.
– До точки по расчетам десять минут лету, – ответил Хайфельд.
Ланг поглядел на часы и на прибор, показывающий остаток горючего.
Они были в полете уже пятьдесят шесть минут. И судя по прибору, израсходовали почти половину имевшегося при взлете топлива.
Но это было нормально – потому как на обратный путь им потребуется немного меньше горючего, потому что назад они полетят на более легком самолете, избавившись от бомб, да и еще – минус вес сожженного моторами бензина на путь до цели, а это тоже немало!
– Курс двести тридцать, командир, на высокую вершину, которая на полтора часа, – дал свою корректировку Хайфельд.
Это значило, что Лангу было необходимо слегка повернуть машину направо, как если бы он, летя по часовому циферблату на двенадцать часов, повернул бы теперь на пол-второго…
– Вон он, тот ледник, видите? – теперь уже рукой показал штурман, и в первый раз за все время полета, повернулся лицом к командиру экипажа.
Ланг начал пологое снижение, так как имел запас высоты метров в шестьсот, не менее.
– Видите этих русских? – спросил Ланг.
– Нет, пока не вижу, – ответил Хайфельд.
Ланг приказал Хаземану отвлечься от своих прямых обязанностей по обороне хвостовой части самолета и присоединившись к штурману, теперь в четыре глаза вместе с ним осматривать поверхность ледника.
– Глядите, господа, ищите, – приговаривал Ланг, – у нас есть только десять минут до точки невозврата*.
За десять минут самолет пролетел почти весь ледник по его длине.
– А вы уверены, что это было именно здесь? – спросил Ланг.
– Да, это было именно здесь, – ответил Хайфельд и попросил Ланга сделать еще один круг и пройтись теперь над западной частью ледника.
Ланг уже начал сильно нервничать, так как время неумолимо пожирало драгоценный бензин.
Он уже начал было подумывать, что в принципе, на обратном пути можно сесть на вынужденную где-нибудь на пол-дороге домой, и вызвать по рации подмогу…
– Вон они! – почти синхронно вскрикнули Хайфельд с Хаземаном.
Ланг кинул взгляд налево, куда показывали обрадованные штурман со стрелком и тоже заметил несколько точек на белой равнине ледника.
– Они переоделись в белые маскхалаты, – Хайфельд прокомментировал метаморфозы, происшедшие с русскими разведчиками за то время, как штурман видел их в первый раз.
– Господа переодеваются к обеду, как это делают английские аристократы? – хмыкнул Ланг, кладя самолет на крыло.
Ему предстояло сделать разворот, чтобы потом выйти на боевой курс для бомбометания.
– Хайфельд, – крикнул Ланг в ларинги, – с первого захода сбрасываем две бомбы с внешних подвесок, и потом для верности я сделаю второй заход и ты сбросишь еще парочку, а Хаземан к курсовому пулемету!
Самолет завершил разворот и лег на боевой курс.
– Высота три пятьсот, превышение сто пятьдесят, – доложил штурман, – курс двести семьдесят, нормально, боевой.
– Приготовились к бомбометанию, – отдал приказ Ланг.
Машину качнуло.
На отделение от ее натруженных плоскостей двух бомб по сто килограммов в каждой – самолет отозвался характерным рывком.
Дав длинную очередь из курсового пулемета, Хаземан сразу рванулся в свою заднюю часть кабины – смотреть – куда легли бомбы.
– Ну как? – спросил Ланг.
Но Хаземан почему то не отвечал.
Ланг обернулся и вздрогнул от неожиданности.
Хаземан лежал сзади в совершенно неловкой позе. И кроме того, Ланг вдруг заметил многочисленные капли крови, разбрызганные по стеклам их кабины.
– Нас обстреляли, – крикнул Хайфельд.
– Да, и Хаземан, по моему убит, – отозвался Ланг, кладя самолет на крыло, чтобы сделать второй заход.
– Командир, смотрите на левый двигатель, – снова крикнул Хайфельд.
Ланг увидел отчетливую и характерную белую струю, вырывающуюся из масляного радиатора левого мотора.
– Масло! – крикнул Ланг.
Взгляд его машинально упал на прибор, показывающий давление масла в левом моторе.
Стрелка на приборе упала почти до нуля.
При таком давлении двигатель проработает минут пять или максимум семь.
– Ложусь на боевой, – крикнул Ланг, – готовьтесь к бомбометанию!
На втором заходе Ланг отчетливо увидал стрелявших по ним.
И так же отчетливо он услыхал удары пуль о плоскости и об остекление кабины.
В их "летающей веранде" начался сильный сквозняк.
Бомбы ушли вниз.
Так как машина на втором заходе шла низко, Ланг по отдаче в штурвале почувствовал упруго нагнавшую их ударную волну от взрывов.
– Все! – подытожил Ланг, – домой уже точно не долетим.
Но Хайфельд тоже не отзывался.
Он лежал лицом на плексигласовом штурманском столике и густая черная венозная кровь заливала его планшетку с картами.
Левый мотор дернулся и заглох. Винт косо застыл в положении на сорок пять.
– Куда садиться? Куда садиться? Сюда на ледник?
Ланг выпустил шасси и опустил закрылки на максимум.
Самолет чиркнул колесами по гребню снежных дюн, подпрыгнул, чиркнул еще и вдруг, зацепившись, утонувшими в снегу колесами, кувырнулся на нос, капотируя и переворачиваясь кверху тормашками.