А потом…
А потом через годик начнет себе потихоньку подыскивать какого-нибудь пенсионера.
Из военных, как тесть его был – подполковника шпалоракетных войск.
А Лёлька…
А Лёлька поплачет.
Вспомнит, как с папкой ездили везде – и в Сочи, и в Болгарию…
Мало он все же с нею был.
Мало.
И что это за идиотская грузинская присказка, де мужчина должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына?
Какой кретин в грузинской кепке это придумал?
По проектам Вадима сто домов построено.
И деревьев на даче – он целый сад высадил. Одних только яблонь десять штук. А сливы, а вишни, а декоративные туи?
А сына вот не родил.
И не вырастил соответственно.
Что же?
Жизнь не удалась?
Лёля…
Как у нее сложится?
Богуш на какую-то хреновину намекал в прошлый раз, де – приглядывай, папаша за красивой дочкой, увезут!
Что он имел ввиду?
Нет.
Однозначно он должен до того как умрет – он должен сделать дочери состояние.
Не квартиру, не машину – это все ерунда – замшелый комплект из набора советской мечты…
Дача тоже Аньке останется.
А вот Лёлечке – ей он должен оставить миллионы…
Должен. …
К Летягину, как всегда без стука, вошел Добкин.
– Что сидим, главный редактор? – бесцеремонно хватая со стола летягинские сладкие сухарики, спросил Добкин, осклабился небритой мордой и плюхнулся в кресло.
Добкин хрустел сухариками и выжидал, покуда до Летягина дойдет, что к нему в кабинет прилетел гений.
– Я тебе материал страшный написал, – вымолвил Добкин, проглатывая очередной сухарик, – про твоих однокашников, про Богуша с Антоновым.
– Про что материал? – придвигаясь к столу, спросил Летягин, – в чем суть?
Опять все наврал?
– Не, не наврал, – ничуть не обидевшись ответил Добкин, – у меня в городском правительстве информаторы есть, ты же знаешь.
– Знаю, – с тяжелым вздохом подтвердил свое знание Летягин. Ему было тошно от того, что Добкин втягивает его в новую авантюру, которые, может отзовутся еще худшими последствиями, чем та статья Умной Маши Бордовских о рабочих таджиках.
– А знаешь, в Питере сейчас очень популярен ансамбль, который называется Таджикская Девочка, – сказал Летягин.
– Это все фигня, – махнул рукой Добкин, протягиваясь за очередным сухариком, – тут я в ментовской в РУВД в Сиреневой Тишани у знакомого майора был, коньяк с ним пил, он мне рассказал, что к ним в уголовный розыск баба одна пришла с заявой, де у нее муж пропал. Ну, эка невидаль, муж пропал, но ты же знаешь, после того убийства, по которому московские прокуроры приезжали, Кучаев ментам велел все заявления принимать и строго-настрого покуда московская проверка не уедет все заявления граждан рассматривать… Ну, начальник уголовного розыска у этой бабы заявление по всей форме принял, и спрашивает ее, дескать, а какие особые приметы у вашего мужа, есть такие? Имеются? А она засмущалась сперва легонечко, да и говорит, имеются особые приметы, член у моего мужа тридцать пять сантиметров в лежачем и сорок восемь сантиметров в стоячем, а стоит не ложась, два часа к ряду каждый день… Майор крякнул, тоже засмущался… А тут, я забыл сказать, при разговоре при этом две бабенки ментовские присутствовали – следачки из уголовного розыска, одна лейтенант, а другая практикантка с четвертого курса юрфака из Екатеринбурга. Девки как про такое услыхали, хвать из рук майора эту заяву и айда дело регистрировать, да на себя в розыск его записывать.
– И что, нашли? – поинтересовался Летягин.
– Говорят, нашли, но не сразу жене отдали, – ответил Добкин, – говорят, допрашивали мужика трое суток, вешали на него убийства какие-то, грабежи, кражи квартирные.
– Ну и что? Сознался? – спросил Летягин.
– Отпустили они его, – сказал Добкин, – но обещали что возьмут его теперь под особый надзор, как подозрительного.
– Ну, и какая мораль? – спросил Летягин.
– А мораль такая, – осклабясь небритой харей, ответил Добкин, – ищут только очень нужных людей, а ненужные они на хрен никому не нужны…
Когда Добкин ушел, Летягин достал из стола томик очерков Панаева и с тихой улыбкой принялся восхищаться устройством старых провинциальных вечеров, когда не было телевидения и когда интеллигентные люди собирались для того, чтобы пообщаться.
Вот собирались приятные воспитанные люди у кого-нибудь на квартире, музицировали, а потом устраивали разные игры. Не карточные, не в лото, а в разные рассказы, в выдумки, в откровения… Кстати, вспомнилось Летягину, что у Лескова в Зачарованном страннике, там ведь тоже господа-попутчики рассказывали по очереди всякие истории вроде игры…
Ну…В одном очерке описано, как в одном благородном доме господа и дамы принялись играть в откровение-за-откровение… Рассказывали друг за дружкой сперва про самый счастливый в своей жизни день, а потом про самый несчастный. И так каждый из десяти собравшихся. Сколько серий сериала! Это получше любого десятипрограммного кабельного телевизора будет.
А я бы что рассказал? – подумал Летягин.
И вспомнил вдруг свою бабушку – Софью Васильевну, как она всегда приговаривала, – какие детки все хорошенькие, когда маленькие!
Вот права была бабушка.
Ведь и этот Добкин, когда маленький был – тоже, наверное, хорошеньким был.
Вот кабы теперь устраивали бы такие вечеринки с играми, – подумал Летягин, – предложил бы я Богушу, да Антонову рассказать, какой день в их жизни был самым радостным? А какой самым стыдным?
Сам-то ответил бы на эти вопросы.
Рассказал бы, что самый радостный и самый счастливый день в его жизни, был день, когда его приняли в институт.
А про самый стыдный – пока, наверное не стал бы рассказывать никому. Рано еще.
Время не пришло. …
У Минаева с детства был принцип, который помогал ему жить:
Стыдно, у кого видно…
Минаев не рассказывал никому про то, что сидел.
И откуда об этом узнала Грэйс?
А когда ему стало ясно, что она знает, ему стало так стыдно, как если бы в детстве ему перед всем классом пришлось бы снять с себя трусы.
На вечеринке в "Плаза" кто-то из лойеров в кипах проболтался Грэйс о том, что пять лет назад Минаев, попав под очередную кампанию борьбы федерального правительства с нелегальной иммиграцией, угодил в Бостоне под суд. Ему предъявили обвинение по трем статьям, – организация незаконного въезда нелегалов с предоставлением поддельных документов, использование наемного труда нелегалов и уклонение от уплаты налогов. Минаев сильно перепугался – ему за его невинные, как ему тогда казалось, шалости, грозило восемь лет тюрьмы без права подачи на апелляцию о досрочном освобождении.
А ведь когда живя в Бостоне через подставную фирмочку дяди Севы он делал все эти фиктивные вызовы программистам из Ленинграда и Новосибирска, когда он брал их на работу и платил им шестую часть от реальной зарплаты, сам себе он казался орлом…
Лихим бизнесменом Дима Минаев себе казался тогда. Ему казалось, что Америка это настоящий рай для таких умных и смелых парней, как он… Но когда федералы из ФБР взяли его за мягкое место, после трех часов жесткого допроса спесь и самоуверенное бахвальство мигом слетели с чела великого предпринимателя. Он сразу перестал мыслить себя ловким и умным, а Америку в один момент перестал рассматривать как рай для предприимчивых людей, теперь Дима только трясся и молил Бога, чтобы тот дал ему шанс что-либо придумать такое, чтобы не садиться в тюрьму к неграм.
А следователи из ФБР так ему прямым текстом и вещали, чтобы сразу доходило до Митиного сознания…
– Тебя в тюряге негры с радостью воспримут, ведь такие изнеженные, мягкие белые мальчики как ты, там у них в тюрьме в большой цене, так что скучать тебе там не придется и внимание мужчин тебе будет обеспечено.
Диму трясло. Мозг его лихорадочно работал, словно ракетный двигатель на форсаже, сжигая гигокалории сахара и приводя извилины в ощутимое движение… Так быстро Дима никогда не думал, даже на сеансах одновременной игры в шахматы, которые он как перворазрядник проводил порою у себя в сороковой школе города Краснокаменска.
И неизвестно, кто Диму надоумил – чёрт или агент ФБР, что собственно говоря одно и тоже, но Диме дали тогда всего один год… Потому что в зачет ему поставили активное сотрудничество с федеральными службами.
У ФБРовцев тоже был свой план по посадкам. И не надо думать, что по плану жили тогда и работали только в СССР… План и нормы выработки производятся и спускаются вниз к исполнителям во всех спецслужбах мира, особенно в таких больших, как русские и американские…
Пришлось Диме расширить поле своей деятельности и вовлечь в работу пару помощников из числа так называемых бывших русских. Дима убедил своих новых бостонских знакомых – Светлану Кац, Лену Гурвиц и Ольгу Розен за деньги сделать через их родственников несколько подставных вызовов… У ФБР тоже были свои принципы эффективной работы. Чем ловить – легче спровоцировать. Поймали одного Митю Минаева, так давай для плана, за его же Мити деньги, спровоцируем троих, а то и четверых организаторов въезда нелегалов! Он сам теперь паровозом выполнит все показатели роста раскрываемости.
Сдал Дима девчонок, получил свой год… И переехал потом из Бостона в Кливленд, где принялся заниматься тем же самым, чем занимался до того… Ведь по иному вести бизнес Дима и не умел.
Только был у него теперь оперативный псевдоним.
"Белочка"… Сквырыл – по английски.
Но как и от кого Грэйси узнала про все это?
Минаев ума не мог приложить.
– Грэйси, у меня скоро будет много денег и ты про меня вспомнишь и еще пожалеешь о том, что не согласилась, – сказал Минаев.
Он понимал, что фраза эта в его устах теперь звучала жалко и что выглядел он теперь не самым лучшим образом.
Сколько мужчин, получая от женщин отказ, говорят им – ты еще пожалеешь, я буду крут, вот увидишь, придет мое время смеяться.
Но женщины, даже и не очень умные и образованные, нутром женским чуют, что настоящий мужчина, который истинно имеет потенцию стать богатым, то есть развернуть скрытую свою внутреннюю пружинку, освободить энергию этой скрытой до поры пружинки и истинно стать крутым, такой мужчина по натуре своей никогда не станет грозить девушке тем, что она пожалеет о своем отказе. Такой мужчина промолчит…
Но и девушка не станет отказывать мужчине, у которого есть внутри скрытая пружинка. Девушка по каким-то особым только женщинам понятным признакам обычно отгадывает такого.
А вот в Минаеве Грэйс внутренней пружины не почувствовала.
– Ну, желаю тебе разбогатеть, – с улыбкой сказала она.
– Грэйс, – цепляясь за последние секунды разговора, еще раз позвал Минаев, – Грэйс, подумай, может все же переедешь ко мне? Я получил большой контракт в Сибири, я…
– Это снова такая же афера, как с теми программистами в Бостоне, которых ты подставил, – с улыбкой сказала Грэйс, – это такая же афера, только с большим количеством нулей, а соответственно и срок теперь будет больше, или ты снова сдашь своих партнеров ФБРовцам? А? Сквырыл?
И Грэйс закрыла дверь у него перед носом.
И Минаеву стало стыдно.
Так стыдно, как будто у него было видно.
Как в детстве. …
Валид Валидович сильно простыл.
У него была температура.
Неужели воспаление лёгких? – думал он, но идти по врачам, бегать делать эти флюорографии – ему было некогда. И тем более валяться в гостинице, или не приведи Аллах, попасть в больницу, Валид Валидович себе не мог позволить.
Попросил шофера Ноиля, чтобы тот по пути заехал в аптеку и купил каких-нибудь сильных антибиотиков в таблетках. И чтобы обязательно привез бы ему Машу Бордовских.
Прикипело сердце Валида к этой девушке.
Хотя времени на личную жизнь у Валида Валидовича совершенно не было. Работа по расследованию злоупотреблений местной строительной мафии переходила в самую интересную фазу.
Из Москвы ФСБ-эшники прислали оперативную информацию на сынка Игоря Александровича Богуша, которую Валид Валидович запрашивал неделю тому назад.
Евгений Богуш отчислен из университета за неуспеваемость, лишился отсрочки, уклоняется от призыва в армию, не явился по повестке в военкомат, скрывается от сотрудников военного комиссариата на квартирах у друзей. Подрабатывает диск-жокеем в ночных клубах, принимает наркотики, гомосексуалист. Сожительствует с доцентом университета Вячеславом Аркадьевичем Затонским.
– Почему ты берешь меня только сзади? – спросила Маша Бордовских, поочередно надевая трусики, колготки и джинсики…
– Потому что я конь, – сказал Валид Валидович, – я чувствую запах степей.
– А мне кажется, потому что ты ненавидишь женщин, – сказала Умная Маша.
– Не только женщин, – поправил ее Валид Валидович, – я всех ненавижу.
– Почему? – спросила Маша. И тут же устыдилась своего глупого вопроса.
Валид Валидович и правда происходил от степного скакуна.
Но теперь потомок монгольской лошади был очень болен.
– У тебя повысилась чувствительность, – сказала Маша, – ты быстро кончил.
– Я больше не занимаюсь мастурбациями, – сказал Валид Валидович.
– Почему? – спросила Умная Маша.
– По той же причине, по которой я ненавижу весь людской род, – ответил Валид Валидович, – воры и пидарасы… И хоть дрочить это не такой уж большой грех по сравнению с их грехами, я не хочу им уподобляться даже в малом…
– Бедненький, – сказала Маша и погладила жесткий бобрик волос Валида Валидовича.
ГЛАВА 6
Кучаев принимал гостей из Москвы.
Депутата Государственной Думы и члена комитета по государственным инвестициям Ваграна Гамаровича – маленького, щуплого лысого нацмена лет шестидесяти и с ним Владимира Борисовича – молодого, высокого, лощеного мужчину плотного телосложения лет тридцати пяти. Владимир Борисович был человеком от московских денег. Должности у него никакой не было, но Вагран Гамарович при всех его должностях и будучи вдвое старше Владимира Борисовича, держался с ним крайне уважительно.
Сидели в губернаторской резиденции "Каменка".
Много пили но о делах почему-то покуда не говорили.
Это было нехорошим знаком.
Кучаев знал, что в администрации Президента сейчас затеяна большая интрига против него, и что вопрос – будет ли Кучаев губернатором во многом решится теперь.
Если получат сейчас Кучаев и его команда деньги на тоннель и обводную дорогу, то это верный признак того, что московские деньги поддерживают именно его – Кучаева…
А если Вагран Гамарович скажет, что решение отложено, значит они там решили не в пользу Кучаева и ему пора собирать чемоданы… А деньги на строительство пилить будут уже с новым губернатором.
– Эй, Але-малё, биксу эту поторопи, – сказал Вагран Гамарович, отодвигая тарелку с фирменным Краснокаменским судаком и кивая в сторону стоявших поодаль официанток, – хренли она там базлает, ряженки пусть плеснет.
Кучаев, как принимающая сторона был напряжен.
Три часа уже, как он встретил Ваграна с Володей в аэропорту, а о деле еще не было сказано ни слова. Но он понимал, что в этом есть какая то скрытая тактика, какая-то часть игры. Возможно гости тоже ждали какого то сигнала.
И правда, в кармане у Владимира Борисовича мелодичным "Владимирским Централом" зазвонил телефон.
Кучаев вздрогнул.
И покуда Владимир Борисович безмолвно выслушивал, что ему там говорили с того конца эфира, сидел напрягшись, потея, как всегда потел в таких случаях его вице-губернатор по строительству Антонов.
– Вагран, ты внатуре базарить, – сказал Владимир Петрович, складывая свою трубочку, – смотри, губернатор наш надулся, как хер на бритву!
Вагран Гамарович засмеялся.
Нервно захихикал и Кучаев.
Официантка в черной мини-юбочке тем временем наполнила рюмки и снова отошла на почтительное расстояние.
– Вобщем, кореш, понтуй, – Владимир Борисович подытожил некий разрешившийся вдруг критический момент, – рамсы такие, что ставим на тебя, прорюхаешь?
– Понимаю, – сглотнув слюну, нервно кивнул Кучаев.
– Но секи, на жопу забожись, кинут нас через карталыгу твои корешки, обидим по серьезному, – пригрозил Вагран Гамарович, но пригрозил как бы так, для порядка, вполне даже добродушно пригрозил.
– Ладно, лавэ пилить, не мудню дрочить, – махнул рукой Владимир Борисович, – мы парафин отольем на любого, ты знаешь, – сказал он прямо глядя Кучаеву в глаза, – на пёрышко сажать не будем, а на кичу пойдешь, и кореша твои на кичу двинутся, парафину отлитого на всех хватит.
– Я понимаю, – закивал Кучаев, – вы только не извольте беспокоиться, у меня все люди тысячу раз проверенные.
– На коричневое пятно их сам проверял? – подмигивая Ваграну Гамаровичу, хохотнул Владимир Борисович.
– А попутаешь рамсы, умняк, – жестко поглядев в глаза Кучаеву, сказал вдруг Вагран Гамарович, – если вальты накроют от таких лавэ, если зехер зашпилят твои кореша-подельники, матку выворачивать детям будем, рюхай!
Кучаев снова сглотнул слюну и кивнул.
– А слыхал, Вагран, у этого Богуша ихнего сын педрило обиженное, – вальяжно откинувшись на диване, сказал Владимир Борисович, – на жуки-пуки в Питере зависал и опидарасился.
– Вот-вот, – кивнул Вагран Гамарович, – если нас через карталыгу кинуть кто задрючится, сидеть тому на киче в петушатнике, пока не сдохнет и всей семье его кукареку кричать.
На том и порешили.
И в тот же вечер Кучаев поставил свою утверждающую подпись на протоколах тендерной комиссии.
Тендер на строительство тоннеля выиграла совместная Российско-американская компания Эм-Пи Сивилл Инжениринг – УНИВЕРСАЛ. …
– Написать что ли Отцов и детей? – подумал Летягин, когда Маша по секрету сказала ему, что у Богуша большие проблемы с сыном.
Ничего себе, наркоман, да еще и голубой, и это Гоши Богуша сын!
Ивану Сергеевичу Тургеневу, когда он писал про конфликт поколений, такое даже не могло придти в голову.
И вообще нестыковка получалась.
Евгений то Базаров своего то папашу уважал…
А Женька Богуш своего отца боится и ненавидит.
Может потому стал гомосексуалистом?
– А знаешь, – сказала Маша, – на Москве многие мужики объявляют себя голубыми только для того, чтобы не прослыть импотентами.
– Как это? – спросил Летягин.
– Выбирают то, что менее стыдно, – пояснила Маша, – быть "Ий" или голубым?
Многие называют себя гомосексуалистами, чтобы от них отстали глупые бабы. Тем более, что быть гомосексуалистом это как бы даже хороший пи-ар…
– Но он то уж вряд ли "Йи"? – усомнился Летягин, – парень наш, уральский, да и молодой еще.
– Ничего не значит, – хмыкнула Маша, – сейчас и в семнадцать лет полных импо навалом. Общая аура теперь такая.
А вообще, решение печатать или не печатать скандальную статью Добкина Летягин принял после случайно услышанного им обрывка разговора. Даже не обрывка разговора, а обрывка услышанной фразы, которая могла иметь отношение к нему – к Летягину, а могла относиться вообще к кому угодно. Но Летягин воспринял услышанное, как относящееся персонально к нему. Как задевающее его – Летягина мужское самолюбие.
Разговаривали выпускающий редактор Ирина Дробыш и Маша Бордовских.
Вообще, ситуация была очень мягко говоря неловкая.
Стеснялся Летягин подслушивать – стыдился и даже боялся этого. Ведь, застань его кто в таких обстоятельствах, всем станет противно, а Летягин очень не любил таких моментов жизни, когда между людьми не почве неловкости возникала внезапная неприязнь.
Но тут была такая ситуация, что просто некуда было деваться.
Мужской туалет в их редакции с утра закрыли по причине засора и покуда ждали вызванного сантехника, мужчинам было предложено бегать на первый этаж, к соседям, где располагалась объединенная бухгалтерия горкомхоза. А тут случилась у Летягина беда с желудком. Как назло. Всегда так бывает – одно к одному. Так что на первый этаж бежать, да при острых позывах, да с перспективой того, что у соседей внизу туалет занят, было очень и очень рискованно.
И когда в животе у Летягина в очередной раз сильно крутануло руля, шеф газеты со страдальческой гримасой на лице засеменил по коридору к женскому редакционному туалету. Приоткрыл дверь, сунул туда нос, слава Богу, в предбаннике, где были две раковины, сушилка и большое зеркало, и где так обожали курить их редакционные красавицы, было пусто. И обе кабинки тоже на радость Летягина тоже оказались свободны.
Летягин быстренько затворился в той, где унитаз был поновее, предварительно прикнопив к дверце заранее заготовленную бумажку с надписью "ремонт".
Заперся на задвижку… И тут в предбанник вошли.
По голосам Летягин узнал Ирину Дробыш и Машу Бордовских.
– Вот блин, и здесь ремонт, – сказала Маша.
– А здесь кабинка работает, – послышался голос Ирины Дробыш.
– Дай зажигалку, – попросила Маша.
Летягин сидел ни жив ни мертв.
Громко пукать и подавать иные признаки жизни он теперь очень сильно стеснялся.
– Придется теперь ждать, покуда эти задрыги накурятся, – подумал он, готовя себя к тому, что сидеть на чужом унитазе придется теперь минут десять, не меньше.
– Представляешь, он меня четверть часа трахал, я даже устала раком стоять, на коленках и на локтях мозоли уже трудовые образовались, – сказала Маша.
– Радуйся, счастливая, – отозвался голос Ирины Дробыш, – сейчас среди парней каждый второй либо вообще импотент, либо кончает на первой же минуте, а на второй раз мощности у них не хватает.
– Я и радуюсь, – хмыкнула Маша.
– И вообще, – запнувшись на глубокой затяжке сигаретным дымком, Ирина продолжила свою мысль о мужской силе, – и вообще, импотенция у мужиков массово прогрессирует не только в половом смысле, но и во всех остальных сферах.
– Ты о чем? – спросила Маша.
– А вон, трусы они все, на поступки не способные, взять хоть наш давешный разговор про главного…
Тут Летягин совсем замер не дыша.
Главный, это, наверное, он…
Это про него, вероятнее всего речь идет…
– Вот только твой Игнатьев мужик настоящий, дал тому американцу по башке.
– Да нет, – хмыкнув, ответила Маша, – руки распускать он умеет, а в остальном слабак. Плачет в телефонную трубку теперь, Ма-а-а-шенька, верни-и-и-ись… А когда я у него денег просила на платный факультет, хрен он мне дал… Жмот.
Открылся кран, в раковину потекла вода.
Потом зажужжала электросушилка…
– Слабаки они все, импотенты, – сказала снова Ира Дробыш, – не могут главного, решений принимать, так, плывут по течению, авось куда вынесет. Гедоники – гедонисты вшивые. И даже те, кто вроде как успеха добился, денег хапнул, и те слабаки, потому как дальше ничего не могут, не могут ничего придумать, как накупить себе японских УАЗиков, да настроить себе двухэтажных крестьянских хат из кирпича и называть их коттеджами… ха-ха…
Послышался звук открываемой двери.
Девушки вышли.
– Слава тебе, Господи!
Летягин быстро подтянул штаны и не дожидаясь, покуда кто-нибудь из сотрудниц снова заберется в туалет, вышмыгнул в коридор…
– Это что же они имели ввиду, когда говорили про то, что главный у них слабак?
И про то, что мужчины не умеют принимать решений?
Летягин уселся за свой редакторский стол, и взгляд его тут же упал на голубую папочку с материалом Добкина.
– Не могу принять решения? – спросил Летягин сам себя, – а почему же я такой трус в конце-то концов?
В приоткрытую дверь кабинета Летягин увидал мелькнувший в коридоре приметный шарфик своего выпускающего секретаря.
– Ирина, зайди, – крикнул Летягин.
– Что? – спросила Ирина, просунув в кабинет свое гибкое и соблазнительное тельце.
– Передачи в тюрьму будешь своему главному редактору носить, если мы тираж вдвое поднимем? – улыбнувшись спросил Летягин.
– Я тогда такого главного поцелую в сахарные уста, – сказала Иринка и тоже улыбнулась. ….
Брусилов разыскал Женьку на концерте ансамбля "Таджикская девочка".
Подошел сзади, двумя пальцами больно взял его за ухо и оттянув бархатисто-красный Женькин хрящик, громко и отчетливо сказал в него, – ну, хватит, погулял, пацаненок, поучился в Ленинграде, а теперь поехали домой, к папе, в Сибирь…
– Вы что себе позволяете, гражданин! – вскрикнул было стоявший рядом и подергивавшийся в такт музыке Вячеслав Аркадьевич, – как вы смеете так…
Но осекся, получив сильный удар в область паха…
– Уй, уй, уй, уй, – завыл Вячеслав Аркадьевич, сгибаясь пополам.
– Ща еще получишь, пидарас старый, – прошипел Брусилов не оборачиваясь на скорчившегося доцента.
Брусилов быстрыми шагами разрезал приплясывающую толпу пьяных подростков, за ухо таща за собой уже покорившееся ему тело расслабленного Женьки.
На улице их ждала машина.
– В аэропорт, – приказал Брусилов шоферу.
– А как же, а домой, а за вещами, – беспомощно забормотал Женька – Насрать мне на твои педерастические вещи, – с брезгливой неприязнью сказал Брусилов.
От клуба "Метро", где был концерт "Таджикской девочки", машина резво рванула сперва в сторону Московского вокзала, но у Транспортного переулка развернулась обратно по Лиговке и устремилась к Витебскому проспекту.
– Я не поеду домой, – всхлипнул Женька.
А потом через годик начнет себе потихоньку подыскивать какого-нибудь пенсионера.
Из военных, как тесть его был – подполковника шпалоракетных войск.
А Лёлька…
А Лёлька поплачет.
Вспомнит, как с папкой ездили везде – и в Сочи, и в Болгарию…
Мало он все же с нею был.
Мало.
И что это за идиотская грузинская присказка, де мужчина должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына?
Какой кретин в грузинской кепке это придумал?
По проектам Вадима сто домов построено.
И деревьев на даче – он целый сад высадил. Одних только яблонь десять штук. А сливы, а вишни, а декоративные туи?
А сына вот не родил.
И не вырастил соответственно.
Что же?
Жизнь не удалась?
Лёля…
Как у нее сложится?
Богуш на какую-то хреновину намекал в прошлый раз, де – приглядывай, папаша за красивой дочкой, увезут!
Что он имел ввиду?
Нет.
Однозначно он должен до того как умрет – он должен сделать дочери состояние.
Не квартиру, не машину – это все ерунда – замшелый комплект из набора советской мечты…
Дача тоже Аньке останется.
А вот Лёлечке – ей он должен оставить миллионы…
Должен. …
К Летягину, как всегда без стука, вошел Добкин.
– Что сидим, главный редактор? – бесцеремонно хватая со стола летягинские сладкие сухарики, спросил Добкин, осклабился небритой мордой и плюхнулся в кресло.
Добкин хрустел сухариками и выжидал, покуда до Летягина дойдет, что к нему в кабинет прилетел гений.
– Я тебе материал страшный написал, – вымолвил Добкин, проглатывая очередной сухарик, – про твоих однокашников, про Богуша с Антоновым.
– Про что материал? – придвигаясь к столу, спросил Летягин, – в чем суть?
Опять все наврал?
– Не, не наврал, – ничуть не обидевшись ответил Добкин, – у меня в городском правительстве информаторы есть, ты же знаешь.
– Знаю, – с тяжелым вздохом подтвердил свое знание Летягин. Ему было тошно от того, что Добкин втягивает его в новую авантюру, которые, может отзовутся еще худшими последствиями, чем та статья Умной Маши Бордовских о рабочих таджиках.
– А знаешь, в Питере сейчас очень популярен ансамбль, который называется Таджикская Девочка, – сказал Летягин.
– Это все фигня, – махнул рукой Добкин, протягиваясь за очередным сухариком, – тут я в ментовской в РУВД в Сиреневой Тишани у знакомого майора был, коньяк с ним пил, он мне рассказал, что к ним в уголовный розыск баба одна пришла с заявой, де у нее муж пропал. Ну, эка невидаль, муж пропал, но ты же знаешь, после того убийства, по которому московские прокуроры приезжали, Кучаев ментам велел все заявления принимать и строго-настрого покуда московская проверка не уедет все заявления граждан рассматривать… Ну, начальник уголовного розыска у этой бабы заявление по всей форме принял, и спрашивает ее, дескать, а какие особые приметы у вашего мужа, есть такие? Имеются? А она засмущалась сперва легонечко, да и говорит, имеются особые приметы, член у моего мужа тридцать пять сантиметров в лежачем и сорок восемь сантиметров в стоячем, а стоит не ложась, два часа к ряду каждый день… Майор крякнул, тоже засмущался… А тут, я забыл сказать, при разговоре при этом две бабенки ментовские присутствовали – следачки из уголовного розыска, одна лейтенант, а другая практикантка с четвертого курса юрфака из Екатеринбурга. Девки как про такое услыхали, хвать из рук майора эту заяву и айда дело регистрировать, да на себя в розыск его записывать.
– И что, нашли? – поинтересовался Летягин.
– Говорят, нашли, но не сразу жене отдали, – ответил Добкин, – говорят, допрашивали мужика трое суток, вешали на него убийства какие-то, грабежи, кражи квартирные.
– Ну и что? Сознался? – спросил Летягин.
– Отпустили они его, – сказал Добкин, – но обещали что возьмут его теперь под особый надзор, как подозрительного.
– Ну, и какая мораль? – спросил Летягин.
– А мораль такая, – осклабясь небритой харей, ответил Добкин, – ищут только очень нужных людей, а ненужные они на хрен никому не нужны…
Когда Добкин ушел, Летягин достал из стола томик очерков Панаева и с тихой улыбкой принялся восхищаться устройством старых провинциальных вечеров, когда не было телевидения и когда интеллигентные люди собирались для того, чтобы пообщаться.
Вот собирались приятные воспитанные люди у кого-нибудь на квартире, музицировали, а потом устраивали разные игры. Не карточные, не в лото, а в разные рассказы, в выдумки, в откровения… Кстати, вспомнилось Летягину, что у Лескова в Зачарованном страннике, там ведь тоже господа-попутчики рассказывали по очереди всякие истории вроде игры…
Ну…В одном очерке описано, как в одном благородном доме господа и дамы принялись играть в откровение-за-откровение… Рассказывали друг за дружкой сперва про самый счастливый в своей жизни день, а потом про самый несчастный. И так каждый из десяти собравшихся. Сколько серий сериала! Это получше любого десятипрограммного кабельного телевизора будет.
А я бы что рассказал? – подумал Летягин.
И вспомнил вдруг свою бабушку – Софью Васильевну, как она всегда приговаривала, – какие детки все хорошенькие, когда маленькие!
Вот права была бабушка.
Ведь и этот Добкин, когда маленький был – тоже, наверное, хорошеньким был.
Вот кабы теперь устраивали бы такие вечеринки с играми, – подумал Летягин, – предложил бы я Богушу, да Антонову рассказать, какой день в их жизни был самым радостным? А какой самым стыдным?
Сам-то ответил бы на эти вопросы.
Рассказал бы, что самый радостный и самый счастливый день в его жизни, был день, когда его приняли в институт.
А про самый стыдный – пока, наверное не стал бы рассказывать никому. Рано еще.
Время не пришло. …
У Минаева с детства был принцип, который помогал ему жить:
Стыдно, у кого видно…
Минаев не рассказывал никому про то, что сидел.
И откуда об этом узнала Грэйс?
А когда ему стало ясно, что она знает, ему стало так стыдно, как если бы в детстве ему перед всем классом пришлось бы снять с себя трусы.
На вечеринке в "Плаза" кто-то из лойеров в кипах проболтался Грэйс о том, что пять лет назад Минаев, попав под очередную кампанию борьбы федерального правительства с нелегальной иммиграцией, угодил в Бостоне под суд. Ему предъявили обвинение по трем статьям, – организация незаконного въезда нелегалов с предоставлением поддельных документов, использование наемного труда нелегалов и уклонение от уплаты налогов. Минаев сильно перепугался – ему за его невинные, как ему тогда казалось, шалости, грозило восемь лет тюрьмы без права подачи на апелляцию о досрочном освобождении.
А ведь когда живя в Бостоне через подставную фирмочку дяди Севы он делал все эти фиктивные вызовы программистам из Ленинграда и Новосибирска, когда он брал их на работу и платил им шестую часть от реальной зарплаты, сам себе он казался орлом…
Лихим бизнесменом Дима Минаев себе казался тогда. Ему казалось, что Америка это настоящий рай для таких умных и смелых парней, как он… Но когда федералы из ФБР взяли его за мягкое место, после трех часов жесткого допроса спесь и самоуверенное бахвальство мигом слетели с чела великого предпринимателя. Он сразу перестал мыслить себя ловким и умным, а Америку в один момент перестал рассматривать как рай для предприимчивых людей, теперь Дима только трясся и молил Бога, чтобы тот дал ему шанс что-либо придумать такое, чтобы не садиться в тюрьму к неграм.
А следователи из ФБР так ему прямым текстом и вещали, чтобы сразу доходило до Митиного сознания…
– Тебя в тюряге негры с радостью воспримут, ведь такие изнеженные, мягкие белые мальчики как ты, там у них в тюрьме в большой цене, так что скучать тебе там не придется и внимание мужчин тебе будет обеспечено.
Диму трясло. Мозг его лихорадочно работал, словно ракетный двигатель на форсаже, сжигая гигокалории сахара и приводя извилины в ощутимое движение… Так быстро Дима никогда не думал, даже на сеансах одновременной игры в шахматы, которые он как перворазрядник проводил порою у себя в сороковой школе города Краснокаменска.
И неизвестно, кто Диму надоумил – чёрт или агент ФБР, что собственно говоря одно и тоже, но Диме дали тогда всего один год… Потому что в зачет ему поставили активное сотрудничество с федеральными службами.
У ФБРовцев тоже был свой план по посадкам. И не надо думать, что по плану жили тогда и работали только в СССР… План и нормы выработки производятся и спускаются вниз к исполнителям во всех спецслужбах мира, особенно в таких больших, как русские и американские…
Пришлось Диме расширить поле своей деятельности и вовлечь в работу пару помощников из числа так называемых бывших русских. Дима убедил своих новых бостонских знакомых – Светлану Кац, Лену Гурвиц и Ольгу Розен за деньги сделать через их родственников несколько подставных вызовов… У ФБР тоже были свои принципы эффективной работы. Чем ловить – легче спровоцировать. Поймали одного Митю Минаева, так давай для плана, за его же Мити деньги, спровоцируем троих, а то и четверых организаторов въезда нелегалов! Он сам теперь паровозом выполнит все показатели роста раскрываемости.
Сдал Дима девчонок, получил свой год… И переехал потом из Бостона в Кливленд, где принялся заниматься тем же самым, чем занимался до того… Ведь по иному вести бизнес Дима и не умел.
Только был у него теперь оперативный псевдоним.
"Белочка"… Сквырыл – по английски.
Но как и от кого Грэйси узнала про все это?
Минаев ума не мог приложить.
– Грэйси, у меня скоро будет много денег и ты про меня вспомнишь и еще пожалеешь о том, что не согласилась, – сказал Минаев.
Он понимал, что фраза эта в его устах теперь звучала жалко и что выглядел он теперь не самым лучшим образом.
Сколько мужчин, получая от женщин отказ, говорят им – ты еще пожалеешь, я буду крут, вот увидишь, придет мое время смеяться.
Но женщины, даже и не очень умные и образованные, нутром женским чуют, что настоящий мужчина, который истинно имеет потенцию стать богатым, то есть развернуть скрытую свою внутреннюю пружинку, освободить энергию этой скрытой до поры пружинки и истинно стать крутым, такой мужчина по натуре своей никогда не станет грозить девушке тем, что она пожалеет о своем отказе. Такой мужчина промолчит…
Но и девушка не станет отказывать мужчине, у которого есть внутри скрытая пружинка. Девушка по каким-то особым только женщинам понятным признакам обычно отгадывает такого.
А вот в Минаеве Грэйс внутренней пружины не почувствовала.
– Ну, желаю тебе разбогатеть, – с улыбкой сказала она.
– Грэйс, – цепляясь за последние секунды разговора, еще раз позвал Минаев, – Грэйс, подумай, может все же переедешь ко мне? Я получил большой контракт в Сибири, я…
– Это снова такая же афера, как с теми программистами в Бостоне, которых ты подставил, – с улыбкой сказала Грэйс, – это такая же афера, только с большим количеством нулей, а соответственно и срок теперь будет больше, или ты снова сдашь своих партнеров ФБРовцам? А? Сквырыл?
И Грэйс закрыла дверь у него перед носом.
И Минаеву стало стыдно.
Так стыдно, как будто у него было видно.
Как в детстве. …
Валид Валидович сильно простыл.
У него была температура.
Неужели воспаление лёгких? – думал он, но идти по врачам, бегать делать эти флюорографии – ему было некогда. И тем более валяться в гостинице, или не приведи Аллах, попасть в больницу, Валид Валидович себе не мог позволить.
Попросил шофера Ноиля, чтобы тот по пути заехал в аптеку и купил каких-нибудь сильных антибиотиков в таблетках. И чтобы обязательно привез бы ему Машу Бордовских.
Прикипело сердце Валида к этой девушке.
Хотя времени на личную жизнь у Валида Валидовича совершенно не было. Работа по расследованию злоупотреблений местной строительной мафии переходила в самую интересную фазу.
Из Москвы ФСБ-эшники прислали оперативную информацию на сынка Игоря Александровича Богуша, которую Валид Валидович запрашивал неделю тому назад.
Евгений Богуш отчислен из университета за неуспеваемость, лишился отсрочки, уклоняется от призыва в армию, не явился по повестке в военкомат, скрывается от сотрудников военного комиссариата на квартирах у друзей. Подрабатывает диск-жокеем в ночных клубах, принимает наркотики, гомосексуалист. Сожительствует с доцентом университета Вячеславом Аркадьевичем Затонским.
– Почему ты берешь меня только сзади? – спросила Маша Бордовских, поочередно надевая трусики, колготки и джинсики…
– Потому что я конь, – сказал Валид Валидович, – я чувствую запах степей.
– А мне кажется, потому что ты ненавидишь женщин, – сказала Умная Маша.
– Не только женщин, – поправил ее Валид Валидович, – я всех ненавижу.
– Почему? – спросила Маша. И тут же устыдилась своего глупого вопроса.
Валид Валидович и правда происходил от степного скакуна.
Но теперь потомок монгольской лошади был очень болен.
– У тебя повысилась чувствительность, – сказала Маша, – ты быстро кончил.
– Я больше не занимаюсь мастурбациями, – сказал Валид Валидович.
– Почему? – спросила Умная Маша.
– По той же причине, по которой я ненавижу весь людской род, – ответил Валид Валидович, – воры и пидарасы… И хоть дрочить это не такой уж большой грех по сравнению с их грехами, я не хочу им уподобляться даже в малом…
– Бедненький, – сказала Маша и погладила жесткий бобрик волос Валида Валидовича.
ГЛАВА 6
Кучаев принимал гостей из Москвы.
Депутата Государственной Думы и члена комитета по государственным инвестициям Ваграна Гамаровича – маленького, щуплого лысого нацмена лет шестидесяти и с ним Владимира Борисовича – молодого, высокого, лощеного мужчину плотного телосложения лет тридцати пяти. Владимир Борисович был человеком от московских денег. Должности у него никакой не было, но Вагран Гамарович при всех его должностях и будучи вдвое старше Владимира Борисовича, держался с ним крайне уважительно.
Сидели в губернаторской резиденции "Каменка".
Много пили но о делах почему-то покуда не говорили.
Это было нехорошим знаком.
Кучаев знал, что в администрации Президента сейчас затеяна большая интрига против него, и что вопрос – будет ли Кучаев губернатором во многом решится теперь.
Если получат сейчас Кучаев и его команда деньги на тоннель и обводную дорогу, то это верный признак того, что московские деньги поддерживают именно его – Кучаева…
А если Вагран Гамарович скажет, что решение отложено, значит они там решили не в пользу Кучаева и ему пора собирать чемоданы… А деньги на строительство пилить будут уже с новым губернатором.
– Эй, Але-малё, биксу эту поторопи, – сказал Вагран Гамарович, отодвигая тарелку с фирменным Краснокаменским судаком и кивая в сторону стоявших поодаль официанток, – хренли она там базлает, ряженки пусть плеснет.
Кучаев, как принимающая сторона был напряжен.
Три часа уже, как он встретил Ваграна с Володей в аэропорту, а о деле еще не было сказано ни слова. Но он понимал, что в этом есть какая то скрытая тактика, какая-то часть игры. Возможно гости тоже ждали какого то сигнала.
И правда, в кармане у Владимира Борисовича мелодичным "Владимирским Централом" зазвонил телефон.
Кучаев вздрогнул.
И покуда Владимир Борисович безмолвно выслушивал, что ему там говорили с того конца эфира, сидел напрягшись, потея, как всегда потел в таких случаях его вице-губернатор по строительству Антонов.
– Вагран, ты внатуре базарить, – сказал Владимир Петрович, складывая свою трубочку, – смотри, губернатор наш надулся, как хер на бритву!
Вагран Гамарович засмеялся.
Нервно захихикал и Кучаев.
Официантка в черной мини-юбочке тем временем наполнила рюмки и снова отошла на почтительное расстояние.
– Вобщем, кореш, понтуй, – Владимир Борисович подытожил некий разрешившийся вдруг критический момент, – рамсы такие, что ставим на тебя, прорюхаешь?
– Понимаю, – сглотнув слюну, нервно кивнул Кучаев.
– Но секи, на жопу забожись, кинут нас через карталыгу твои корешки, обидим по серьезному, – пригрозил Вагран Гамарович, но пригрозил как бы так, для порядка, вполне даже добродушно пригрозил.
– Ладно, лавэ пилить, не мудню дрочить, – махнул рукой Владимир Борисович, – мы парафин отольем на любого, ты знаешь, – сказал он прямо глядя Кучаеву в глаза, – на пёрышко сажать не будем, а на кичу пойдешь, и кореша твои на кичу двинутся, парафину отлитого на всех хватит.
– Я понимаю, – закивал Кучаев, – вы только не извольте беспокоиться, у меня все люди тысячу раз проверенные.
– На коричневое пятно их сам проверял? – подмигивая Ваграну Гамаровичу, хохотнул Владимир Борисович.
– А попутаешь рамсы, умняк, – жестко поглядев в глаза Кучаеву, сказал вдруг Вагран Гамарович, – если вальты накроют от таких лавэ, если зехер зашпилят твои кореша-подельники, матку выворачивать детям будем, рюхай!
Кучаев снова сглотнул слюну и кивнул.
– А слыхал, Вагран, у этого Богуша ихнего сын педрило обиженное, – вальяжно откинувшись на диване, сказал Владимир Борисович, – на жуки-пуки в Питере зависал и опидарасился.
– Вот-вот, – кивнул Вагран Гамарович, – если нас через карталыгу кинуть кто задрючится, сидеть тому на киче в петушатнике, пока не сдохнет и всей семье его кукареку кричать.
На том и порешили.
И в тот же вечер Кучаев поставил свою утверждающую подпись на протоколах тендерной комиссии.
Тендер на строительство тоннеля выиграла совместная Российско-американская компания Эм-Пи Сивилл Инжениринг – УНИВЕРСАЛ. …
– Написать что ли Отцов и детей? – подумал Летягин, когда Маша по секрету сказала ему, что у Богуша большие проблемы с сыном.
Ничего себе, наркоман, да еще и голубой, и это Гоши Богуша сын!
Ивану Сергеевичу Тургеневу, когда он писал про конфликт поколений, такое даже не могло придти в голову.
И вообще нестыковка получалась.
Евгений то Базаров своего то папашу уважал…
А Женька Богуш своего отца боится и ненавидит.
Может потому стал гомосексуалистом?
– А знаешь, – сказала Маша, – на Москве многие мужики объявляют себя голубыми только для того, чтобы не прослыть импотентами.
– Как это? – спросил Летягин.
– Выбирают то, что менее стыдно, – пояснила Маша, – быть "Ий" или голубым?
Многие называют себя гомосексуалистами, чтобы от них отстали глупые бабы. Тем более, что быть гомосексуалистом это как бы даже хороший пи-ар…
– Но он то уж вряд ли "Йи"? – усомнился Летягин, – парень наш, уральский, да и молодой еще.
– Ничего не значит, – хмыкнула Маша, – сейчас и в семнадцать лет полных импо навалом. Общая аура теперь такая.
А вообще, решение печатать или не печатать скандальную статью Добкина Летягин принял после случайно услышанного им обрывка разговора. Даже не обрывка разговора, а обрывка услышанной фразы, которая могла иметь отношение к нему – к Летягину, а могла относиться вообще к кому угодно. Но Летягин воспринял услышанное, как относящееся персонально к нему. Как задевающее его – Летягина мужское самолюбие.
Разговаривали выпускающий редактор Ирина Дробыш и Маша Бордовских.
Вообще, ситуация была очень мягко говоря неловкая.
Стеснялся Летягин подслушивать – стыдился и даже боялся этого. Ведь, застань его кто в таких обстоятельствах, всем станет противно, а Летягин очень не любил таких моментов жизни, когда между людьми не почве неловкости возникала внезапная неприязнь.
Но тут была такая ситуация, что просто некуда было деваться.
Мужской туалет в их редакции с утра закрыли по причине засора и покуда ждали вызванного сантехника, мужчинам было предложено бегать на первый этаж, к соседям, где располагалась объединенная бухгалтерия горкомхоза. А тут случилась у Летягина беда с желудком. Как назло. Всегда так бывает – одно к одному. Так что на первый этаж бежать, да при острых позывах, да с перспективой того, что у соседей внизу туалет занят, было очень и очень рискованно.
И когда в животе у Летягина в очередной раз сильно крутануло руля, шеф газеты со страдальческой гримасой на лице засеменил по коридору к женскому редакционному туалету. Приоткрыл дверь, сунул туда нос, слава Богу, в предбаннике, где были две раковины, сушилка и большое зеркало, и где так обожали курить их редакционные красавицы, было пусто. И обе кабинки тоже на радость Летягина тоже оказались свободны.
Летягин быстренько затворился в той, где унитаз был поновее, предварительно прикнопив к дверце заранее заготовленную бумажку с надписью "ремонт".
Заперся на задвижку… И тут в предбанник вошли.
По голосам Летягин узнал Ирину Дробыш и Машу Бордовских.
– Вот блин, и здесь ремонт, – сказала Маша.
– А здесь кабинка работает, – послышался голос Ирины Дробыш.
– Дай зажигалку, – попросила Маша.
Летягин сидел ни жив ни мертв.
Громко пукать и подавать иные признаки жизни он теперь очень сильно стеснялся.
– Придется теперь ждать, покуда эти задрыги накурятся, – подумал он, готовя себя к тому, что сидеть на чужом унитазе придется теперь минут десять, не меньше.
– Представляешь, он меня четверть часа трахал, я даже устала раком стоять, на коленках и на локтях мозоли уже трудовые образовались, – сказала Маша.
– Радуйся, счастливая, – отозвался голос Ирины Дробыш, – сейчас среди парней каждый второй либо вообще импотент, либо кончает на первой же минуте, а на второй раз мощности у них не хватает.
– Я и радуюсь, – хмыкнула Маша.
– И вообще, – запнувшись на глубокой затяжке сигаретным дымком, Ирина продолжила свою мысль о мужской силе, – и вообще, импотенция у мужиков массово прогрессирует не только в половом смысле, но и во всех остальных сферах.
– Ты о чем? – спросила Маша.
– А вон, трусы они все, на поступки не способные, взять хоть наш давешный разговор про главного…
Тут Летягин совсем замер не дыша.
Главный, это, наверное, он…
Это про него, вероятнее всего речь идет…
– Вот только твой Игнатьев мужик настоящий, дал тому американцу по башке.
– Да нет, – хмыкнув, ответила Маша, – руки распускать он умеет, а в остальном слабак. Плачет в телефонную трубку теперь, Ма-а-а-шенька, верни-и-и-ись… А когда я у него денег просила на платный факультет, хрен он мне дал… Жмот.
Открылся кран, в раковину потекла вода.
Потом зажужжала электросушилка…
– Слабаки они все, импотенты, – сказала снова Ира Дробыш, – не могут главного, решений принимать, так, плывут по течению, авось куда вынесет. Гедоники – гедонисты вшивые. И даже те, кто вроде как успеха добился, денег хапнул, и те слабаки, потому как дальше ничего не могут, не могут ничего придумать, как накупить себе японских УАЗиков, да настроить себе двухэтажных крестьянских хат из кирпича и называть их коттеджами… ха-ха…
Послышался звук открываемой двери.
Девушки вышли.
– Слава тебе, Господи!
Летягин быстро подтянул штаны и не дожидаясь, покуда кто-нибудь из сотрудниц снова заберется в туалет, вышмыгнул в коридор…
– Это что же они имели ввиду, когда говорили про то, что главный у них слабак?
И про то, что мужчины не умеют принимать решений?
Летягин уселся за свой редакторский стол, и взгляд его тут же упал на голубую папочку с материалом Добкина.
– Не могу принять решения? – спросил Летягин сам себя, – а почему же я такой трус в конце-то концов?
В приоткрытую дверь кабинета Летягин увидал мелькнувший в коридоре приметный шарфик своего выпускающего секретаря.
– Ирина, зайди, – крикнул Летягин.
– Что? – спросила Ирина, просунув в кабинет свое гибкое и соблазнительное тельце.
– Передачи в тюрьму будешь своему главному редактору носить, если мы тираж вдвое поднимем? – улыбнувшись спросил Летягин.
– Я тогда такого главного поцелую в сахарные уста, – сказала Иринка и тоже улыбнулась. ….
Брусилов разыскал Женьку на концерте ансамбля "Таджикская девочка".
Подошел сзади, двумя пальцами больно взял его за ухо и оттянув бархатисто-красный Женькин хрящик, громко и отчетливо сказал в него, – ну, хватит, погулял, пацаненок, поучился в Ленинграде, а теперь поехали домой, к папе, в Сибирь…
– Вы что себе позволяете, гражданин! – вскрикнул было стоявший рядом и подергивавшийся в такт музыке Вячеслав Аркадьевич, – как вы смеете так…
Но осекся, получив сильный удар в область паха…
– Уй, уй, уй, уй, – завыл Вячеслав Аркадьевич, сгибаясь пополам.
– Ща еще получишь, пидарас старый, – прошипел Брусилов не оборачиваясь на скорчившегося доцента.
Брусилов быстрыми шагами разрезал приплясывающую толпу пьяных подростков, за ухо таща за собой уже покорившееся ему тело расслабленного Женьки.
На улице их ждала машина.
– В аэропорт, – приказал Брусилов шоферу.
– А как же, а домой, а за вещами, – беспомощно забормотал Женька – Насрать мне на твои педерастические вещи, – с брезгливой неприязнью сказал Брусилов.
От клуба "Метро", где был концерт "Таджикской девочки", машина резво рванула сперва в сторону Московского вокзала, но у Транспортного переулка развернулась обратно по Лиговке и устремилась к Витебскому проспекту.
– Я не поеду домой, – всхлипнул Женька.